Текст книги "Полибий и его герои"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

Напомню один эпизод Союзнической войны. Мессенцы подверглись нападению этолян, просили помощи у Арата, но потом из трусости сами не примкнули к сражающимся. «Признаюсь, и я считаю войну делом страшным, – говорит Полибий, – но нельзя же страшиться войны до такой степени, чтобы во избежание ее идти на всевозможные уступки. Зачем было бы всем нам восхвалять гражданское равенство, право открыто выражать свои мысли, свободу, если бы не было ничего лучше мира? Ведь мы не одобряем фиванцев за поведение их во время войны с персами за то, что они уклонились от борьбы за Элладу и из трусости приняли сторону персов. Не одобряем и Пиндара, который в стихах выражает сочувствие фиванцам за их любовь к миру… Мир справедливый и почетный – прекраснейшее и плодотворнейшее состояние; но нет ничего постыднее мира, купленного ценой позора и жалкой трусости» (IV, 31).

Полководцу он советует никогда зря не рисковать собой, помня, что на нем лежит ответственность за войско. Но если вождь понял, что всякая надежда умерла, он не должен пережить своих воинов – его место рядом с теми, кто пал на поле боя. Чтобы и в этом случае «не склониться перед обстоятельствами и не дозволить себе чего-либо недостойного прежней жизни. Вот что нашли мы нужным сказать людям, направляющим войну, дабы они слепой отвагой не разрушили упований доверившихся им сограждан и в неумеренной привязанности к жизни не покрывали себя в несчастий стыдом и позором» (XI, 2, 9–11).

Но ярче всего душа Полибия видна в одном замечании. Это всего несколько фраз, но они поражают.

Он описывает поведение противников Рима после Персеевой войны. Вели они себя очень по-разному. Было несколько смертельных, непримиримых врагов римлян, которые подняли против них свои народы. После поражения Македонии они покончили с собой. Они удостоились следующей эпитафии от Полибия. «Когда дела приняли оборот, противный их ожиданиям, – пишет он, – …они пошли навстречу судьбе и кончили мужественной смертью. Хвала этим людям за то, что они не изменили себе и не унизились до положения, недостойного их предшествующей жизни». К сожалению, совершенно иначе вели себя другие сообщники македонского царя. Особенно двое – Полиарат и Дейнон. Они бегали, прятались по городам, но все греки спешили изловить и выдать столь опасных и нежелательных гостей. И все-таки «они не находили в себе мужества покориться судьбе и положить конец своему существованию… они продолжали цепляться за жизнь». Это поведение вызывает у Полибия не возмущение, и даже не презрение, а глубокое недоумение. «Всякий с изумлением мог спросить, что побуждало Дейнона так дорожить жизнью и сносить такой позор», – говорит он. Из-за такого малодушия эти люди, по его словам, утратили всякое право на сострадание потомков.

«Зачем я так долго останавливался на Полиарате и Дейноне? Не затем, конечно, чтобы от себя прибавить что-нибудь к их несчастьям – это было бы величайшей низостью, – но с целью… научить других, когда они попадут в подобные обстоятельства, быть и рассудительнее и мудрее».

Что касается его самого и прочих ахейцев, обвиненных в связях с Персеем и вызванных в Рим, хладнокровно объясняет Полибий, то их положение было иным. Их оклеветали. Поэтому им следовало добиваться признания своей невиновности, снять пятно с родного государства, а не бежать из жизни. «Ибо безвременно лишить себя жизни, не сознавая за собой никакой подлости, из боязни… в не меньшей мере служит признаком малодушия, чем неумеренная жажда жизни» (XXX, 6–9).

Может быть, сами по себе эти мысли и не оригинальны для Античности. Но сказано все это так просто, с таким глубоким убеждением, что ясно – сам автор, очутись он на месте Дейнона и Полиарата, не колебался бы ни единой минуты. Он даже не понимает, в чем тут затруднение. И вот это невольно заставляет читателя вздрогнуть. Этих слов и этого урока не забудешь.

