Текст книги "Полибий и его герои"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

Прощание его с греками представляло собой эффектное театральное зрелище, которое он, видимо, уже заранее обдумал. Он созвал в Коринф представителей всех греческих общин. На огромной площади их собралось столько, будто это было народное собрание. Тит выступил перед ними и сказал несколько слов. Свобода, говорил он, это вещь, к которой надо долго привыкать, и ее не дарят. Поэтому эту свободу, добытую чужим оружием и подаренную иноземцами, они должны старательно беречь, чтобы римский народ знал, что свобода дана людям достойным и дар его попал в хорошие руки. Умеренная свобода, продолжал Тит, спасительна и для отдельных людей и для целых государств. А неумеренная свобода тяжела для других и гибельна для тех, кто ею пользуется. И главное – пусть эллины соблюдают мир между собой. Если опять вспыхнут раздоры, никакая свобода не поможет.

Тит оставил свой насмешливый тон и говорил голосом, каким мог бы беседовать отец со своими детьми. Эллины были тронуты до слез. Они кричали и рыдали. Особенно поразил их последний очень красивый поступок римлянина. Он попросил напоследок в благодарность за все, что сделал он для Греции, только одно: отпустить всех италийцев, которые во время Ганнибаловой войны проданы были в рабство и теперь трудились на полях Эллады. Вам самим будет стыдно, если ваши освободители будут у вас рабами, сказал он. Греки с восторгом согласились.

– Завтра, – закончил Тит, – я уезжаю и увожу с собой все римское войско.

Тит еще продолжал говорить, когда все увидели, как по склону Акрокоринфа медленно спускаются, сверкая оружием, римские легионы. Когда их блестящие ряды дошли до площади, Тит повернулся и молча последовал за ними. Ничего не могло быть эффектнее такого прощания! Толпы людей бежали за ним, называя спасителем и освободителем (Liv. XXXIV, 48–50). На другой день проконсул покинул Элладу.

Новая смута в Греции

Сбылись самые смелые, самые упоительные мечты, которыми некогда ласкал себя Тит Фламинин. Он сравнился с кумиром своей юности, со знаменитым Публием Сципионом. Дошло до того, что эллины официально признали его богом. Правда, природный такт подсказал Титу, чтобы он не очень распространялся среди сограждан о последнем обстоятельстве. Он боялся не суровых укоров и цензорских замечаний, а ядовитых насмешек, которыми осыпали бы его злоречивые римляне.

Но Тит недолго наслаждался прелестью спокойной жизни в Риме, впрочем, он не любил спокойной жизни. Дело в том, что положение в Греции стало угрожающим. Антиох был по-прежнему готов к войне. Теперь он нашел в Элладе неожиданных союзников в лице этолян. Они заверяли царя, что все греки, как один, станут на его сторону, ибо освобождение Греции – обман. Они объезжали греческие общины: клялись, интриговали, обещали, торговались. В результате взбаламутили всю страну. В Элладу тогда срочно послали Тита.

Тит летал по стране, как ветер, и многих удержал от необдуманных шагов одним своим видом. Главные усилия этоляне направили на то, чтобы привлечь к себе ахейцев. Все понимали, что дружба союза может решить исход дела. Этоляне, конечно, прекрасно знали, как смотрят на них пелопоннесские соседи. Но они знали также, что ахейцы обижены на Тита за мир с Набисом, что Филопемен, самый влиятельный человек в союзе, его личный враг, наконец, они просто надеялись запугать ахейцев нашествием азиатских полчищ. Поэтому они посоветовали Антиоху направить посольство к ахейцам, но не просить их союза – это бесполезно, а только убедить держаться нейтралитета и не мешаться в эту войну.

