Текст книги "Гнёт ее заботы"

Автор книги: Тим Пауэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

Начинало холодать, и Байрон поспешно велел конюхам седлать двух лошадей. Несколько минут спустя они верхом перебрались через хребет Лидо и галопом понеслись по восточному побережью, Адриатика по одну сторону и низкие заросшие чертополохом холмы по другую.

Некоторое время они ехали молча. Ветер срывал макушки волн и бросал им в лицо облака мелких соленых брызг. Шелли облизал с губ дыхание океана.

– Ты писал, ― нарушил он, наконец, молчание, ― что в Венеции может существовать возможность освободить нас и наших детей от внимания нефелимов.

– Да, писал, ― устало ответил Байрон. Он натянул вожжи, и Шелли последовал его примеру, и они направили своих лошадей вниз по холму к воде.

– Это… всего лишь возможность, ― сказал Байрон, ― что здесь, как и в Альпах, можно сбросить их смертельные объятья, их внимание ― потерять их, так же как можно сбить со следа собак поднявшись по течению ручья. Прежде всего, нужно их ослепить, и сделать это можно только ночью. Он сплюнул в воду. ― Очевидно, можно даже вдохнуть жизнь в труп недавно погибшего человека, если солнце еще не коснулось его своими лучами; жертвы вампиров, конечно, никогда по настоящему не умирают, но если все сделать правильно, человек не станет вампиром ― он будет все тем же простым смертным, пробужденным от вечного сна или того, что гораздо хуже.

Байрон ухмыльнулся. ― И конечно после этого лучше сразу же сесть на корабль и отправиться куда-нибудь на край света, чтобы твоему демону не посчастливилось случайно наткнуться на тебя снова ― пусть соленый океан разделяет вас во веки веков. Я в свое время серьезно подумывал о Южной Америке. Он вызывающе взглянул на Шелли. ― Думаю теперь мне это больше нужно.

Байрон, очевидно, чувствовал себя неуютно, обсуждая этот вопрос, поэтому Шелли попробовал подойти к нему со стороны. ― Мне показалось, что ты спросил того фокусника о каком-то глазе, ― сказал он. ― Что-то вроде того, был ли он восстановлен.

– Глаз Грай, ― сказал Байрон. Его лошадь остановилась и начала пощипывать заросли грубой травы. ― Помнишь про Грай?

– Э-э… это те самые три сестры, с которыми советовался Персей, перед тем как отправился убивать Медузу Горгону [217]217
  Горгона Медуза (греч. Медуса ― «стражник, защитница, повелительница») ― одна из трех сестер Горгон, чудовище с женским лицом и змеями вместо волос. Ее взгляд обращал человека в камень.


[Закрыть]? Неожиданно, словно из ниоткуда, к нему пришла уверенность, что именно «Персей», а не «Перси» прокричал ему тот древний старик, встреченный ими на Пьяцетта.

– Они самые, ― сказал Байрон. ― У них был только один глаз на троих, и они вынуждены были передавать его друг другу, чтобы обрести зрение, а Персей выхватил у них глаз, и не отдавал его обратно до тех пор, пока они не ответили на его вопросы. Когда я первый раз прибыл сюда, после того как покинул Швейцарию, я провел много времени в монастыре армянских священников и монахов на одном из местных островов. Я… переживал из-за одной метафизической бессмыслицы, что сказал мне тот доктор…

– Кто, Полидори? А! Нет, ты, должно быть, имеешь в виду того неффи ― Айкмэна.

Байрон, казалось, был раздосадован, что Шелли вспомнил имя. ― Да, его самого. Мы с ним поднялись на гору Венгерн, после того, как ты возвратился в Англию, и это действительно изгнало из нас бесов, как я тебе и говорил ― я физически чувствовал, как инфекция выходила из меня с потом, и я до сих пор не уверен, что мы на самом деле видели, и что нам привиделось на той вершине.

Он, прищурившись, посмотрел в сторону Адриатики. ― Странно, но раз уж мы заговорили о восстановлении глаза ― думаю,я видел там женщину, которая вырезала собственный глаз. Как бы там ни было, этот парень, Айкмэн, пытался меня потом убедить, что эти… может быть нам стоит называть их ламии?… будут и после нашего освобождения по-прежнему за нами следить, так как видят в нас подходящие кандидатуры, людей, не имеющих… иммунитетак их редкой болезни.

Шелли подумал о женщине, которую видел во дворце Байрона. ― Что сейчас пишешь? ― спросил он.