* * *

Таков был человек, написавший «Историю».

Теперь перейдем к самой его книге. И прежде всего, какой же период она обнимает? Начинается ли она с глубокой древности или, скажем, со времен Александра? Что это вообще за история – одной какой-нибудь страны, города или отдельных войн? Великий Фукидид, например, написал историю Пелопоннесской войны, Деметрий – Византийский, историю вторжения галлов в Азию, Тимей – историю Сицилии с древнейших времен, Ксенофонт – историю всей Эллады с того места, на котором кончил Фукидид. Какова же тема сочинения Полибия?

Великие 53 года

Мы живем в удивительное время, так начинает свой труд Полибий, и мы стали свидетелями необычайных событий. Весь мир, дотоле разрозненный, вдруг на наших глазах соединился и подпал единой власти римлян. Никогда раньше не было ничего подобного. И прежде существовали великие империи. Но их не сравнить с Римом. Сильна была держава персов, владевшая всей Азией. Но они с позором отступали всякий раз, как пытались вторгнуться в Европу. Македонцы завоевали Балканы и Персию. Но они подчинили лишь малую часть Европы. И, как теперь видно, «о наиболее воинственных народах Западной Европы не имели даже понятия. Между тем римляне покорили своей власти почти весь известный мир, а не какие-нибудь его части, и подняли свое могущество на такую высоту, которая немыслима была для предков и не будет превзойдена потомками» (1, 2, 2–7). И случилось это за 53 года (221–168 гг.). Нет другого такого периода в истории, который вмещал бы столько великих событий, как эти 53 года (III, 1, 10).

Весь этот короткий и столь напряженный отрезок времени Полибий сравнивает с каким-то чудным спектаклем, поставленным великим драматургом – судьбой. В самом деле, все дела мира, великие и малые, словно повиновались властной палочке дирижера. «Достойная удивления черта нашего времени состоит в том, что почти все события мира судьба насильственно направила в одну сторону и подчинила одной цели» (I, 4, 1). Так что вся драма развертывалась стремительно, по единому четкому плану. Кажется, что всякая самая мелкая деталь продумана и стоит на своем месте. «Антиохова война зарождается из Филипповой, Филиппова из Ганнибаловой, Ганнибалова из Сицилийской[43]43
  Антиохова война – т. е. война римлян с Антиохом Великим, Филиппова – Вторая Македонская война, Ганнибалова – Вторая Пуническая, Сицилийская – Первая Пуническая.


[Закрыть]… Промежуточные события при всей их многочисленности и разнообразии все в совокупности ведут к одной цели» (III, 32, 7). Цель же эта – объединение человечества под властью римлян – есть самое прекрасное, самое благое деяние судьбы (I, 4, 4)[44]44
  Аналогичная мысль у Плутарха. Он называет Рим священным алтарем, где могут искать спасения все народы, – как известно, алтарь давал любому человеку неприкосновенность, а потому каждый, кого преследуют, мог укрыться у алтаря. Он сравнивает Рим с якорной стоянкой или надежным канатом, который спасает от качки и волнения. «Я думаю, что не ошибусь, – говорит он, – полагая, что Удаче и Доблести… следовало объединиться и совместно завершить и устроить самое прекрасное из человеческих творений» (т. е. Римскую державу. – Т. Б.) (De fort. Rom. 316F-317A).


[Закрыть]. Этому-то великому 53-летию посвящает свой рассказ Полибий. Цель его книги не просто описать события, но выяснить, «каким образом и почему все известные части земли подпали под власть римлян» (III, 1, 4). А также проследить, как конкретно это осуществилось: «Нам подобает представить читателям в едином обозрении пути, какими судьба осуществила великое дело» (I, 4,1).

Для этой грандиозной задачи, говорит Полибий, совершенно не годятся доселе существовавшие модели исторических сочинений, т. е. истории отдельных стран, войн или правителей. Нужна совершенно новая история, именно история всемирная. «Мы вознамерились написать историю не отдельного какого-нибудь народа, например, эллинов или персов, как писали предшественники наши, но обнять в повествовании события всех известных частей земли» (II, 37, 4).

