Текст книги "Царь Голливуда"
Автор книги: Томас Уайсман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)
– Здесь может быть заминка, – сказал Сейерман.
– Я скажу вам, что за заминка, – ответил Александр. – Стаупитц, когда подписывал контракт со своими финансистами, указал в нем, что его картины не могут быть купированы без его разрешения, а он заранее оговаривает запрет на вырезку хоть одного фута пленки.
– Так как же мы будем резать?
Александр засмеялся:
– Разве Стаупитц с нами подписывал контракт? И потом, мы ему просто не скажем.
– Ты думаешь, что он ничего не заметит? – ехидно спросил Сейерман.
– Нет, он заметит, но будет поздно. Мы сделаем сотню копий и пустим ленту одновременно в сотне мест. Он имеет право наложить запрет на демонстрацию картины, но я знаю, что делать, я сохраню все вырезки из его фильма. Допустим, он обратится в суд. Кого он переиграет? Он и сам не пойдет в суд, ибо он знает, что ему нечем оправдать те сцены, которые мы купируем. Как он объяснится перед присяжными, этими моралистами? Его угрозы действенны только в споре с Ай-Пи-Эм, поскольку те могут выпустить картину только в ее первозданном виде. Но в первозданном виде они ее выпустить не могут; и даже если они опередят нас, разорвут с ним контракт, искромсают картину и начнут ее прокатывать, он все равно не станет с ними судиться. Но они, конечно, и сами на это не пойдут. Так что, мистер Сейерман, я уверен в успехе нашего предприятия и готов лично вложить пятьсот долларов в картину.
Сейерман засмеялся:
– Итак, он вложит пятьсот долларов, а мне останется только выложить остальные сорок девять тысяч пятьсот.
Глава втораяВ те вечера, когда он не был занят в конторе, Александр совершал прогулки вдоль Пятой авеню до угла Сорок второй улицы; он шел спокойным размеренным шагом мимо тех великолепных львов, что охраняют вход в мраморное великолепие Публичной библиотеки. В главном читальном зале с его итало-ренессансным потолком, с его бесплатной выдачей бумаги и карандашей, с его постоянно сменяющимся населением – студентами, научными работниками, священниками, писателями, биологами, химиками и другими искателями знаний самой разнообразной наружности, от изящно одетых матрон до слегка неряшливых юнцов, – Александр проводил немало свободного времени. Он предпочитал Нью-Йоркскую Публичную библиотеку всем другим, меньшим библиотекам города главным образом потому, что здесь царил дух космополитизма, здесь запросто можно было сказать новоприбывшему иностранцу, что его кожаные каблуки чиркают по мраморному полу, оставляя черные отметины, и добавить, что натуральные американцы и даже натурализированные иммигранты, отправляясь в библиотеку, обуваются обычно в туфли на резиновой подошве. Он наслаждался роскошеством убранства, и всегда, входя в свойственную этой библиотеке благоговейную тишину, он ощущал присутствие знаний; путь благочестивого верующего есть постоянное ощущение присутствия Божия. Здесь, в непосредственной близости двух или более миллионов книг он чувствовал, что именно здесь может найти некий ключ, которым откроет для себя мир, ключ, который сокровища мира сделает его сокровищами. Этот магический ключ, этот «Сезам, отворись!» несомненно находится здесь, в бесконечных отвесных утесах книг, надо только правильно выбрать фолиант и открыть его на нужной странице, и тогда он узнает нечто – он не мог себе даже представить, что именно, – что объяснит ему мир исчерпывающе и всесторонне. Он должен отыскать это интуитивно, и он даже думал, что найдет здесь то неведомое, что придает лицу вечного его преследователя из детских кошмаров тот странный, знающий взгляд. Сначала он читал беспорядочно, выбирая книги из-за названия, обещающего некое открытие; позже его интерес привлекли определенные темы – философские дискуссии, научные феномены, некоторые аспекты природы и разума; смотрел он и другие книги, отыскивая неуловимые ответы в джунглях ненужностей. И чем больше он читал, тем больше, казалось, усложнялись вещи, явления и связи между вещами и явлениями, идеи, найденные в одной книге, давали временное удовлетворение, позволив проникнуть в некий предмет, но часто другая книга ставила под сомнение ценность предыдущей, оспаривала ее. Он научился читать очень быстро, пролистывая страницы в поисках самого существенного, что находится в данной книге, причем нередко он, читая все быстрее и быстрее, чувствовал, как им овладевает волнение, почти азарт, нарастающий с каждой страницей, и чем ближе к концу, тем больше надежда, что вот-вот несомненно он найдет то, что нужно. Но книга кончалась, он как бы вылетал из нее, а смысл так и не был найден, вновь удаляясь от него в мировое пространство; тот кульминационный миг открытия, которого он ждал, тоже неуловимо отдалялся, и тем быстрее, чем быстрее он за ним гнался. Всякий раз отчаяние овладевало им: он никогда не будет способен уловить этот некий великий смысл всего.
