Текст книги "Полибий и его герои"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

Глава II. ИСТОРИЯ

Смотрим мы на тебя, Одиссей, – и никак не возможно

Думать, что лжец…………………………………………

Прелесть в словах твоих есть, и мысли твои благородны.

……………………………………………………………

Словно певец настоящий, искусный рассказ свой ведешь ты!

Одиссея. XI, 363–369

Сейчас раздумье надобно глубокое.

Как водолаз, в пучину мыслей взор нырнет.

Эсхил. Молящие

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,

До их причины,

До основанья, до корней, до сердцевины.

Все время схватывая нить

Судеб, событий…

Б. Пастернак

До сих пор мы смотрели на героев Полибия. Настало время взглянуть на него самого.

Одиссей из Мегалополя

Полибий говорит, что существует два сорта историков. Первые поступают обычно так: они поселяются в городе с хорошей библиотекой, после чего им «остается только присесть и отыскивать, что нужно» (XII, 27, 4–6). Таким был знаменитый Тимей. Он 50 лет безвыездно жил в Афинах и, как будто нарочно, по выражению Полибия, не выезжал никуда из города, даже не удосужился осмотреть места тех битв, которые описывал, хотя порой они происходили тут же в Аттике (XII, 28, 6; 25h, 1). Это кабинетные ученые. Их Полибий сравнивает с врачами, которые начитались ученых книг, но ни разу даже в глаза не видели больных, тем не менее имеют наглость браться за их лечение (XII, 25, 2–7). Или еще ядовитее: они похожи на художников, которые все свои картины срисовывают с набитых чучел (XII, 25, 23).

И Полибий вспоминает один эпизод из сочинения Тимея. Этот ученый педант, книжный червь и сухарь, вызывавший в Полибии величайшее презрение, спрашивает между прочим, для чего требуется больше таланта и трудов: для составления истории или хвалебной речи? Разумеется, Тимей защищает свою собственную науку и говорит, что сравнивать историю и хвалебную речь все равно, что равнять настоящее здание с театральной декорацией. И тут Тимей распространяется, каких огромных трудов потребовал у него один сбор материалов о нравах лигуров, кельтов и иберов. Ничего подобного не испытывает составитель хвалебных речей. «Однако здесь можно было бы с превеликим удовольствием спросить историка, – иронически замечает Полибий, – что, по его мнению, дороже и хлопотливее: или сидя в городе… изучать… нравы лигуров и кельтов, или посетить очень многие народы и наблюдать их на месте? Трудней ли собирать сведения о решительных сражениях и осадах… а также о морских битвах от участников или же самому в действительности испытать ужасы войны и сопутствующие ей беды?» И Полибий заключает, что разница между настоящим зданием и декорацией, между историей и хвалебной речью не так велика, как между историей, опирающейся на собственный опыт и написанной с чужих слов (XII, 28а, 1–7).

Уже по ироническому тону Полибия нам совершенно ясно, к какому типу историков принадлежал он сам. Пусть читатель не поймет меня превратно – он вовсе не пренебрегал книжной мудростью. Широкое образование для историка он считал совершенно необходимым. Мы скоро увидим, что он почти наизусть знал сочинения предшественников. В «Истории» он с блеском применяет все свои огромные знания. Но он горячо настаивал, что одного книжного знания для историка мало – его писания становятся тогда скучными и холодными. Он должен все испытать сам. «Если историк пишет о государственных делах, читатель должен чувствовать, что автор сам знал в них толк, если о сражениях, он должен в них участвовать, если о частных отношениях, должен сам воспитывать детей и жить с женщиной» (XII, 25h, 5)^{48}. Из этого следует, что историей должны заниматься государственные люди, но не мимоходом, не между делом, но отдав ей всю жизнь до последнего вздоха (XII, 28, 1–4).