Но почему же не годятся все прежние способы изложения?

Дело в том, говорит Полибий, что «невозможно понять общего хода событий из отдельных историй». Мы, скажем, можем узнать, как римляне завоевали Сицилию или Испанию, но никогда не поймем, как они завоевали мир. Да и сами эти войны сразу утрачивают всю свою значительность. Мы думаем, что это просто покорение той или иной страны и не видим, что каждая из них для римлян шаг к мировому господству, звено в единой цепи (VIII, 4, 2–6). Как из описания отдельных городов, говорит Полибий, не составить картины земли в целом, так из отдельных историй не поймешь плана истории. Или еще неожиданнее, красивее и возвышеннее: он сравнивает отдельные истории с разбросанными частями некогда живого и прекрасного существа. Но тщетно, глядя на эти останки, люди пытаются себе представить это существо. «Если бы вдруг сложить эти члены воедино и, восстановивши целое существо с присущей ему при жизни формой и прелестью, показать снова тем же самым людям, то, я думаю, все они вскоре убедились бы, что раньше были слишком далеки от истины и находились как бы во власти сновидения» (I, 4, 7–8).

Кроме того, всеобщей истории требуют особенности времени. «Раньше события на земле совершались как бы разрозненно, ибо каждое из них имело свое особенное место, особые цели и конец». Действительно, историку, описывавшему Афины времен Перикла, не было ни малейшей нужды привлекать к своему рассказу события Рима. Точно так же писателю, повествующему об изгнании римских царей, можно было и не говорить о войнах в Сирии. Эти государства не были связаны между собой, даже мало знали друг о друге. Сейчас же «история становится как бы одним целым, события Италии и Африки переплетаются с азиатскими и эллинскими и все сводится к одному концу». Причем соединяться мир начал как раз в начале великого 53-летия. Именно с момента этого соединения Полибий и начинает историю (I, 3, 3–5). Вот почему всякое разделение событий было бы насилием, произволом; историк, так сказать, резал бы по живому.

Уже из этих слов нам ясно, что перед нами совершенно новый взгляд и совершенно новый подход. Ничего подобного со времен Геродота не было. Никто не ставил перед собой столь великие задачи. У Полибия не было предшественников. «Никто на нашей памяти не брался за составление всеобщей истории… Многие историки описали отдельные войны… но… никто даже не пытался исследовать, когда и каким образом началось объединение и устроение всего мира, а равно и какими путями осуществилось это дело» (I, 4, 2–3). Очевидно, многих читателей рассказ Полибия ставил в тупик, и они засыпали автора недоуменными вопросами. Поэтому историку приходится несколько раз на протяжении своего повествования останавливаться и снова и снова объяснять все с самого начала.

Полибий начинает свой рассказ со 140-й Олимпиады (220–117 гг.)[45]45
  Счет у него идет по Олимпиадам. Дело в том, что единого летоисчисления в Греции не было. В каждом городе счет вели по собственным должностным лицам: в Спарте – по эфорам, в Афинах – по архонтам. Единственным общим отсчетом для тогдашнего мира оставались Олимпиады.


[Закрыть]. Выбрана она по следующим причинам. Во-первых, именно тогда «впервые переплелись между собой судьбы Эллады, Италии и Африки». Как помнит читатель, роковой точкой, в которой линии судеб перекрестились, был тот момент, когда Филипп принял решение вмешаться в войну Рима с Карфагеном (V, 101, 4; IV, 28, 3–5). Во-вторых, в эту Олимпиаду в важнейших странах мира пришли к власти новые монархи: в Македонии – Филипп, в государстве Селевкидов – Антиох III, в Египте – Птолемей IV Филопатер. А им суждено было сыграть главную роль в последующих событиях. Наконец, именно в 140-ю Олимпиаду началась война римлян с Ганнибалом, а она и определила все дальнейшие события.

