Текст книги "Царь Голливуда"
Автор книги: Томас Уайсман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)
Генри Кейб жил в пятнадцатикомнатной квартире, расположенной на самом верхнем этаже высотного здания на Парк-авеню. У него был отдельный вход и холл на первом этаже, где привратник и частный детектив, которые были всегда на страже, внимательно рассматривали посетителей, дабы удостовериться, что их ждут, и только тогда открывали им дверь лифта.
Какой бы привратник ни дежурил, один из секретарей Кейба всегда снабжал его списком приглашенных. Никого из тех, кто не был включен в список, в лифт не пускали. Когда Александр прибыл и назвал свое имя, ему немедленно открыли дверь лифта. Лифт был такого размера, что там могли поместиться пятнадцать человек одновременно. Внутри он был обставлен, как салон – с Французскими креслами, диванами, коврами, антикварными зеркалами, и освещался хрустальной люстрой. Лифт остановился на последнем этаже, и тут же из квартиры вышел дворецкий, открыл дверь лифта, затем взял у Александра шляпу и пальто и положил их в холле на один из двух сундуков пятнадцатого века, которые стояли в небольшом углублении. Между этими антикварными сундуками возвышалась статуя греческого бога Вакха, державшего бокал и виноградные гроздья.
Александр последовал за дворецким, пересек мраморный холл, не замечая ничего вокруг. Он видел лишь небо сквозь окна, расположенные вдоль стены, и испытал почти физическое ощущение большой высоты. Казалось, даже воздух здесь был разрежен. Его без проволочки провели прямо в кабинет Генри Кейба, и дворецкий объявил, как-то нежно мурлыкая: "Мистер Сондорф" – и тихо закрыл за ним дверь.
Кейб, в одних носках, стоял за высокой узкой конторкой. Он кончал что-то писать, целиком погруженный в эту работу. Когда вошел Александр, он сделал гримасу, а потом улыбнулся и поднял на него глаза.
– Сондорф, это вы тот парень, который домогался увидеть меня? Ну, и чем вы занимаетесь?
– Я руковожу студией Хесслена в Голливуде.
Голос старика был удивительно сильным: было странно, что он исходил из этого худого хрупкого тела с почти женским лицом. У Кейба были тонкие поджатые губы, маленький изящный нос, белоснежные волосы, подстриженные коротко, под ежик, они лежали на его голове подобно прекрасному ковру; глаза голубые, пронзительные, а кожа мертвенно-бледная. В комнате стояла ужасная жара, как в оранжерее, и у Александра было такое впечатление, что Кейб был одним из тех редкостных растений, которые сразу вянут, как только соприкоснутся со свежим уличным воздухом. Но это впечатление было обманчиво. Кейб смахнул какие-то бумаги с конторки на пол, где уже валялись телеграфные ленты с биржевыми новостями, смятые бумаги, как где-нибудь в редакции газеты. Выбросив бумаги, он решительно пересек свой кабинет, сел на маленький диванчик и стал надевать ботинки. Судя по тому, как он их надевал, Кэйб был довольно энергичен. Единственным звуком, проникавшим в комнату, было стрекотание пишущей машинки, извергающей один за другим листы, на которых давались сведения о том, каков курс ценных бумаг на фондовой бирже.
– По какому поводу вы хотели меня видеть? – спросил Кейб, зашнуровав ботинки. Его беспокойные руки все время рвали бумагу, а когда она превращалась в клочки, он бросал их через плечо на пол.
– Я хочу получить вашу поддержку, – сказал Александр, – чтобы истратить больше денег.
Кейб резко приподнялся.
– Вы хотите истратить больше денег?!
– Да.
– Киношники и так истратили слишком много.
– Ну, это с какой стороны посмотреть, м-р Кейб.
– Вы представляете себе, м-р Сондорф, что я должен знать, сколько вы там потратили, в вашей Калифорнии?
– Я думаю, что приступы экономии в большой степени исходят от вас.
– Вы так думаете?
– Да, я думаю, что некоторые вещи, на которых до сих пор настаивают, не очень благоразумны. Например, введенное правило, что выражения вежливости надо выбросить из телеграмм.
– Киношники слишком многословны, – провозгласил Кейб. – Нужно уметь вести дела, а не обволакивать каждую вещь в ласковые слова.
