Текст книги "Полибий и его герои"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

В Риме рассказывали об одной такой мистификации Сципиона. Говорили, что он вместе со своим другом Гаем Лелием сидит, запершись на своей вилле, и пишет комедии в стихах, а потом ставит под чужим именем. «Публий Африканский, пользуясь личиной Теренция, ставил на сцене под его именем пьесы, которые писал дома для развлечения», – говорит один современник (Suet. Ter. 3)^{46}. Этот Теренций, вольноотпущенник, ровесник Сципиона, с недавнего времени часто бывал в его доме и считался его протеже. Конечно, это уж был венец всех сумасбродств!

* * *

Итак, Полибий неожиданно очутился в веселой молодой компании.

Теперь перед ним стояла трудная задача. Он обещал руководить своим названым сыном и помочь ему занять достойное место в государстве. И, конечно, тут была главная загвоздка. По сути, надо было посоветовать ему бросить все свои причуды, выйти, наконец, из мира грез и мечтаний, начать прилежно посещать Форум и вообще жить, как все. Но вот этого-то Полибий не мог и не хотел. Дело в том, что он уже подпал под очарование странного поэтического юноши. И потом его самого увлекла эта жизнь, столь непохожая на жизнь политика, которую он вел в Пелопоннесе. Ему нравилась любовь мальчика к наукам, и они подолгу занимались вместе. Ему нравились далекие прогулки, и Сципион «нашел в Полибии столь же страстного охотника», как и он сам (XXXII, 15, 9). Теперь они почти всегда охотились вместе. Между прочим, грек узнал, что кроме книг Сципион привез из Македонии собак. Собак, кстати, они в семье все обожали. Полибий мог не раз видеть, как маленькие дочки Эмилия часами играли и возились с собаками. Рассказывают, что, когда Павла избрали консулом, он вернулся домой поздно и, «целуя свою дочку Терцию, тогда еще совсем малышку, заметил, что она грустненькая.

– Что с тобой, милая Терция, – спросил он, – почему ты грустишь?

– Ах, папа, – ответила она, – Перса умер!

Тогда он крепче обнял девочку… А умер щенок по имени Перса» (Cic. Div. 103).

Полибий считал, что охота закаляет мужчину, и это в тысячу раз лучше, чем сутяжничать на Форуме. И он с радостью замечал, что его воспитанник, несмотря на хрупкое сложение, силен, ловок, вынослив, прекрасный наездник и неутомимый ходок.

Во время охоты он заметил еще одну черту Сципиона – его поразительное бесстрашие. Полибий вырос среди воинов и видал на своем веку немало храбрецов. Но такого отчаянного сорвиголову, как этот мальчик, видел впервые. От опасности он входил в раж и чрезвычайно напоминал Полибию очень породистого щенка. Грек, кстати, узнал, что это свойство его нового друга не раз повергало в полное отчаяние его несчастных родственников. Мальчика буквально несло на всякие безумства. Боевым крещением для него была битва при Пидне, когда римляне столкнулись с легендарной македонской фалангой, о которой мальчик столько читал у историков Александра. Бой кончился. Знойный день погас. Сошла ночь. Усталые и счастливые победители сидели у костров возле палаток, увитых плющом и лавром. Но Эмилий Павел «был в безутешном горе: из двух сыновей, служивших под его командой, бесследно исчез младший, которого он любил больше всех». Видели, как Сципион влетел в самую гущу боя, оставил далеко позади товарищей, потом они потеряли его из вида, и так он и не вернулся. Эмилий Павел чуть с ума не сошел. Весь лагерь повскакал с места. Замелькали факелы, все бросились в разные стороны на поиски. Долина звенела от крика:

– Сципион! Сципион!

Только горное эхо отвечало на этот призыв. Эмилий Павел провел ужасные часы. Вдруг поздно ночью, когда уже не оставалось никаких надежд, явился виновник переполоха, «весь в свежей крови врагов – словно породистый щенок, которого упоение битвой заводит иной раз слишком далеко» (Plut. Paul. 22). «Консул, увидев сына целым и невредимым, почувствовал наконец, что он рад своей победе» (Liv. XLIV, 44).