Великое 53-летие завершалось Третьей Македонской войной. Казалось бы, Полибий должен был кончить свою книгу падением Македонского царства, т. е. 168 г. Но он считал, что тогда рассказ его будет неполон. Дело в том, что «суждения, построенные только на исходе сражений… не безошибочны». Слишком многие завоеватели после великих побед управляли столь неумело, что навлекли на себя тяжкие беды. «Поэтому нам следует дополнить описание всех этих событий изображением последующего поведения победителей и того, как они пользовались своей властью над миром». Вот почему он решил описать несколько дальнейших лет: это должно было показать, что римляне сумели не только покорить другие народы, но и прекрасно управляли ими (III, 4, 7–8). Роковые события 146 г. показались ему логическим концом, достойным завершением книги. Все эти 22 года он вел подробные дневниковые записи, которые потом включил в свою «Историю». Таким образом, Полибий выполнял гигантскую работу – он собирал материал о прошлом, компоновал, беседовал с очевидцами, отыскивал документы и одновременно описывал события, совершавшиеся на его глазах^{50}.

Метод исторического описания, принятый Полибием, также был необычен и смущал читателей. Метод этот – синхронность событий. Сам он говорит об этом так: «Начавши описывать осаду Карфагена, мы обрываем писание и покинувши его на середине, переходим к событиям в Элладе, оттуда к Македонии, Сирии и некоторым другим странам… Мы… разделили одну от другой важнейшие страны мира с происходящими в них событиями и потом, следуя принятому порядку, переходим от одной страны к другой, каждый раз в одной и той же последовательности, год за годом излагая одновременные события каждой страны отдельно» (XXXIX, 1, 1–2; 2, 5).

Начертав перед читателем грандиозный план своего сочинения, Полибий говорит: «Требуется особая милость судьбы для того, чтобы за время нашей жизни осуществить его до конца» (III, 5, 7). Эту милость судьба ему оказала. Он кончил свою «Историю», чего не дано было ни Геродоту, ни Фукидиду. И не только закончил, но и полностью ее отредактировал. Зато судьба оказалась немилостивой к нам. Из всех книг Полибия целиком сохранились только первые пять; остальные дошли во фрагментах. Иногда это большие и связные отрывки. Но часто перед нами крохотные кусочки без начала и конца. И что еще хуже – это не точная цитата из Полибия, а исковерканный, искалеченный, безбожно сокращенный, иногда, наоборот, неудачно дополненный текст. Из последних книг не сохранилось почти ничего. Сороковая книга пропала вовсе.

* * *

Итак, великое 53-летие Полибий сравнивает с драмой, драмой величественной и страшной, правда, со счастливым концом. Подмостками ее был весь обитаемый мир. При этом только выбранный им метод позволяет насладиться этим изумительным зрелищем. Словно с птичьего полета, «можно окинуть единым взором деяния всего мира» (XIV, 1a, 1). «Неужели кто-либо может быть увлечен другим зрелищем!» – восклицает он с восторгом (I, 1, 6; ср.: XV, 9, 2–4). Сам он совершенно очарован и захвачен им.

Полибий задумал описать не только все акты этой пьесы и всех действующих лиц, но и понять общий замысел драматурга. Но кто же были актеры трагедии? И кто режиссер – кто эта судьба, начертавшая великий план? И почему мир подпал под власть римлян? Все эти вопросы мы попытаемся постепенно исследовать в ходе нашего рассказа.

Действующие лица великой драмы

Народы

Кто же герои повествования Полибия? Прежде всего это народы. Народы и племена у него – это как бы живые существа с ярким характером и стремлениями. Дерзкие и наглые этоляне, осторожные и степенные ахейцы – все это настоящие народные личности. Они совершают преступления или творят добрые дела. Полибий прямо говорит об этом. Как в жизни, говорит он, мы стараемся оценить отдельных людей и их характер, так же в истории надлежит оценивать государства и народы (VI, 1, 5–6). Определяя свой план и задачи своего сочинения, он пишет: «Нам… следует изложить стремления и наклонности, преобладающие и господствующие у отдельных народов в частной жизни и делах общегосударственных» (III, 4, 6). Говоря о акарнянах, он замечает, что они, как всякий честный человек, ставят долг превыше всего (IV, 30, 4). «Отмечая в нашем сочинении похвалой отдельных доблестных людей, мы обязаны таким же образом чествовать доброй памятью целые государства, если обыкновенно они действуют честно» (XVI, 22а, 6).