Байрон засмеялся снова и покачал головой, но Шелли показалось, что смех был натянутым. ― Нет, нет, у меня нет рецидива. Я пишу лучшее из всего, что у меня есть, э-э… своего рода эпическую поэму, называющуюся Дон Жуан, но это целиком и полностью моя заслуга, а ни каких-то там… вампиров. Он смотрел Шелли в глаза, когда говорил, словно бы убеждая его в своей искренности.

– О, я не сомневаюсь в тебе, ― начал Шелли, ― просто…

В любом случае, ― прервал его Байрон, ― не тебечитать мненотации. Он все еще улыбался, но глаза были холодными.

– Ты прав, ты прав, ― поспешно сказал Шелли. ― Э-э, возвращаясь к тому, что я сказал. Случайно не слухи об этом… возможном экзорцизме [218]218
  Экзорцизм ― изгнание нечистой силы.


[Закрыть]… привели тебя тогда в Венецию?

– Я… не могу вспомнить.

Шелли кивнул. ― Ну хорошо. А что по поводу Грай и их глаза?

Байрон слегка пришпорил коня, пустив того медленным ходом. Он вздохнул, очевидно, утомленный этой темой. ― Армянские священники утверждают, что три сестры были представителями действительно живших ветхозаветных гигантов ― нефелимов, и были захвачены в Египте бог весть знает сколько веков назад. Их привязали к столбу и оставили на солнце, где они превратились в камень. Затем их разделили, чтобы использовать в строительстве, а на их телах вырезали защитные узоры, призванные удерживать их в скованном состоянии. Их энергия истощилась, и они утратили сознание, заснули. Но у них все еще остается их глаз ― хотя это и не совсем глаз, и используют они его не для того, чтобы видеть.

Шелли сделал рукой жест, приглашая его продолжать.

– Эх, был бы здесь Отец Паскуале, он бы враз тебе все объяснил. С этим глазом они могут не столько видеть, сколько знать. Они знали, с точностью до запятой, точнее даже чем Бог это изобразил, все, что их окружало; и, следовательно, они могли совершенно точно предсказать любое будущее событие ― также просто, как ты мог сказать, в каком углу комнаты окажется один из тех бильярдных шаров, что вы сегодня катали с Аллегрой.

Он помолчал, задумчиво изучая морской горизонт. ― Сейчас мир уже не столь прозрачен,как был прежде. Его природа теперь гораздо подвижнее в своих мельчайших проявлениях, вот почему мы можем позволить себе делить людей на презренных и заслуживающих восхищения. Чтобы стало бы с этой привилегией, если бы траектории нашего движения были известны заранее как, скажем, парабола брошенного камня? Едва ли мы тогда могли бы… высказывать моральные суждения… по поводу тел, которые следуют предначертанным им курсам. Смысла в этом было бы не больше, чем винить камень упавший нам на голову. Гадалки ― и Кальвинисты [219]219
  Для кальвинизма характерна доктрина об абсолютном предопределении; человек не может изменить волю Бога, но должен быть уверен в собственной «богоизбранности» и доказательством этого является успех профессиональной деятельности; большое значение придавалось мирскому аскетизму, интенсивному труду и накоплению богатства, что послужило моральным оправданием зарождающемуся капитализму.


[Закрыть] ― были бы рады жить поблизости от этих существ, когда они не спят и владеют глазом, потому что зрение Грай исключает любую хаотичность, любую свободу воли. Когда Грайи смотрят, они не только устанавливают положение вещей, но и устанавливаютего [220]220
  Not only check on things, but also check them – не только устанавливают положение вещей, но и устанавливают его.


[Закрыть].

– Но по словам того толстяка, у них его нет, глаз не был восстановлен, ― сказал Шелли. На берег плеснула волна, с пенным шелестом кружась вокруг копыт его лошади. ― И вообще, как подбрасывание монет может помочь это выяснить?

– Ну, Карло ― эксперт в бросании монет. Он настолько хорош в этом, что его мастерство граничит с невозможным. И если принять это как данность, то по точности его броска можно судить о границах возможного. Если бы глаз был восстановлен, его монета приземлилась бы значительно ближе к пятну крови; а если бы Грайи не спали и имели при себе глаз, она приземлилась бы точно на него.

– А что если бы они не спали, когда он бросал монеты? Не спали, но все еще не имели глаза?

– Как раз для этого ты и прибыл в Венецию ― разбудить их, пока у них нет глаза ― именно на это я и намекал в письме. Что же до монеты Карло, даже и не знаю, что бы с ней случилось, если бы он бросал ее при таких обстоятельствах. Я как-то спросил его, и он пытался мне объяснить, но все, что я понял, что монета не будет даже существовать между моментом броска и ее остановкой; и место где она остановится совершенно не будет зависеть от того, как он ее бросил; даже пенни, который приземлится, не будет во всех смыслах тем же самым, который он подбросил.