– Ласковые слова необходимы, м-р Кейб. Когда вы хотите послать жесткую телеграмму режиссеру на место съемки и в ней говорится, что вам не нравится тот способ, которым он делает некоторые сцены, вы должны это высказать словами с любовью и поцелуями, сказать, что вы верите в него, иначе вы рискуете потерять его навсегда. Истратив пять центов за слово, с реверансами и уверениями в уважении телеграмма приобретает ласковую интонацию, а когда такие слова выбрасываешь, то интонация становится угрожающей. "К сожалению, не можем дать вам больше десяти тысяч" – это звучит неприятно и, может быть, даже оскорбительно, но, если вы добавляете "люблю Германа и детишек", вы уберете жало из этой телеграммы.
– Ну, вы можете вернуть свои "любовь и поцелуи", м-р Сондорф. Что-нибудь еще?
– Да. У меня есть сценарий, и я хочу истратить на фильм полтора миллиона.
– Ну и прыжок! От пяти центов за слово до полутора миллионов долларов!
– Я думал, что этот разговор о телеграммах облегчит вам переход к следующей теме.
– А я не думаю, чтобы хоть какая-нибудь кинокартина могла бы окупить такую кучу денег.
– "Рождение нации" и еще совсем немного других картин.
– Огромное количество фильмов прогорело, и деньги потеряны.
– Знаю, но даже если мы потеряли деньги на таких картинах, то, делая экстра-фильм, с самыми лучшими актерами, какие есть во всем мире и которых мы сможем приобрести, мы расширим наш потенциальный рынок для других картин. Это увеличит количество зрителей. Каждая великая картина, м-р Кейб, даже если вы на ней и потеряли и если она воистину хорошая картина, заставляет людей, которые ходили на нее, посмотреть и другие наши фильмы.
– Я всегда верил, что придет какой-нибудь паренек и расширит рынок, – сказал Кейб.
– Я знаю, только я не согласен ждать. У меня нет времени ждать, когда придет кто-то другой и расширит рынок.
– Но вы молодой человек, очень юный, вам, наверное лет двадцать. Почему вы так торопитесь, м-р Сондорф? Даже я так не тороплюсь.
– Вы знали, что у вас много времени впереди, а я в этом не уверен.
Кейб встал, прошелся по комнате, расшвыривая ногой рваные бумажки, дошел до стеклянной двери, раздвинул ее и вышел в застекленный сад на галерее, по всему периметру окружавшей его квартиру. Это было время, когда Генри Кейб совершал ежедневную прогулку, трижды обходя по галерее свою квартиру, вдыхая ароматы заботливо выращенных растений и цветов; и это было так удивительно – сад на двадцать четвертом этаже над тротуарами Манхэттена. Здесь никто не мог за ним наблюдать, а сверху можно было увидеть только крыши немногих зданий. Если погода бывала хорошей, Кейб надевал пальто, и над его головой открывалось несколько стеклянных квадратов, чтобы пустить точно отмеренное количество свежего воздуха или солнечного тепла и света. Но сегодня было слишком холодно.
У Александра было странное ощущение, – он шел по этому тщательно возделанному саду, нагретому до температуры жарко натопленного дома, а вокруг не было ничего, кроме неба и простора.
– Вы не возражаете против прогулки? – спросил Кейб.
– Вовсе нет.
– Хорошо.
Некоторое время Александр молча шел рядом с Кейбом. Старик, казалось, не обращал внимания ни на цветы, которые так заботливо выращивали для его удобства, ни на небо, казавшееся безбрежным, как океан, на который смотришь с высоты маяка, ни на почти тропическую жару, от которой у него на лице не выступило ни капли пота.
– Почему вы не обратились с этим предложением к м-ру Хесслену? – наконец спросил Кейб.
– Я знал, что бесполезно заручаться его согласием без вашей поддержки.
– Но я представляю меньшинство держателей акций.
– Вы можете использовать ваше влияние.
– Почему я должен это делать?
– Потому, что вы… любите использовать свое влияние.
Кейб издал тоненький смешок, прозвучавший так, будто кто-то барабанил по жестяному чайнику.
– Вы считаете, что я наслаждаюсь властью, не так ли?
– Если это не так, то я не понимаю, почему вы мешали приобрести нам некоторые романы в собственность?
Кейб снова хохотнул, оценив по достоинству слова Александра.