При этом, как неоднократно подчеркивает Полибий, мораль для отдельных людей и государств одинакова (например, XXXI, 25).

Понять народный характер может только история. В жизни народы, как и люди, носят разные личины, и нелегко проникнуть в их истинную сущность. Но «деяния прошлого, проверенные самым ходом событий, показывают подлинные мысли и чувства каждого народа» (III, 31, 8–10).

Чем же определяется характер народов? У отдельного человека характер складывается из природных задатков, воспитания и обстоятельств. Подобно этому дело обстоит и у народов. Роль природных задатков играют географические данные. «Природные свойства всех народов неизменно складываются в зависимости от климата. По этой, а не по какой-нибудь другой причине народы представляют столь резкие отличия в характере, строении тела и в цвете кожи, а также в большинстве занятий» (IV, 21, 1–3).

Но нельзя все сводить к климату. Огромную роль играет воспитание. Весь характер лакедемонян сложился под влиянием воспитания Ликурга. А вот и еще более разительный пример. Аркадцы живут в местности с необузданно-суровой природой. Их характер должен был быть грубым, диким и жестоким. Однако мудрые законодатели подумали об этом. Они ввели обучение музыке с самого раннего детства. Музыка смягчила нрав аркадцев. Они стали ласковыми, приветливыми и гостеприимными. Такова благотворная роль воспитания (IV, 20–21, 1–7).

И конечно, важен государственный строй, хороший он или дурной. Он-то и лепит окончательно характер народа. Но что значит хороший строй? Какой тут критерий? Порядок, свобода, успех в делах или народное преуспеяние и богатство? Ответ Полибия для современного человека неожиданный. Нравственные качества граждан. Например, он рассуждает о государствах критян и спартанцев. Многие историки и философы видели между ними большое сходство и считали оба строя достойными восхищения. Полибий решительно возражает. Общего тут мало, говорит он. Критский строй совершенно не заслуживает восхищения. Какими должны быть законы хорошего государства? Они должны воспитывать у граждан гуманность, умеренность и справедливость. «Если у какого-нибудь народа мы наблюдаем добрые обычаи и законы, мы смело можем утверждать, что хорошими здесь окажутся и люди, и общественное устройство их. Точно так же, если мы видим, что в частной жизни люди корыстны, а в государственных делах – несправедливы, можно с большой вероятностью предположить, что и законы их, и нравы частных лиц, и весь государственный строй негодны» (VI, 47, 2–5). Между тем всем эллинам известно, что нет народа более коварного и несправедливого, чем критяне. «Вот почему… мы не уподобим государство критян лакедемонскому и вообще не считаем его достойным похвалы или подражания» (VI, 47, 5).

Интересно, что Полибий отказывается даже обсуждать идеальное государство Платона, первую социалистическую утопию. Обыкновенно историки и философы сравнивали это государство со спартанским или афинским и доказывали его преимущества. Но Полибий не одобряет подобного сравнения. Это все равно, пишет он, как если бы обсуждали различных людей и вдруг кто-то поставил рядом с живыми людьми мертвую статую. «Такое сравнение неодушевленного предмета с одушевленными, наверно, показалось бы зрителю неправильным». Надо узнать жителей, узнать нравы, понять, как ведут они себя в счастье и несчастье, и только тогда высказывать свое мнение. «Как не допускаем мы к состязаниям тех… борцов, которые… не приготовили себя телесными упражнениями, так точно не следует допускать и государство Платона к участию в споре за первенство до тех пор, пока пригодность его не будет испытана на деле» (VI, 47, 7–10).

