Текст книги "Гнёт ее заботы"

Автор книги: Тим Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 36 страниц)

– Я всегда хотелабыть тобой, ― тихо сказала Джозефина. Но…

Существо протянуло к ней свои белые руки. ― Но что, милая?

Джозефина порывисто вдохнула.

Кинжал метнулся вперед столь быстро, что у существа не было никакой возможности уклониться, и если бы Кроуфорда спросили, он сказал бы, что лишь преграда в виде рукояти помешала ее кулаку проникнуть вслед за клинком.

–  Но я тебя ненавижу!― крикнула Джозефина, падая на колени вместе с Джулией и таща лезвие вверх сквозь живот. ― Ты хотела,чтобы я поклонялась тебе и жила словно… словно отражение в одном из твоих зеркал! Ты любила,когда я одевалась как ты и притворялась тобой, и тогда ты могла… потешаться надо мной с остальными, выставляя меня как ужасную маленькую Джозефину, и высасывать из меня последние капли того, что делало меня мной! Она вырвала кинжал из раны и вонзила его в глаз сопротивляющегося существа. ― Я как Китс и Шелли ― с самого рождения досталасьвампиру!

Существо перестало сопротивляться и клацало и скрипело под ней. Усыхающие конечности окончательно съежились, и Джозефина выдернула кинжал и медленно поднялась на ноги.

Кроуфорд собрал оставшиеся силы, а затем заставил себя подняться и дохромать до нее. Он приближался к ней с осторожностью, пока она не взглянула на него, и он не увидел узнавание в ее глазах.

– Это была не Джулия, ― сказал он, кладя руку ей на плечо.

– Я знаю, ― ответила Джозефина, пристально глядя на маленькую статую, лежащую на полу. ― Но все, что я сказала, было правдой. Как я… могладо сих пор этого не понимать?

Кроуфорд потянул ее прочь, и они повернулись и вместе медленно приблизились к стеклянному коробу у стены. Лежащий внутри мужчина слабо пошевелился на витиевато вышитом ложе и, кажется, издал тихий смешок.

На миг Кроуфорду показалось, что это ужасно древняя старуха, одно бедро которой скрывалось в отверстии в стене, и которая каким-то образом оказалась беременной ― ее лицо было ввалившимся и сморщенным, будто высушенное под солнцем яблоко, но живот был непомерно раздут, словно она вынашивала огромного младенца. Затем он заметил жидкую бороду, и рубец, прорезавший раздутое чрево, и, в конце концов, внизу, разглядел запрятанные, словно давно заброшенные школьником учебники, иссохшие мужские гениталии.

Шрам протянулся через раздутый живот, но он узнал его ― точно такой же был на плоском животе двойника фон Аргау, чью рану он сшил в кафе на берегу канала, так много лет назад.

– Добрый вечер, Вернер, ― неуверенно произнес Кроуфорд. ― Ты знаешь, кто эта женщина? Она та самая сиделка, которую ты с моей помощью пытался отравить в Риме два года назад.

– Посмотри ка на потолок, ― прокаркал кошмарный старик.

– Кроуфорд поднял взгляд.

И в груди у него похолодело. Потолок был шахматной доской составленной из тяжелых, квадратных каменных блоков, и казалось, сам спинной хребет Кроуфорда съежился, когда он внезапно осознал, что здесь недоставало поддерживающих его колонн.

– А теперь смотри на меня. Старик махнул скелетообразной рукой на свое левое бедро, которое при первом взгляде показалось ему засунутым в отверстие в стене. Сейчас же, вглядевшись более внимательно поверх тугого свода живота, он увидел, что таз и бедро старика были словно срезаны почти до самой спины, и тело его каким-то образом врастало в камень.

«Он и арка здания срослись в области бедра, ― подумал Кроуфорд. ― Словно две женщины на той маленькой лепешке, которую Джозефина должна была разломить, когда мы играли свадьбу с ее сестрой».

