Текст книги "Царь Голливуда"
Автор книги: Томас Уайсман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)
Кроме студии Пауля было и еще одно место, посещаемое этой компанией – салун, прозванный "Крысиной норой". Там они могли взять кружку пива или пятицентовую порцию виски, да еще бесплатную закуску вдобавок (в тс времена в салунах еще можно было получить закуску в виде приложения к выпивке), "Крысиная нора" получила свое прозвище из-за сырости подвала, озаренного газовыми рожками, где любили собираться художники, оставляя верх ирландцам, бывшим боксерам, игрокам в покер и разным прочим типам. Подвал с запахом сырости, пролитого пива и опилок функционировал на принципе самообслуживания, еда подавалась вниз кухонным лифтом, служившим еще и переговорной трубой для приема заказов. Тарелки с бесплатной закуской стояли в верхнем зале салуна, на зеркальных полках витрины, висящей на одной из стен. Александр обнаружил, что люди неделями могут жить буквально без денег. Пауль и другие, такие же, как он, люди, всегда могли положиться на случай, который предоставит им ночлег, а в "Крысиной норе" они в любую минуту могут рассчитывать на бесплатный ланч, даже не покупая порции выпивки, – свои закуски им охотно отдавали заядлые выпивохи. Не составляло также труда завернуть лишний ланч в бумагу и унести домой, на вечер.
Было нечто, что говорило о приеме Александра в компанию Пауля: примерно через месяц после его первого появления, ему дозволено было прочитать рукопись неоконченного романа Пауля "Невинный и виновный". И когда он прочитал это, он удивился серьезности Пауля, как писателя. Но, увидев теперь несомненность его таланта, он устыдился того, что раньше сомневался в способностях своего нового друга.
Глава третьяПоздней осенью Оскар как-то явился домой неожиданно, прервав свое очередное отсутствие слишком скоро. Александр был дома один – Леушка ушла за покупками. Кашель отца на ступеньках лестницы звучал необычно: конвульсивно-лающий, такой, что, казалось, голосовые связки издают призвук, потом спазм продолжался, все усиливаясь, но уже без звука, будто вся энергия голосовых связок исчерпалась. Александр бросился открывать дверь.
– Папа! Что с тобой?
Оскар остановился в дверях, почти вдвое согнувшись от приступа кашля, на лице страшно напряженное выражение, будто он пытался ухватить в легкие хоть немного воздуха. Его прошиб холодный пот, черты лица исказились, пришли в беспорядок, как предметы на обеденном столе терпящего бедствие корабля.
– Я неважно себя чувствую, – смог, наконец, выговорить он. – Где твоя мама?
– Она вышла за покупками.
– Ладно. Думаю, мне лучше лечь.
Александр проводил отца до кровати.
– Тебе помочь раздеться, папа?
– Нет, Александр, – он коснулся холодной влажной рукой лица сына и любовно погладил его, почти так, как это делают незрячие. – Я хочу, чтобы моя Леушка поскорее пришла, – сказал он, и глаза его увлажнились.
– Папа, тебе плохо? Может, вызвать врача?
– Нет, – сказал Оскар, – никакой необходимости. Я просто устал как собака, что верно, то верно. Устал даже говорить, а это уже не смешно. Я немного посплю, с полчасика, мне нужно отдохнуть. Ты иди, Александр.