Когда послы от царя и этолян вошли в союзное собрание ахейцев, их ждал там неожиданный сюрприз: первый, кого они увидели, был Тит Фламинин. Он каким-то чудом успел приехать раньше их. Это привело этолян в ярость. Они разом потеряли все необходимое хладнокровие. Первыми говорили царские послы. Они очень долго распространялись о непобедимости сирийского войска, о бесчисленных лучниках, конных, пеших, о колесницах и прочем. Затем поднялись этоляне. Присутствие Тита, который молча насмешливо на них смотрел, действовало на них раздражающе. Вот почему они вместо того, чтобы говорить о Сирии, снова завели речь о Киноскефалах. Ложь этолян разрасталась с неимоверной быстротой. Сперва они говорили, что римляне не победили бы без них, потом, что они победили без римлян, сейчас же они заявили, что спасли самого Тита, ибо без них римлян перебили бы самым жалким образом. Далее они, естественно, говорили о черной неблагодарности Тита, а в заключение не совсем логично просили ахейцев соблюдать нейтралитет.

После них взял слово Тит. Он ответил и тем и другим со своей обычной насмешливостью. По поводу похвальбы азиатских послов он сказал следующее. Он, Тит, раз был в гостях у одного приятеля, и тот старался угостить его получше. С удивлением Тит видел на столе все новые разнообразные мясные блюда. Тит восхитился богатством стола, но тут же стал упрекать друга, который ради него несет такие непомерные расходы. Но приятель с улыбкой отвечал: «Это все свинина, Тит, только по-разному приготовленная». Так и воины царя – все сирийцы, только по-разному одетые. А сирийцы – жалкая смесь всех народов, невоинственны, трусливы и испорчены рабством. Что до этолян, то Тит заметил, что ему нет нужды говорить о Киноскефалах ахейцам, которые прекрасно помнят, как было дело. Пустое хвастовство этолян пусть действует на царских послов, которые еще не знают, с кем связались.

Наконец он заметил, что нет ничего глупее, как в борьбе между великими державами держаться нейтралитета. Ахейцы просто достанутся в жертву победителю. В заключение он просил ахейцев серьезно подумать, кому они хотят довериться: царю и этолянам или римлянам, чью верность слову они уже испытали. Ахейцы приступили к голосованию. Голоса были подсчитаны. Огромное большинство ахейцев проголосовали за то, чтобы воевать на стороне римского народа (Plut. Flam. 15,17; Liv. XXXV, 48–50).

Тит настолько уверовал в свою удачливость, красноречие и обаяние, что решил явиться к своим врагам этолянам, выступить на их союзном собрании и образумить их. Но из этого ровно ничего не вышло. Стратег этолян даже не удостоил Тита ответом, а только сказал, что ему недосуг. Вот когда этоляне разобьют лагерь на берегах Тибра, у них будет время побеседовать. Тита вывела из себя не сама угроза – она была слишком нелепа, чтобы принимать ее всерьез, – но чудовищное легкомыслие, с каким этоляне ввергают в новую войну истерзанную Грецию и Италию. Он вспыхнул от гнева и воскликнул, что никто не изведает тяжести войны раньше, чем сами этоляне, что отныне все между ними кончено и они враги навеки (Liv. XXXV, 33). Вскоре оказалось, что слова Тита были пророческими.

Месть Тита

В 191 г. Антиох переправился в Грецию. Доверившись этолянам, он вообразил, что вся Эллада встанет под его знамена, и взял с собой ничтожную горстку из своих несметных войск. Но почти никто к нему не примкнул, кроме самих этолян да тирана Набиса, которого этолянам удалось подбить на возмущение. При этом спартанского владыку ничуть не смущало, что его родной сын был заложником в Риме[21]21
  Набис нарушил мир через два года после его заключения. После его гибели спартанцы попросили римлян вернуть им заложников, которые тем уже не нужны. Римляне согласились. Но сын Набиса не увидел родины: он внезапно заболел и умер (XXI, 1–2)!


[Закрыть]. Но однажды, когда они вместе устраивали военные упражнения, этоляне, глядя на лежащую поодаль богатую Спарту, не смогли устоять против искушения. Они убили своего друга тирана и галопом поскакали в город. Если бы, резонно замечает Ливий, они собрали тут же собрание и объявили, что пришли освободить Спарту, их, быть может, приняли бы, как героев. Но вместо того они, как шайка бандитов, молча въехали в город и бросились грабить дворец. А спартанцы не менее быстро кинулись к оружию, окружили их и перебили всех до единого. Ахейцы, воспользовавшись смутой, захватили Спарту. Тем и кончилось участие Спарты в войне против Рима (Liv. XXXV, 35–36).