Шелли задумчиво нахмурился, но через несколько мгновений неуверенно кивнул. ― Пожалуй, в этом есть какая-то нездоровая логика, ― сказал он. ― Мы пытаемся вернуть определенность, предопределение; эти существа, эти три древние сестры отбрасывают… скажем, поле. Если они владеют глазом, это поле незыблемой определенности, но если они слепы, это поле расширенных возможностей, свобода от бесстрастных механистических ограничений. Он, ухмыльнувшись, взглянул на Байрона своими яркими глазами. ― Ты должен помнить, что Персей позаботился о том, чтобы задавать им свои вопросы, пока они отбрасывали слепое поле, так что то, о чем он спрашивал, переставало быть невозможным.

– Я, признаться, не думал об этом, ― ответил Байрон. ― Но, пожалуй, ты прав, если они не спят, но все еще слепы, тогда многое, из обычно невозможного, становится возможным в их окрестности.

– И где они сейчас, эти Грайи? Здесь в Венеции? Армянские священники рассказывали, как их пробудить?

– Я не особо уверен, как нам их разбудить, для этого нужны некие очень редкие виды топлива. Что же до Грай ― ты видел двух из них час назад, на южной стороне пьяццы. Третья упала в канал, когда их пытались водрузить на место, давным-давно, в двенадцатом веке.

Шелли удивленно моргнул. ― Ты хочешь сказать эти колонны…?

– Они самые. Дож [221]221
  Дож ― титул выборного главы Венецианской республики на протяжении более чем десяти веков, с VIII по XVIII века. Первым дожем стал Пауло Лучио Анафесто.


[Закрыть], правивший в то время, Себастьяно Зиани [222]222
  Себастьяно Дзиани (Sebastiano Ziani) ― (приблизительно 1100 ― 1178) ― 39-й венецианский дож.


[Закрыть], пообещал любую поддержку и любую onesta grazia [223]223
  Onesta grazia ― подобающая благодарность (итальянский).


[Закрыть]тому, кто сумеет установить колонны в безопасном пленении в этом месте, на мостовой перед Дворцом Дожей [224]224
  Дворец Дожей (итал. Palazzo Ducale, анг. Ducal Palace).


[Закрыть]. Тут же сыскался парень, некий Николо иль Бараттьере [225]225
  Barattiere – барышник, мошенник (итальянский).


[Закрыть], который это сделал ― хотя и уронил одну из колонн в канал ― но затем он потребовал глаз в качестве платы. Другими словами он потребовал, чтобы неопределённость ― азартная игра ― была узаконена в районе площади, в фокусе внимания сестер. Дожу пришлось сдержать свое обещание, но чтобы воспрепятствовать этому, он построил неподалеку тюрьму, и между колонн начали свершаться казни. Кровь, свежепролитая кровь, очевидно, весьма хорошая замена утраченному глазу [226]226
  С этими колоннами у итальянцев с «незапамятных» времен связано одно предание-суеверие. Оно гласит, что с человеком, прошедшим между этих двух колонн, непременно случится несчастье.


[Закрыть]. Конечно, теперь здесь уже довольно давно никого не казнят.

Шелли упорно не желал считать все сказанное бессмыслицей. ― Но каким образом кровь помогает Грайям видеть?

Байрон развернул своего коня обратно и тронул его с места. ― Сейчас я всего лишь цитирую священников ― я знаю, что ты думаешь о священниках ― но они сказали, что кровь содержит… э-э, полный, всеобъемлющий план, проект человека, которому она принадлежит. Так что нет ничего…

– Так вот зачем им нужно пить человеческуюкровь, ― возбужденно прервал его Шелли. ― Для того чтобы принять человеческий вид. Они не могут сделать этого без плана, проекта, содержащегося в крови. Если бы они пили лишь животную кровь, то могли бы превращаться только в животных.

Байрон несколько раздраженно пожал плечами. ― Может быть. В любом случае, в крови нет места изменениям ― другими словами, нет никакой неопределенности. Она весьма наглядно олицетворяет собой предопределение. Семя же наоборот ― олицетворение неопределенных потенциальных возможностей. Словом, если бы ты занялся с женщиной сексом прямо между колонн, они бы стыдливо потупили взор. Он расхохотался и пришпорил лошадь. ― Интересная мысль, может, стоит попробовать?

Шелли покачал головой. ― Как австрийцы могут желатьвосстановить глаз и снова ввергнуть всех в подобное животному рабство в тисках механической обусловленности.

