Текст книги "Царь Голливуда"
Автор книги: Томас Уайсман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)
* * *
Ему снилось, что он находится неподалеку от океана, в каком-то туннелеобразном пространстве, вмещающем множество других людей; некоторые из этих людей спали, валяясь беспорядочной кучей, как беженцы, прямо на земле, среди своего разбросанного повсюду убогого скарба. Другие танцевали, их движения были странно замедлены, музыка напоминала шарманку. Он дошел до того места, где с потолка свисал шнур с пустым патроном, и ввернул в него электрическую лампочку. Но когда он повернул выключатель, вместо света из лампы начала сочиться вода, вся лампа оказалась в дырочках, напоминая дождевальную установку. Александр сказал: «О Боже мой! О Боже мой!» Вода прыскала вниз, вымачивая танцующих и спящих; танцующие продолжали свой неестественно медленный танец, а те, что спали, теперь в панике вскочили на ноги, хватая свое барахло и своих детей и глядя в глубину туннеля; потом они побежали все вместе, сбиваясь в кучу, к той точке света в конце туннеля, где находилась мать Александра. Она была впереди всей этой обезумевшей толпы беглецов и искала взглядом Александра, но никак не могла его увидеть. Вода доходила им до колен и прибывала все быстрее: теперь она доходила им до бедер, до пояса, до груди, до шеи. И вот уже видны только головы между поверхностью воды и потолком туннеля; Александр был снаружи, на открытой, огибающей гору дороге, издалека, откуда-то снизу до него доносились стоны и крики тонущих. Там люди шли долгой дорогой в долину смерти. Он был жив, он знал, что выживет теперь, и начал подниматься выше и выше, и неожиданно перед ним открылся весь мир, который оказался огромной равниной, с возвышающимися кое-где – как верхушки айсбергов – горными пиками. Он стоял на одном из пиков и был жив. Потом он увидел то, что увидел; он увидел – это: вдали, очень далеко, небо потемнело, и это затемнение двигалось медленно, но неумолимо, и оно приближалось к нему; чем ближе оно подходило, тем все больше ускорялось его движение, и он увидел, что это огромная волна – будто прорвалась тысячефутовая плотина, и вся вода, которую она удерживала, теперь хлынула на него. Эта волна была высотой до неба, она сама была небом, и нигде на земле не было такой вершины, на которой можно было бы спастись. Когда эта гора подошла ближе, он оглянулся и увидел, что рядом стоит человек и медленно поворачивается к нему лицом. Это был его отец, он узнал его по тому странному знающему взгляду, какой был и у вечного преследователя из его детских кошмаров. Однако, приблизясь, отец стал более походить на Моисея, которому только что вручены Заповеди. Он печально качал головой – и делал это как-то намеренно, – и они вместе ожидали приближения огромной волны, и волна все приближалась и приближалась, и такое разочарование было в глазах отца, что Александр подумал: это моя вина! Зачем я включил свет? Спастись можно было только одним способом: проснувшись. И он проснулся.