Главный герой

Но если актеры великой драмы, поставленной судьбою, – народы, кто же главный герой всей трагедии? В этом нет никаких сомнений. Цель и финал драмы – объединение мира (I, 4, 4). Совершили это римляне. И Полибий прямо говорит, что считает римлян главным героем своей книги (XXXII, 8, 8). И сразу встает вопрос: к власти над миром стремились многие государства – богатейший город мира Карфаген, Македония, покорившая некогда весь Восток, колоссальнал держава Селевкидов. Так почему же не им, а этим, недавно еще никому не ведомым западным варварам дано было осуществить великое дело?

К решению этого вопроса Полибий приступает очень необычно. Он коротко рассказывает о Первой Пунической войне, потом уже подробно о вторжении Ганнибала в Италию. Поражение следовало за поражением, и вот наконец страшные Канны. Римляне разбиты были наголову, 80-тысячное войско уничтожено. Италия дрогнула и почти вся перешла к врагу, «совершенно разочаровавшись в том, что римляне смогут восстановить свое положение». Римляне остались совершенно одни. С часу на час ожидали Ганнибала в самом Риме. В эту злую минуту Полибий оставляет римлян и оставляет надолго (III). Только в VI книге мы возвращаемся в Италию. И Полибий начинает свое повествование так. Когда мы хотим понять характер человека, взвесить, чего он стоит на деле, мы не станем смотреть, каков он в повседневной благополучной жизни. Пробным камнем для него будет страшная беда, роковой поворот событий. «Ведь мы убеждены, что совершенство отдельного человека удостоверяется единственно уменьем его сохранять самообладание и благородство души среди всесокрушающих превратностей судьбы: так же точно следует оценивать и государства» (VI, 1, 5–6).

Если бы тогда разбитые, истекающие кровью римляне смирились перед неизбежным и склонились перед Ганнибалом, как сделало бы большинство других народов, они не выдержали бы испытания и не были бы достойны всемирного владычества. Но они этого не сделали. И когда победитель отправил посла, чтобы продиктовать им мир, римляне даже не выслушали его. Они гордо заявили, что по-прежнему считают себя в состоянии войны с Карфагеном. «Невзирая на понесенные в битвах тяжкие поражения, на потерю чуть не всех союзников, на то, что с минуты на минуту опасность угрожала самому существованию города, невзирая на это, сенаторы… не забыли веления долга… И Ганнибал не столько радовался победе, сколько изумлялся и унывал при виде несокрушимого мужества, какое эти люди проявили в принятом решении» (VI, 58, 7–13). Они выносили голод, пожары, опустошение полей, разорение Италии и непрерывные мучительные боевые тревоги без отдыха, без надежд год за годом в течение 16 лет. Вообще «римляне, как государство, так и отдельные граждане, бывают наиболее страшными тогда, когда им угрожает опасность» (III, 75, 8). Искус был выдержан. Ганнибал потерпел поражение.

Что же дало им силу вынести все, победить Ганнибала, а потом покорить мир? Их государственный строй, утверждает Полибий, строй совершенно необычный (VI, 1). Каков же этот удивительный строй? Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно рассмотреть учение Полибия о государственных формах.

Каждое общество Полибий уподобляет живому существу. И оно последовательно проходит три стадии развития. «Как всякое тело, всякое государство… согласно природе проходит состояние возрастания, потом расцвета и, наконец, упадка». Например, во время столкновения с Карфагеном Рим только-только достиг расцвета, а Карфаген уже отцветал (VI, 51, 4–5; 56, 2). В описании существующих государственных форм Полибий не считает себя оригинальным. По его словам, он взял эту схему у Платона и других философов[46]46
  Здесь прежде всего имеется в виду, конечно, Аристотель.


[Закрыть], и только придал ей большую четкость и ясность, чуждые философскому уму.