– Ну, пожалуй, это можно понять, если вспомнить, что они предположительно доставили сюда древнего представителя правящей династии Габсбургов ― этого старикана по имени Вернер, который, очевидно, провел восемь столетий в зимней спячке в Габсбургском замке в северной Швейцарии. Они хотят сохранить его живым еще несколько веков, а медицина и продлевающая жизнь магия гораздо лучше работают вблизи Грай ― при условии, что они не спят и уделяют окружающему свое острое как лезвие бритвы внимание. Австрийцы, должно быть, изрядно тогда повозились, переправляя его на юг через Альпы, после того как приобрели Венецию. ― Я, ― Байрон неестественно рассмеялся. ― Думаю, они везли его запакованным в лед.

Шелли пожал плечами. ― Ну хорошо. Но, возвращаясь к тому времени, когда Венеция была республикой ― почему Дожихотели чтобы колонны имели глаз? Дожи всегда были врагами Габсбургов.

– Грайи, владеющие глазом, способствуют застою, Шелли, ― раздраженно ответил Байрон. ―  Каждыйправитель желает сохранить status quo [227]227
  Status quo ― статус кво ― существующее положение вещей (латинский).


[Закрыть]. И я не считаю, что это так уж плохо. Эти твои поля расширенных возможностейзвучат для меня словно… та безвидная тьма, что царила над бездною, прежде чем Бог изрек «Да будет свет».

– Может быть, так оно и есть ― может быть, бог намерено ограничил нас, чтобы мы не могли стать чем угодно, всем тем, о чем не смеем даже мечтать. Религия определенно идет по его стопам. Без ее оков, человеческий род был бы свободен….

Байрон со смехом произнес ― Ты ничуть не изменился Шелли. Я признаю, что со стороны природы было жестоко, позволить человеку осознавать себя. Смерти приходится разлучать каждого из нас с его воспоминаниями и всем, к чему он ― хоть и без всякой для себя пользы ― стремился всю жизнь. И мы постоянно живем в тени этого нестерпимого знания. Но так уж устроен этот мир ― и не нужно винить в этом священников и религию. Дьявол, религия может, по крайней мере, хоть иногда, ненадолго заставить нас поверить, что наши души возвышенны, нетленны и способны к совершенствованию.

– То, что ты говоришь ― наихудший пример фатализма [228]228
  Фатализм – вера в неотвратимость судьбы. Представление о предопределенности событий в мире; в отличие от детерминизма предполагается, что человек не может повлиять на эту предопределенность.


[Закрыть], ― печально сказал Шелли.

– А то, что тыговоришь ― утопия, ― ответил Байрон.

* * *

Шелли все же сумел договориться с Байроном о плане действий и вместе с Клэр Клэрмонт тремя днями позже покинул Венецию. Он должен был вернуться как можно скорее со всей своей семьей: Мэри, их двух с половиной летним сыном Вильямом и двенадцатимесячной дочкой Кларой.

Шелли написал Мэри еще до того, как покинул Венецию и попросил ее как можно скорее приехать вместе с детьми на виллу Байрона, выстроенную на вершине холма, неподалеку от расположенного внутри страны городка Эсте [229]229
  Эсте (Este) ― город на юге Венето, у подножия Эвганейских холмов, в провинции Падуя. Миланский маркграф Аццо II д’Эсте в X веке выстроил здесь свой замок. Позднее новые владельцы города выстроили на руинах древнего замка новый.


[Закрыть], где он будет их ожидать. В письме ему пришлось избегать прямых объяснений, так как он не мог сообщить ей, особенно через подконтрольную австрийцам почту, что собирается как-нибудь темной ночью перевезти всю семью на северо-запад в Венецию, разбудить ослепших Грай и выскользнуть на свободу из сетей внимания вампиров-нефелимов, а затем навсегда спастись бегством в западное полушарие.

Мэри с детьми прибыли на виллу Байрона двенадцатью днями позже, пятого сентября, и Мэри настояла на том, чтобы просто отдохнуть здесь неделю-другую, расслабляясь в садах виллы, которая была выстроена на месте уничтоженного французами монастыря Капуцинов. Байрон как-то сказал Шелли, что освященная земля может обладать определенными защитными свойствами.

Дети, казалось, были счастливы отдохнуть после путешествия, и Шелли решил, что несколько дней отдыха им не повредят.

Он обнаружил, что здесь ему необычайно легко писалось; он начал переводить греческую классику, и к этому времени заканчивал перевод Прометея Прикованного ― трагедии Эсхила ― и подумывал уже было о том, чтобы написать последнюю часть этой незавершенной античной трилогии.