В конце концов, чувствуя головокружение и даже стыд от своей неспособности разобраться во всей этой противоречивой информации, он принял практическое решение: отныне он будет читать только энциклопедии, начнет с буквы "А" и, перескакивая через то, что ему неинтересно, дойдет до буквы "Z". Потом, по крайней мере, он будет знать все, что надо знать людям в разумных пределах.
Он составил план действий на десять месяцев, и уже дошел до статьи "Аристотель", так что начал даже думать, что, хоть и приходится отвлекаться, но все же он реально может выполнить задуманное, как бы оно ни казалось невозможным. А отвлекаться приходилось, поскольку часто рядом могла сесть девушка, и тогда его сосредоточенности приходил конец; вместо того, чтобы прочесть тридцать тысяч слов, он настраивал себя на возможность проведения вечера с этой девушкой; он мог бесконечно перечитывать некую сентенцию, пока его мозг прокручивал разные варианты предполагаемого знакомства: как он обратится к ней, что скажет, одним словом, он переключался на ту область, которая была не меньшей частью самоусовершенствования, – область возвышенную и благородную. Воображаемые им события, исполненные таинственности, более способствовали озарению, нежели все эти энциклопедические знания; вот что стояло между ним и его тягой к просвещению. Он слишком часто уносился вдаль, подхваченный мощным потоком грез, и у него не было сил для противодействия. Вот и сейчас неподалеку расположилась пухленькая притягательная блондинка, листающая книгу с эскизами моделей одежды, в то время как глаза ее блуждали по залу, будто призывая кого-то прийти и прервать ее неопределенное состояние, тоже далеко не похожее на поглощенность поисками познаний. Александр был не единственным, кто приметил ее и принял сигналы ее взоров. Через стол сидел молодой человек, которого он и раньше встречал в библиотеке; у него были довольно длинные, соломенного цвета волосы, широкие ноздри и постоянно улыбающиеся серо-голубые глаза. Александр не мог точно определить, из какой именно страны он прибыл, но было в незнакомце что-то славянское. Он взглянул на девушку холодноватым, оценивающим взглядом, вроде бы искательным, но без малейшей тени неуверенности. Весь его облик был окрашен непринужденностью и какой-то – отнюдь не вызывающей – самоуверенностью, которой Александр так завидовал. Их глаза встретились, красноречиво говоря о том, что интересы их пересеклись, и молодой человек славянского типа поднял брови в любезно-состязательной вопросительности. Это была скорее уступка, похожая на то, как уступают в трамвае единственное свободное место. Александр отклонил предложение небольшим покачиванием головы, после чего молодой человек встал и подошел к девушке.
– Не слишком ли долго вы читаете эту книгу? – спросил он.
– Дело в том, что… Да, собственно, нет. Можете взять ее. Я только заглянула, но это совсем не то, что мне нужно.
Он взял книгу и посмотрел название. "История костюма".
– На какой предмет вы ее читаете?
– Просто интересуюсь. А вам она зачем?
– Мне она не нужна.
– Но вы же спросили…
– Нет, я не так спросил. Я хотел сказать этим, что вы устали. Я хотел спросить, куда вы пойдете, дочитав эту книгу?
– О, я поняла, – сказала она с внезапной холодностью.
– Хорошо, но какой еще повод мог я найти, чтобы подойти к вам и заговорить? Ну, что вы на это скажете?
Она пожала плечами, как бы говоря, что это ей совершенно безразлично.
– Послушайте, – сказал он, понижая голос почти до шепота. Вот вы читаете "Историю костюма", и вам она надоела. Уверяю вас, что мне почти так же, как вам ваша "История костюма", надоели "Schonsten Heiligenlegenden in Wort und Bild" [18]18
«Прекрасные священные легенды в словах и картинках» (нем.)