Он пишет, что существуют три правильных государственных строя: монархия – власть одного человека; аристократия – власть меньшинства и демократия – власть всего народа. Однако не всякое единовластие можно назвать монархией, но только такое общество, где власть царя законна и большинство добровольно подчиняется царю. Точно так же не всякое правление меньшинства есть аристократия, это название следует дать только правлению людей, которых выбрал сам народ. Поэтому власть любого избранного совета, или, говоря современным языком, парламента, согласно Полибию, аристократия. И наконец, отнюдь не всякая власть большинства заслуживает имени демократии. «Нельзя назвать демократией государство, в котором вся народная масса имеет власть делать все, что бы ни пожелала и ни вздумала. Напротив, демократией должно почитать такое государство, в котором исконным обычаем установлено почитать богов, заботиться о родителях, почитать старших, повиноваться законам, если при этом решающая сила принадлежит постановлениям большинства». Я думаю, это определение неожиданно для современного читателя и не укладывается у нас в голове. Между тем оно внутренне обосновано. Монархия требует высоких моральных качеств от одного человека, аристократия – от избранных. Но в демократии все граждане должны быть преданы общему делу. Я напомню, что Монтескьё считает основой монархии честь, а демократии – добродетель. Но добродетель как раз и держится на религии и чувстве долга, которое, как мы увидим, тесно связано с почитанием родителей.

Кроме этих трех правильных форм существуют еще три неправильные, внешне на них очень похожие, но являющиеся как бы их уродливыми двойниками. У монархии – это тирания, власть узурпатора, который не имеет опоры в обществе, а потому прибегает к террору и насилию. У аристократии – олигархия, правление группы людей, захватившей власть и являющейся как бы коллективным тираном. Наконец, у демократии – это охлократия, господство толпы, необузданной, капризной, попирающей собственные законы. Эти шесть форм образуют вечный круговорот.

Сначала люди живут в первобытном стаде. Среди них выделяются, конечно, какие-то вожаки, как мы видим у животных. Ими становятся самые сильные, победившие всех соперников. Но потом рождаются «понятия красоты и правды», а вслед за ними «понятие долга, его силы и значения, что и составляет начало и конец справедливости». Понятия эти возникают следующим образом. Первоначально у людей, как и у животных, дети, становясь взрослыми, покидали родителей. Некоторые даже платили за заботы черной неблагодарностью. Но постепенно у людей сложилось убеждение, что дети должны заботиться о немощных родителях. Так возникает первичное понятие долга. Действительно, каждое животное заботится о детенышах. Это врожденное чувство. Но забота о дряхлых родителях не связана с инстинктом и свойственна только человеку. Впоследствии эти чувства были перенесены на друзей, возникло представление, что человек должен защищать друга и быть благодарным за сделанное добро. Люди, выдерживавшие опасности ради других, почитались, трусливых и неблагодарных презирали. Родилось понятие о добре и зле и о справедливости. От вождя уже требовали, чтобы он воздавал каждому по заслугам. Так возникла монархия.

Первые цари были, очевидно, такими, какими рисует их Гомер – храбрейшие в битве, мудрейшие в совете. Они все умели делать и не гнушались никакой работой. «По образу жизни цари походили на прочих людей и всегда поддерживали общение с народом». Но поколения сменялись. Дети и внуки этих энергичных и умных людей зачастую бывали глупы и вялы. Но они родились царями и смотрели на страну как на наследственное имение, а на себя самих как на людей особых. Они стали окружать себя роскошью, стали считать, что им все позволено, а потому обижали и оскорбляли подчиненных. Теперь они вызывали у подданных ненависть, и, значит, монархия превратилась в тиранию.

Самые благородные, гордые и отважные люди не могут мириться с таким положением. Они свергают тирана, и народ передает им власть. Так устанавливается аристократия. Но вскоре власть правителей начинает передаваться по наследству. И они превращаются в замкнутое сословие. Тогда с аристократией происходит то же, что и с монархией. Внуки и правнуки освободителей теперь утопают в роскоши, предаются порокам, угнетают и оскорбляют народ. Он платит им ненавистью, и аристократия становится олигархией.