На ум ему пришла строчка из Шекспира, из Макбета, которую так любил цитировать Шелли: словно два изнуренных пловца, что вместе сцепились и тащат друг друга на дно; и на миг ему пришло в голову, что он и Джозефина, и все эти поэты также являли собой чудовищные, невыносимые соединения двух личностей. Вернер и те женщины, изображенные на овсяной лепешке, были просто более очевидными примерами, и это мешало увидеть более тонкие проявления такой связи.

– Я часть этого здания, ― сказал Вернер. Только моя жизненная энергия удерживает потолок от падения. Из-под сети морщинок избороздивших пергамент лица на Кроуфорда взирали блестящие глаза. ― Ты понимаешь это?

– Да, ― ответил Кроуфорд. ― Умрешь ты, и мы умрем тоже.

Похожий на скомканную бумагу рот снова ожил: ― Так уж сложилось, ничего не поделаешь. Так что можешь забыть все свои идеи о том, чтобы вырезать из меня статую. Несмотря на все это, мое предложение все еще в силе: уйдите сейчас, и я позабочусь, чтобы нефелимы навсегда о вас позабыли.

Кроуфорда сотрясала дрожь, но он выдавил смешок. ― Я знаю, чего стоит их слово. Перси Шелли недавно проверил.

«Я мог бы заставить Джозефину уйти, ― подумал он, ― а затем сделать это, вырезать из него эту чертову статую».

Затем он вспомнил ее обещание утопиться, если он не разрешит ей отправиться вместе с ним. И понял, что заставить ее уйти не удастся.

На мгновение у него даже мелькнула мысль, не принять ли предложение Вернера ― но он сразу же ее отверг, понимая, что и на это Джозефина тоже не согласится.

«Но, может быть, Вернер блефовална счет потолка»?

Кроуфорд снова взглянул вверх, а затем обреченно опустил взгляд. Нет, он не блефовал.

Он щелкал пальцами, избегая смотреть как на Вернера, так и на Джозефину.

«И времени у тебя тоже не так много, ― напомнил он себе. ― Нужно что-то делать».

Он уставился сквозь стеклянный короб на древний рубец, протянувшийся через выпирающий живот фон Аргау, а затем очень медленно повернулся к Джозефине. ― Сколько лет ты проработала медсестрой?

– Шесть, ― прошептала она.

– А сколько раз тебе приходилось… Он вынужден был остановиться, чтобы сделать глубокий вдох. ― Сколько раз тебе приходилось ассистировать при кесаревом сечении?

Вернер начал что-то быстро говорить, но голос Джозефины легко пробился через его слова. ― Раз шесть, думаю.

– Хорошо ― потому что скоро тебе придется сделать это снова.

Кроуфорд забрался в стеклянный саркофаг и, не обращая внимания на костлявые руки Вернера, слабо дергающие его за брюки, начал осторожно выбивать стеклянные стенки рукояткой пистолета ― для работы им с Джозефиной нужно было место.

Слабые причитания Вернера потеряли всякое сходство со словами, когда Кроуфорд взял в руки кинжал, обернутый тряпкой, чтобы его можно было держать у острия, зажал пальцами тугую складку плоти и сделал первый надрез.

И хотя попытки Вернера освободиться сделались еще более настойчивыми, Джозефина легко с ними справлялась, удерживая его на месте одной рукой, пока другая стирала текущую кровь куском ткани, смоченным брэнди из фляжки Кроуфорда. Каждые несколько секунд она подносила фляжку к губам старика ― после первого разреза он больше не отказывался от спасительного алкоголя.

У Кроуфорда начинало мутиться в глазах от усталости, и, лишь напрягая всю свою волю, он заставлял руки не трястись и не делать слишком глубокие надрезы. Он все забывал, что они не в больнице, и это не роды, и несколько раз машинально спрашивал у Джозефины бистури [447]447
  Бистури, бистурей (фр. bitoury) ― узкий хирургический нож с прямым или закругленным лезвием.