Больше всего следовало опасаться, что Филипп, который только что был разбит и жаждал реванша, воспользуется возможностью погубить римлян и поддержит Антиоха. Надо было во что бы то ни стало добиться его нейтралитета. По-видимому, за это взялся Тит^{15}. Он достиг даже большего. Филипп согласился помогать римлянам. За это ему обещали вернуть взятого в заложники сына, аннулировать контрибуцию и присоединить к Македонии некоторые города.

Консул Маний Ацилий Глабрион переправился в Элладу и без труда разбил маленькую армию Антиоха. Сам царь сбежал, и совершилось то, что и предсказал Тит. Вся тяжесть войны пала на этолян. Хотя этоляне все последнее время действовали нелепо, просто глупо, но в трусости не обвинил бы их и заклятый враг. Они защищались отчаянно, как дикий зверь, загнанный в угол. Но силы были слишком неравны. Пришлось этолянам, как не было им горько, идти к консулу просить мира. Во главе посольства стоял наш старый знакомый Фенея. Этоляне, кажется, воображали себе Глабриона похожим на Тита. Но они жестоко ошиблись. Тит происходил из знатнейшего патрицианского рода: манеры у него были изысканные, он получил прекрасное воспитание и благоговел перед великим прошлым Эллады, а врожденное благородство не позволяло ему обидеть слабого. Глабрион же был «человек новый»[22]22
  Так в Риме называли незнатных людей, выдвинувшихся благодаря собственным заслугам.


[Закрыть], происходил из низов, был резок, груб и неотесан, и Греция ровно ничего не говорила его сердцу.

Фенея по обыкновению приготовил длинную речь, но консул резко оборвал его, сказав, что ему сейчас не до болтовни. Этоляне растерялись, опять открыли было рот, но Маний снова оборвал их, заметив, что нечего тянуть: им остается только отдаться на милость римлян. Напуганные этоляне совсем не поняли, что значит это выражение, а спросить у консула не посмели. В конце концов они решили, что это что-то хорошее, потому что дело идет о милости. Но тут они ошиблись самым ужасным образом, потому что выражение это означало – отдать себя на полное усмотрение победителя, причем последний обязался лишь сохранить им жизнь, но мог продать вместе с женами и детьми.

Посовещавшись, этоляне снова пришли к Манию. Тот угрюмо и с досадой выслушал их длинные речи, когда же наконец этоляне объявили, что отдаются на милость победителя, консул сухо сказал:

– Это действительно так, этоляне?

Те отвечали утвердительно. Тогда консул начал перечислять свои требования. Он еще не кончил, как Фенея воскликнул:

– Но это несправедливо и противоречит обычаям эллинов!

Консула это слова не разгневали, но он хотел, чтобы этоляне осознали свое положение и пришли в ужас. Поэтому он мрачно произнес:

– Что вы еще толкуете об обычаях эллинов, долге и приличии, после того, как отдались на милость римлян! Да если я только захочу, я велю заковать вас всех в цепи и отвести в тюрьму!

И он немедленно велел принести цепи и сковать этолян. «Фенея и его товарищи стояли, не говоря ни слова, словно это необычное обращение сковало им не только тело, но и душу». Но тут вмешались присутствовавшие римские офицеры. Они просили консула не обижать послов. Маний наконец уступил. С этолян сняли оковы. Только тогда Фенея нашел в себе силы пробормотать, что, для того чтобы договор вошел в силу, нужно еще согласие народа. С тем Маний и отпустил их (Polyb. XX, 10).