[Закрыть].
– Ваши… что?
– Это книга немецкого священника XIX века, изданная неким Шмидтом. Я читал ее в надежде услышать призыв Божий. Но, потратив на это двадцать минут и усиленно прислушиваясь, так ничего и не услышал, поэтому я решил освободить себя от этого занятия и подумать о том, как лучше и интереснее провести этот вечер. Вы, полагаю, тоже думали о вечере?
– Да, я должна была встретиться тут кое с кем.
– Вот это да! Как же он посмел заставить вас ждать его понапрасну? Вы ведь уже полчаса ждете, не меньше. И вы что, намерены ждать его до закрытия библиотеки? Как вас зовут?
– Джоанна Прингль.
– Вы спорщица, Джоанна Прингль… А я вам сразу должен сказать, что я ненавижу спорщиц. Я очень редко обращаюсь к женщинам, если в них нет полного послушания и полного согласия. Кроме того, я весьма не жаден. Иногда я дохожу даже до того, что позволяю себе угостить даму ужином, если, конечно, это не разорит меня вконец.
Его насмешливо-агрессивная манера смягчалась галантной улыбкой, все время играющей на губах, и обезоруживающим мальчишеским смехом в глазах.
– Ну а теперь хватит вам цепляться за "Историю костюма", как за соломинку, натягивайте-ка ваши перчатки, отбросьте тяжкие размышления – это губительно для цвета лица – и марш вперед. Все наиболее удачные решения принимаются быстро, под влиянием минуты. Ну а если вы отклоните мое предложение, вы будете раскаиваться всю оставшуюся жизнь, ибо никогда уже не узнаете, от чего именно отказались. Ваше неудовлетворенное любопытство будет терзать вас вечно. С другой стороны, если вы примете мое приглашение, вы доживете до глубоких седин с надежным знанием того, что вы могли отклонить, но не отклонили. Вы следите за логикой моей мысли, не так ли? Ну хорошо, Джоанна Прингль, дайте мне вашу руку… Дайте же мне вашу руку.
Вопросительно, с озадаченностью в глазах она покорно подала ему руку. Он взял ее, рассмотрел, сильно сжал в своей и за ручку, как взрослый ведет ребенка, повел ее через зал к выходу и увел из библиотеки. Перед тем как скрыться за дверью, он обернулся и через плечо подмигнул Александру.
Александр наблюдал за ходом всей операции с восхищением. Он видел, как знакомятся с девушками американские парни, и они всегда казались ему бестактными, непристойными или смущенно банальными, их методы знакомства были примитивны. Притом они сохраняли страшное самодовольство. Но манера этого человека знакомиться с девушкой была так спокойна, лишена напряжения, так остроумна и естественна, а главное, легка и без малейшей тени непристойности или угодничества. Александру всегда казалось, что ухаживание за девушкой требует чуть ли не раболепства, но этот молодой человек продемонстрировал ему, что можно обойтись и без всего этого. Он просто брал на себя руководство действиями. И он даже не был особенно хорош собой, просто остроумен и властен.
Через несколько дней он, вновь появился в библиотеке и, увидев Александра, подошел к нему с разговором. О той девушке он не упомянул.
– Боже, – сказал он, садясь рядом с Александром, – вы так усердны в работе. Ваше усердие просто бросается в глаза. Я не первый раз вас вижу. Если я прервал ваши занятия в важный момент, просто скажите, и я исчезну. – Но он не стал дожидаться ответа и продолжал говорить: – Люди, прерывающие ваши труды, когда вы пытаетесь усердно работать, просто адские отродья. Не так ли? Я и сюда-то прихожу только потому, что ищу тишины и покоя, здесь хорошо думается. Там, где я живу, всегда полно людей. Трудность еще в том, что людей-то я люблю, люблю, когда они толкутся вокруг меня, но как освободиться от них, когда тебе надо побыть одному? Я вижу, у вас нет таких проблем, вы умеете погружаться в работу, железная дисциплина. Боже, как я завидую вам. Вы фантастичны. Вы студент?
– Нет, просто читатель.
– Меня зовут Пауль Крейснор, – сказал он, пытаясь рассмотреть, что Александр читает.