[Закрыть]или хирургические ножницы [448]448
  Хирургические зондирующие ножницы (англ. probe-scissors) ― инструмент для исследования глубины или других обстоятельств раны. Могут быть использованы для обнаружения пули, камней в мочевом пузыре и т.п. Лезвия ножниц могут изгибаться на концах или иметь специальные утолщения, чтобы не повреждать ткани. Хирургические ножницы также используются для разъединения тканей путем разведения лезвий.


[Закрыть].

Он заставил себя вспомнить изображения, которые видел в Сборнике Менотти,те самые, которые были ошибочно занесены в каталог как иллюстрации кесарева сечения, но на самом деле были записями об операции, с помощью которой в Вернера поместили статую. Он вспомнил, где изначально в membrana adipose ибрюшине были сделаны разрезы и пытался теперь резать в тех же самых местах.

Пальцы, казалось, вспомнили старые навыки и двигались со все возрастающим мастерством, и всего лишь через несколько минут он отвел в стороны рассеченную кожу и слои мускулов и увидел статую.

Она выросла за эти столетия внутри Вернера, и была теперь размером почти с двухлетнего ребенка, но это, несомненно, была та же статуя, которую он видел на рисунках. И словно это был и вправду ребенок, она была повернута головой книзу, а ручки и ножки были подтянуты к щеке, и Кроуфорду пришлось напомнить себе, что это камень, и пуповину перерезать ему не придется. Он осторожно просунул руку под скользкую голову.

– Теперь осторожней, ― сквозь зубы процедил он. ― Она выходит.

Он начал тянуть.

– Кровотечение, доктор, ― поспешно сказала Джозефина.

Кроуфорд сморгнул застилающий глаза пот и вгляделся в голову статуи; теперь он тоже видел темную венозную кровь толчками вытекающую из-под его исследующей внутренности руки.

Всхлипы Вернера звучали теперь словно смех.

– Помести свою руку под моей, ― сказал Кроуфорд Джозефине, ― и зажми область кровотечения.

Кроуфорд держал руку под головой статуи, и почувствовал, как скользкие от крови пальцы Джозефины протиснулись снизу. Какой-то миг он боялся, что такое растяжение разреза неизбежно вызовет кровотечение где-нибудь еще, но Джозефина была опытным помощником ― ее рука двигалась быстро, но осторожно, прощупывая и определяя натяжение тканей, и через каких-нибудь несколько секунд кровотечение замедлилось.

– Хорошо, ― напряженно процедил Кроуфорд. ― Скоро посмотрим что там, а там будет видно, может, наложим шов, но пока сойдет и так.

Он снова начал тащить каменную голову.

Статуя изогнулась, заставив свою каменную субстанцию заскрипеть от напряжения. Она сопротивлялась ему, стараясь напрячь себя еще больше и остаться в гнезде плоти, в котором находилась уже восемь веков.

– Ткани слишком тугие, ― быстро сказала Джозефина, ― что-нибудь порвется, если будем так тянуть. Она взглянула на Кроуфорда и устало ему улыбнулась. Жизнь матери находится под угрозой.

Кроуфорд невольно вздрогнул, так как во время родов такие слова обычно означали, что ребенка необходимо было принести в жертву, убить и по кускам извлечь из матки.

Чтобы иметь возможность двигаться, статуе пришлось размягчить свою материю, но, несмотря на это, Кроуфорд видел наполненные кровью Вернера трещины, там, где камень не выдержал нагрузки.

Одна протянулась через шею, и он вставил острие клинка в отверстие и надавил.

Статуя перестала двигаться. Он надавил сильнее и почувствовал, как лезвие ножа скользнуло чуть глубже в камень, словно ему удалось расширить трещину.

Перевернутое лицо статуи удивленно глянуло на него, каменный рот раскрылся и что-то гортанно прокаркал по-немецки.

Кроуфорд не разобрал, что она сказала, да и знать этого не хотел; он надавил сильнее, не обращая внимания на крики Вернера и боль в левой руке, втиснутой под голову статуи…

…И кончик ножа отломился. Кроуфорд успел отдернуть руку, и зазубренный конец ножа лишь слегка порезал незащищённую брюшную полость.