– Я вас кое о чем спрошу, – произнес доверительно Кейб. – У вас от такого аппетита не заболит живот?
Они продолжали гулять в полном молчании. Молчание Кейба воспринималось Александром, как хитрый прием. Кейб словно укутался толстым одеялом, чтобы нельзя было прочесть его мысли. Да и стены галереи, вероятно, были звуконепроницаемыми, потому что сюда не доносилось ни одного звука как из квартиры, так и из города, лежащего далеко внизу. Александр тоже не сказал ни одного слова, когда они завершили первый круг. Заговорил Кейб.
– Я рад, что у вас нет потребности беспрерывно болтать. Только неврастеники считают, что они все время должны говорить.
После второго круга Кейб спросил:
– Я обхожу сад три раза, вам это не надоело?
– Нет, если это не надоело вам.
– Надоело дерьмо вокруг, но в моем возрасте остается небольшой выбор развлечений. – Он зорко посмотрел на Александра: – Слишком жарко для вас?
– Жарко.
– Знаете, что говорят обо мне люди? Они говорят, что старик Кейб поддерживает в доме температуру пекла, чтобы акклиматизироваться к месту, куда он собирается отправиться.
За этим последовал еще один жестяной смешок.
– Вы такое не слышали?
– Нет, не слышал, – сказал Александр.
– Люди думают, что, когда они состарятся, они не слишком станут цепляться за жизнь. А я противлюсь смерти, как черт, м-р Сондорф!
– Я в этом уверен.
– Очень приятно, м-р Сондорф, что вы сопровождали меня на прогулке, я с удовольствием поболтал с вами. Если вы захотите поговорить со мной о чем-нибудь еще, приходите, повидаемся. Я подумаю о вашем предложении. А теперь прощайте.
* * *
В оставшиеся десять дней до премьеры и открытия «Театра Сейермана» – Вилли решил дать театру свое имя – основное время у Александра поглощала реклама. В Нью-Йорке фирмы «Сейерман-Интернешнл» и «Г.О.Х. Инк» тратили огромные суммы, чтобы развернуть совместную кампанию по рекламе нового кинотеатра и нового фильма. Молодость, привлекательность, экстраординарность и быстрый успех Александра делали его, естественно, объектом внимания журналистов из газет и журналов. К тому же за последние полтора года о нем ходили разные фантастические сплетни и анекдоты. До сих пор он отклонял все просьбы об интервью, и это придавало ему некую загадочность, что еще больше привлекало газетчиков. Но теперь, для того, чтобы разрекламировать фильм, он был обязан стать доступным для прессы. Александр вызвал из Голливуда Пита Фентона для совместной работы с Теренсем Роули – специалистом по рекламе, который работал на Вилли. Вилли, вообще-то не расположенный рассказывать о себе, теперь вовсю занялся саморекламой. Стоило раскрыть газету, и сразу можно было увидеть фото Сейермана, обычно вместе с какой-нибудь очаровательной кинозвездой. Печатались интервью, где Вилли рассуждал о том, что он считал в этом мире неправильным, рассказы о чудесах и волшебстве «Театра Сейермана»…
Александр тоже очень много времени уделял интервью. Он был очень сердечен и гостеприимен, но не слишком коммуникабелен с журналистами. Он уклончиво отвечал на их вопросы, касавшиеся его лично, и не позволял им быть настойчивыми. Он не подтверждал и не опровергал ни одну из многих версий о том, как ему удалось взять под контроль студию Хесслена, он ничего не рассказывал о своей личной жизни и уклонялся от вопросов о девушках, неопределенно улыбался шуткам, когда обыгрывалось, что он "маменькин сынок". Но когда речь заходила о киноиндустрии, он разговаривал решительно, а о "Жизни богача на широкую ногу" – с чуть сдержанным энтузиазмом. Очень немногим журналистам, бравшим у него интервью, удавалось заполнить блокноты сенсационными цитатами, но большинству он в конце концов нравился. Журналистки обожали его и большую часть газетной полосы посвящали описанию его привлекательной внешности, сочетанию крайней молодости с решительностью, его прекрасным манерам, его трогательным "скромным" уходам от вопросов о девушках. Александр уже знал, как заставить "скромность" служить своим целям. С более серьезными интервьюерами он свободно рассуждал о конфликтах между искусством и бизнесом в кинематографии, отдавая должное гению Вальтера Стаупитца, но