– А я Александр Сондорпф.
– Немец?
– Нет. Родом из Австрии.
– Простите мое любопытство, но почему вы читаете об Аристотеле в энциклопедии?
– Я не читаю об Аристотеле. То есть читаю, но не специально об Аристотеле. Просто я начал с буквы "А".
– Вы хотите сказать, что вы читатель энциклопедий?
– Да.
Пауль Крейснор разразился сочным, необузданным, раскатистым смехом, так что на него стали оборачиваться другие читатели.
– Я знал, конечно, – заговорил он, понизив голос, – что американцы, черт возьми, обожают самоусовершенствование и все такое, но читать энциклопедию от "А" до "Z"! Просто фантастика! Это настолько абсурдно, что почти героично! Фактически это скорее трогательно, такая Прометеева борьба с культурой.
Александр сильно покраснел.
– Я не понимаю, что так рассмешило вас, – сказал он оборонительно, стараясь отвернуться, чтобы скрыть жар своей плоти, выдаваемый зардевшимися щеками.
– Виноват, – сказал Пауль Крейснор. – Приношу свои извинения. Я всегда забываю, что невозможно не обидеть человека, если не знаешь его достаточно хорошо. Каждый раз, как я видел вас здесь, вы всегда так усердны, так сконцентрированы на своих занятиях, что это не могло не привлечь моего внимания. Я люблю наблюдать за людьми, что и как они делают, я писатель, и простое наблюдение дает мне очень много. Ну вот, я наблюдал за вами и пришел к выводу, что вы еврей – верно? – рожденный в Америке, но в семье выходцев из Германии, Румынии или Австрии. И я размышлял и спрашивал себя, если этот молодой человек готовится к экзаменам, то для поступления на какой факультет – правовой? Исторический? Я, конечно, могу ошибаться, но что-то именно в этом роде, именно гуманитарное. Я просто не подумал, что человек, делающий такие усилия, делает это просто так, без конкретной цели… Но цель, оказывается, у вас есть, и достаточно конкретная: вы – читатель энциклопедий.
– Я просто хочу быть хорошо начитанным человеком, – сказал Александр, чувствуя, что сказал глупость; лицо его еще больше покраснело.
Пауль Крейснор смотрел на него как-то неопределенно, очевидно сдерживая новые приступы импульсивного смеха и пытаясь прикрыть насмешку выражением важным и внимательным.
– Сколько вам лет?
– Семнадцать.
– Только семнадцать? Выглядите вы старше.
– Я знаю.
– Вы работаете?
– Да. В кинобизнесе.
– В кинобизнесе? Вы хотите сказать, что снимаете картины?
– Нет. Показываю их и всякое другое. Я работаю у человека по имени Вилли Сейерман, владельца кинотеатров.
– Что вы делаете у него?
– Ну, я покупаю картины, сначала просматриваю их на специальных просмотрах, и если они мне нравятся, я покупаю их. Теперь я покупаю картину Вальтера Стаупитца, которую никто не хочет прокатывать.
– Вы покупаете "Арлезию"?
– Да. Вы знаете эту ленту?
– Так вы хотите показывать "Арлезию"? Я не ослышался?
– Это шедевр, – сказал Александр.
– Все мои теории о людях, создаваемые на основе простого наблюдения за ними, сегодня рушатся, – сказал Пауль. – Ну, допустим, я-то знаю, что это шедевр. Но вы! Вы как узнали? Как может персона, до такой степени наивная, что взялась читать энциклопедию с буквы "А", персона, наспех заглатывающая куски культуры, иметь способность к восприятию и пониманию таких вещей, как шедевральный фильм, на пятнадцать лет опередивший свое время и превзошедший любое американское произведение: фильм, создавший особую сексуальную трагедию?.. Стриндберг [19]19
Юхан Август Стриндберг (1849–1912) – шведский писатель и драматург, автор натуралистических, символико-экспрессионистских и исторических драм. На русском языке издавался в 1908–1912 гг., в 15-ти и 11-ти тт.; в 5-ти т. – М., 1965.
[Закрыть]делал подобное и другие европейцы, понимающие в этом толк, но американцы – нет. Американские писатели – а есть очень хорошие: Марк Твен [20]20
Марк Твен (Сэмюэль Ленгхорн Клеменс), (1835–1910) – американский
писатель, журналист. На русском языке издается с 1959 г.