У этолян было много пороков. Но они были дерзки и свободолюбивы. Когда Фенея вернулся, его рассказ вызвал бурю ярости. Решено было перенести что угодно, но не идти более к Глабриону. Теперь этоляне затворились в городе Навпакте, самой природой укрепленное место, неприступная скала над проливом, отделяющим Среднюю Грецию от Пелопоннеса. Крепость, расположенная на вершине горы, напоминала скорее разбойничье гнездо, чем город. Неудивительно, что консул тщетно осаждал Навпакт, но этоляне знали, что гибель их неизбежна, и оборонялись с отчаянием обреченных.

Однажды они, как всегда, стояли на башнях. Вдруг они увидели совсем возле стены какого-то одинокого римлянина, который осматривал укрепления. Он поднял голову. Они не могли ошибиться – то был Тит Квинктий Фламинин. Его назначили легатом Глабриона «в угоду эллинам», как говорит Плутарх, а скорее, он сам добился этого назначения, боясь, что Маний погубит все его дело. Увидав человека, в смертельной ненависти к которому они клялись, этоляне издали душераздирающий вопль. Они зарыдали, протянули к Титу руки и бессвязно умоляли спасти их. Тит знаками показал, что ничего не может сделать, и поспешно ушел. Этоляне провожали его глазами. Когда он скрылся из виду, исчезла и их последняя надежда.

А Тит вернулся в лагерь и вошел в палатку консула. Взглянув на него, Глабрион увидел, что он мрачен и озабочен. Не успел консул спросить, что с ним, как Тит воскликнул:

– Маний Ацилий, ты что, не видишь, что происходит, или видишь, но не понимаешь, как это важно для государства?

Маний встревожился и с волнением стал спрашивать Тита, что случилось. Фламинин мрачно отвечал, что консул вот уже очень давно стоит возле маленькой этолийской крепости, потерял массу времени, союзники тем временем захватывают область за областью, а скоро кончается срок полномочий Глабриона. Что он скажет в Риме? Маний смутился. Он признался, что совсем не знает, что предпринять: ведь уйти от стен нельзя, это будет позор. Что же делать? Он настойчиво просил совета у Тита. Тот погрузился в размышления и наконец сказал, что придумал. Он готов выручить Глабриона и великодушно берется докончить осаду сам. Консул горячо его благодарил.

Попрощавшись с Манием, Тит бегом бросился к крепости. На сей раз на стены высыпал весь город. Опять раздались стоны и рыдания. Тит поманил этолян рукой. Через минуту Фенея со всеми членами совета лежал у ног Тита и в слезах молил о прощении. Тит сказал:

– Ваше положение заставляет меня умерить свой гнев и не говорить резко. Случилось то, что я и предсказывал, и вам невозможно даже сказать, что случилось это не по вашей вине. Но по какой-то воле рока я назначен поддерживать Элладу и не перестану оказывать благодеяния даже неблагодарным.

И он заключил с этолянами перемирие (Liv. XXXVI, 33–35). Существует много рассказов о том, как он подобным же образом спасал греческие города то от разгневанных римлян, то от македонцев, то от самих греков. Ибо он считал «своим долгом не допускать гибели ни одного города освобожденной Греции» (Liv. XXXVI, 34).

Война в Греции на этом не окончилась. Но и в период смут, и даже когда измученная страна окончательно перешла под власть Рима, никогда не стерся из памяти греков образ их освободителя, этого человека, полного мелких слабостей, и в то же время такого мягкого и великодушного. Его благоговейно чтили даже при Империи, даже во времена Плутарха. «Не будь римский военачальник от природы человеком великодушным, чаще обращающимся к речам, чем к оружию, не будь он так убедителен в своих просьбах и так отзывчив к чужим просьбам, не будь он так настойчив, защищая справедливость – Греция отнюдь не так легко предпочла бы новую чужеземную власть своей, привычной» (Plut. Flam. 2).