Александр вышел из комнаты, страшно боясь за его сердце и легкие. Он не знал, что делать. Может, сходить за доктором Фрайерхофом? Но тогда придется оставить отца одного. Может, попросить кого-нибудь из соседей сходить за врачом? Он никогда не разговаривал с соседями, и теперь это препятствовало ему обратиться в столь сложных обстоятельствах к ним за помощью. Может, просто дождаться прихода матери, тогда и пойти за врачом? Это лучше всего. Он довольно сильно прикусил палец, пытаясь загасить нарастающую панику. "Пожалуйста, Боже, не допусти, чтобы с папой случилось плохое, – взмолился он. – Господи! Пожалуйста, прошу Тебя. Он не видел в жизни ничего хорошего. Я так хочу, чтобы ему было хорошо. В последнее время он выглядит таким разочарованным, когда смотрит на меня, таким печальным и разочарованным. Пожалуйста, Боже, дай мне возможность изгнать эту разочарованность из его глаз!" На глаза Александра навернулись слезы, а во рту появился мерзкий привкус страха. Он вышел из кухни и стоял возле закрытой двери в спальню; он прислушивался. Ничего. Ни звука. Он продолжал вслушиваться, чувствуя, что страх улетучивается: отец спокойно спал, он понял это, как только расслышал дыхание. Просто он ослабел от того, что его прошиб холодный пот; с его склонностью к бронхитам, это истощило его; он нуждается в отпуске, в некотором времени для восстановления сил, в отдыхе без обычных забот. В этот момент Александр понял, что с радостью ограбил бы банк, если бы это было необходимо для того, чтобы дать отцу возможность полноценно отдохнуть.
– Он имеет право, – сказал он почти беззвучно, с рыданием в голосе. – Бог мой, он ведь имеет право!
А потом он услышал это. Это был долгий шипящий звук, похожий на звук проколотой шины. Однако, хотя он понял, сразу почуял странно оледеневшим сердцем и скребущей болью в кишках, что именно означает этот звук, все же его первой реакцией было оглянуться вокруг, безнадежно ища каких-то других источников этого звука. Он открыл дверь и вошел.
– О Господи! – Беззвучно шевеля губами, произносил он. – О Господи! О Боже! О Боже! О Боже, О Боже! О Боже!
Он не знал, что делать. Тело отца и ноги его были на кровати, но голова и руки свесились через край. Лицо – страшного, лиловато-розового цвета, воздух выходил со свистом, короткими отрывистыми выдохами, какими-то сдвоенными мычаниями. Александр подбежал к нему и попытался положить на постель, но он был довольно неловок, да и тело лежало слишком близко к краю, так что в результате его усилий отец соскользнул с кровати на пол. Зубы его стучали, в глотке что-то клокотало.
– Папа! – крикнул Александр в отчаянии. – Папа!
Оскар был в сознании, он взглянул на сына сквозь необъятное пространство, его глаза, казалось, что-то говорили, но в этом характерном еврейском взгляде было извечное стремление уклониться.
– Ну вот, ты видишь, Александр, и это – жизнь.
Он еще пошевелил губами, но слова больше не шли с них.
– Папа, папа, послушай меня, я выйду только на секунду. Попрошу соседей позвать доктора.
Лицо отца выражало одно только неодобрение; он повернул голову и сделал неимоверное усилие, чтобы процедить сквозь сжатые зубы:
– Не… нет… оставь. – Потом, собрав остатки сил, прохрипел: – Твоя мама… скажи ей осторожно…
Его лицо, казалось, изменяется, становится отталкивающе лиловым, и Александр вдруг увидел все крошечные тонкие сосудики, только сейчас открывшиеся взгляду, будто кожа стала прозрачной. Губы обесцветились, рот отвисло открылся; грудь его тяжело, несколько раз, с долгими интервалами поднялась и опала с хрипящим, исходившим из глотки звуком, который все затихал. Александр хотел нащупать пульс, но не нашел его; он приложил ухо к отцовской груди, но ничего не услышал. Тогда он выбежал из квартиры и постучал в дверь напротив. Никто не ответил, там, очевидно, никого не было. Он поднялся этажом выше, постучал. Открыла женщина в домашнем халате.
– Моему отцу очень плохо, – задыхаясь, сказал он. – Пожалуйста, позовите врача. Пожалуйста. Быстрее.
Она смотрела на белое лицо мальчика и на его панически мечущиеся глаза.
– Я схожу за врачом, – сказала она и повернулась к мужу, стоявшему за ней: – Элмер, дай мальчику чего-нибудь хлебнуть. И спустись с ним в квартиру, не отпускай его одного.
Она сразу же ушла, а ее муж полез в буфет и достал полбутылки шерри-бренди. Он налил спиртное в тонкий ликерный стакан, и Александр залпом проглотил выпивку; сладкий, тягучий, обжигающий ликер проскользнул по его стиснутой страхом глотке.