[Закрыть], Мелвилл [21]21
Герман Меллвил (1819–1891) – американский писатель. Русскоязычному
читателю известен по роману "Моби Дик, или Белый кит".
[Закрыть], Крейн [22]22
Стивен Крейн (1871–1900) – американский писатель. На русском языке издана повесть «Алый знак доблести» и рассказы. М.-Л., 1962.
[Закрыть], даже Генри Джеймс [23]23
Генри Джеймс (1843–1916) – американский писатель, друг и пропагандист творчества И.С.Тургенева. С 70-х гг. жил в Англии.
[Закрыть], – они в основном совершенно несексуальны. Они не достигают даже самого поверхностного, лишенного простоты реализма Шницлера [24]24
Артур Шницлер (1862–1931) – австрийский писатель и драматург.
[Закрыть]. В американских произведениях секс это то, что люди делают до него и в промежутках между ним, ставя акцент на том, что главные проблемы человеческих судеб связаны с деланием денег, становлением кем-то, доказыванием героизма и все такое прочес. Здесь, в Америке, секс вторичен по отношению к главным проблемам, вот почему Стаупитц – этот гигант – так одинок здесь. Они возненавидят «Арлезию». Они просто не смогут отнестись к этому фильму иначе. Каждый образ этой картины вдребезги разбивает их уютные самодовольные отношения, привнося страдание в проблему секса, тогда как они привыкли думать, что секс – это подслащенный, приятно журчащий ручеек. Смотрите, я виноват, я прервал вас на середине Аристотеля… Я застиг вас в самом начале этого долгого пути к букве "Z". Но если вы чувствуете, как этот день зовет нас на улицу, и если вы хотите продолжить нашу беседу, почему бы нам не пойти ко мне и не выпить по чашечке кофе? Я должен разузнать о вас побольше. Тот, кто способен оценить «Арлезию» и, более того, действительно может организовать ее просмотр, тому нельзя позволить себе тратить время на чтение энциклопедий.
Александр обрадовался полученному приглашению, и он принял это приглашение. Пауль Крейснор жил в одной из квартир старого, изрядно обветшавшего большого особняка на Восточной Одиннадцатой улице, на западном конце Гринвич-Виллидж, неподалеку от реки Гудзон. Подобно многим некогда изящным особнякам Одиннадцатой Восточной, перестроенным под квартиры, этот дом был в таком состоянии, что вполне мог быть удостоен звания трущобы. Пауль Крейснор жил в помещении, именуемом студией, на верхнем этаже. Студией оно называлось потому, что состояло из одной обширной комнаты (стены имели сногсшибательный вид, что являлось следствием затеянной некогда реконструкции, так и не доведенной до конца); помещение имело доступ дневного света, но большинство оконных стекол было разбито и эти места заколочены фанерками. Первое впечатление у входящего создавалось такое, что он попал на склад, набитый разнородными предметами. Уж чего-чего, а чопорного порядка, в каком обычно расставляется мебель, здесь не наблюдалось. Прямо в центре комнаты возвышалась кровать с балдахином, задрапированная тяжелой тканью. В отдалении, с правой стороны, куда дневной свет еще кое-как достигал, помещался длинный стол из грубых неотесанных досок, на котором угадывалась пишущая машинка, почти полностью погребенная под грудами и кипами бумаги, журналов, книг и разных предметов, окружавших ее, как могильная ограда. Дальше, за столом, стояло видавшее виды парикмахерское кресло. Пол из голых обшарпанных половиц, кое-где прикрытых тряпичными половиками, частично был завален книгами, которые, видимо, по мере накопления складывались одна на одну, постепенно наращивая высоту груд. Эти нагромождения книг, а также корзины, забитые книгами, заполняли пространство таким образом, что для прохода оставались как бы подобия тропинок, протоптанных путниками в узких теснинах. У стены, противоположной той, возле которой стоял стол, возвышался громадный гардероб с затейливой резьбой по дереву, возле которого ютился мраморный рукомойник, а с другой стороны стояла весьма изящная, но, увы, пожилая французская софа. Комната освещалась газовыми рожками, стены