Идеи об исторической миссии Рима

А теперь вернемся немного назад. Македонская война, поведение Тита, удивительные условия мира, Истмийская прокламация – все это представляет настоящую загадку для современных историков. Начнем с того, почему римляне вняли мольбам эллинов и вмешались в войну с Филиппом, войну абсолютно не затрагивающую их интересов? Рим не сделал никаких территориальных приобретений, Рим вывел все свои войска из Эллады, Рим не получил дани. Рим взял на себя тучу хлопот с греками, и это в то время, как пылала война в золотоносной Испании, этом Эльдорадо Древнего мира. Как все это объяснить? Большинство историков считает, что Рим был напуган Филиппом, рвавшимся покорить мир и заключившим тайный союз с Антиохом. Родосцы рисовали их Риму как страшную угрозу: Антиоха – как нового Александра, Филиппа – как нового Пирра. Да, правда, именно так объяснял народу необходимость войны консул 200 г. Но ведь это ровно никого не убедило, и все соображения перевесили мольбы афинян. Войну начали без охоты. Она вначале была непопулярна в народе, она была непопулярна в армии, она была непопулярна среди многих сенаторов, раз даже консулы не желали ехать на Балканы. Очень странно, раз речь шла о новом Пирре! Похоже, что греческие басни о Пирре никого в Риме не испугали. И потом. Если эти соображения и объясняют начало войны, то уж никак не объясняют ее конца – освобождения Греции и всех других странностей. Полгода на войну не давали согласия, и кипели споры. Видимо, понадобилось чье-то очень властное влияние, чтобы наперекор всему сдвинуть Республику с места и начать опасную войну на Востоке^{16}. Что же это было за влияние?

В Риме появился круг людей, так называемых эллинофилов. То была молодежь, поднятая волнами великой Ганнибаловой войны. Эти люди, «молодые генералы своих судеб», уже в юности командовали армиями и выигрывали битвы. Вихрь войны бросал их по свету, и они очутились в блестящих эллинских городах, с театрами, музыкой, статуями, храмами, увлекательными лекциями. Были среди них, конечно, такие, как Катон. Они отвернулись от всей этой иноземной мерзости. Но многие, очень многие были пленены и подпали очарованию этого необыкновенного мира. Они считали священным долгом Рима освободить и охранять эллинов. Они были исполнены такого же энтузиазма, как современники лорда Байрона, которые наперекор мелочной своекорыстной политике своего правительства с оружием в руках отправлялись защищать страну героев и богов. Одним из этих людей был юный Эмилий Лепид, который, услыхав о страшной участи жителей Абидоса, ринулся спасать их и, рискуя собственной головой, бросил македонскому царю гордый вызов. А как пламенно, как настойчиво внедрял в жизнь эти идеи Тит, мы уже видели.

Центром этого кружка был знаменитый победитель Ганнибала Сципион Африканский. Именно ему суждено было изменить лик мира. В 202 г. он сокрушил Карфаген. Двенадцать лет спустя, в 190 г., он разбил Антиоха в битве при Магнезии. Эта битва положила мир к ногам римлян. Всего около десяти лет назад греки узнали римлян, и вот они уже владыки вселенной. Если бы во времена битвы при Каннах, когда Филипп и Антиох лелеяли честолюбивые планы, так вот, если бы в то время какой-нибудь гадатель предсказал им, что пройдет несколько лет, и они будут повиноваться безвестным западным варварам, то уж конечно, они отмахнулись бы от этого пророчества, как от пустого вздора. Ибо «римляне, – говорит Полибий, – пережили столь быструю и решительную перемену в своем положении, как ни один другой из современных народов» (VI, 1, 7). Полибий, современник и свидетель этих поразительных событий, можно сказать, так и не может опомниться от изумления: «Римляне, – пишет он, – покорили своей власти весь известный мир, а не какие-нибудь его части, и подняли свое могущество на такую высоту, которая немыслима была для предков и не будет превзойдена потомками» (I, 2, 7). С невероятной стремительностью они наносили удар за ударом и одно за другим сокрушали могущественнейшие государства – Карфаген, Македонию, царство Селевкидов. У них не было теперь соперников, все народы склонились перед великой Республикой. После победы над Селевкидами греки, уже не обинуясь, заявляют, что римляне «волею судеб получили власть над миром» (XXI, 16, 8). «Боги подчинили вашей власти все, что есть на земле», – говорят римлянам родосцы (XXI, 23, 4).