Итак, его идеал не кабинетный ученый. А кто же? Ответ совершенно неожиданный. Героя своего Полибий нашел на страницах Гомера. Он обожал Гомера, видя в нем не только гениального поэта, но великого мыслителя и даже ученого. Но, может быть, более всего любил он Гомера за то, что тот вывел человека, перед которым Полибий преклонялся – Одиссея. Одиссей – его любимый герой, его кумир, воплощенный идеал. По словам Полибия, Одиссей – это настоящий ученый, сведущий и в астрономии, и в географии. В то же время он образец государственного деятеля. И каждый историк должен стремиться быть похожим на Одиссея (IX, 16, 1; XII, 27, 9–28, 1).

Ясно, что сам Полибий, бывший и историком, и государственным деятелем, старался подражать герою Гомера. Слабость его к царю Итаки, очевидно, была общеизвестна среди его многочисленных друзей и знакомых. И они в шутку, наверно, называли его Одиссеем. Об этом, между прочим, говорит один забавный случай. После многих дет сенат наконец-то решил вернуть ахейцев на родину[40]40
  Об этом подробнее мы расскажем ниже.


[Закрыть]. Заседание уже окончилось, но Полибий, окрыленный успехом, подошел к Катону с новой просьбой. Катон с усмешкой отвечал, что Полибий, конечно, похож на Одиссея, но тот при всей своей дерзости все же не возвращался в пещеру циклопа за забытой шляпой и поясом. Хотя это означало в данном случае вежливый отказ, Полибий был так польщен сравнением, что не преминул рассказать об этом со всеми подробностями в своем повествовании (XXXV, 6, 4).

Но чем же так похож Полибий на Одиссея? Начнем с того, что Гомер выводит нам своего героя хитроумным. Это именно хитроумие, а не коварство, поэтому хитрость его не вызывает отвращения, напротив, восхищает. Такая хитрость – это высшее проявление человеческого разума. Недаром Одиссей – любимец Афины, богини мудрости. Хитроумие Одиссея прежде всего заключается в том, что он все умеет: он своими руками строит плот и ведет его по бурному морю, определяя путь по звездам; он может пахать от зари до зари, он сам построил свой дворец; даже увязывать сундуки с вещами этот необыкновенный царь умел лучше всех. Он способен был найти выход из любого положения: запертый в пещере циклопа или нищим безоружным стариком очутившись против целого войска женихов, он побеждал благодаря одному только разуму. Ибо он выдавался мыслью меж смертных.

И второе. Одиссей умеет подойти ко всякому. Он легко завоевывает симпатию и юной девушки Навсикаи, и царя и царицы феаков, и свинопаса Евмея, и не узнающей его царицы Пенелопы, и волшебницы Цирцеи, вообще всех, с кем он встречается в своих долгих странствованиях.

 
Вот удивительно! Как почитают повсюду и любят
Этого мужа, в какой бы он край или город ни прибыл.
 

(X, 39–40)

Полибию коварство было всегда отвратительно. Стоит только вспомнить, как он еще мальчиком с отвращением слушал похвалы Филопемена коварному Архону. «Не одобрял я это и после, когда сделался старше годами. По-моему, большая разница в поведении хитрого человека и коварного, ибо различаются коварство и ловкость. Тогда как одно из этих свойств представляет, можно сказать, величайшее достоинство, другое есть порок» (XXII, 14, 3–4). Но если коварство противно Полибию, ловкость и хитрость неизменно восхищают его. А уж его самого действительно можно назвать хитроумным Одиссеем.

И прежде всего, подобно своему герою, он мог найти подход ко всякому, покорить любое сердце. На родине его все знали и любили. Его помнили долгие годы. Много раз ахейцы посылали в сенат просить о возвращении заложников. Больше всего просили за Полибия (XXXII, 7, 14–17). Он оказался в Риме и сразу же перезнакомился чуть ли не со всеми римлянами. Мало того, сделался им просто необходим. Мы скоро увидим, как консулы, оказавшись в трудном положении, из дальних земель посылают за Полибием. Он завоевал доверие даже недоверчивых карфагенян и расспрашивал их о Пунических войнах. Он подружился с их полудикими соседями нумидийцами. Старый нумидийский царь Масинисса рассказывал ему о своей бурной юности, а его молодой сын – о далеких землях Африки.