Он писал во время долгих жарких дней, в продуваемом легким ветерком летнем домике, до которого можно было добраться, выйдя через заднюю дверь главного здания и пройдя через тенистый переход, образованный шпалерами, густо опутанными виноградными лозами. По ночам он часто приходил сюда, чтобы посмотреть на летучих мышей, беспорядочно снующих перед зубчатыми стенами стоявшей когда-то в Эсте, а ныне разрушенной средневековой крепости. Временами он обращал лицо к югу, где, отделенный от него ста двадцатью милями, протянулся горбатый хребет Апеннин.

Апеннины господствовали в юго-восточном углу неба, когда они с Мэри и детьми жили недавно поблизости от Ливорно, находящегося на противоположном берегу острова, и их серые пики завораживали его тогда также, как и сейчас. Он написал отрывок поэмы, пока жил там, и теперь по ночам часто вспоминал его, вглядываясь в южном направлении на горы, высящиеся над обвалившимися монастырскими стенами:

The Apennine in the light of day

Is a mighty mountain dim and gray,

Which between the earth and sky doth lay;

But when night comes, a chaos dread

On the dim starlight then is spread,

And the Apennine walks abroad with the storm,

Shrouding…

При свете солнца Апеннины

Простерты над подземным миром,

К небесным кручам возносясь

В своем величии унылом.

Но ночь ступает, ожил мрак,

В их твердых каменных чертах,

И в тусклом свете звезд ночных

Они вселяют страх.

В грозы объятьях громовых

Скрывают горы…

Он так и не продолжил поэму дальше, так как не был уверен, что могли скрывать горы.

* * *

Когда это случилось, заканчивался уже восемнадцатый день, проведенный ими на вилле. Тогда, после полудня, в последний понедельник месяца, случилось сразу два происшествия, убедивших Шелли, что ему следует как можно скорее доставить семью в Венецию.

Облака хмурой пеленой затянули долину По [230]230
  Po ― По ― река в северной Италии. Самая длинная река в Италии, берущая начало в Котских Альпах близ границы с Францией и впадающая в 668 километрах к востоку в Адриатическое море.


[Закрыть], и свет к четырем часам сделался тяжелым и тусклым. Грозовые облака на юге клубились и сбивались в громадные тучи, словно боги, чудесным образом высеченные в живом, мучимом агонией мраморе, и Шелли, сидя над своей рукописью в летнем домике, время от времени с тревогой поглядывал на небо. Он надеялся, что дождь еще немного повременит, так как то, что рождалось сейчас из-под его пера, было самым ярким, самым значительным из всего, что он когда-либо писал, и мысль о том, чтобы прервать этот благословенный поток слов, казалась ему почти что кощунственной. Он не мог сейчас прерваться ни ради дождя, ни даже ради того, чтобы перечитать строки и увидеть, имеют ли они хоть какой-нибудь связанный смысл.

«Еще в пыли не скрылся Вавилон, ― обнаружил он выводящим себя, ―

Мой мертвый сын, мой Магус Зороастр [231]231
  Magus Zoroaster ― Кудесник Зороастр.


[Закрыть],

В саду гуляя, встретил образ свой»…

Подняв на мгновенье взгляд, Шелли увидел фигуру, гуляющую по саду позади душимой виноградными лозами решетки, силуэт на фоне далекой серой груды облаков и возвышающихся вдали Апеннин.

На миг ему показалось, что это был он сам, но затем, когда фигура вышла из-за зелени, он увидел, что она была гораздо ниже ― была, на самом деле, его маленькой дочерью Кларой.

Эта почти несомненная связь между тем, что происходило в его голове и тем, что происходило снаружи, на мгновенье испугала его, поэтому, с нескрываемым облегчением, он окликнул Клару и, оттолкнув кресло, вскочил на ноги, протягивая руки, чтобы ее подхватить.

Но она не двинулась с места. В холодном металлическом свете она одарила его улыбкой, от которой мгновенно улетучилось все его облегчение, а затем снова скрылась за зеленой стеной.

Сердце встревожено колотилось в его груди, но он уже протянул руку к ведущей в сад двери, когда услышал позади знакомые шаги, отдающиеся эхом в забранном решеткой переходе, идущем от дома.

Радуясь внезапному поводу, чтобы отложить поход в сад, он обернулся и отворил ведущую к дому дверь, и увидел Мэри, направляющуюся к нему с Кларой на руках.

– Обед готов, Перси, ― сказала Мэри, ― и тебе пришло письмо от Байрона.

Медленно повернувшись, он снова посмотрел в сад. Ему показалось, что позади решетки он уловил какое-то промелькнувшее движение, но он повернулся к нему спиной, обнял Мэри и с испугавшей ее поспешностью повел ее обратно в дом.