Статуя застыла, успокоенная eisener-brecheторчащим из ее горла. Ее рот был все еще распахнут в немом вопле.

Кроуфорд отложил сломанный нож и снова принялся тянуть каменную голову. Свободной рукой он пытался не дать закрыться рассеченным тканям Вернера.

Старик был без сознания, но все еще дышал, и Кроуфорд знал, что если его пульс начнет слабеть, Джозефина ему об это скажет.

Он чувствовал, как уходят его собственные силы, и, процедив проклятье, напрягся, а затем что было сил рванул статую ― мгновение спустя он полетел на пол, сжимая в руке ужасное каменное существо.

Комната заходила ходуном, хрустальные люстры закачались, и он услышал доносящийся с улицы гул, словно саму Венецию сотрясали спазмы землетрясения.

Джозефина тоже упала, ее глаза были зажмурены от боли, а окровавленные руки обхватили живот. Кроуфорд подумал, что близнец нефелим умирает внутри нее.

Он отшвырнул статую и, бросив тревожный взгляд на потолок, прыгнул обратно к своему пациенту.

Когда Джозефина упала, кровь вновь брызнула из разорванной вены, но он обнаружил ее и зажал отверстие. Дыхание Вернера было учащенным, но ровным и глубоким, и Кроуфорд, левая рука которого была погружена брюшную полость древнего человека, позволил себе на мгновение расслабиться.

Джозефина медленно села и осторожно опустила руки, словно быстрое движение могло вернуть боль обратно.

Кроуфорд к тому времени начал свободной рукой вытирать кровь с краев зияющей раны Вернера, но он улучил мгновение и глянул на Джозефину. ― Ты в порядке? ― спросил он.

– Я… думаю да, ― ответила она, снова вставая возле него.

– Приготовь нить для сшивания, ― сказал он, и Джозефина подняла одну из длинных нитей, на которые они разорвали ленты с его лодыжек.

Он взял протянутую нить, и после того, как кончиком сломанного ножа освободил вену от окружающих ее тканей, одной рукой перевязал разорванный сосуд между местом, где он был поврежден и местом, где его сдавливали большой и указательный палец его левой руки.

Он позволил напряженным пальцам расслабиться ― вена возле узла раздулась, но узел держал крепко. Если кровь и просачивалась через узел, то делала это очень медленно.

Он переключил внимание на разрез, который предстояло зашить.

– Джозефина, ― задумчиво сказал он, протягивая ей сломанный нож, ― не могла бы ты отломать каблук от твоей туфли? А затем с помощью ножа вытащить один из гвоздей?

Джозефина взглянула на свои туфли, затем на нож. ― Хорошо.

Не прошло и минуты, как она протянула ему гвоздь, и он принялся за работу.

Кроуфорд осторожно использовал кончик сапожного гвоздя чтобы проколоть отверстия в краях рассеченных тканей, отчаянно замирая от каждого порывистого вдоха и выдоха старика ― затем он взял из рук Джозефины еще одну ленту, обсосал один ее конец, чтобы придать ему жесткости, и начал шнуровать самый глубокий разрез.

Спустя долгую минуту кропотливой работы он крепко стянул все последующие дюймы разреза, так что рассеченная брюшная полость оказалась надежно закрытой, и ничто не расходилось.

Он перевел дыхание и протянул руку за следующей лентой.

Они сшили все мускулы, а затем кожу. Вернер все еще дышал, хотя так и не пришел в сознание. Из разреза выступала кровь, но не настолько сильно, чтоб по этому поводу волноваться.

Кроуфорд выпрямился. Кожа головы зудела от осознания потолочных камней, нависающих в шести ярдах над ними. Он опустился на колени возле измазанной кровью статуи, сомкнул на ней руки, а затем заставил себя выпрямить ноги и подняться, хотя от этого усилия у него потемнело в глазах, а из носа снова пошла кровь. ― Быстро! ― выдохнул он. ― Наружу, туда, откуда пришли.