Иногда просто диву даешься, откуда Полибий что знает? Он описывает тайные переговоры между Персеем и Евменом. Тут же он пишет: «Я был в большом затруднении, как поступить в этом деле: писать обстоятельно со всеми подробностями о том, что было предметом тайных переговоров между царями, казалось мне чем-то предосудительным и явно ошибочным; с другой стороны, признаком крайней небрежности и величайшей робости почитал бы я полное умолчание о таких предметах, от которых больше всего зависел ход настоящей войны и в которых находили себе вразумительное объяснение многие из последующих загадочных происшествий» (XXIX, 5, 1–3). Невольно возникает вопрос, как же Полибию стали известны тайные переговоры между царями, о которых он даже через много лет не решается писать подробно. «Дело в том, – скромно замечает историк, – что я жил в то самое время, когда описываемые события совершались, и больше всякого другого вникал в их подробности» (XXIX, 5, 3).

Вообще в личных сношениях Полибий был настоящим хитроумным Одиссеем и проявлял феноменальную ловкость. Не было факта, который он не узнал бы, не было архива, куда он не проник бы, не было документа, который он не достал бы. Пробивные способности Полибия поистине достойны восхищения. Вот один маленький пример. В Южной Италии был городок Локры. Об основании его спорили когда-то историк Тимей и Аристотель. Речь шла о том, правильная ли это колония или неправильная. Никакого отношения к теме сочинения Полибия это не имело. Но он, разумеется, тут же загорелся узнать, как было на самом деле. Он осмотрел город и облазил местные архивы. Потом в течение многих лет на площади города стояли статуи Полибия и декреты в его честь. И удостоился он этих почестей вовсе не за свои исследования прошлого Локр. Через некоторое время после его визита вспыхнула новая война в Иберии. Локры должны были поставить новобранцев в римскую армию. Греки были в ужасе. Но об отказе и речи быть не могло. Освободиться от службы в легионах было вещью неслыханной. Кинулись за советом к своему знакомцу Полибию. И что же? Он освободил их от посылки войск! (XII, 5, 1–3)^{49}.

Как и Одиссей, Полибий никогда не знал покоя, его энергия буквально неистощима. Один эпизод весьма ярко это показывает. Шла Персеева война. Полибий был тогда еще ахейским политиком. И вот союз отправил его послом к консулу предложить от лица Ахейского государства помощь. Поручение было сложным и щекотливым. Предложить-то помощь надо было так, чтобы на деле по возможности эту помощь не оказывать. Это была первая дипломатическая миссия Полибия, его боевое крещение, и, естественно, все страшно волновались. Молодого посла окружили, каждый отводил его в сторону и давал советы и наставления. Наконец он вырвался от них, вскочил на коня и ускакал.

Консула он застал в сборах. Тот как раз собирался в свой злосчастный поход в Македонию, поход, чуть не стоивший жизни всему войску. Решено было идти обрывистыми горными проходами, никому толком не известными. Мы ожидаем, что ахейский посол срочно объяснится с консулом и уедет домой. Ничуть не бывало. Полибий решил, говорит он, «разделить с римлянами опасности вступления в Македонию»! (XXXVIII, 13, 1–3). Это была какая-то кошмарная экспедиция, могшая поспорить с переходом Ганнибала через Альпы. Карабкались по отвесным кручам и козьим тропкам. Животные спотыкались и катились вниз вместе с поклажей. Срывались и люди. Двигались мучительно медленно. Продовольствие кончалось. Ощущался уже голод. Про одно ущелье Ливий говорит, что «там и в мирное-то время нелегко». Пять миль надо двигаться по такой узкой тропке, что и осел с поклажей едва проходит. С одной стороны – отвесные скалы, с другой – прямо у ног пропасть. «Вниз смотреть – кружится голова, и слабеют члены». А в самом низу ущелья со страшным ревом несется горный поток Пеней. В Македонии же путешественников поджидала смертельная опасность. Будь Персей немного порешительнее, он отрезал бы и перебил все войско (Liv. XLIV, 3–8).