* * *
Александр не работал уже пять месяцев. Большую часть времени он проводил в студии Пауля. Когда его мать поднимала вопрос о поисках работы, он говорил, что достаточно хорошей работы пока не нашел. Его отец когда-то застраховал свою жизнь, и согласно его воле по истечении некоторого срока Александр получил тысячу долларов, остальные четыре тысячи получила Леушка. При жизни Оскара у них никогда не было так много денег. Кроме того, провизию Леушка покупала теперь только на двоих, и не было нужды постоянно «одалживать» деньги Оскару для его рискованных финансовых предприятий, к тому же се заработков от шитья на заказ и за починочные работы для галантерейщиков было достаточно для поддержания скромного уровня их жизни. Она, конечно, тревожилась о том, что у Александра нет работы, но вовсе не по финансовым соображениям; просто она думала, что работа поможет ему встать на ноги; а с другой стороны, она не была уверена в том, что он выздоровел окончательно, и раз у него нет уверенности в себе, достаточной, чтобы приступить к карьере, то, возможно, это хорошо, что он пока ничего не предпринимает. Она страшно боялась, что то ужасное время, которое он провел минувшей зимой, может вернуться, и была счастлива уж тем, что он гораздо лучше теперь выглядит и силы его восстанавливаются. Ее рассудок сосредоточился, однако, на том, что, хотя он стал лучше выглядеть и нормально питаться, все же он застыл в некой неподвижности, ни от чего не получая удовольствия, а удовлетворяясь ничегонеделанием в кругу своих приятелей, среди этой богемы. Она признавала, что Пауль сделал для Александра очень много, выведя его из той страшной прострации, в которую он впал зимой, и что он помог Александру там, где не могли помочь никакие врачи, но одобрить новых друзей Александра она действительно не могла. Ей не могли нравиться люди, месяцами живущие неизвестно на что, не имеющие ни работы, ни каких-либо других регулярных доходов. Но и позволить себе вмешательство она тоже не могла; многие в возрасте Александра женятся, обзаводятся семейством, затевают какой-нибудь неплохой бизнес, но Александр не такой, как многие, он более чувствителен, нервозен – вероятно, имея единственного ребенка, да еще такого, как Александр, надо быть терпеливой, и, как знать, не помогут ли эти его качества найти в дальнейшем свой путь.
Глава четвертаяСтатья в «Варьете» лежала перед ним. Он прочитал ее:
"Прокатчик Уильям (Вилли) Сейерман, который, как истинный хирург, спас экранную жизнь "Арлезии", вырезав из нее все грязное, говорит, что он сам собирается заняться производством фильмов. Очищенная "Арлезия" срывает успех везде и повсюду как нечто единственное и неповторимое в своем роде. Наибольшую часть прибыли она приносит Сейерману. По непроверенным сведениям можно предположить, что на этой ленте он сделал уже миллион долларов, а она все еще не сошла с экранов и о ней не перестали писать. Есть нечто, предсказывающее стремительный будущий взлет владельца кинотеатров и прокатной конторы: на этой неделе мы уже упоминали, что главное управление его "Проката Превосходных Картин" похвалялось новым помещением созданного на крыше кинозала с названием "Бродвейский Купол", рассчитанного на три с половиной тысячи зрительских мест".
Александр перечитал эту статью несколько раз, прежде, чем показать ее Паулю.
– Да, – сказал Пауль, – я видел новую "Арлезию". Он ее разделал по-мясницки. Вырезано полтора часа, и они превратили эту талантливую картину в чопорную благопристойную историю двух сестер, влюбленных в одного человека. Конечно, это все равно в десять раз лучше любого другого сюжета на подобную тему, но это бессмысленно. Это не тот фильм.
– А ведь это я убедил его взять "Арлезию", – сказал Александр, – и научил, что с ней делать, чтобы можно было ее прокатывать, а теперь они пишут, что он сделал на ней миллион долларов.