добавляя, "что если человек гений – не означает, что он всегда прав". Александр позировал фотографам, а поскольку на большинстве фотографий была видна шикарная обстановка, то в большинстве газетных заголовков обыгрывалась в различных вариантах «"Жизнь богача на широкую ногу" – Александр Сондорф»! Вскоре в Соединенных Штатах "жизнь на широкую ногу" стало ходячим выражением. Когда мальчик хотел пригласить девочку на угол в аптеку, чтобы выпить молочный коктейль, он говорил: "Пойдем со мной, будем жить на широкую ногу". А когда провинциальный щеголь вывозил девушку в большой город, люди говорили: "Смотрите, он приучит ее к жизни богача на широкую ногу". И врачи, предостерегая бизнесменов от излишеств и призывая их к более умеренной жизни, говорили: "Чуть-чуть многовато жизни богача на широкую ногу". Эта фраза бытовала не только в беседах, но и в иных сферах. Коул Портер включил эту фразу в одну из своих песен, социологи использовали ее иронически, сатирики – сатирически, моралисты и реформаторы громили ее с трибун и кафедр, придавая ей презрительный, уничижительный оттенок. В середине 20-х годов это была одна из фраз, что у всех на устах. Еще до премьеры оправдалось предсказание Александра, что "Жизнь богача на широкую ногу" будет знаменитый фильм.
В день премьеры Александру позвонила девушка и сказала, что обращается к нему по поручению м-ра Кейба. М-р Кейб благодарит за билеты на премьеру, но, к сожалению, вряд ли выйдет из дому и не сможет их использовать. Девушка поинтересовалась, не будет ли м-р Сондорф возражать, если один из этих билетов она возьмет себе, ей очень хочется посмотреть этот фильм.
– Нет, конечно, не буду возражать, – сказал Александр.
– В таком случае, – продолжала она, – не могу ли я попросить вас еще об одной любезности. Так как уже поздно и я не смогу ни с кем сговориться, не согласитесь ли вы заехать за мной?
Александр сказал, что не уверен, сможет ли он это сделать, у него еще куча забот. А если сможет, то куда именно?
– На квартиру, – сказала она.
– На какую квартиру?
– Квартиру моего дедушки, вы здесь уже были однажды.
* * *
К восьми часам вечера толпы народа, собравшиеся на улице, стали неуправляемыми. Они смели заграждения на перекрестке Седьмой авеню и Сорок девятой стрит и хлынули, оттеснив шествие мормонов. Вереницы машин: «минервы», «пирс-аррон», «линкольны», такси, «роллс-ройсы» рывками ползли сквозь слякоть и дождь. Кое-кто, доехав до пробки, теряли терпение и вылезали из машин, а их шоферы и лакеи, держа зонтики, прокладывали путь к навесу у входа в «Театр Сейермана». Периодически в толпе раздавался рев, людям казалось, что они увидели кого-то из знаменитостей: «Это Чарли… Чарли… Чарли-и-и! Это Глория Свенсон, это Глория… О, это Глория! О!.. Глория!.. Гей, Глория!»
Мокрые лица без стеснения прижимались к стеклам автомобилей, пристально вглядывались внутрь в надежде увидеть знаменитостей. Прожектора, направленные в толпу, высвечивали отдельные группы, обдавая их теплом, а кинохроникеры снимали возбужденные лица в различных ракурсах, прежде чем подъедут знаменитости и они запечатлеют их на пленку.
Люди пробивались ко входу сквозь снопы слепящего света, их фигуры казались сплющенными, а черты лица стертыми. Если им и удавалось увернуться от светового потока, то облегчение было минутным.
Внутри, в битком набитом вестибюле, воздух был спертый с примесью запаха от магниевых вспышек фотографов. У тех, кто попал в вестибюль, вырывался вздох облегчения, – "уфф" слышалось то здесь, то там: они стряхивали с пальто капли дождя, сбивали налипшую слякоть с обуви и разглядывали друг друга. Женщины смотрелись в ручные зеркальца, проверяя, не помялась ли у них прическа и в порядке ли грим на лице. Тут, в толпе, все было перемешано: пальто, меха, манто, форменные фуражки и складные цилиндры… В круглом фойе с двенадцатью мраморными колоннами была уже другая картина: голые плечи и веера из страусовых перьев, изящные золотые туфельки с каблучками из искусственного хрусталя, лаковые туфли, излучавшие сияние: словно по волшебству все преобразилось, и магическая непроницаемая стена оградила людей от непогоды и стужи.