Ни один здравомыслящий человек – Полибий почему-то особенно любит взывать к человеку здравомыслящему, – так вот, ни один здравомыслящий человек при всем желании не мог бы понять, зачем полномочному послу ахейского народа вдруг понадобилось карабкаться по головокружительным кручам и ползти по бездорожью, рискуя сломать себе шею. Неужели для того, чтобы где-то там, на высотах иметь удовольствие поговорить с консулом? Но зная Полибия, мы поймем это сразу. Стоило ему увидеть, что римляне сбираются в такое опасное и захватывающее путешествие, сердце его не выдержало, и он упросил консула взять его с собой. И конечно, он оставил ярчайший рассказ об этом приключении, – увы! – до нас не дошедший. Тень его мы находим у Ливия.

Этим он тоже чрезвычайно напоминает Одиссея, которого буквально несет на опасности. Главная черта царя Итаки – его жадная любознательность и любопытство. На мой взгляд, герой Гомера путешествовал десять лет вовсе не из-за козней судьбы, но из-за собственного неуемного характера. Ему интересно узнать, как живут великаны-циклопы, страшная волшебница Цирцея, и он, невзирая на ужасный риск, пытается все сам посмотреть и разузнать. Эта черта его характера особенно восхищала Полибия:

«С целью показать, каким должен быть государственный муж, он (т. е. Гомер. – Т. Б.) следующими чертами изображает нам Одиссея:

 
Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который
Долго скитался………………………………………
 

и потом:

 
Многих людей города посетил и обычаи видел,
Много духом страдал на морях………………….
 

(I, 1–2; 3–4)

или:

 
…Претерпел я немало
В битвах жестоких с врагами в волнах разъяренного моря.
 

(VIII, 183)

Мне кажется, достоинства истории предполагают в писателе те же свойства» (XII, 27, 9–28, 1–2).

Как ни странно, почти так же характеризовали современники Полибия:

«На площади (в Мегалополе. – Т. Б.) позади огороженного места, посвященного Зевсу Ликийскому, на столбе стоит изображение человека, именно Полибия, сына Ликорты. Там начертаны двустишия, которые гласят, что он:

 
Странствовал по всем землям и морям,
Был помощником римлян в войне» (Paus. VIII, 30, 4).
 

Действительно, проще сказать, где Полибий не был, чем где он был. Он облазил всю Италию вдоль и поперек и перезнакомился со всеми италийскими жителями; был в Малой Азии, на берегу Черного моря, в Египте, объехал все острова греческого мира. «Мы подвергались опасностям странствий по Африке, Иберии и Галатии (Галлии), также по морю, ограничивающему их с наружной стороны (т. е. Атлантическому океану. – Т. Б.), главным образом для того, чтобы исправить ошибки наших предшественников в этой области и сделать известными эллинам и эти части земли» (III, 59, 7–9).

А странствовать тогда в тех диких краях было совсем не то же, что путешествовать в мирные времена Плиния и Страбона, когда путник спокойно ехал по ровной безопасной Римской дороге, останавливаясь в приветливых и радушных гостиницах. Иберия пылала в огне войны. О неукротимости и суровости местных жителей ходили легенды. Их религия жестока. В Лузитании пленников обыкновенно приносили в жертву. У них также «было в обычае гадать по внутренностям пленных» (Strab. III, 3, 6). Что до галлов, то 30–40 лет спустя их страну посетил греческий ученый Посидоний, последователь и подражатель Полибия. Страна привела его в настоящий ужас. Более всего его потряс один галльский обычай. У них было принято коллекционировать срезанные головы врагов. Естественно, чем богаче была коллекция, тем большим почетом пользовался хозяин. Поэтому каждый мало-мальски уважаемый дом был богато украшен засушенными головами. Самые ценные головы стояли особо на столе в сосудах с кедровым маслом. От этого яркого зрелища у Посидония буквально кусок не шел в горло. Сейчас, замечает Страбон, все это отошло в область преданий. Римляне запретили этот слишком уж экзотический обычай. Они также отучили галлов «от обычаев жертвоприношения и гадания противоположных тем, которые в ходу у нас. Они наносили человеку, обреченному в жертву, удар в спину и гадали по его судорогам». Были и другие человеческие жертвоприношения, запрещенные римлянами. «Они расстреливали свои жертвы из лука, или распинали их в святилищах, или же сооружали огромную статую из сена и дерева, затем бросали туда скот и всевозможных диких животных, а также людей, и все это вместе сжигали» (Strab. IV, 4, 5)[41]41
  У Цезаря: они «употребляют… огромные чучела, сделанные из прутьев, члены которых наполняют живыми людьми; они поджигают их снизу, и люди сгорают в пламени» (B.C. VI, 16).