– Еще глотни, – сказал человек, протягивая ему бутылку.
Александр поднес бутылку ко рту и жадно глотнул; он почувствовал пресыщение, но выпивка только усилила его ужас и страх.
– Пойдем вниз, – сказал человек озабоченно. – А бутылку прихватим с собой.
Сосед пошел с Александром в его квартиру, и на полу он увидел Оскара, пощупал ему пульс и послушал сердце, а затем, взяв мальчика за руку, увел его на кухню. Появилось несколько соседей, стоящих снаружи, на улице, и выходящих из дверей дома, открытых нараспашку, и все они стояли там, внизу, или свешивались через перила лестницы, окликая ранее вышедших и спрашивая, что случилось.
Когда пришел доктор – это был молодой человек, неизвестный Александру – он послушал сердце Оскара стетоскопом, пощупал его пульс, оттянул и рассмотрел глазные веки и даже простукал грудь. Он делал все это, явно оттягивая время; так, например, он очень долго держал свои пальцы на пульсе. Некоторые из соседей зашли в комнату, безмолвно ожидая, их головы скорбно покачивались. Наконец доктор снял свои пальцы с пульса, который уже не прослушивался, и бережно опустил руку Оскара на пол. Затем повернулся к Александру:
– Это ваш отец? Бедный человек, боюсь, он уже покинул вас.
При этих словах, послуживших неким сигналом, женщины издали сочувственные возгласы – хотя ни одна из них никогда не слышала от Оскара ничего, кроме слов "Добрый день". Доктор внимательно посмотрел на Александра.
– Помогите мне положить его на кровать, – сказал он сухо.
Он взял тело за ноги, а Александр – под руки, и они положили тело его отца на большую кровать и накрыли его лицо полотенцем, единственной вещью, которую смог в таком состоянии найти Александр. Когда доктор мыл на кухне руки, он спросил:
– Вашей матери нет? Значит, она ничего не знает?
Подумав о том, что ему предстоит сказать обо всем матери, Александр начал непроизвольно всхлипывать. Доктор закончил вытирать руки и, сочувственно глядя на всхлипывающего мальчика, сказал:
– Что делать… Вы должны успокоиться до того, как она вернется. Вам придется присмотреть за ней. Я оставлю для вашей матушки кое-что, успокоительное и снотворное. Но это для нее, а не для вас. Не думаю, что вы в этом нуждаетесь. Ну вот, я вижу, теперь вы успокоились.
Затем он присел, написал что-то на листке бумаги и отдал Александру:
– Здесь то, что необходимо для соблюдения формальностей, но этим, думаю, можно заняться завтра.
– Как я скажу ей? – задохнулся Александр.
– Вы хотите, чтобы ей сказал я? – спросил доктор. – Хорошо. Но только это вряд ли будет правильно, это лишь усугубит ее страдание. Вы, именно вы должны взять это на себя, вы близкий ей человек. Конечно, это тяжкое испытание, но, если я скажу ей, вам потом будет только хуже, вы будете укорять себя, что не были с ней в тяжелую для вас обоих минуту. Смотрите, если вам трудно, я скажу ей.
– Нет, – немного подумав, ответил Александр. – Нет, я сам скажу. Спасибо вам, доктор.
Доктор ушел, но соседи все еще толпились на этажах и на улице; и та женщина, в чью дверь он стучал, и ее муж оставались с Александром на кухне. Снаружи уже темнело, в окнах дома напротив там и сям зажигался свет. Александр смотрел в окно и видел все, что там происходит, все до мелочей. На рынке несколько владельцев прилавков, складывая товары, добродушно перекликались между собой; лошади меланхолично пережевывали корм; женщина в белой косыночке на шее снимала свежевыстиранное высохшее белье с веревки, привязанной к пожарной лестнице; две другие женщины, высунувшись из окон, обменивались новостями, причем, довольно громко, – а там, у него за спиной, в спальне лежал его отец с лицом, накрытым полотенцем.