Под громадной хрустальной люстрой, на овальном ковре с золотым вензелем "СТ" в центре, с цветочным узором, в середине которого красными и белыми гвоздиками было выложено имя СЕЙЕРМАН, стоял Вилли – во фраке, окруженный родственниками: с одной стороны – жена и две дочери, с другой – два брата и шурин. Глядя на входящих гостей через пенсне, Вилли излучал сияние. Каждый раз, когда ему представляли знаменитость (его персонал заранее получил строгие и четкие инструкции, кого представлять, а кого – нет), он позировал перед фотографами, принимая вид хозяина, приветствующего самых привилегированных гостей радостно и сердечно, причем делал это не столько для гостей, сколько для фотографов, широко улыбаясь при каждой вспышке. Он энергично тряс руку Гарольду Ллойду, обнимал и целовал Глорию Свенсон, и ее муж, маркиз де ля Фалэз де ля Кудресте снисходительно взирал на это.
Отто Кан удостоилась формального рукопожатия, техасская Гюинан не была представлена, но, проходя мимо, она послала Вилли воздушный поцелуй, который был экстравагантно ей возвращен. Майора Джимми Уолкера Вилли похлопал по плечу и стиснул обеими руками его руку.
К восьми пятнадцати, за пять минут до начала программы, появился Александр с компанией, которая состояла из Адольфа Менджау, Дэвида Уоттертона, его жены Деборы, Пауля и Сьюзен Кейб. Увидев, что они прибыли, Вилли погнал все свое семейство вперед, как театральный премьер приглашает всю труппу к рампе при финальном вызове на сцену. Он схватил Александра за голову с грубоватой родительской гордостью и вопрошал риторически:
– Кто открыл этого маленького гения? Я! Кто увидел, что талант сияет в нем божественным огнем, когда мальчик едва начал бриться? Я!
Александр представил свою компанию; когда он дошел по Сьюзен Кейб, Вилли просиял и сказал:
– Я очень рад встрече с вами. Однажды я имел честь делать бизнес с вашим дедушкой. Теперь позаботьтесь хорошенько о ней, Александр. Она прекрасная девушка. До чего же вы везучий! Вы потом присоединитесь к нам?
– Конечно, Вилли, – сказал Александр, – конечно. И он повел свою компанию дальше, поднимаясь по мраморной лестнице и показывая им комнату магараджи. Оттуда все хорошо было видно, и они рассматривали гостей, большой купол, украшенный по окружности горельефом, где были изображены возницы и колесницы, а рог изобилия чередовался с лирами, удивлялись размеру главной люстры и комментировали пристрастие к позолоте, которой было покрыто все, что только можно. Они останавливались, проходя по галерее бельэтажа, наклонялись и смотрели через мраморную балюстраду на огромное, сверкающее фойе, не уступающее по размеру Государственному бальному залу. Они то любовались, то негодовали, бросая взгляды на статуи и бюсты, стоявшие в нишах у входа в ложи.
Наконец, в восемь сорок пять все 4174 красных плюшевых сиденья с вензелями "СТ" на спинках были заняты, – верхнее освещение погасло. Сначала кинохроника показала процесс возникновения "Театра Сейермана" из развалин до его настоящего великолепия, – охи, ахи и кое-где аплодисменты. Потом снова темнота, да такая, что многие подумали – "перегорели пробки". И вдруг, тонкий луч света прорезал темноту и высветил пухлую физиономию Вилли Сейермана на сцене.
Звучным голосом Вилли провозгласил:
– Се врата светлые, высокие и величественные! Откройте нашему взору путь в Страну Чудес и явите нам царство фантазии, романтики и приключений. Давайте забудем повседневный труд под сим благословенным кровом. О, славный громадный зал! Твое волшебство и твое очарование объединяют нас в поклонении трону красоты! Да будет свет!..