– Ну что ж, эти люди делают деньги, – сказал Пауль. – Надо быть таким филистером, как он, таким толстокожим и невежественным, чтобы позволить себе по-мясницки разделывать ленту мастера. Но мы не имеем всех его качеств, мы в такой ситуации вытащим неискромсанный фильм, потерпим, скорее всего, банкротство, если не того хуже, то есть если не приземлимся в тюрьме, отбывая наказание за публично продемонстрированную непристойность. А эти Сейерманы возьмут верх повсюду – в кинопроизводстве, в издании журналов и газет, в театре. И теперь они начинают захватывать радио. Они контролируют все. А мы – и такие как мы – не хотим пачкать ручки, впутываясь в коммерцию. Мы сидим по своим углам и теоретизируем, но мы ничего не делаем. А эти Сейерманы, они берутся за все и на всем делают бизнес. У них собачий нюх: они пришли из стада и работают для стада, – они знают, чего желает стадо и что надо стаду дать, чтобы сорвать хороший куш. Они всегда будут победителями, потому что мы бессильны, мы слишком щепетильны и нас тошнит от процесса накачивания силы. Да и всегда было то же: самое большее, на что мог рассчитывать художник, это стать придворным фаворитом, патентованным шутом, объектом покровительства. Вот, например, ты гений, ты Вальтер Стаупитц, ты сидишь и думаешь, что никто не осмелится вторгнуться в твое произведение, но приходит некто безграмотный, ничего не имеющий за душой, кроме звериного чутья на все, что припахивает деньгами, и он не только делает миллион на разрушении картины гения, но по ходу дела ставит себя в положение человека, который гения может взять или не взять на службу; ты вдумайся: держать на службе Стаупитца и таких, как Стаупитц! И эти Сейерманы еще будут решать, какого сорта работу давать Стаупитцам, то есть что они должны делать, а чего – не должны. Ты читал статью Стефана Рейли в "Нью-Републик"? – Пауль достал газету и качал из нее читать: – "Здесь нет живого художника, который мог бы (при всех преимуществах и достоинствах художнической неповторимости) иметь доступ в разрастающийся комплекс каналов коммуникации, и он попадает в зависимость от этого комплекса, позволяющего ему продолжать создание произведений искусства или литературы. Но ирония ситуации в том, что бизнесмен, контролирующий эти каналы, даже более зависим от художника, чем художник от него. Ибо художник – и не пользуясь услугами бизнесмена – может донести плоды своего творчества до публики, пусть даже это будет небольшое количество публики. Но бизнесмен этого типа без художника вообще никто и ничто, ему нечем будет торговать. Решение проблемы состоит, возможно, в том, что художник должен преодолеть свое естественное нерасположение к необходимости быть вовлеченным в коммерцию, и постараться получить контроль над коммуникационными каналами, от которых он зависит". – Пауль сложил газету и сказал: – Это то, в чем Рейли большой дока, потому что он работает в газетах и прекрасно разбирается в машинерии коммерции. Его книги раскупаются, он делает большие деньги; механизм коммерции – это его конек, он может говорить и писать об этом, не скрывая своих самых горестных обвинений. Я восхищаюсь им едва ли не больше, чем кем-нибудь еще в сегодняшней Америке. Он мужественный человек и никогда не напишет ни одного лживого слова. Полагаю, что его "Манипуляторы" – лучший американский роман нашего времени и самая честная и бескомпромиссная вещь, и, думаю, никто, как он, из пишущих сегодня в такой пуританской стране, как Америка, не понимает так хорошо неосуществимость здесь сексуальных направлений, завоеваний и триумфов в искусстве и литературе, он и об этом пишет прямо – как о некоей постоянной подмене – секс заменен деланьем денег и стремлением к накопительству и самоутверждению.
– Я рад, Пауль, что вам нравится Рейли, – сказал Александр. – Я преклоняюсь перед ним с детства. Помню, отец однажды показал мне его в ресторане. Рейли тогда написал статью о коррупции в… кажется, в «Нью-Джерси», или что-то в этом роде. Помнится, это сразу показалось мне благородным: он выступал против могущественных концернов, мэра, деловых кругов, полицейских сил; он действовал против них только словами – и одолел. После этого я читал все его статьи, и с тех пор отношусь к слову с громадным уважением, поскольку слово имеет мощную силу и власть.