Почти час прошел после ухода доктора, когда Александр увидел свою мать, идущую по улице; она шла неторопливо, в каждой руке неся по сумке, набитой покупками; ее глаза поднялись к окну, потому что она знала, Александр часто смотрит в окно, чтобы увидеть, как она возвращается. Он, зная, что она сейчас взглянет на него, отшатнулся от окна; не доходя ярдов десяти до подъезда, она что-то почуяла, увидав группу соседей, молчаливо наблюдавших за ее приближением, и ужас, вошедший в нее с их взглядами, отразился на ее лице. Она пошла быстрее, почти побежала; Александр видел, как она вбежала в подъезд, и тотчас послышались ее шаги на лестнице. Когда она подходила к дому и уже видела лица соседей, она не стала задавать им вопросов, стараясь лишь скорее укрыться от их трагических взглядов, не видеть их скрученных рук, покачивающихся голов. Войдя в квартиру и сразу увидев Александра, на какой-то момент она почувствовала облегчение: с ребенком все в порядке. Затем, увидев его страшную бледность, страдающие глаза, она вновь вспомнила, как покачивали соседи головами, и лицо ее исказилось от волны неслыханной боли, захлестнувшей ее.
– Оскарче! – вскрикнула она.
Александр повел ее в кухню и усадил на стул: она все еще держала в руках сумки с покупками. Она смотрела в лицо Александра и в лица посторонних, которые здесь были.
Она настояла на том, чтобы ее пустили взглянуть на мужа; полотенце было откинуто, и она долго, очень долго стояла у изножья кровати, беззвучно крича, все время издавая глубокие вздохи; и этот, рвущийся из нее беззвучный крик переменил, казалось, все ее черты, строение ее лица до неузнаваемости. Ноги плохо держали ее, она покачнулась раз, еще раз; Александр попытался дать ей успокоительные таблетки, оставленные доктором, но она отказалась их принимать.
– Для чего? – спросила она. – Чтобы ничего не чувствовать? Такую боль, как эта, надо пережить.
Потребовалось немало усилий, уговоров и убеждений, чтобы увести ее от большой кровати, вывести из спальни на кухню; и только там, на кухне, поток боли вырвался из нее таким криком, который был слышен на всех этажах дома и даже долетел до соседних зданий; и в дюжине разных квартир люди поднимали головы, вопросительно и тревожно смотрели друг на друга и подходили к окнам; а помешанная из дома напротив высунулась из окна и все смеялась, смеялась.
Той ночью Александр и его мать спали – когда им удавалось забыться на несколько минут – в кухне, на складной кровати, не снимая одежды и теснясь друг к другу.
Александр как приклеенный держался возле матери, пока не прошли похороны. Он все время находился на краю чего-то, он чувствовал это. В ночных кошмарах он переживал смерть отца в разнообразных вариантах. Он ощущал такое сильное напряжение, что, казалось, малейшее прикосновение разрушит его, он чувствовал истечение из него всей энергии, резервуар был пуст, и не было уверенности, что он когда-нибудь вновь наполнится.
Сильное сердцебиение началось дней через десять после смерти отца. Сердце билось так сильно, что он все время ждал, что оно разорвется, он не мог унять этого неистового буханья; он лежал на постели, дыша с хрипом и присвистом, пока его мать держала лед, завернутый в полотенце, на его сердце и делала маленькие уксусные компрессики из носовых платков. Он слышал свой пульс, но биения были такие частые, что по отдельности он их не различал, страшное стеснение в груди и тупое давление на сердце всего, что его окружает, было похоже на медленное сжимание сердца в тисках. Мать пригласила врача, и явился тот же молодой человек, что приходил, когда умер отец.
– Ну, что теперь случилось? – спросил он, нащупывая у Александра пульс.
– Я не могу дышать, – прошептал Александр, – и сердце колотится…
Доктор прослушал его груде стетоскопом, посадил его в кровати и прощупал пальцами в нескольких местах, потом он попросил его встать и снова прощупал, после этого он велел ему бежать на месте, пока есть силы; по завершении каждой процедуры он прослушивал сердце.