* * *

«Куда ты пропал? ― спрашивал в письме Байрон. ― Мне сообщили, что наш человек уже почти здесь, а ― Аппарат ― в Местре, по ту сторону лагуны. И если сделать это суждено, тогда пускай все совершится быстро [232]232
  Macbeth: «If it were done when 'tis done, then 'twere well It were done quickly». Макбет: «О, если б только был конец концом. Все кончить мы тогда могли бы разом». (В. Шекспир, «Макбет», акт I, сцена 7).


[Закрыть]. Отправляйся немедленно в Падую, если все еще не остыл к нашей затее, ― и придумай какие-нибудь извинения ― а я напишу тебе туда и скажу, не опоздали ли мы. А теперь уничтожьписьмо».

Шелли отложил письмо и посмотрел на Мэри, сидящую за столом напротив. Она единственная из всех смотрела на него, так как Клэр кормила детей. В пристальном взгляде Мэри читался испуг, так что он постарался придать голосу беспечный тон. ― Мне нужно завтра съездить в Падую, ― сказал он. ― У Байрона есть новости по поводу доктора для Клэр. Это казалось прекрасным предлогом ― Клэр былабольна, и лишь неделю назад он возил ее в Падую к доктору. ― И, похоже, этот врачможет вылечить и недомогание малышки Клары ― будь готова приехать вместе с ней, когда я за вами пошлю. Он глянул в сторону задней части дома, а затем добавил: ― и, конечно, захвати с собой юного Вильяма.

Мэри принесла ему тарелку горячих макарон с овощами, но он, казалось, их даже не заметил, пристально глядя как маленькая Клара слизывает свою растертую в пюре порцию с ложки, которую Клэр подносила к ее рту, и думая о ее копии, которую он видел гуляющей по саду. «Что же это означало? Не прождал ли он слишком долго»?

Доверчивая невинность ребенка ужасным укором терзала его сердце, словно в боку его засел зазубренный ржавый меч; она заслуживала нормальной жизни, нормальных родителей. «Разве может быть бог, ― думал он, ― если такой светлый ребенок, может родиться у такого человека как я».

Письмо Байрона было единственным, что он съел в этот вечер.

* * *

Последующее письмо Байрона дожидалось Шелли в Падуе, и после того как он его прочел, он тотчас же запихал Клэр в экипаж обратно до Эсте, так как Байрон писал, что гамбит [233]233
  Гамбит – продуманный шаг; хорошо спланированный ход.


[Закрыть]все еще былвозможен. Клэр, придя в замешательство, спросила его о докторе, которого они вроде бы прибыли увидеть, и Шелли не нашел ничего лучше, чем сказать, что они его упустили, но несомненно застанут, когда она вернется с Мэри и детьми.

Когда Клэр уехала, Шелли отправился в Палаццо делла Раджионе [234]234
  Палаццо делла Раджионе (итал. Palazzo della Ragione) ― зал заседаний городского суда Падуи в эпоху средневековых городских общин, остающийся одним из самых больших залов Европы (87 м. длины, 27 м. ширины, 24 м. высоты) с крышей, не поддерживаемой колоннами. Дворец располагается посреди падуанского рынка, разделяя его на Пьяцца дель Эрбе и Пьяцца делла Фрутта.


[Закрыть]и в одиночестве обошел его большой зал, отмечая, как его громадные размеры заставляют его самого чувствовать себя маленьким и незначительным; так как теперь он не мог найти никаких оправданий тем восемнадцати дням, которые бесцельно растратил на вилле в Эсте, и был бы действительно рад, если бы Перси Шелли и вправду оказался незначительной фигурой заднего плана, просто человеком из толпы, чьи ошибки не имели далеко идущих последствий.

Через два дня, в восемь тридцать утра, Мэри, Клэр и дети прибыли в Падую.

Маленькой Кларе становилось все хуже, ее рот и глаза подергивались знакомым Шелли образом ― его первый ребенок от Мэри, девочка которой они даже не успели дать имя, обнаруживала сходные симптомы прямо перед тем как умерла, четыре года назад.

Несмотря на возражения измученной Мэри, он настоял на том, что доктор в Падуе, как оказалось, был не слишком хорошим, и что им следует без промедлений отправиться в Венецию. Погода так и не прояснилась ― они стояли на площади перед церковью Святого Антония, и дождь то скрывал за серой стеной, то выхватывал во вспышках молний выполненную Донателло конную статую Гаттамелата [235]235
  Эразмо да Нарни (итал. Erasmo da Narni; 1370-1443) по прозвищу Гаттамелата (итал. Gattamelata) ― итальянский кондотьер (предводитель наемного отряда). Стал правителем Падуи в 1437 году. В Падуе установлена знаменитая конная статуя Гаттамелаты, созданная Донателло.