[Закрыть]. Так что странствования Полибия были не менее опасны, чем путешествия Одиссея к циклопам и лестригонам. Его голова вполне могла заинтересовать какого-нибудь увлеченного коллекционера, и тогда его исследования кончились бы весьма плачевно.

Но он не только объехал Галлию. Он проследил весь путь Ганнибала и перешел через Альпы! Все местности были осмотрены им лично во время путешествия, «которое мы совершили через Альпы из любознательности и любопытства» (III, 48, 12). Интересная черта. Описывая эти сказочные для эллинов горы, он сравнивает их с высочайшими пиками и хребтами Эллады – Олимпом, Парнасом, Пелионом, Оссой, Тайгетом, Ликеем[42]42
  Олимп – священная гора, ок. 3000 м; Парнас – ок. 2460, Пелион – ок. 1600, Осса – ок. 2000, Тайгет – горный хребет, самые высокие горы ок. 2400; Ликей – одна из аркадских гор.


[Закрыть]. Обо всех этих горах он говорит уверенно, как знаток, там побывавший. Хорошему ходоку, говорит он, можно взобраться на их вершину за один день. А для восхождения на Альпы мало и пяти дней (XXXIV, 10, 15–16). Судя по всему, он всходил на все эти знаменитые греческие вершины! Так что мы смело можем назвать его настоящим альпинистом.

Вообще Элладу он знал как свои пять пальцев. Он не только представлял все города, городки, деревеньки, он знал все ворота, речушки, узкие горные тропочки и без всякого труда замечал малейшие ошибки в географических сведениях других историков (XVI, 14,16–17).

В Античности были разные мнения относительно Гомера. Все считали его великим поэтом, но для некоторых он был просто сочинителем красивых сказок. Полибий же утверждал, что Гомер не только величайший поэт, но и ученый, который лишь облекает свой рассказ блестящей позолотой вымысла. И вот герой наш объездил Средиземное море и нашел все страны, по которым скитался его кумир: и землю Лотофагов, и скалу Сциллы и Харибду. Опасности его ничуть не пугали, а только подзадоривали. Недалеко от Сицилии есть маленькие вулканические острова Липары. Они вечно окутаны густым дымом, оттуда слышится грохот и взмывают языки пламени. Поэтому в народе думают, что там кузница бога Гефеста. Сам вулкан находится на острове Гиера. «Весь остров каменист, безлюден и полон подземного огня». Иногда оттуда летят раскаленные глыбы, которые засыпают большую часть пролива (Strab. VI, 2, 10). И разумеется, Полибий поплыл осматривать огненный остров. Он залез на саму огнедышащую гору и обнаружил там три жерла, из которых вылетало пламя. Он тщательно исследовал и измерил жерла. На острове он провел несколько дней. «Когда ожидается южный ветер, – рассказывает он, – вокруг островка распространяется густой туман и мрак, так что даже Сицилии не видно… При северном ветре поднимается из отверстия яркое пламя и слышен бывает сильнейший шум». Полибий пришел к выводу, что, вероятно, мимо этих островов проезжал Одиссей (XXXIV, 11, 12–17).