– В детстве, – спросил он у Леушки, – у него не было ревматической лихорадки?
Она отрицательно покачала головой.
– Корь. И немного хлопот с его гландами и аденоидами. Но их удалили.
– Хорошо, – сказал он. – Но в его сердце я ничего плохого не нахожу.
– Тогда что же с ним, доктор? У него такие сильные страшные приступы.
– Нервы.
– Он всегда страдал из-за нервов. Так это и теперь всего лишь нервы?
– Вы позволите, я хотел бы поговорить с ним с глазу на глаз…
Когда Леушка вышла, доктор, чье имя было Диррер, задумчиво сказал:
– Смерть вашего батюшки потрясла вас. Конечно, это большое несчастье, тем более что вам пришлось видеть его конец…
– Мне сейчас очень плохо, – сказал Александр. – Я чувствую себя так, будто я при смерти.
– Ну, до этого далеко, – твердо сказал доктор. – У вас нет никаких органических нарушений. Я убежден. Хотя, если желаете, мы можем обследовать вас в госпитале более тщательно.
– Чтобы узнать, что со мной? Я чувствую себя таким больным. Едва ли я могу ходить. У меня совсем нет сил. И все время эти дикие боли вот здесь, вокруг сердца.
– Это нервы, – сказал доктор Диррер. – То, что мы называем неврастенией; один из симптомов заключается именно в том, что пациент считает себя физически больным. Поверьте мне, у вас нет абсолютно никаких органических нарушений. Ваше сердце здорово.
– Но что мне делать, если я так ужасно себя чувствую?
– Как у вас обстоит с сексуальной жизнью? – деловито спросил доктор.
– О, все в порядке.
– Вы практикуете прерывание коитуса?
– Я не понял.
– Ну, досрочное изъятие… Как противозачаточное средство?
– Нет.
– Хорошо. И не делайте так, если не хотите себе навредить. – Доктор убрал стетоскоп в сумку. – Стимуляция без нормальной реализации разрушает нервную систему, поэтому я рад, что вы не практикуете прерывание коитуса. Намного лучше пользоваться презервативами; во Франции об этом знает любой простолюдин. Ну хорошо, я уверен, что с вами все будет в порядке. Неврастения в значительной степени есть нечто, что поддастся лечению. Если почувствуете себя хуже, приходите, и мы поговорим с вами у меня в приемной. Что бы не озаботило вас, – приходите. Пусть даже это обыкновенное сердцебиение. Но особенно о своем сердце не беспокойтесь; даже если оно бьется слишком быстро, никакого вреда это вам не причинит. Подумайте, как быстро бьется сердце спортсмена.
Какое-то время после посещения доктором Диррером Александр чувствовал себя лучше; в течение нескольких дней ему казалось, что тяжкий груз, давивший на сердце, исчез, и он снова способен дышать и ощущать сладость воздуха. Но затем он снова заболел. Поднимаясь по лестнице в квартиру, он упал в обморок, соседи подняли его и понесли наверх; но когда они внесли его в квартиру и хотели положить на большую кровать, в нем поднялась страшная паника.
– Нет, – закричал он, – только не сюда!
После этого он не отваживался уходить далеко от дома; он мог лишь выйти на улицу и пройти дюжину ярдов, да и то чаще всего чувствовал внезапное головокружение, когда все вокруг вертелось, вертелось, дыхание затруднялось, и он торопился скорее вернуться домой и лечь на свою складную кровать. Страх находился внутри него, как некий мертвый предмет.