Но именно эта отчаянная смелость его питомца необычайно нравилась Полибию. «Ведь храбрость, – говорит он, – важнейшая добродетель гражданина чуть не во всяком государстве, особенно в Риме» (XXXII, 15,1; 9; ср.: Plut. Paul. 22).

И еще. Полибий гордился тем, что его названый сын чуждается грубых развлечений. Не интересуют его ни модные повара, ни дорогие кушанья, ни роскошная мебель, на которые тратят деньги его сверстники. Он очень хорошо заметил также, что этот чистый, гордый юноша бежит грязного разврата. Им всецело владели «влечение и любовь к прекрасному», говорит Полибий (XXXI, 24; XXXII, 11, 2–8).

Но в таком случае, какие же советы давал своему юному другу Полибий? Мы знаем только один. Не уходить с Форума раньше, чем он не приобретет дружбу кого-нибудь из сограждан (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. Min. 2). Увы! Сципион на Форуме-то почти не появлялся. А когда он туда наведывался, то со скучающим видом выслушивал последние политические сплетни, а потом с увлечением начинал говорить о встречах с кабанами (Polyb. XXXII, 15, 9). Полибий думал, что это поднимает к нему уважение собеседников. Сильно сомневаюсь. Скорее, его слова воспринимались как новое чудачество. Чем бы все кончилось, неизвестно. Но вдруг произошли нежданные события, разом переменившие настроение Рима.

Случилось так, что в короткий срок у Сципиона умерли несколько близких родственников и он сделался наследником значительного состояния. В 162 г. скончалась Эмилия, вдова великого Сципиона, мать отца-усыновителя нашего Публия[36]36
  Сам усыновитель к тому времени уже умер.


[Закрыть] и родная сестра Павла. Полибий знал эту даму и всегда смотрел на нее с глубоким интересом, ибо она «делила жизнь и счастье со Сципионом». Часто он глядел на нее, когда она вместе с другими знатными женщинами участвовала в религиозных процессиях. То были вовсе не скромные шествия закутанных в черное паломниц. Римлянки ехали на сверкающих колесницах, разодетые, как на бал. Недаром Плавт говорит, что женщины гуляют, надев на себя целые имения (Plaut. Epidic. 226). Полибий не раз любовался блестящим кортежем нарядных дам. Всех затмевала Эмилия. Она была словно королева. Она ослепляла грека великолепием своих выездов и драгоценностей. Эмилия, рассказывает он, «выступала с блеском и роскошью в праздничных шествиях женщин… Не говоря уже о роскоши одеяния и колесницы, за нею следовали в торжественных выходах корзины, кубки, и прочая жертвенная утварь, все или серебряные или золотые предметы» (Polyb. XXXII, 12, 3–5). Наследником всех этих сокровищ стал наш Сципион.

Вскоре был какой-то праздник. Все женщины Рима ехали в торжественной процессии. Вдруг среди них явилась какая-то незнакомка в ослепительном уборе и на великолепной колеснице. Женщины в недоумении во все глаза глядели на таинственную Золушку. И вдруг они узнали ее!.. То была Папирия, мать Сципиона. Она жила бедно и уже очень давно не участвовала в праздничных выходах. Они разом поняли все. Сын подарил ей праздничный выезд Эмилии! Да, они теперь узнали и колесницу, и лошадей, и мулов, и драгоценности. В едином порыве женщины воздели руки к небу и молились, чтобы боги осыпали всеми возможными милостями этого необыкновенного сына. Их умиление и восхищение еще возросло, когда они узнали, что Публий не оставил себе ничего: все до последней чаши, до последнего кубка он подарил своей матери. Много дней все женское население Рима было в невероятном возбуждении. Завидев нового слушателя, дамы устремлялись к нему, окружали плотным кольцом и без умолку трещали об этом чудесном, милом, прелестном, добром, необыкновенном, удивительном, изумительном, божественном юноше. Полибий, выслушав в очередной раз этот волнующий рассказ, саркастически заметил:

– Женщины поистине неистощимы в похвалах своим любимцам (XXXII, 12).