Все эти завоевания прошли под знаком Сципиона. Но Сципион был не просто великим полководцем, покорившим Риму новые земли. Он разработал план, как Рим должен властвовать над миром и каковы будут законы, которые Рим даст человечеству. Даже поверхностного взгляда довольно, чтобы разглядеть, что все мирные договоры, заключенные в то время, как две капли воды похожи друг на друга. Все они являются копиями договора с Карфагеном. Все они отражают одну политическую линию: Тит при этом ссылается на Сципиона, Сципион – на Тита. В результате этих договоров великие империи – Карфаген, Македония, держава Селевкидов – сохраняли полную внутреннюю свободу, не принимали в свои города иноземных гарнизонов, не платили дани, не меняли своей конституции, не подчинялись римскому наместнику, но сокращали до минимума свою армию и флот и фактически лишались права вести войны. Все отнятые у них территории – Ливия, Греция и Малая Азия – не становились собственностью Рима, но получали свободу и всячески укреплялись. Вместо отдельных степных лоскутных княжеств возникают Великая Ливия Масиниссы, Греция получает свободу и оберегается Римом, царство Пергам становится мощным государством.

Вместо дани побежденные империи выплачивали контрибуцию. Она рассчитана была на несколько десятилетий и должна была залечить страшные раны, нанесенные Италии Ганнибалом. Через 30–40 лет, т. е. к тому времени, когда Рим должен был окончательно оправиться, прекратился бы и приток золота из Средиземноморья.

Сципион очень обстоятельно разъяснял свои взгляды иноземным народам и обосновывал свою позицию. Во время войны с Антиохом он написал много открытых писем, которые носят характер прокламаций, где он формулирует основные принципы внешней политики Рима. Вот как Полибий пересказывает одно из них. Сципион пишет, что «римляне ни одного из наследственных царей не лишали власти, напротив, сами восстановили некоторых владык и пределы их могущества расширили. Так поступили они с Филиппом и Набисом. Что касается Набиса, то, имея возможность погубить его в конец, римляне не сделали этого, оказавши ему пощаду, хотя и тирану, и только возложили на него обычные[23]23
  Здесь и далее курсив в тексте античных авторов мой.


[Закрыть] обязательства»(Polyb. XXI, 11, 4–10).

В другом письме читаем: «Мы дружественны ко всем эллинам, а так как вы отдались на нашу милость, мы постараемся сделать все возможное для вас и постоянно быть вам полезными. Мы даруем свободу вам и всем другим государствам, которые вручили себя нам, мы даем им автономию во всех делах и во всех других отношениях мы постараемся постоянно вам помогать» (Syll.³, 618). Подобные же заявления есть и в письме к колофонянам, подобные же речи говорил Сципион этолянам и афинянам в Греции^{17}.

Таким образом, установился Pax Romana, римский мир. Войны между великими державами прекращались: цари их лишились клыков и когтей. Все споры решал Рим. Новые национальные государства видели в Риме своего защитника и покровителя. Замечательно, что все дела Рим старался решать в пользу слабых и обиженных. Полибий объясняет это не только интересами политики, но и национальным характером римлян (XXIV, 12, 11–12).

Конечно, планы Сципиона натыкались на сопротивление. Далеко не все мыслили так, как он. Его политические враги не были столь дальновидны и великодушны. Людей старого поколения нелегко было убедить. Но мы видим в ту эпоху множество его последователей, если так можно выразиться, целую школу. Даже грубый Маний Глабрион, благоговевший перед победителем Ганнибала, стал горячим адептом его идей. Но самым блестящим среди его учеников был, конечно, Тит. Это были люди, проникнутые одной идеей. И они осуществляли единую политику.