Его осмотрели несколько докторов, и все они говорили более или менее то, что и доктор Диррер, что нет никаких органических нарушений, что он страдает из-за нервов, что отчасти роковую роль в его теперешнем состоянии сыграла смерть отца, отчасти же – обычные юношеские эмоциональные перегрузки. Но Александр не верил докторам с их похлопываниями, постукиваниями, успокоительными фразами и бойкими маленькими ярлычками, которые они навешивали на ту боль, которую он реально испытывал. Он верил своим ощущениям: все увеличивалось его опасение, что едва ли когда-нибудь теперь оставят его эти напасти – тяжесть в конечностях, недостаток крови в сердце, ночные кошмары и ужасы. Он не ходил на работу. Он боялся, что приступ в любую минуту может настичь его, и от одной мысли, что это случится вдали от дома, среди незнакомых, чужих людей, его охватывал ужас. Он чувствовал себя инвалидом. Любое усилие истощало его. Он проводил в постели почти все время, а если и двигался, то не дальше окна, да и то старался скорее возвратиться от окна в постель, поскольку уставал и от этого короткого перехода и нуждался после него в отдыхе. Он решил, что вообще не может выходить, что подъем по лестнице так труден для него, что способен его убить. Ел он очень мало и все больше худел, его лицо стало казаться сильно вытянутым, под глазами появились большие темные круги. Глядя на себя в зеркало – а он глядел в него постоянно, – он уверился, что умирает: он выглядел как умирающий, как человек при смерти. Доктора лгали ему; они не могли сказать ему правду, состоящую в том, что он неизлечим: вот почему ему не назначили лечения. Может ли быть другое объяснение тому, что они ничего не делают, когда ему так плохо все время? Это же очевидно, что они просто бессильны. Несколько раз он думал, что последний момент настал, он чувствовал, что засыпает навеки; но когда приходил доктор, это всегда приносило небольшое облегчение; и действительно, он начинал думать, что, возможно, он не умрет. Но какая в том польза? В том, что он не умрет сейчас? Ведь он все время страдает, и рано или поздно ему станет еще хуже… Так не лучше ли умереть сразу? Теперь? Перед ним растягивалась бесконечная вереница болей и припадков.
По истечении четырех недель его отсутствия на работе мистер Сейерман прислал ему письмо следующего содержания:
"Мой дорогой Александр, меня сильно огорчает то, что я слышал о Вашей печальной потере, и я приношу вам мои соболезнования. Потеря отца в столь юные годы ужасное событие, случающееся, увы, со многими, и мое сердце переполнено скорбью о Вас. Однако, прошло более четырех недель с того печального дня, как Ваш батюшка почил, и я все это время считал ваше отсутствие на работе вполне объяснимым и имеющим весьма уважительную причину; я считал, что, конечно, можно и еще день подождать, и еще день, но вот прошло уже более четырех недель, и я не могу не напомнить Вам об этом, как бы я ни уважал Ваше горе, потерю отца, с точки зрения изложенного я должен сказать Вам, Александр, что поскольку, как письменно сообщила мне Ваша матушка, вы еще далеко не так здоровы, чтобы вернуться на работу, я, к несчастью, должен был взять на Ваше место другого человека. Я уверен, что вы сможете меня понять: бизнес есть бизнес, и я не могу позволить себе, чтобы сентиментальные переживания моего персонала были помехой делу. Между прочим, я возвращаю Вам Ваши пятьсот долларов, вложенных Вами в "Арлезию", поскольку я теперь услышал от моих партнеров по этому рискованному мероприятию, что они не считают правильным принять вложение бывшего служащего, не являющегося постоянным инвестором и ничего не вложившего ни в какие другие предприятия, имеющие долю в этой картине. Вам скоро, надеюсь, станет совсем хорошо. С наилучшими пожеланьями здоровья и успехов, а также с соболезнованиями по поводу Вашей утраты – Уильям Сейерман, президент "Проката Превосходных Картин".
Чек на пятьсот долларов был вложен в конверт. Но оплата была произведена до того момента, как Александр перестал ходить на работу. Все это, однако, он воспринял как знак неизбежного падения, которое уже началось. Он уволен. У него нет работы. А при таком ненадежном состоянии здоровья разве он может начать другую работу? Да что там начать, даже найти ее… И все это влечет за собой необходимость отстаивания своих прав… Все вдруг обрушилось на него, а он даже и не думал о том, что может произойти и эта катастрофа. А если его мать заболеет? Может оказаться, что у него не будет средств даже на ее лечение. Он погружался все глубже и глубже в подобные настроения, в темные объятия страха и тупой инерции: он сидел часами, странно глядя перед собой, но даже не в окно, а в пустоту стены, и Леушка, глядя на него, начинала даже подумывать – с ужасом гоня эти мысли, – что он, возможно, лишился рассудка.