После такого спича сцену залили потоки цветных лучей света, из которых, как из океана, вынырнул симфонический оркестр из ста десяти музыкантов, исполнявший гимн США "Звездно-полосатый флаг", а Вилли стоял на переднем плане по стойке "смирно" и на экране был портрет Президента Соединенных Штатов. Затем на экране показали поздравительные послания от Президента и почетных граждан, затем выступила грандиозная балетная группа, изобразившая в танце изобретение кинематографа Томасом Эдисоном, а также рост и развитие Голливуда. Кульминация наступила, когда дюжина лошадей прогромыхала взад и вперед по сцене и балетные танцовщики, как краснокожие индейцы, взбивая пыль, закончили свой номер.
После этого начался фильм. Как только имя Александра появилось на экране, Сьюзен Кейб, улыбаясь, повернулась к Александру. Но он сказал:
– Ни о чем не спрашивайте меня. Я только отвечал за создание этого фильма.
По ходу фильма Александр время от времени бросал взгляд на Сьюзен Кейб, проверяя ее реакцию, и она обнадеживающе улыбалась ему в ответ, а однажды одобрительно похлопала его по руке. Она почувствовала, что Александр обращает на нее внимание, и игриво прошептала ему на ухо:
– Здравствуйте, м-р Сондорф. Я так рада, что мы наконец встретились…
Он бросил на нее недоуменный взгляд.
– Вы впервые заметили меня, – прошептала она.
– О, простите.
– Ну, у вас была куча других важных забот, о которых вам надо было подумать! – Слово "важных" она сказала с легкой насмешкой.
– Да, – засмеялся он.
Блики света с экрана играли на ее лице, придавая ее чертам несколько смелое выражение – многое разрешающее и многое обещающее, постоянно удивляющее. Ее смеющиеся и любопытные глаза мимолетно кокетничали – казалось, она знала ох как много! – но она молчала. Ее лицо было четко вылеплено – признак породы. Ей шла широкополая шляпа с опущенными полями, у нее была несколько мальчишеская внешность, как у девушки, у которой нет нужды выставлять напоказ свою женственность. Очевидно, у нее был твердый характер, что ему нравилось. Она была неуловима, и не похожа на девушек, которые давали авансы ему в Голливуде, когда он их приглашал. Казалось, что сейчас между ним и Сьюзен идет молчаливое сражение, кто на кого произведет большее впечатление, – он на нее или она на него.
По аплодисментам в конце фильма нельзя было составить никакого представления – понравился ли он. Эта публика с таким же энтузиазмом аплодировала "Голливудскому балету", но, глядя на лица окружающих, Александр понял, что зрителям не было скучно, несколько минут у них был еще отсутствующий взгляд, значит, эмоциональные связи не оборвались с окончанием фильма – это хороший признак, очевидно, фильм захватил их.
– Очень хорошо! – сказала Сьюзен Кейб. – Как вы здорово придумали, сделать такой хороший фильм!
– Я не был его режиссером, – объяснил он, но стало ясно, что сказал о вещи формальной. На самом деле это был его фильм. Об этом ходила прекрасная легенда, и никто не хотел разрушать ее мелочными придирками. Прежде Дэвид Уоттертон никогда не создавал ничего выдающегося, он был только компетентным и бесцветным голливудским режиссером. Новым именем, захватывающим именем стало "Александр Сондорф". Когда он это осознал, то почувствовал, что от волнения у него закружилась голова. В фойе Вилли, уже один – свое семейство он отправил домой – кричал Александру, возбужденный, покрывшийся испариной (он пока не мог заключить его в ликующие объятия):
– Мы заказали стол в ресторане "На крыше Ритцы-Карлтона"!
При выходе из зала, Александру с трудом удавалось избегать похлопывания по плечу рук в перчатках, жадных глаз и требовательных объятий. Толпы людей, будто бы болтавших друг с другом, тайком разглядывали его и девушку, которая была с ним и, казалось, наложила печать на его успех. В ресторане их ожидало еще больше фотографов. Кое-кто из приглашенных гадали, кто эта девушка, что вместе с ним, другие судачили "он с Сьюзен Кейб", вытягивали шеи и разглядывали их.
Перед камерами они стояли вместе, прикованные друг к другу ослепительной вспышкой, словно фотопленка уже соединила их узами. Тесно прижатые друг к другу под возбужденным натиском окружающих, они сияли в унисон. Когда он ее поцеловал, то ощутил вкус не такой, как у других девушек. От нее исходил аромат избранности, привилегированной девушки, ее поцелуй становился наградой, поцелую придавали тончайший аромат миллионы ее семьи. Это был букет утонченных духов, платья и еще чего-то совсем не похожего на поцелуи других девушек.