[Закрыть] ― а дети плакали.

В течение часа они прождали под узким навесом экипаж, который должен был доставить их в прибрежный город Фузина [236]236
  Фузина (итал. Fusina) ― город неподалеку от Венеции. Оттуда направляются лодки с туристами в Венецию.


[Закрыть], откуда можно было взять лодку до Венеции; наконец, экипаж показался и, покачиваясь, направился к ним по мостовой, и, когда он со скрипом остановился, Мэри забралась внутрь, и Шелли взял Клару на руки, чтобы передать ее матери.

Когда он поднял дочку перед собой, он пригляделся и заметил две воспаленные отметины укуса на ее горле.

«Вот и разбилась вдребезги, ― с горечью подумал он, ― хрупкая фантазия Байрона, что эта освященная земля может послужить защитой от нефелимов ― или, быть может, французы ее осквернили, когда разрушили стены монастыря Капуцинов». «Французы тоже, ― вспомнил он, ― были одержимы стремлением захватить Венецию».

* * *

В зловонных доках Фузины он обнаружил, что их дорожные пропуска отсутствовали среди багажа, хотя Мэри клялась, что она их упаковала. Таможенники сообщили Шелли, что не пропустят ни его, ни его семейство без документов, но Шелли выбрал одного из стражников и отвел его в сторону через покрытую грязными лужами мостовую. Там он поговорил с ним несколько минут в тени старого каменного пакгауза [237]237
  Warehouse ― панкгауз ― товарный склад (bonded warehouse – таможенный склад для хранения не оплаченных пошлиной товаров).


[Закрыть]и, когда они вернулись, неожиданно бледный страж угрюмо сказал, что они все же могут переправиться.

Шейная косынка, которой офицер утер лоб, когда они шагали мимо, была художественно запятнана старой, высохшей кровью.

* * *

Во время долгой поездки на гондоле судороги Клары становились все хуже и хуже, и худое лицо Шелли словно окаменело, пока он поочередно смотрел то вниз на ребенка, то вверх на садящееся солнце, видневшееся в просвете меж грозовых облаков, так как Байрон сказал ему, что ритуал должен проводиться ночью.

Когда гондольер, орудуя веслом, остановил лодку у омываемых волнами ступеней Венецианской гостиницы, Шелли сразу же забрался в другую гондолу и отправился, чтобы найти Байрона. Когда он сошел на берег, солнце уже было низко и красными отблесками пламенело на шляпках гвоздей, забитых в лица деревянных mazzes, венчающих расцвеченные голубыми и белыми полосами причальные столбы перед Палаццо Мочениго. Флэтчер поспешно провел его наверх в бильярдную, где его уже дожидался Байрон. Аллегра была вместе с ним, но Маргариты Когни видно не было.

– Возможно, я прождал слишком долго, ― сказал Шелли, и голос его дрожал от сдерживаемых эмоций. ― Клара умирает…

– Еще не слишком поздно, ― ответил Байрон. ― Они еще не успели… пожаловать глазГрайям. Он возбужденно махнул рукой в сторону окна. ― Встречаемся на закате на пьяцца ― я захвачу с собой Аллегру, а ты привези хотя бы Клару; ее будет достаточно, если она единственная удостоилась особого внимания. А затем будь готов укрыться в какой-нибудь церкви, пока мы не найдем корабль, который возьмет нас всех в Америку.

– В церкви?― с сомнением покачал головой Шелли. ― Нет, не думаю ― ты,может быть, и не видишь ничего дурного в выражении… безоговорочной преданностицеркви, но я не собираюсь позволить Кларе и Вильяму вырасти зашоренными. Даже в качестве жеста…

– Послушай меня, ― сказал Байрон, достаточно громко, чтобы перекрыть поток его возражений. ― Это не жест, ты запросто можешь вообще не вырастить своих детей, если не сделаешь этого. Что-то должно скрываться за верой, что церковь является прибежищем, ― за всей этой солью в святой воде, витражными стеклами и золотыми дискосами, которые держат под подбородками людей, что выстраиваются в очередь, чтобы получить причастие.

Шелли его слова, похоже, не убедили. ―  Дискосы [238]238
  Дискос – плоская тарелка, обыкновенно серебряная, для хлеба в обряде причащения.


[Закрыть]? Те маленькие диски с ручками? Ну и какая же от них польза?