Пять недель прошло со смерти его отца; однажды Леушка вошла в его спальню – теперь он проводил все время в большой кровати – и сказала, что какой-то человек пришел повидать его. Был полдень, но в комнате стоял мрак, Александр настоял, чтобы тяжелые занавеси, которые его мать все время поднимала, были опущены, так как от дневного света у него болят глаза. Окна не открывались уже недели две, и в комнате был тяжелый, сырой и спертый воздух. Пауль Крейснор стоял в дверном проеме, всматриваясь в этот мрак, его глаза пытались найти Александра среди всех этих теней, а ноздри его подергивались от отвращения.
– Александр! Черт, где вы? Это Пауль Крейснор. Вы не возражаете, если я открою шторы? Я тут ни черта не вижу.
– Нет, пожалуйста, прошу вас, Пауль, не делайте этого. – Пауза. – Дневной свет причиняет боль моим глазам.
Пауль на ощупь пробирался через комнату, двигаясь на звук слабого голоса, ударяясь коленями и локтями о предметы; в конце концов он вынул из кармана спички и одну зажег. В ее тусклом свете он увидел Александра, очень бледного и со взглядом некоего медленно чахнущего существа, сидящего в постели среди трех огромных полушек, с лицом, ничего не выражающим.
– Я зажгу свечку, – запоздало предложил Александр.
Пауль уселся рядом с кроватью и бросил на Александра резкий, оценивающий взгляд: он увидел пустоту глаз, мертвенную бледность и полное отсутствие хоть какой-то реакции на его приход.
– Я слышал, вы были больны? – спросил Пауль.
– Я и сейчас болен, как видите.
– Что с вами?
– Врачи, кажется, не знают. Или не хотят говорить…
– Вы ведь заболели вскоре после смерти вашего отца?
– Да.
Наступило молчание. Затем Пауль задал вопрос, показавшийся Александру весьма странным в данных обстоятельствах. Он спросил:
– Какого сорта человек он был?
– Как?
– Ваш отец. Какого сорта человек он был? Вы уживались с ним?
– Я был для него великим разочарованием. Он хотел видеть меня студентом и человеком, получившим профессию. Вы знаете, я видел его смерть. Он только слегка всхлипнул. И все.
– Да, – сказал Пауль задумчиво. – Да… Ну ладно, есть одна идея. Знаете, что мы решили сделать для вас? Для начала мы все хотим вытащить вас отсюда. Если вы будете продолжать дышать этим смрадом, вы и вправду разболеетесь не на шутку.
– Вы, как и другие, – огорченно сказал Александр. – Думаете, что я неврастеник… Скажите, разве я умираю для того, чтобы всем доказать, что я болен?
– Позвольте мне сделать одну вещь. Позволите? Разрешите мне отдернуть шторы и открыть окна.
При свете свечи Пауль увидел, как оцепенело от ужаса лицо Александра, услышавшего это предложение. Однако, он еле слышно прошептал:
– Если хотите, откройте…
Двигаясь быстро и целенаправленно, Пауль поднял шторы и распахнул обе створки окна. Солнечный свет ранней зимы хлынул в комнату так бурно, что зашевелилась от движения воздуха пыль; секунду спустя резкий, свежий и вкусный воздух так быстро заполнил комнату, будто здесь был вакуум. Александр закрыл глаза, пытаясь хоть так защититься от внезапно явившегося света.
– Где ваша одежда? – спросил Пауль. – Ах вот, она здесь, вот брюки, рубашка… а где все остальное?
– Д… для чего? За… зачем это? – испугался Александр.
– Думаю, мы прекрасно можем прогуляться. Такой великолепный сегодня день!
– Вы, кажется, не понимаете, что я болен. Я слишком слаб, чтобы прогуливаться по улицам. И потом у меня совсем нет сил, чтобы подняться потом по лестнице.