* * *
Несколько раз Александр приближался к подъезду «Бродвейского Купола», всматриваясь – с надеждой на случайность – в роскошный интерьер холла, где, кажется, была постоянная охрана, состоящая из дюжины билетеров, напоминающих, скорее, швейцаров; их бежевые ливреи сияли золотыми эполетами, золотой тесьмой и алыми узорами. Был там еще некто, более позлащенный, чем все другие, и носящий в руке короткую офицерскую трость с перламутровым набалдашником; выглядел он особенно грозно, расхаживая повсюду и тщательно, с генеральским видом исследуя входящую публику; было ощущение, что он только и ждет случая, чтобы дать какому-нибудь нарушителю чинного порядка сокрушительный отпор. Каждый раз, как Александр приближался к подъезду, он незаметно рассматривал замеченные им в стороне белые мраморные ступеньки; вообще, глядя на все эти тяжелые хрустальные к, более позлащенный, чем все другие, и носящий в руке короткую офицерскую трость с перламутровым набалдашником; выглядел он особенно грозно, расхаживая повсюду и тщательно, с генеральским видом исследуя входящую публику; было ощущение, что он только и ждет случая, чтобы дать какому-нибудь нарушителю чинного порядка сокрушительный отпор. Каждый раз, как Александр приближался к подъезду, он незаметно рассматривал замеченные им в стороне белые мраморные ступеньки; вообще, глядя на все эти тяжелые хрустальные кенными процентами прибыли. Но ему все время казалось, что у него недостанет мужества, чтобы даже просто пройти мимо разодетого привратника, который может, несомненно, остановить его и спросить, что ему угодно; разговор с Сейерманом не казался ему чем-то более страшным, чем такая встреча с привратником, с Сейерманом он мог говорить спокойно, он, как и раньше, способен возражать ему и, если понадобится, он сможет убедить его в своей правоте. Он сердился на собственное тело, мешающее ему осуществить свой план, превращая его исполнение в столь трудное мероприятие, фактически почти невозможное… Как сделать, чтобы он, его ум принял решение двинуться и решительно войти? Когда он в очередной раз приблизился к подъезду – теперь он почувствовал, что замечен всей этой раззолоченной обслугой, – его сердце забилось так сильно, что даже перехватило дыхание, будто он пробежал милю [31]31
1 миля – 1,852 км.
[Закрыть]. Что, черт возьми, он думает? Если я сейчас грохнусь тут в обморок, они схватят меня и отправят домой в карете скорой помощи. Вот черт! Я не могу справиться с собственной плотью? Он решительно вошел, расстояние до мраморной лестницы показалось ему огромным. Толстое ковровое покрытие напоминало болотную трясину, прогибаясь под ногами, он шел, глядя прямо перед собой, гипнотизируемый громадной монограммой «Б.К.», выполненной в центре ковра в виде изображения куска киноленты, свернувшейся в необходимые буквы. Он продолжал шествовать прямо вперед. Один из билетеров-швейцаров подошел к нему и спросил:
– Сэр? Чем я могу вам помочь?
– Спасибо, все хорошо. Я знаю, куда идти.
Его нервность делала голос более резким, чем обычно. Он держался прямо и уверенно, поднялся по мраморным ступеням, пересек площадку, глаза его искали дверь лифта, о котором, помимо других странностей и новшеств офиса мистера Сейермана, было много толков. И вот он увидел эту дверь, поблескивающую бронзовой отделкой. Он решительно нажал на ручку: никакого движения – лифт был заперт. Что же теперь делать? Александр обернулся, увидел, что швейцар-билетер продолжает смотреть на него, подозвал его и сказал:
– Милейший, будьте добры открыть мне лифт.
– Это личный лифт мистера Сейермана, сэр, – сказал ливрейный человек. – Главный вход во все офисы находится со стороны Пятьдесят первой улицы.
– Я знаю, знаю, – раздраженно ответил Александр. – Теперь прошу вас сделать то, что я сказал. Откройте мне лифт.
– Мистер Сейерман ожидает вас, сэр?
– Послушайте, как ваше имя? Вы, очевидно, новенький? – спросил Александр небрежно, вполне барственным тоном, происходящим более от недостатка дыхания, чем от уверенности в себе. – Мне что-то не знакомо ваше лицо.
– Виноват, сэр, – сказал ливрейный, смешавшись, и отпер дверь лифта.
Когда он вошел в лифт и, нажав кнопку, стал подниматься, то постарался привести в порядок свое дыхание. На седьмом этаже вышел из лифта и оказался в огромном пустом холле. Проходя по нему, он не обращался с вопросами к секретарям других офисов, а подошел к третьей, сводчатой двери и постучал: ответа не было. Он прислушался, ему показалось, что за дверью кто-то говорит. Он еще раз постучал и, одновременно повернув ручку, вошел и попытался придать своему лицу невинно-незнающее, удивленное выражение.
– О-о! Мистер Сейерман! Виноват, очевидно, я ошибся дверью.
Сейерман повернулся на стуле в сторону неожиданного визитера. Он вынужден был прервать свою диктовку секретарше.