Джозефина подхватила кожаную сумку, и они, пошатываясь и хромая, устремились к двери, ведущей в широкий коридор.

Статуя как раз прошла через узкое окно, стекло которого выбила пушка австрийцев. Не доверяя своим оглушенным ушам, Кроуфорд не двигался с места до тех пор, пока Джозефина не заверила его несколько раз, что слышала всплеск, с которым статуя утонула в канале.

Наконец он кивнул, взял ее за руку и бросился к лестнице.

По площади взад и вперед носились люди. Дважды Кроуфорд слышал, как гром орудийного выстрела эхом отражался от кружевной, поддерживаемой колоннами стены Дворца Дожей, но никто не приближался к ним, пока они, хромая и спотыкаясь, не миновали подавляюще высокие, но снова дремлющие колонны Грай и не бросились к лестнице, ведущей к причалам.

Рядом простирались скрывающиеся в тени арочные своды дворца. Из-под одного из них им навстречу шагнул мужчина и, заступив дорогу, выбросил вперед руку. Кроуфорд устало поднял меч и все еще заряженный пистолет.

– Я Карбонарий, ― поспешно сказал незнакомец, и когда Кроуфорд присмотрелся, он узнал его бородатое лицо. Это был предводитель отряда Карбонариев, который помог им добраться до логова Вернера.

– Здесь неподалеку лодка, которая отвезет вас в Лидо, ― тихо и поспешно сказал командир, ― в маленьком канале возле Пьяного Ноя [449]449
  Drunkenness of Noah ― Пьяный Ной. Дословно Пьянство Ноя.


[Закрыть]. Он зашел им за спину и начал подталкивать их вперед.

Он провел их вдоль южной стены дворца, с простершимися по правую сторону на четверть мили в ширину водами канала ди Сан Марко, и у самого подножия Соломенного Моста толкнул их налево, в сторону от ступеней, между двух колонн дворца. Впереди лежал канал, в который чуть ранее выпрыгнул Карло. Кроуфорд увидел ожидающего их гондольера ― одна нога на мостовой, а вторая на корме узкого суденышка.

– Австрийцы в смятении, ― сжато сказал их проводник, ― а стража их тайного короля посходила с ума. Мы благодарны вам. Он в последний раз подтолкнул их вперед. ― Но даже не вздумайте возвращаться в Венецию, ― добавил он.

Кроуфорд поднял взгляд и запоздало сообразил, о чем минуту назад говорил их проводник ― над колоннами в юго-восточном углу здания располагалась скульптура Ноя, раскачивающегося под виноградной лозой, расплескивая вино из кружки, и почти потерявшего свое одеяние, неряшливо сбившееся вокруг его талии.

Когда они с Джозефиной забрались в гондолу, он снова поднял взгляд на бедного Ноя. «Пожалуй, ― подумал Кроуфорд, ― он имел полное право напиться и потерять штаны, после того, как спас всю органическую жизнь на земле».

Он свинтил крышку фляжки и протянул ее Джозефине, пока гондольер правил от берега, и когда она передала ее обратно, он поднял фляжку в направлении Ноя и осушил последний остававшийся в ней глоток. Позади них нависал Мост Вздохов, но он смотрел только вперед, туда, где посреди ночи вырастали башни и купола церкви Сан-Джорджо Маджоре.

Когда они достаточно отдалились от берега, и гондольер начал налегать на весло, чтобы повернуть их на восток к лагуне, Кроуфорд нащупал в сумке Джозефины завернутое в рубашку сердце Шелли. Он прошептал молитву расщепленной, изъеденной временем голове Христа, а затем перегнулся через планшир и вытянул пахнущее гарью, бьющееся сердце над темной водой.

Ничто не тревожило спокойную водную гладь, кроме слабо светящихся пятен медуз, словно бледные молочные брызги повисших в воде, и следа за кормой, в свете звезд убегающего от них прочь по обеим сторонам лодки.