Любознательность Полибия просто поражает. Его интересовало абсолютно все: законы и обычаи народов, их постановления и договоры, их образ жизни, занятия, даже пища. Он рассказывает, как поставлено рудное дело в Испании и какие животные водятся в Альпах; он описывает жилища из слоновых бивней в Ливии и удивительных губок, которые водятся в море в Ликии. Он объясняет, чем отличается италийский способ пасти свиней от греческого и как ловят близ Сицилии страшную рыбу-меч. Это огромная хищная рыба, более трех метров длиной. Верхняя ее челюсть вытянута наподобие клинка. Плавает она чрезвычайно быстро и очень опасна – нападает даже на китов и вонзает свой меч в стены кораблей. Ее ударяют гарпуном, рассказывает Полибий, и на лодке преследуют раненое животное. Меч ее столь грозное оружье, что случается пронзает дно лодки и ранит находящихся там людей. «По силе рыба-меч может сравниться с диким кабаном, и ловля ее напоминает охоту на кабанов». Видимо, Полибий неоднократно участвовал в этой захватывающей охоте (XXXIV, 3; 10, 2; 9, 8–11; 16).

О его наблюдательности и ненасытном любопытстве можно судить по следующему его замечанию. Он критикует историка Тимея. Тот утверждает, что Корсика изобилует дикими быками, козами, зайцами. Все это ложь, говорит Полибий, на всем острове нет ни дикой козы, ни зайца. Там водятся только кролики да лисицы. Тимей, вероятно, смотрел издали, вот почему кролики показались ему зайцами. Действительно, издалека их можно спутать. Но когда поймаешь кролика, «возьмешь его в руки, сразу видно, как он отличается от зайца по внешнему виду и на вкус». А что касается коз и быков, то это стада домашних животных, которые пасутся без присмотра и не подпускают к себе посторонних, а за пастухом бегут, лишь только он заиграет на флейте. Вот почему при поверхностном знакомстве можно принять домашних животных за диких (XII, 3, 7–4, 1–4). Это место всегда приводило меня в изумление. Я представляю себе Полибия, который обследует этот пустынный гористый островок, с такой тщательностью, что даже замечает повадки тамошних коз и пастухов, ловит кроликов и сравнивает их с зайцами. В результате этот аркадец представлял себе Корсику лучше, чем Тимей, уроженец соседней Сицилии.

У Полибия все время работала фантазия. Он придумывал, как применять геометрию для измерения высоты стен и как использовать железные крючья или доски с гвоздями против врагов. Он написал книгу по тактике и «О местожительстве у экватора». У него был настолько неугомонный характер, что в те немногие часы, когда он не путешествовал, не воевал, он занимался охотой. Мы уже знаем, что он был страстный охотник (XXXII, 15, 8). На сей раз это была охота не на зайцев и не на кроликов, ведь про Сципиона, охотившегося вместе с ним, он рассказывает, что тот проявлял необычайное мужество (XXXII, 15). Видимо, это было небезопасное занятие!

Всего через несколько лет после переселения в Рим Полибий совершил поступок, который очень хорошо показал римлянам характер их гостя – так они вежливо называли Полибия (162 г.). Умер царь сильнейшего и богатейшего государства тогдашнего мира – Сирии – Антиох Эпифан. Ему наследовал подросток. Пользуясь этим, римляне проводили в Сирии свою политику. Они ослабляли, как могли, это государство. Да еще в Сирии произошло убийство римского посла. Сирийские уполномоченные, пришедшие доказать, что правительство не принимало никакого участия в этом деле, и умолявшие римлян о снисхождении, были отосланы без ответа. Ясно, римляне не удовлетворены. Они что-то замышляют. Они могут воспользоваться обстоятельствами и объявить войну беззащитному царству или, вернее всего, под угрозой войны навязать ему новые, еще более тяжелые условия.

Между тем в Риме в качестве заложника жил молодой сирийский царевич Деметрий, племянник умершего царя. Но это был взрослый человек. Отослать его в Сирию значило погубить все свои планы. Вот почему, когда Деметрий со слезами на глазах начал умолять сенаторов отпустить его домой, сенаторы, хоть и были тронуты, отказали ему. Деметрий был смущен, не знал, что предпринять и «тотчас же призвал к себе Полибия». Он спросил, что ему делать? Опять идти в сенат?