– Александр! – воскликнул Сейерман в каком-то мгновенном испуге, тотчас сменившемся рассерженностью. – Вы что, поднялись в моем личном лифте?
– Боюсь, что так, – сказал Александр, застенчиво улыбаясь. Теперь, когда он был в офисе, нервозность его пошла на убыль. – Я не знал, что это ваш личный лифт, мистер Сейерман.
– Но как же так? Как же так? – кипятился Сейерман. – За что же я плачу всем этим людям, если любой Том, Дик или Гарри – виноват, Александр, лично к вам это не относится – может взять и зайти в мой офис? Для чего мне тогда секретарь и все мои прочие служащие? Хорошо, хорошо! Не ваша вина, – прибавил он примирительно. – Виноваты все эти мои укротители львов, которыми забит нижний холл. У них столько времени уходит на полировку пуговиц, что работать им просто некогда. Ну, Александр, как вы себя чувствуете? Теперь получше?
– Гораздо лучше, спасибо, мистер Сейерман, но раз уж я здесь, надо бы нам с вами кое-что обсудить.
– Конечно, конечно, друг мой. Но только не теперь. Может быть, вы заглянете чуть позже? Сейчас я очень занят.
– Как? Вы не можете уделить мне несколько минут?
Сейерман с устало-мученическим видом взглянул на секретаршу.
– О, конечно, Александр, для вас я всегда могу найти несколько минут. Мисс Трой, оставьте нас на несколько минут.
Когда она вышла, Сейерман встал и, поведя рукой вокруг огромного офиса, сказал:
– Немножко больше места, чем в "Бизу", а-а?
Александр быстро окинул взглядом офис: дубовые панели, черные кожаные кресла и кушетки, окно во всю стену с венецианскими шторами, опущенными на треть, оставляя открытым вид на противоположные здания.
– Впечатляет, – сказал он. – Весьма впечатляет.
– Садитесь, Александр. Скажите мне, как ваше здоровье? Лучше теперь? Я был немало огорчен, когда вы заболели. Много думал о вас, Александр. Вы ведь знаете, я всегда испытывал к вам большую симпатию, но не больше, чем предприниматель может позволить себе испытывать по отношению к своему служащему. Вы были еще ребенком, помните, когда мы познакомились; а теперь вы совсем взрослый и стали таким видным молодым человеком. Так о чем же, Александр, вы хотели со мной поговорить?
– Что ж, я скажу напрямик. – Александр набрал в легкие побольше воздуха. – У меня такое ощущение, что вы должны мне кое-какие деньги. Собственно, это даже не ощущение, а уверенность.
– Я недоплатил вам жалованье? – невинно спросил Сейерман. – Если так, будьте уверены, я немедленно это исправлю.
– Нет, речь идет не о жалованье. Я имею в виду свое вложение в "Арлезию". Вы помните, я ведь внес тогда пятьсот долларов.
– Да, что-то смутно припоминаю. Но разве я не вернул вам этих денег? Насколько я помню, я их возвратил вам вместе с разъяснением, по какой причине я не смог зачислить ваше вложение на счет тех…
– Это не дело, мистер Сейерман.
– Может, вы не получили этих пятисот долларов назад? Тогда, конечно, я все проверю, и вам их выплатят.
– Мистер Сейерман, дело в том, что мое вложение, эти пятьсот долларов, как я понимаю, дают мне право на один процент от всей дальнейшей прибыли – вашей прибыли от "Арлезии". Я читал в "Варьете", что вы сделали на ней миллион долларов. Так что часть, причитающаяся мне, составляет десять тысяч долларов.
Ошеломленный, с болезненным выражением, проступившим на лице, Сейерман сказал:
– Боюсь, что я вас не понял, Александр. Вы действительно вносили пятьсот долларов, и действительно я принял ваш взнос. Но, как вы должны помнить, после консультации с другими инвесторами, я вынужден был вернуть вам деньги, то есть ваше вложение.