Когда низкие волны, разрезаемые узким носом-ножом, полностью скрыли из глаз древний город, и даже легчайшее завихрение не указало на третью сестру, движущуюся внизу, он откинулся обратно и спрятал сердце в сумку.

Нефелимы дремали снова, впервые за восемь сотен лет.

Он обнял Джозефину, и она положила голову на его плечо и заснула.

* * *

Недомогание мое полностью прошло на четвертую ночь ― словно было оно вызвано Лериче ― и я, наконец, ненадолго провалился в сон, и был столь изнурен, что хотя здесь случились три легких толчка землетрясения, которые выгнали весь город на улицы ― ни они, ни гомон толпы не разбудили меня…

Здесь, казалось, бушевали все бури, которые только сотрясали этот земной шар ― и что до меня, это меня ничуть не удивляет ― словно сама земля несколько подустала от тиранов и рабов, которые топчут ее поверхность.

– Лорд Байрон, к Августе Ли, 7 Ноября 1822

ЭПИЛОГ: Варнхем, 1851

Лишь друг другу я слышал, русалки поют.

Песни их мне едва ль суждено услыхать.

– Т. С. Элиот

― Итальянцы? ― отозвалась Люси, тряпка, которой она натирала барную стойку, зависла в дюйме над потертой столешницей. Я не могу принять заказ у итальянцев.

– Они говорят по-английски, ― заверил ее хозяин гостиницы. ― Да и живут они в Лондоне. Все что им нужно, выпить перед ужином вина на веранде позади дома. Как думаешь, справишься… ?

Люси возобновила свое занятие. ―  Итальянцы? ― Я слышала, они такие же развязные, как и моряки. Лучше бы для них было со мной не заигрывать.

Сетовала на моряков она скорее по привычке; хотя она все еще была стройной, Люси уже стукнуло пятьдесят, и на ее лице оставили глубокие следы годы тяжелой работы.

– Это очень пожилая пара со своим сыном. Они не собираются напиваться, Люси, просто…

– Ох, ну хорошо. Она отложила тряпку и поставила на поднос бутылку кларета, штопор и три бокала. Но только убирать за ними будет эта новая девушка.

– Конечно, конечно, ― согласился хозяин.

Люси обогнула стойку, взяла поднос и вышла из бара.

Впереди была дубовая лестница, ведущая к комнатам наверху; не доходя до нее, Люси свернула налево и прошла через запасную столовую к задней двери; удерживая поднос одной рукой, она толкнула дверь и вышла на веранду, где за маленьким столиком в тени сидели их необычные посетители.

Их сыну было должно быть около тридцати. Он совсем не был похож на итальянца ― его прямые каштановые волосы были зачесаны назад, а глаза были светло-голубыми. Его улыбка, когда она поставила бутылку и бокалы, была не больше, чем данью вежливости.

– Благодарю вас, ― сказал он, с легким намеком на акцент в голосе.

Она повернулась к пожилой паре.

Они действительно были очень старыми. Мужчина был совершенно лыс за исключением короткой бахромы белых волос над ушами, а его темное лицо казалось куском пропитанного маслом древнего дерева. К подлокотнику его кресла была прислонена крепкая потертая прогулочная трость, и Люси подумала, что когда он опирается на нее, его грубая коричневая рука должна казаться продолжением трости.

Волосы его жены были седыми. Она просто смотрела на руки Люси, пока пожилая барменша вкручивала штопор в горлышко бутылки, но улыбка углубила морщинки на ее худом лице и, казалось, объяснила причину всех этих бесчисленных морщинок.

Когда Люси разлила вино по трем бокалам, старик поднял свой бокал, в руке, у которой отсутствовал по меньшей мере один палец.

– Спасибо, Люси, ― сказал он.

Кроуфорд отпил из бокала и посмотрел в сторону заднего двора гостиницы. Листья на деревьях в полуденных лучах солнца отливали зеленым и золотым, и он попытался представить, что ему снова тридцать пять, и что Бойд и Аплтон скоро появятся из двери позади него.