Невольно поражаешься, каким доверием пользовался Полибий у юного царевича. Мегалополец немедленно дал Деметрию совет, в котором ярко проявился весь его характер. «Полибий советовал не спотыкаться дважды об один и тот же камень, полагаться в своих расчетах только на себя и принять решение, достойное царского сана: сами обстоятельства дают ему много указаний, как действовать». Деметрий понял, на что намекает Полибий – он советовал ему бежать. Но план этот показался царевичу настолько рискованным, что он не решился его принять. Он посоветовался с друзьями. Никто не дал ему подобного совета. Тогда он снова обратился к сенату и, как и следовало ожидать, получил тот же ответ.

«Пропев таким образом свою лебединую песню», по выражению Полибия, Деметрий снова призвал к себе мегалопольца. Он сказал, что согласен на его план. Предприятие это, надо прямо сказать, было отчаянным. Но Полибия трудно было чем-нибудь смутить. Он именно был в своей стихии и тут же воодушевился необычайно. Итак, Полибий выдумал для Деметрия хитроумнейший план побега и горячо взялся за его осуществление. Во-первых, нужен был корабль. А где его взять? Ведь все корабли в гавани римские. Но Полибий мигом нашел выход. Как раз в это время два египетских царя Птолемея поссорились между собой. Один из них прислал в Рим посла для оправдания перед римлянами. Тут же, конечно, оказалось, что этот египетский посол Менилл – хороший друг Полибия. Он немедленно знакомит посла с Деметрием и добивается от друга обещания достать для побега корабль. Менилл отправляется в Остию, римскую гавань. Там он находит карфагенское судно, которое скоро должно отплыть в Тир. Менилл останавливается, заговаривает с матросами и наконец нанимает корабль на свое имя, чтобы возвратиться к царю в Египет. В последнюю минуту он говорит капитану, что непредвиденные обстоятельства вынуждают его остаться, вместо себя он пошлет к царю узнать его дальнейшие распоряжения одного юношу.

И вот наступает назначенная для побега ночь. Неожиданно Полибий, душа всего предприятия, заболевает настолько тяжело, что не может подняться с постели. Но даже в таком состоянии он неослабно следил за ходом событий и руководил ими. По заранее разработанному плану Деметрий отправил часть друзей в Анагнии, обещая встретиться с ними утром, часть – в Цирцеи с собаками, чтобы на другой день с ними поохотиться. Сам же он с немногими оставшимися приятелями давал в Риме ночью прощальный пир, отчасти для удовольствия, отчасти для отвода глаз. Полибий, прикованный к постели, неотступно следил за каждым шагом Деметрия. С ужасом видел он, что время идет, а юный царь, склонный к попойкам, и не думает кончать пира. Надо как-то выманить Деметрия из-за стола. Но как? Напомнить ему о заговоре? Но ведь собутыльники Деметрия и не подозревают о нем. Написать записку? А вдруг Деметрий уже пьян, и записка попадет в руки кому-нибудь из его приятелей? Что предпринять? Наконец Полибий решается. Он берет таблички, пишет, запечатывает, зовет верного раба и велит передать их Деметрию через виночерпия, только не говоря, от кого, а лишь настоятельно попросив прочесть немедленно.

Деметрий вскрыл записку. Там оказался набор каких-то изречений из древних авторов типа:

 
«Ночь благодетельна всем, особенно отважным»;
«Решайся, дерзай, действуй, терпи неудачу, Евтих; все лучше, чем упадок духа»;
«Трезвость и недоверчивость – основа рассудка» и т. д.
 

К счастью, Деметрий оказался еще достаточно трезвым. Он тут же понял, от кого записка. Под каким-то предлогом он встает из-за стола, выходит, накидывает дорожный плащ и спешит на корабль.