– Мистер Сейерман, вы вернули мне деньги после, обратите внимание на это слово – после того, как картина была показана, после того, как ее уже можно было видеть на экранах, после того, как она дала вам большую прибыль. Я не думаю, что существует закон, который будет в этом случае на вашей стороне, ни один закон не подтвердит, что юридически принятое вложение может быть просто возвращено при таких обстоятельствах. Мои деньги уже работали, и вы вернули их мне после того, как они участвовали в создании вашего миллиона. Ни один юрист вас не поймет. Вы должны согласиться с тем, что я имею право на часть прибыли.
– Александр, вы думаете, что я хитрю с вами? Или что? Хорошо ли это, говорить подобное мне, мне, который всегда так по-родственному к вам относился, скорее как к сыну, а не как к служащему?.. Я и теперь… Я позволил тебе зайти в мой кабинет как близкому другу, я позволил тебе подняться на моем личном лифте, – кто-нибудь другой на моем месте просто дал бы тебе по шее… Ну а ты теперь? Что ты себе позволяешь? Хорошего же ты мнения об мне!
– Я вовсе не думаю, что вы пытаетесь меня обмануть, мистер Сейерман. Я просто сказал, что имею право на десять тысяч долларов и до сих пор их не получил.
– Он имеет право, имеет право! – взорвался Сейерман. – Все так могут заявить, любой Том, Дик или Гарри, что они имеют право. Дай-ка я объясню тебе кое-что о бизнесе, Александр. Когда ты пришел ко мне и попросил разрешения вложить пятьсот…
– Попросил разрешения?! Мистер Сейерман, разве вы не помните, что вы в тот момент безнадежно рыскали повсюду в поисках денег? Вы даже спрашивали меня, не знаю ли я кого-нибудь еще, кто сделает вклад в покупку "Арлезии".
– Думаю, все эти твои воспоминания – только игра воображения, но мы, Александр, не будем спорить об этом. Итак, я сказал, что когда ты попросил принять твои пятьсот долларов, я позволил своим личным чувствам к тебе, которые, как ты знаешь, всегда были теплыми, взять над собой верх. Дело было не в твоих деньгах, просто мне доставило бы радость видеть, что ты сделал себе немножко денег; но что бы я ни испытывал по отношению к тебе, есть еще деловой аспект. В бизнесе, Александр, как в жизни, существует своя этика. А что это будет за этика, если я позволю теперь войти тебе в нечто такое, что некоторое время имело несомненный успех? Что я скажу другим своим вкладчикам, которые вносили деньги, когда был успех и когда не было успеха, Тем, которые находили со мной, но которые со мной и теряли? В такой ситуации, как эта, мои личные чувства нельзя считать чем-то существенным. Чувства в бизнесе ничего не значат и ничего не стоят. Я писал тебе после того, как посоветовался с другими инвесторами, я должен был согласиться с их мнением; они тогда совершенно справедливо указали мне, что по отношению к ним было бы несправедливо принять от тебя деньги; я сказал, что они правы, и вернул тебе деньги самым прямым, честным и законным способом.
– Вы забыли, мистер Сейерман, что это вообще была моя идея, что вы купили "Арлезию", вы помните, потому что я объяснил вам, как надо поступить, чтобы ленту можно было прокатывать? Ведь фактически я устроил вам все это дело.
– Но и ты, Александр, кое-что забыл. Ты забыл, например, что в то время работал у меня и я платил тебе хорошее жалованье и что бы ты ни предлагал мне тогда, что бы ты мне тогда ни советовал, это было частью твоей работы, за которую ты получал жалованье. Помнишь? Я! Я все это организовал, я устанавливал кредит, я искал инвесторов и находил их, и все эти мои усилия сделали возможной покупку "Арлезии". Когда Льюис Шолт пришел к тебе с предложением, это ведь он не к тебе лично пришел, а к служащему предприятия Сейермана. Вы что думаете, мистер Сондорпф, он решился бы сунуться ко мне со своими вшивыми пятью сотнями баксов, накопленными в сберегательной кассе? – Сейерман начинал все более эмоционально разогреваться. – Это причиняет мне боль: после всего, Александр, что я для вас сделал, вы приходите сюда с такими обвинениями. Мне следовало бы вышвырнуть тебя отсюда к чертовой матери! Обвинитель! Вот мне и поделом! Вот благодарность за то, что стараешься быть добрым к людям.