и потолки почернели от сажи; одна часть стены была промыта (что делало ее окружение еще более мрачным), и кто-то начал было создавать громадную фреску с обнаженным телом в натуральную величину, но по каким-то причинам художник забросил работу еще до того, как успел наметить в овале женского лица его черты; а кто-то другой (если не сам художник) на месте лица, задуманного как главное украшение женской фигуры, создал месиво мазков – красных, зеленых, коричневых и желто-кровавых. Попытка украсить другую часть стены (а заодно и прикрыть ее грязь) привела к созданию огромного коллажа – нечто вроде книги посетителей на выставке экспрессионистов, где каждому разрешалось оставить свою подпись или любой другой знак в той манере, которая была ему свойственна. Некто оставил пару оправ от лорнетов, давно лишившихся стекол, повесив их на крюк от висевшей здесь некогда картины; другой прибил к стене пару невыразимых брюк; а третий украсил эти брюки серебристой мишурой, какой дети опутывают рождественское дерево, деревянное штурвальное колесо висело, напоминая что-то водное; газетные шапки, пыльные суперобложки, рукописные страницы, нотные записи, рулоны туалетной бумаги, распущенные как вымпелы, великое болото телеграфных лент и масса прочих ингредиентов, в общем и целом составляющих коллаж. Произведение казалось незавершенным и было склонно разрастаться и далее, покрыв уже треть стены. Остальные предметы размещались в комнате более или менее наобум; можно было видеть фонограф с огромной трубой, пару кушеток, превращенных в кровати, с простынями, не менявшимися, судя по цвету, месяцами, большую круглую печь с трубой, идущей прямо к потолку и исчезающей в нем бесследно.
– Вот здесь я и живу, – сказал Пауль Крейснор с видимым удовольствием. – Это адское место. Зимой не натопишься, мы все сидим вокруг печки в пальто, меховых шапках и рукавицах, совсем как русские беженцы. Туалет и умывальня – этажом ниже. Газовые рожки. Паутины. Нет возможности уединиться – люди вокруг, внутри и снаружи все время, живешь, как на перекрестке между Большим Центральным вокзалом и борделем "Новый Орлеан", чем тебе не кабинет доктора Калигари [25]25
«Кабинет доктора Калигари» – фильм, снятыми 1919 г. немецким актером и режиссером Робертом Вине (1881–1938), основоположником экспрессионизма в кино.
[Закрыть]? Но мне нравится. И плата только четыре доллара в неделю. Но надо нам узнать, есть ли кто дома. Эй! Дома кто есть? – крикнул он, оглядываясь вокруг, будто ожидая, что люди, крадучись, появятся из-за книжных завалов или попрыгают на пол с коллажа.
Когда он повторил свой вопрос трижды, заспанный девичий голос, исходящий, как кажется, из-за тяжелых драпировок, спускающихся с балдахина кровати, ответил:
– Книги, между прочим, можно взять почитать, но поскольку я воровала их для себя, я настаиваю на их возвращении мне. На что это похоже? Я хожу, волнуюсь, с риском ворую книги из библиотек и книжных лавок, а все для чего? Чтобы теперь мои друзья-приятели начали воровать их у меня? Эй, кто там? Кто бы ты ни был, если тебе нужна книга, пойди и укради ее, но только не у меня.
Пауль Крейснор снова крикнул:
– Лейла?.. Лейла!
Немного погодя, взъерошенная и сонная девичья голова высунулась в щель между драпировками и спросила:
– Сколько времени?
– Почти десять.
– Ох, – сказала она и добавила: – Кофе есть?
– Сейчас заварю.
– Думаю, пора вставать, – сказала она, позевывая. – А где все?
– Уехали, должно быть, – сказал Пауль. – Не знаю, меня не было.
– Ох, – опять сказала девушка.
И вот она повисла на драпировках, подтянулась и выдернула себя из кровати, изобразив сцену, чем-то напоминающую ленивое пробуждение полуобнаженной нимфы. Она безразлично глянула на Александра и спросила у Пауля:
– Ну, чем займемся?
– Не знаю, как ты, – сказал Пауль, – а я сегодня завалюсь спать. Завтра много работы.
– Ну что ж, раз вы предпочитаете это… – проворчала нимфа и вновь скрылась за драпировками.