И не мог этого представить.

В дальнем конце двора рос теперь персиковый сад ― одному богу известно, когда утащили отсюда те старые кареты. И он подумал, что если древняя резная мостовая, о которую споткнулся Бойд тридцать-пять лет назад, была все еще там. Но у него не было никакого желания идти и проверять.

Джон обеспокоено смотрел на него. Они доехали на поезде Лондон-Брайтон до расположенного к югу Кроули, а затем наняли карету, которая отвезла их к западу в Варнхэм, и Джон хотел этим вечером вернуться в Лондон к своей жене и детям.

– Ну вот, ― сказал Джон, ― теперь мы здесь, чтобы за место это не было. Вы вроде собирались рассказать мне… ?

– Как твой отец и я встретились, ― сказала Джозефина. ― Как ты был зачат, и как мы поженились.

Джон удивленно моргнул. ― Я… я всегда думал, что вы… никогда об этом не заговорите. Я думал, что вы… что эту историю вы не хотите вспоминать.

– В прошлом месяце умерла Мэри Шелли, ― сказал Кроуфорд, ― так что теперь мы свободны от данного ей обещания. Перси Флоренс Шелли теперь Сэр Перси, и я думаю, что даже он не знает правды о своем отце. Кроуфорд рассмеялся, обнажив редкие зубы. ― Думаю, он не поверил, даже если ему и рассказывали об этом.

«Да и ты тоже, пожалуй, не поверишь, Джон, ― подумал он; ― но я должен ради тебя ― и твоих детей ― рассказать это в любом случае».

– Мэри Шелли? ― сказал Джон. ― Жена Перси Шелли? Вы ее знали?

– Да.

Кроуфорд пригубил вино и подумал о Мэри Шелли. Он отдал ей сердце Шелли, которое все еще заключало в себе глаз Грай, отдал в банке брэнди, и она хранила его всю свою жизнь; по временам он спрашивал себя, что если глаз все еще был слабо способен отбрасывать свое статичное поле определенности, так как Мэри впоследствии потеряла всю присущую ей живую непредсказуемость, которая много лет назад привлекла к ней Шелли. С тех пор писать она стала меньше, слог ее стал более сухим и высокопарным. С каждым годом она все меньше виделась с людьми, и он слышал, что перед смертью она десять дней неподвижно пролежала в молчании.

Трелони сделал ей предложение где-то в 1830, но к тому времени сочинительница Франкенштейнауже начала погружаться в безразличие, что отмечало всю ее оставшуюся жизнь, и она ему отказала.

После смерти Шелли Трелони последовал за Байроном в Грецию, и после того как Байрон, пытавшийся собрать армию, чтобы выдворить турецких захватчиков, умер от болотной лихорадки, Трелони некоторое время оставался там и жил жизнью наемного искателя приключений. Позже он отправился в Америку, где под рев водопада переплыл Ниагару, и Кроуфорд слышал, что затем он вернулся в Англию, спутался с замужней женщиной и живет теперь где-то в Монмутшире [450]450
  Монмутшир – графство Англии.


[Закрыть].

Кроуфорд часто думал о Байроне, который умер в 1824-м. Кроуфорд и Джозефина больше не встречали его после их венецианского приключения ― они собирались увидеться с ним и поблагодарить его, но затем он умер в Миссолунги, тридцати шести лет отроду, и уже было слишком поздно.

– Прости, ― сказал Кроуфорд, ― что ты спросил?

– Я спросил, ― терпеливо ответил Джон, ― вы знали Шелли тоже?

– Да. И Байрона, и Китса. Кстати, тебя мы назвали как раз в честь Китса, не думаю, что мы тебе об этом говорили. И все это началось, ― сказал он, кивая фужером на заросший травой двор, ― в этом самом месте. Он поставил бокал и помассировал левую руку; возможно из-за изувеченных пальцев она начала в последнее время ныть. Болела вся рука, до самого плеча.