– Все будет хорошо, – сказал Пауль спокойно и уверенно. – Мы можем нанять кэб, чтобы он сопровождал нас во время прогулки, и если вы не сможете идти, мы сразу посадим вас в кэб. А если случится приступ… Хорошо, но с кэбом под боком мы скорее доставим вас туда, где вам окажут медицинскую помощь, даже скорее, чем из этой комнаты. И с лестницей. Если вам так тяжело подниматься, я – то ведь рядом, я охотно помогу вам. Я смотрю, вы так отощали, что не велик труд донести вас на руках. Ну как? Какие еще имеются причины, чтобы отказаться от прогулки?
В следующие восемь дней Пауль аккуратно приходил, чтобы вывести Александра на улицу; длина прогулочного маршрута увеличивалась каждый день, и уже на седьмой день Александр рискнул прогуляться без сопровождения кэбом.
Он, однако, носил с собой походную фляжку с бренди и потягивал из нее глоток-другой, когда чувствовал подступающую слабость; но теперь он начал нормально есть, и слабость потихоньку отступила.
– Видите, вам становится лучше. Вы согласны? – спрашивал Пауль.
– У меня еще эти ужасные ночные страхи, – пожаловался Александр, – и потому я не могу спать, боюсь, что приступ случится во сне, и мне все время мерещится лицо отца, лиловое и отталкивающее. Думаю, то, что отталкивает в нем, это смерть, это ужасает меня больше всего.
Пауль улыбнулся:
– Хорошо еще, что вы себя не видите мертвецом.
– Разве вы не боитесь смерти, Пауль?
– Нет. Ничуть. На самом деле, я думаю, что и вы не боитесь ее. Вы не смерти боитесь, а небытия, которое есть нечто более всеобъемлющее, чем просто смерть. Но если вы все еще думаете, что вы умираете, у меня для вас предложение. Сначала вы должны убедить себя, что вы не умираете – успокойте ваш рассудок. Затем, добившись этого, начните серьезно погружаться в проблему в целом – рассмотрите смерть с точки зрения философии, искусства, в свете метафизических представлений. Полагаю, однажды вы сможете принять идею собственной смерти и не содрогнуться при этом от ужаса – все это перестанет вас тревожить. Сначала, тем не менее, надо убедить себя в том, что вы действительно не умирающий, не смертельно больной человек. Как это сделать? Предлагаю вам предпринять род интеллектуального исследования, которое не может вам не помочь. Ваша тревога основана на том, что вы не верите врачам, которые обследовали вас и сказали, что ничего серьезного не находит. Даже когда вы им начинали верить, стоило возобновиться паническим приступам, как вы тотчас возвращались к мысли, что они вам солгали и что вы все-таки безнадежно больны. Я точно все изложил? Да? Хорошо. Дальше я предлагаю вам простои способ проверки, лгут ли вам врачи или говорят правду. Скажите, много ли у вас денег?
– Около четырехсот долларов.
– Превосходно. Так вот пойдите в страховую компанию и застрахуйте свою жизнь на все эти четыреста долларов. А теперь слушайте внимательно. Прежде чем застраховать вас, они обязательно проконсультируются с врачами, которые вас обследовали. И если после этого они все-таки застрахуют вашу жизнь – а как ни говори, сумма получается приличная, примерно тысяч десять долларов, – значит, вы можете быть уверены, что с вами все в порядке. Врач может утаить правду от смертельно больного человека, но он никогда не утаит ее от компании, решающей, застраховать вас или нет. Смертельно больного человека они не будут страховать на столь большую сумму. Таким образом вы получите вполне надежный, рациональный аргумент, который поддержит вас в случае очередного панического приступа. Обязательно сделайте это. Поверьте, это не может не убедить вас в том, что вы не являетесь смертельно больным.
Александр поступил по совету Пауля. Он пошел к врачу страховой компании и обследовался; он получил у него письменное подтверждение того, что он здоров; далее он был застрахован компанией как абсолютно здоровый человек; и теперь начал чувствовать себя все лучше и лучше.