Теперь «единственная не обманувшая надежда граждан, это – на самих себя; к ней-то они и обращаются, изменяя олигархию на демократию». Однако и этот строй не вечен. Он даже еще быстрее отцветает, чем все остальные. Как мы видели, он зиждется на добродетели, а сохранять добродетель, да еще столь большой группе людей, сложнее всего. Опять-таки при смене поколений нравственные устои ослабевают. Граждане охладевают к общественным делам. Каждый думает только о личной выгоде. Люди выдающиеся начинают стремиться не к общему благу, а к власти. Они льстят народу и подкупают его подачками. Народ в результате становится жадным, живет за счет благодетеля, привыкает к безделью и превращается в паразита. Постепенно демократия вырождается в охлократию. Начинаются смуты, переделы земли, наконец, революции и «всеобщее одичание». Граждане теперь тоскуют о сильной власти и, в конце концов, устанавливается монархия. Круг замкнулся. Все начинается сначала (VI, 3–9).

Таким образом, каждая форма очень недолговечна и неустойчива. «Как для железа ржавчина, а для дерева черви… составляют язву… от которой эти предметы погибают сами собой, хотя бы извне и не подвергались никакому повреждению, точно так же каждому государственному устройству присуще от природы и сопутствует то или иное извращение: монархии деспотизм, аристократии олигархия, а демократии необузданное господство силы» (VI, 10, 3–4).

Все эллинские государства представляют собой такие простые формы. Поэтому они обречены на вечный круговорот. Они рождаются и отцветают необычайно быстро. Они очень просты для описания и для понимания. Нетрудно предсказать дальнейшую судьбу этих однодневок[47]47
  Читатель вправе задать здесь резонный вопрос: а как же федерации Греции? Это ведь не простые формы. Однако, к несчастью, этот вопрос пока ответа не имеет, хотя многие ученые пытались его разрешить. Быть может, какие-то объяснения содержались в недошедших частях VI книги. Пока же мы только должны отметить факт: Полибий не сравнивает Рим с греческими федерациями и даже вообще не поминает их в этой книге.


[Закрыть]. Не то Рим. Это государство необычайно сложно, его трудно понять, трудно описать, и требуется необыкновенная тщательность исследования и прекрасное знание всех римских институтов и обычаев. Ни одному эллину это доселе не удавалось (VI, 3, 1–4).

Ясно, что Рим не монархия, но он и не аристократия и не демократия. И тут Полибий приходит к замечательному выводу: римская республика представляла собой равномерное смешение трех элементов: монархии, аристократии и демократии, «причем все было распределено между отдельными властями и при помощи них устроено столь равномерно и правильно, что никто даже из местных жителей не мог бы решить, назвать ли аристократией все управление в совокупности, или демократией, или монархией» (VI, 11, 11). Монархический элемент выражен властью ежегодно переизбираемых консулов, аристократический – властью сената, высшего совета республики, демократический – народного собрания. Власти не только равномерно распределены, они искусно ограничивают друг друга, не давая ни одной чрезмерно возвыситься, а значит, и выродиться и принять извращенную форму (VI, 11, 11–18). Однако нельзя думать, что римляне сознательно смешали правильные элементы, чтобы создать свой строй. Так поступил, по мнению Полибия, спартанский законодатель Ликург, желая сделать свое государство устойчивым. Римляне же достигли той же цели «не путем рассуждений, но многочисленными войнами и трудами» (VI, 10, 3). Их государство с самого начала сложилось, а потом развивалось естественным путем (VI, 4, 13).

Полибий сравнивает Римскую республику со знаменитейшими государствами Эллады, которыми восхищались все историки и философы. И решительно отдает пальму первенства римлянам. Их государство «наилучшее в наше время» (VI, 4, 13). Но он далек от того, чтобы назвать его идеальным строем. Идеального в реальной жизни нет ничего. Равным образом, он считает республику более устойчивой, чем греческие государства, но отнюдь не вечной. Она смертна, как и всякая государственная форма. Есть среди государств недолговечные, как афинское, и долговечные, как римское, но рано или поздно их ждет упадок и гибель. Но время это пока далеко^{51}.