Джозефина снова наполнила их бокалы. ― Начинай, ― сказала она.

* * *

Солнце уже клонилось к закату, когда он закончил рассказ, и на высокой траве пролегли глубокие тени от старых дубов, окаймлявших двор.

Джон качал головой. ― А этот… этот ваш Вернер… что с ним потом случилось?

Кроуфорд ухмыльнулся. ― После этого мы некоторое время следили за новостями из Венеции. Неделю спустя стало известно, что во Дворце Дожей обрушилась пара комнат. Все списали на ослабление конструкции вызванное землетрясением.

–  Неделюспустя? ― выдохнул Джон.

– Твой отец хороший хирург, ― сказала Джозефина.

– Значит… значит он так и не нашел свою статую, или другую статую, и не сумел возобновить совмещение. Голос Джона был тихим ― со временем он, возможно, начнет в этом сомневаться, но сейчас он, похоже, верил всему, что они рассказали.

– Похоже, что нет, ― сказал Джозефина. ― Но… возможность всегда остается.

– Так вот почему вы двое всегда запрещали мне приглашать в дом незнакомцев.

– Да, Джон, ― сказал Кроуфорд. ― И я надеюсь, что ты следовал нашему совету, а также передал его своим детям.

– Да, конечно, я просто ― никогда вполне ― не понимал всего значения этого.

Кроуфорд допил вино. ― Теперь ты знаешь, сын.

Он откинулся в кресле и закрыл глаза.

Каким-то образом он все еще видел двор, деревья и траву… но это не мог быть двор гостиницы в Варнхэме, так как перед его взором раскинулась долина, на дне которой возвышались тысячи высоких камней, а он тянул повозку, в которой сидел гнусно ухмыляющийся старик, даже еще более старый, чем он сам, и этот старик пел французскую песню с веселым мотивом и грустными стихами…

Позади них на лошади скакал Китс, молодой и здоровый. Он приветственно взмахнул рукой, и Кроуфорду показалось, что во взгляде юноши мелькнула благодарность, когда он галопом пронесся мимо.

Байрон тоже был здесь, его темные волосы были лишь слегка посеребрены сединой. Лорд улыбался, держа дымящийся пистолет. Только что его меткий выстрел послал монету далеко в маремма. ― Бедные наши дети, ― сказал Байрон…

Далеко впереди шел Шелли. Возможно, он искал монету, которую забросило сюда выстрелом Байрона, так как он бесцельно гулял по траве ― но не по меч-траве растущей в маремма ― он шел по саду, и Кроуфорд откуда-то знал, что он ищет там себя, свой собственный образ.

Где-то посреди этих лугов Кроуфорд знал, он снова когда-нибудь найдет Джозефину. Он знал, что найдет ее… как это всегда случалось прежде.

Он шагнул вперед, и уже больше не хромая, зашагал вдаль за своими друзьями.

Солнце к тому времени красным закатным светом затопило горизонт, и двор скрылся в тени.

– Подожди нас внутри, хорошо, Джон? ― мягко сказала Джозефина, гладя безвольную руку Кроуфорда. ― Скоро мы оба будем… готовы ехать.

Их сын поднялся и направился обратно в гостиницу, а Джозефина держала все еще теплую руку своего мужа, слушая биение своего сердца. ― Только не забредай далеко, Майкл, ― нежно сказала она. ― Я знаю, тебе понадобится помощь.

Она откинулась в кресле и глубоко вдохнула вечерний воздух, все еще сжимая руку Кроуфорда. ― Дважды два четыре, ― мечтательно сказала она. ― Дважды три шесть. Дважды четыре восемь. Дважды пять десять…

Немного погодя, литания замерла в тишине, и на темнеющем небе начали зажигаться звезды. Пока Джон снова не вышел из дома, двор лежал в молчании ― молчали лягушки, не пели насекомые, деревья стояли, не шелохнувшись, и даже дыхание не тревожило неподвижный ночной воздух.

Назад к карточке книги "Гнёт ее заботы"