Пауль улыбнулся Александру:
– Лейла, – сказал он, – это фантастика. – Он не счел нужным дополнить свое высказывание хоть какими-то объяснениями и комментариями. – Проходите, я обещал вам кофе. И совет. Можете пользоваться всем, что здесь найдете, кроме этой странной женщины, естественно. Вы интересуетесь женщинами? Хотя, что я спрашиваю?.. Наверняка. Женщины подобны книгам, они могут быть заимствованы, но их нельзя красть. Вы какой кофе предпочитаете? Черный?
Пока он готовил кофе, предварительно перемолов зерна в кофемолке, он произносил долгий автобиографический монолог.
Он прибыл в Нью-Йорк в 1909 году в возрасте семнадцати лет для того, чтобы писать. Его родители – выходцы из среднего класса, занятые в занудном пуговичном бизнесе в Праге. У них была небольшая фабричка, вполне процветающая, и типичная ненависть буржуа к художнику и нонконформисту. Перспектива продолжать пуговичный бизнес так угнетала его, что он серьезно подумывал покончить с собой, считая это одним из нескольких возможных вариантов выхода. Но в конце концов он решил уехать в Америку. Хотя бы потому, что это дальше Парижа, а, кроме того, он бегло говорил по-английски, поскольку воспитывался в двуязычной среде: семья часть бизнеса держала в Англии; и вот он так все спланировал, что в один прекрасный день добился, чтобы ему поручили ведение дел в лондонском филиале. Кроме того, читая Конрада [26]26
Джозеф Конрад (Юзеф Теодор Конрад Коженевский), (1857–1924) – английский писатель. На русском языке издавалось «Избранное» в 2-х тт., М., 1959.
[Закрыть], он великой любовью воспылал к английскому языку. Это был единственный язык, на котором он хотел писать. К несчастью, когда он прибыл в Америку, то обнаружилось, что американцы не говорят по-английски, что они стараются навсегда сохранить язык и культуру, данные им Буффало Биллом и Джесси Джеймсом [27]27
Буффало Билл – герой американского фольклора. Буквальный перевод: Билл Бизон. Джесси Джеймс (Джеймс Джесси Вудсон), (1847–1882) – знаменитый криминальный герой, чьи похождения вошли в фольклор.
[Закрыть]. И вот в результате он теперь испытывает ностальгию по Европе и, как только поднакопит деньжат на билет, сразу же уедет в Париж. Теперь же он писал роман, под который надеялся взять приличный аванс, достаточный, чтобы хватило на отъезд в Европу, тем более что доллар сейчас высоко котируется на бирже. Ну а в Париже всегда можно сделать немного денег, стоит только отложить на время роман и написать одну-две эротические книжки, не особенно развратные, а приятные и легкомысленные. Чтобы писать такие книжки, нужно быть не столько честным, сколько легким и занимательным, а потом сбросить этот хлам в многотиражные американские журналы. Ну а пока он старается писать роман, хотя это чертовски трудно, ведь запросы плоти это то, что реально существует, и женщины это то, что реально существует.
Александр был просто покорен Паулем Крейснором; никогда раньше он не слышал подобных разговоров, таких свободных и открытых. Этот человек, в возрасте Александра сменивший страну, жил, как он хотел жить, как он сам выбрал, не проклиная все то, что обычно проклинают не имеющие денег люди. Нет, Пауль не особенно огорчался тем, что к своим двадцати семи годам не достиг никакой солидности, он не испытывал тех горестных чувств, какие другой человек испытывает, считая свою жизнь прожитой впустую. Отношение Пауля к жизни было чуть небрежное, ироническое. Но больше всего на Александра производила впечатление громадная уверенность Пауля в себе, такая уверенность, которая может родиться только внутри человека, ибо во внешнем мире не было ничего существенного, кроме, пожалуй, его успехов у женщин, что могло бы вселить в человека такую уверенность. Все это так, и Александр знал теперь, что время от времени Пауль продавал свои статьи и рассказы не очень известным журналам и периодическим изданиям, платившим весьма скромно, а иногда и вообще ничего не платившим. Но у Пауля не было другого источника доходов, кроме писательства, а когда приходилось особенно трудно, он брал заказы на проведение экскурсий по Гринвич-Виллиджу: посмотрите, господа путешественники, как работают и отдыхают художники, где ютится богема…