Как мы уже говорили, Греция в их замыслах занимала совершенно особое место, ибо все они горячо восхищались этой страной. Попытки перенести в Рим эллинскую культуру и внешнеполитические шаги были частями единого плана. Не только блистательный Тит, но и неотесанный Глабрион дает театральные игры, воздвигает статуи, а в Греции перед воинами повторяет речи, которые, должно быть, слышал от своего кумира. Он призывает бороться за свободу эллинов и говорит:

– Вам надлежит помнить, что воюете вы не только за свободу Греции, хотя и это было бы величайшей честью (sic!)… Римскому господству откроется Азия, Сирия и все богатейшие царства, простирающиеся вплоть до восхода солнца. А после, что нам помешает от Гадеса до Красного моря раздвинуть границы римской державы вплоть до Океана, что окаймляет земной круг? И весь род людской станет чтить имя римлян вслед за именами богов! Да будут души ваши достойны подобной награды (Liv. XXXVI, 17, 13–16).

Система эта вступила в действие после Магнесии. Одним словом, римляне прекращали теперь распри между царями. Однажды, узнав о войне Пергама и Вифинии, римские послы явились, чтобы окончить ее. Когда они изложили свои требования царю Вифинии, он смутился. Одни условия принимал, другие отклонял. Тогда послы, потеряв терпение, повернулись к нему спиной и пошли прочь. Царь кинулся за ними и со слезами умолял вернуться. Римляне остались непреклонными и так и не обернулись. Нужно ли говорить, что через несколько дней царь принял все их условия (Polyb. XXXIII, 12–13).

Этой удивительной политикой объясняется то восторженное почитание, которое испытывали в это время греки к римлянам. Римляне были героями дня. О них могли говорить и рассказывать непрерывно. Их имя окружено было ореолом легенд. «В поступках ваших вы преследуете совсем не такие цели, как прочие народы, – говорят им родосцы. – Так всякий другой народ поднимает войну из жажды порабощения и захвата городов, денег, кораблей. Во всем этом вы по воле богов не имеете нужды, ибо боги подчинили вашей власти все, что есть на земле… Ради освобождения эллинов вы вели войну с Филиппом, и приняли все тяготы войны. Свободу эллинов вы поставили своей целью, а она одна и ничего больше, осталась вам наградою за войну. Этому трофею вы радовались более, чем дани карфагенян, и совершенно правильно. Деньги – обычное достояние всех народов, тогда как доблесть, слава и почет – удел богов и тех людей, которые по природе своей приближаются к богам» (Polyb. XXI, 23, 2–9).

Слова эти сказаны после победы над Антиохом, и из них видно, насколько потрясли эллинов те необычные условия, которые диктовали римляне побежденным врагам. Ни территории, ни дани – все остается другим! Стоит только прочесть Полибия, чтобы увидеть, что речь родосцев – это вовсе не обычная у греков лесть. Сам Полибий, человек тончайшего ума, необыкновенной проницательности и совершенной честности, согласен с родосцами и высказывает подобные же мысли относительно римлян. «Римляне, – пишет Плутарх, – …заслужили не только похвалу, но приобрели всеобщее доверие и огромное влияние – и по справедливости. Римских магистратов не только охотно принимали, но и сами приглашали их, им вверяли судьбу не только народы и города – даже цари, обиженные другими царями, искали защиты у римлян, так что в скором времени… все стало им подвластно» (Flam. 12).

Вести об этом удивительном народе дошли до иудеев, живших на окраинах цивилизованного мира. В книге Маккавеев читаем: «Иуда услышал о славе римлян, что они могущественны и сильны, и благосклонно принимают всех, обращающихся к ним, и кто не приходил к ним, со всеми заключили они дружбу… С друзьями своими и с доверившимися им они сохраняют дружбу; и овладели царствами ближними и дальними, и все, слышавшие имя их, боялись их. Если захотят кому помочь и кого воцарить, те царствуют, а кого хотят, сменяют, и они весьма возвысились. Но при этом никто из них не возлагал на себя венца и не облекался в порфиру, чтобы возвеличиться ею… Не бывает ни зависти, ни ревности между ними» (I, 8, 1, 12–14, 16).

А теперь вернемся к другим героям нашего рассказа и посмотрим, как изменилась их жизнь в новых условиях.