После того как они поужинали, и очаровали сотни людей, и блеснули остроумием друг перед другом и перед всеми остальными, они остались наедине в такси. Александр сказал в шутку:
– Поедем ко мне в отель.
Ее смеющиеся глаза стали нежными, серьезными, осмысливающими приглашение, любовно играющими с ним. Это необычное предложение, похожее на деликатный пробный шар. Это был прыжок в неизвестность, к: возможной и такой пугающей интимности. В ее глазах такой прекрасный отклик на пущенный им пробный шар.
– Я хотела бы, – сказала она.
И эти слова, сказанные как бы в шутку, сделали ненужными все предварительные ухаживания и все стадии, обычно предшествующие близости.
От ее слов у Александра перехватило дыхание. Он и она улыбались и рвались вперед, перескакивая через все условности. И в момент согласия, пока еще только произнесенного, их обоих охватила такая острая дрожь, что казалось невозможным когда-нибудь испытать еще что-то подобное. Всю дорогу до отеля они не прикасались друг к другу, но в номере, когда он снимал с нее пальто, у Александра было трепетное ощущение, похожее на то, когда развертываешь самый драгоценный подарок. Она прошептала признательно, когда он слегка удерживал ее и они открывали друг друга:
– О-о-о… Вы дали мне почувствовать… так… так… – И сказала: – Вы должны сделать так, чтобы я захотела этим заниматься. – Улыбка еще витала на ее губах, когда ее рот приоткрылся. – Вы хотите этого?
Он кивнул, и она очень серьезно, очень аккуратно опустилась на колени, приподняв платье, чтобы не стоять коленями на тонкой ткани.
– Голливудские девушки делают это? – спросила она, серьезно глядя на него снизу вверх.
– Да, – сказал он, – но не так, как вы.
Она понимала, что от нее требуется сейчас, когда они еще не слились воедино, – должно произойти что-то, что не может повториться позже.
– Я хочу это делать с вами, – сказала она, – а вы?
– Нет, сначала дайте мне… мне нравится ждать…
Все время она наблюдала за ним серьезно, но как-то отстраненно. Он чувствовал, – все его тело собралось, напряглось в невероятно сосредоточенном ощущении. Ничего не могло быть острее и слаще этого момента, который был уже пройден и уже наступил следующий миг, когда это случилось. Через некоторое время она вдруг сказала:
– Теперь я не хочу больше ждать.
Он начал возиться с ее одеждой, но она велела ему не мешать и очень грубо, а не так аккуратно, как до этого, рванула подол платья и, приподнявшись слегка на ковре, ловко скинула что-то маленькое и непрочное вниз, с бедер и ног, отшвырнула в сторону и раскинулась. Даже при этом у нее сохранилось слегка надменное и насмешливое выражение лица. Он лег сбоку от нее, а она, улыбаясь, следила, как его руки движутся вверх, и смеялась от удовольствия и над внезапным испугом в его глазах, когда он кончиками пальцев определил ее готовность.
– О, да, – сказала она, – о, да, именно так, именно так. Это готовит меня. Это действительно горячит меня, – она опиралась на локти, чтобы лучше видеть. – О! Это изумительно! – вздыхала она. – Это похоже на петтинг в припаркованном автомобиле! Нет, продолжайте, продолжайте, я хочу на первый раз именно так. Только вашей рукой.
И так как ее возбуждение росло, она оттянула корсаж платья и обнажила одну грудь, чтобы он мог ее видеть, и протиснула ее через кольцо своих пальцев, сделав ее тугой, и когда это случилось, это было быстрым маленьким спазмом, и она сказала:
– О-о-о! Это почти случилось, когда мы танцевали. Весь вечер я была на грани этого.
А чуть позже она спросила, любит ли он играть в игры, а он спросил:
– Какие игры?
– Игры понарошку, – сказала она. – Притворитесь, что вы собираетесь уходить, что вы больше не хотите. Тогда я должна сделать так, чтобы вы остались. Поняли? Теперь скажите вы, что вы не собираетесь продолжать. Скажите так. Именно это слово. А потом, я должна просить вас – сделать… понимаете…
Она уже целиком включилась в эту игру, в это притворство и была очень возбуждена.
– Продолжайте, – сказала она, – говорите, что я вам сказала.