Александр взял за привычку регулярно наведываться в студию Пауля Крейснора. Правда, когда там были другие люди, он особенно не задерживался, ибо стеснялся незнакомых и нервничал, если приходилось выражать свои мысли на публике. Но с Паулем ему было легко и просто. Он, не задумываясь, мог говорить ему что угодно, даже глупые вещи, он не боялся при нем не так выразиться, не боялся показаться необразованным. И это было самое ценное в их отношениях, то, что он не боялся обнаружить перед Паулем, до какой степени простирается его невежество. А так как Пауль был всегда абсолютно прям и не колебался, когда надо было указать Александру на ошибочность, поверхностность, банальность, видимое правдоподобие, бестолковость, бестактность, филистерскую узость, буржуазную ограниченность, нелепость или что бы то ни было другое, что подчас содержали в себе мнения Александра, его рассуждения, взгляды и намерения, то эта крайняя честность Пауля позволяла Александру поверить Паулю и тогда, когда он говорил нечто обратное. Похвала Пауля была для него драгоценна. Однажды, например, Пауль сказал ему:
– Знаешь, когда ты говоришь что-нибудь, ты это не выдергиваешь у кого-то, из какой-нибудь низкосортной книжонки или вспомнив что-то, сказанное твоим отцом, нет, но ты обычно бываешь прав. Даже если раньше ничего не знал об этом предмете. У тебя способность понимать определенные вещи в мгновение ока. Ты отсекаешь все извилистые, промежуточные процессы, основанные на необходимости выяснить причинность, просчитанность, взвешенность, оценочность, и прибываешь к решению, минуя все предварительные стадии, через которые другие люди вынуждены последовательно проходить. Твой разум, кажется, имеет сноровку делать много быстрых связей. Это весьма забавно. Ты, по-моему, обладаешь способностью пробовать предложение на звук. Они звучат в тебе или они в тебе не звучат, не так ли? И когда ты полагаешься на это звучание, ты обычно делаешь правильный вывод. Но вот когда ты принимаешься рассуждать о вещах обычным, общепринятым способом, ты почти всегда делаешь неверное заключение, потому что для правильной, интеллектуальной разработки этих вещей у тебя маловато знаний. Это великий дар, Александр. Конечно, это весьма раздражает людей вроде меня, поскольку ты идешь непредсказуемо, игнорируя многие элементарные вещи, и в озарении видишь нечто, что мы получаем после того, как упорно корпим месяцами, читая, дискутируя и анализируя. Мы стараемся ехать на велосипеде правильно, держа руль по инструкции, под определенным, точно вымеренным углом, поскольку мы хотим предотвратить падение. А ты просто садишься, черт возьми, на седло и едешь себе.
Друзья Пауля не разделяли его веры в то, что Александр представляет из себя нечто замечательное, поскольку с ними он не отваживался вести себя так раскованно, как с Паулем. Он не мог еще правильно оценить достоинство своих идей, не мог самостоятельно выбрать между теми, что были весьма наивны или глупы, и теми, что действительно были оригинальны; кроме того, он еще потому опасался выставлять себя перед малознакомыми, что они могли сыронизировать на его счет, а это было непереносимо для его самолюбия. При Пауле никто не стеснял себя правилами хорошего тона. Потому Александр держался незаметно, стараясь не вступать в долгие и часто крайне эмоциональные споры о психоанализе Фрейда [28]28
Зигмунд Фрейд (1856–1939) – австрийский невропатолог, психиатр, психолог, основоположник психоанализа.
[Закрыть], например, о марксизме, русской революции, экспрессионизме, дьяволизме, капитализме в Америке, правах женщин, Чаплине, Вальтере Стаупитце, Д.В. Гриффитсе, негритянских предрассудках, Гертруде Стайн [29]29
Гертруда Стайн (1874–1946) – американская писательница, с 1902 года жила в Париже.
[Закрыть], Ницше [30]30
Фридрих Ницше (1844–1900) – немецкий философ, поэт.
[Закрыть], Джи Пи Моргане, Стефане Рейли и других известных и неизвестных субъектах. Пока бушевали эти споры, часто находящиеся на грани взрыва, Александр внимательно слушал, но ничего не говорил. В его отсутствие о нем всегда отзывались с легким пренебрежением, ибо в этом кругу такая необщительность считалась просто неприличной и даже вызывала недоумение. Никто не относил это за счет его застенчивости, которая естественна и потому простительна. Нет, все они считали, что если это и застенчивость, то именно та, что является крайним проявлением высокомерия.