– Мистер Сейерман, – сказал Александр, сильно покраснев, – я не обвиняю вас.
– Нет, ты обвиняешь! Ты практически обвинил меня в мошенничестве, – горячился Сейерман. – Ты практически назвал меня жуликом. А я не желаю выслушивать подобное от кого бы то ни было, тем более, от какого-то сопляка, которого я выдернул с улицы и научил тонкостям проката картин. Я трезвомыслящий человек и я человек уравновешенный, меня не так-то просто вывести из терпения, но некоторых вещей я не могу допустить. Ты хочешь прибавить мне хлопот? Ну так я тоже прибавлю тебе хлопот, раз ты идешь против Вилли Сейермана, я сильно огорчу тебя, закатив пощечину… Посмотрите только на этого красавчика, приперся прямо ко мне в офис – как вор – в моем личном лифте, которым никому, кроме меня, не позволено пользоваться, во всяком случае, без моего разрешения…
И в этот момент, когда Сейерман взвинтил себя уже до трагического крика, зазвонил телефон, и он, замолчав, взял трубку:
– Да? – сказал он и, внезапно просветлев, заговорил в своей обычной манере: – Сара, дорогая моя, у меня сейчас деловое совещание. Да? У меня, говорю, сейчас так много работы… не могу сказать, когда приду. Возможно, придется даже остаться здесь ночевать, да, в офисе. Конечно, мне здесь удобно. Скорее всего, придется работать до поздней ночи, так что лучше мне не беспокоить тебя и детей… Не волнуйся, я взял себе кое-какой еды здесь, за углом. Да, да, конечно. Поцелуй за меня детей.
Он чмокнул трубку и положил ее на место, причем даже стукнул трубкой, чтобы немедленно возмутиться тем возмущением, которое было прервано телефонным звонком.
– Ты понял, что я тебе сказал? – спросил он Александра. – Я не желаю терпеть никаких подозрений и обвинений.
– Мистер Сейерман, я не подозреваю вас ни в чем. Полагаю, что все это дело мы можем обсудить спокойно.
– Тогда почему ты пришел и обвиняешь меня?
– Мне кажется, я имею право на некоторую сумму от прибыли. Пусть не один процент, я не знаю… но какую-то сумму вы мне должны заплатить. В конце концов, должны же вы признать за мной моральное право на некоторую часть прибыли.
– Моральное право, – заговорил Сейерман, чрезвычайно отчетливо выговаривая слова. – Вы уверены, что у вас есть моральное право? Хороший пинок под зад, вот на что вы имеете моральное право. – Он полез в ящик стола, достал оттуда и бросил на стол несколько папок. – Вот здесь, – сказал он, открывая одну из них, – здесь хранится копия письма. Вот она. Я прочту: "Дорогой Александр, я подтверждаю получение от вас пятисот долларов, которые вы пожелали внести на приобретение прав на часть дохода от проката фильма "Арлезия"…" Пожелали, пожелали, – повторил Сейерман, – которые вы пожелали внести… Где контракт? Где тут сказано хоть слово о процентах? Если вы думаете, что этот клочок бумаги дает вам право на один процент от прибыли, то вы сильно ошибаетесь, молодой человек. – Он, казалось, делает огромное усилие, чтобы сохранить спокойствие и быть убедительным. – Вот вы, Александр, взяли газету и прочитали там, что я сделал миллион долларов. Так я вам скажу: все это чушь, что они пирлезия"…" Пожелали, пожелали, – повторил Сейерман, – которые вы пожелали внести… Где контракт? Где тут сказано хоть слово о процентах? Если вы думаете, что этот клочок бумаги дает вам право на один процент от прибыли, то вы сильно ошибаетесь, молодой человек. – Он, казалось, делает огромное усилие, чтобы сохранить спокойствие и быть убедительным. – Вот вы, Александр, взяли газету и прочитали там, что я сделал миллион долларов. Так я вам скажу: все это чушь, что они пикаждый тянется к моему карману. Ото всех от них только одно слово и услышишь: надо, надо, надо. И всем возьми и дай. Вот двое моих братьев… Ты думаешь, я когда-нибудь слышу от них хоть слово о чем-нибудь, кроме того, что им нужно немного денег? И через две секунды, не успеешь застегнуть кошелек, они уже снова здесь: это настоящая стая волков, которых невозможно накормить досыта, они всегда голодные. И потом, у меня появилась масса родственников, которых я даже не знаю, я вдруг обнаруживаю, что у меня повсюду кузины. Куда бы я ни шел, ко мне подходят какие-то женщины и говорят: "А вы знаете, мистер Сейерман? Вы будете очень смеяться, вы даже не поверите, что это правда…", а я говорю: "Да, да! Знаю! Вы – моя кузина!" – и они говорят: "О, Вилли, дорогой! Как ты догадался? Наверное, ты заметил фамильное сходство в лице?.." Так много кузин! Так много! И все внезапно объявились. Можно подумать, что мои дядья, не злом будь помянуты, засевали их, как дикий овес, по всем местам, отсюда до Китая…
Вся искусственно возбужденная уверенность в себе оставила теперь Александра. Он чувствовал себя неловко и скованно, понимая всю абсурдность своего появления здесь с требованием десяти тысяч долларов, на которые, как выяснилось, он не имеет ни морального, ни юридического права.
– Виноват, мистер Сейерман, – сказал он. – Приношу свои извинения за то, что побеспокоил вас. Очевидно, я ошибся…
Доброе, прощающее выражение расплылось по лицу Сейермана, что повлекло за собой возникновение ласковой, ласковой улыбки. Ярость бесследно исчезла.
– Александр, я знаю, что вы болели, понимаю, как вам пришлось страдать из-за ваших нервов, и я не держу на вас зла. Я не такой человек, который повсюду собирает сплетни о ком бы то ни было. Все это простительно. На самом деле я пойду еще дальше, я скажу вам, что я по отношению к вам чувствую и какие имею намерения. Вот послушайте, Александр! Если вы снова захотите у меня работать, вы в любой момент получите эту работу. Мой брат Лео заведует обменным фильмофондом нашего предприятия. Если вы захотите, можете быть его ассистентом. У нас хороший год, поэтому я могу себе позволить повысить жалованье на десять процентов. Ну как, вы согласны? Подумайте о моем предложении и дайте мне знать в ближайшие три дня, потому что потом я вынужден буду уехать на Западное побережье по делам своей новой студии. Возможно, вы читали, что я затеваю собственное производство? Решил сам делать фильмы. Мне кажется, наблюдая и размышляя, я достаточно хорошо понял, за какие зрелища люди хотят платить свои деньги, так что почему же мне не создавать картины, которые принесут успех? Я позволил себе размечтаться, Александр, я мечтаю делать превосходнейшие картины – картины, нужные людям. Картины, которые сделают их жизнь чуточку лучше, дав им немного красоты и счастья. А если что проскользнет некрасивое, грубое, так вы подскажете, поправите, у вас ведь хороший вкус, Александр. Взять хоть этого Вальтера Стаупитца, – разве мы неправильно поступили с его "Арлезией"? И я вам больше скажу, я бы такого Вальтера Стаупитца, если бы он пришел ко мне, не взял бы к себе на работу. Он извращенец. Больной ум, полный блудливости и грязи, – вот что такое этот Вальтер Стаупитц. Я случайно нашел прекрасного, глубоко порядочного человека, Гарри Роланда, он мастерски вычищает все грязное и непристойное. Они вот говорят, Стаупитц – гений. И пускай себе. Но мы в таких гениях не нуждаемся. Пусть себе будут гениями на скотном дворе, которому они по праву принадлежат, пусть валяются в грязи вместе со свиньями. В своих картинах, Александр, я покажу людей, живущих прекрасной жизнью, я покажу их нежность и любовь. Потому что в их сердцах есть все то, чего они хотят.