На следующий день в Риме считали, что Деметрий в Цирцеях, то же думали и ждавшие его в Агнаниях. Охотники же в Цирцеях считали, что он почему-то задержался в Риме. Только на пятый день римляне обнаружили исчезновение Деметрия. Но это не тревожило Полибия: по его расчетам, царевич уже пересек Сицилийский пролив (XXXI, 12; 19–23).

Я ничуть не сомневаюсь, что именно Полибий с самого начала и толкнул Деметрия на эту отчаянную авантюру. Судя по всему, царевич был, что называется, несамоходный флот. Он мог бы мирно прожить всю жизнь в Риме. Жилось ему там совсем неплохо, а особым честолюбием он, кажется, не отличался. Но Полибий считал нецелесообразным слишком резкое ослабление Сирии и решил ее спасти. И подчинил слабохарактерного царевича своей властной воле. Очевидно, он начал убеждать Деметрия действовать. По его наущению тот и пошел в сенат. А услыхав отказ, тут же сообщил Полибию, что ничего не получилось. Тогда грек побудил его к дальнейшим действиям. Правда, я, грешным делом, думаю, что Полибием двигало не только желание помочь Сирии. Уж очень его влекли опасные приключения! И как раньше он вдруг пошел в македонский поход, так теперь с упоением стал устраивать этот рискованный до безумия побег. Не могу не напомнить одну яркую деталь – тяжело больной Полибий лежал в доме Сципиона и оттуда ткал интригу, которая должна была разрушить планы римлян в Сирии!

И еще одна черта. Если рабы 20 лет с тоской вспоминали Одиссея и называли его милым, если боевые товарищи не могли говорить о нем без слез, причиной была его исключительная доброжелательность к людям. Полибий и в этом очень напоминал Одиссея. Но он был не просто доброжелателен или добр. Человек бурной энергии, он всегда стремился оказать деятельную помощь. Он считал, что разум велит нам помогать каждому в беде, выдерживать опасности за других и отражать от них нападение сильнейших противников (VI, 6, 8). Во всяком случае, его разум велел ему делать это. Недаром он с таким возмущением говорил об афинянах, которые, взявшись помогать городу Галиарту, спокойно присвоили его земли. Сам Полибий поступал иначе.

Я не буду говорить о неисчислимых услугах, оказанных им Элладе, или о его помощи римлянам. Читатель в свое время познакомится с этими фактами. Впрочем, эти люди были слишком близки его сердцу. Но напомню его поведение с Локрами. Ведь он заехал-то туда, чтобы проверить гипотезы Аристотеля и Тимея. Но как только над городом нависла беда, он буквально ринулся на помощь, поставил всех в Риме на ноги и спас локрийцев. Мне думается, в этом небольшом эпизоде, словно в зеркале, виден весь Полибий. Множество городов чтили его как благодетеля, и на их площадях стояли его статуи.

* * *

Читатель уже, конечно, понял, что Полибий был очень смелый человек. Лишь отчаянный храбрец решился бы перейти через Альпы или скитаться среди воинственных дикарей. Лишь отчаянный храбрец мог поставить на карту только-только установившееся положение в Риме, чтобы организовать побег Деметрия. Недаром Полибий был всегдашним спутником Сципиона. Тут они сошлись! Но Полибий был не только замечательной смелости человеком. У него было необыкновенно мужественное мировоззрение.

Нашими вожатыми в жизни он считал долг и честь. «Мне кажется, человек честный всегда, во всех делах, личных или общественных, ставит долг выше всего» (IV, 30, 4). Даже в политике, которая, по общему мнению его современников-эллинов, была законной ареной обмана и насилия, он требовал строгой порядочности. «В наше время коварство господствует повсюду, и есть люди, полагающие, что оно необходимо в государственной деятельности. Подобный образ действий и на мысль не приходил нашим предкам». Они не только не могли предать друга, но даже считали низостью обмануть врага. Они сражались честно на поле боя, и только такая победа была в их глазах славной. «Напротив, теперь действовать открыто значит показать себя никуда негодным военачальником». Только среди римлян живы еще эти древние принципы поведения, грустно замечает он, во всем остальном мире они умерли (XIII, 3, 1–7).