Байрон пожал плечами. ― Ну, ― сказал он, ―  сегоднясчитается, что эти металлические диски нужны, чтобы улавливать падающие крошки хлеба, но они отполированы до блеска, и Отец Паскуале как-то намекнул мне, что раньше их обычно использовали, чтобы убедиться, что каждый причащающийся отражается в зеркале.

* * *

Когда Шелли вернулся в гостиницу, Мэри сидела на цветастой софе в приемной, а Клара билась у нее на руках. Он не успел еще приблизиться к ним, как увидел, что девочка затихла и безвольно обмякла. Он пробежал последние несколько шагов и выхватил тело из рук Мэри.

Поблизости стояли Клэр и какой-то незнакомый мужчина, который теперь шагнул вперед и объяснил по-итальянски, что он доктор. Шелли позволил ему осмотреть покоящуюся на его руках Клару, и спустя мгновение доктор тихо сказал, что ребенок умер.

Наступившее молчание, казалось, всколыхнуло окружающий воздух до самого украшенного росписью арочного потолка. Шелли попросил мужчину повторить, что он только что сказал, более медленно. Мужчина сделал это, и Шелли покачал головой и потребовал сказать это снова. Диалог повторился несколько раз ― несмотря на то, что доктор, очевидно, начинал терять терпение ― пока, наконец, Шелли уже больше не мог тешить себя надеждой, что доктор сказал что-то другое. Все еще держа мертвого ребенка, он тяжело рухнул на софу рядом с Мэри.

«Мой мертвый сын, мой Магус Зороастр, ― думал он словно в бреду, ―  в саду гуляя, встретил образ свой».

Несколько минут спустя отворилась выходящая на канал дверь, впустив внутрь холодный порыв ветра, но Шелли так и не поднял взгляд. Ричард Хоппнер, Английский Консул, пересек комнату, взглянул на доктора и получил от него подтверждающий кивок, а затем склонился к Шелли и несколько раз назвал его имя, прежде чем Шелли, казалось, осознал, что он был здесь.

– Я могу взять все на себя, мистер Шелли, ― мягко сказал Хоппнер. ― Почему бы вам не оставить вашу дочь с нами, а самим не отправиться с миссис Шелли в вашу комнату. Думаю, у доктора должно найтись что-нибудь, что поможет вам успокоиться.

В душе у Шелли царила ноющая пустота, вакуум, пока он не вспомнил, что сказал ему Байрон во время их верховой прогулки по Лидо: «Очевидно, можно даже вдохнуть жизнь в труп недавно погибшего человека, если солнце еще не коснулось его своими лучами»… : а затем его тонкие губы растянулись в отчаянную улыбку.

Шелли поднялся, все еще прижимая к себе маленькое тело, и медленно подошел к окну. Лишь самые высокие шпили церквей все еще отливали золотом.

Он повернулся к Мэри, и даже несмотря на застилавшие ее глаза слезы, она увидела достаточно на его лице, чтобы испуганно вздрогнуть.

– Еще не слишком поздно, ― сказал он, словно эхом вторя тому, что менее получаса назад сказал ему Байрон. ― Но я должен взять ее… наружу, ненадолго.

Хоппнер начал было возражать, указывая на доктора, чтобы заручиться его поддержкой, и, казалось, испытал облегчение, когда Мэри поднялась, собираясь что-то сказать.

Но она сказала совсем не то, что он, по всей видимости, от нее ожидал. ― Может быть, ― сказала она Хоппнеру голосом резким от горя и страха, ― вам лучше разрешить ему взять ее.

Хоппнер, повышая голос, начал было спорить, теперь уже с ней, но она не сводила глаз с лица Шелли. ― Нет, ― сказал она, обрывая Хоппнера, ― он просто… хочет взять ее в церковь, чтобы отслужить над ней молитву. Он вернет ее обратно до…

– До рассвета, ― сказал Шелли, большими шагами направляясь к двери.

* * *

Когда гондола выплыла в Большой Канал из узенького Рио ди Ка’ Фоскари [239]239
  Rio di Ca' Foscari ― канал Рио ди Ка’ Фоскари.


[Закрыть], он опознал усатого гиганта, орудующего веслом на соседней лодке, как Тито, гондольера Байрона, и махнул ему рукой; через минуту гондола Байрона подплыла борт о борт с его лодкой, и Байрон крепко сцепил оба планшира чтобы удержать лодки вместе.

Он увидел труп Клары и выругался. ― Давай ее сюда, ― сказал он, ― и забирайся сам; я только что услышал, что на пьяцца полно австрийских солдат ― похоже они готовятся восстановить глаз ― и они тотчасдогадаются, что мы задумали, если увидят, как мы доставляем труп к подножию колонн.