От Эмилии остались еще деньги. Распорядиться ими должен был опять-таки Публий. Сципион Великий когда-то обещал дать своим двум дочерям по 50 талантов приданого. Обе вышли замуж после смерти отца. Оказалось, что денег таких нет, и решено было выплатить половину. Другую половину они должны были получить после смерти матери. По римским законам приданое полагалось выдавать в течение трех лет, по одной трети в год. Зятьями Сципиона были Тиберий Гракх и тот самый Назика, который оставил такие красочные воспоминания о битве при Пидне. И вот в конце года они пришли к банкиру и спросили, перевели ли уже их женам деньги. Банкир ответил, что давно перевели и они хоть сейчас могут получить по 25 талантов. Они очень удивились и сказали, что произошла ошибка: им положено только 8 и 1/3 таланта. Банкир возразил, что ошибки тут нет – таково распоряжение Публия Сципиона. Тогда они догадались, что неопытный юноша просто не знает законов, и немедленно отправились к нему. Здесь они «с родственным участием» стали говорить, что он дал им намного больше, чем нужно, и принялись подробно объяснять Сципиону закон о завещании. Он с улыбкой прервал их и сказал, что все это прекрасно знает, но считает, что букву закона надо соблюдать с посторонними, а с друзьями и родственниками лучше рассчитываться быстро и щедро. Полибий, по-видимому, наблюдал всю эту сцену, и она привела его в восторг. Он ликовал, видя, насколько его воспитанник превосходит всех великодушием и благородством. Даже эти два достойнейших человека, происходящих из лучших римских домов, показались ему рядом с ним просто мелочными (XXXII, 13).

Через два года умер Эмилий Павел. Сыновья, носившие его имя, скончались, и он разделил наследство поровну между Фабием и Сципионом. Тут Сципион «опять поступил благородно и замечательно». Он сказал, что и так очень богат, деньги ему абсолютно не нужны и отказался от своей доли в пользу брата. Теперь нужно было устроить похороны Эмилия. Тут Полибий с изумлением узнал, что похороны знатного римлянина стоят безумных денег. Я уж не говорю о роскошных погребальных носилках, о драгоценных пурпурных пеленах. Главное были поминки. Пригласить надо было весь Рим. Народу собиралось столько, что иной раз приходилось накрывать столы прямо на Форуме – ни один дом не мог вместить такую толпу. Надо ли говорить, что закуска и сервировка должны были быть достойны имени умершего. А на девятый день еще устраивались представления и игры, и, видимо, опять угощение. Некоторые разумные люди стремились несколько сократить эти бессмысленные расходы. Но только не сыновья Эмилия Павла. Отец их был человек широкий и щедрый. И они хотели устроить все широко и щедро. «Все издержки на празднество, если желали сделать его блестящим, превышали тридцать талантов», – говорит Полибий. Иными словами, на него должна была уйти половина наследства! Полибий был ошеломлен, но возражать не стал. Он уже понял, что попал к принцам крови и у них не те мерки, что у него. И закон, и обычай требовали, чтобы все это устраивал наследник. Но тут Публий решительно объявил, что берет на себя половину расходов.

Вскоре умерла мать, и драгоценности Эмилии снова вернулись к Сципиону. «Далекий от мысли брать назад то, что когда-то подарил», он отдал их сестрам, а заодно уж уступил им и всю свою долю материнского наследства, на которое они не имели никакого права (видимо, они вообще были от второго брака)[37]37
  Читатель может спросить, какое же наследство оставила Папирия, раз была так бедна? Но это не совсем верно. У нее почти не было наличных денег. Все ее состояние, как у всех римлян ее круга, заключалось в земле и имениях, которых могло быть даже несколько.


[Закрыть]. Теперь уже сестры Сципиона появились среди дам в блестящих уборах Эмилии. И опять удивление, восторг, восхищение, толки. Опять римлянки волновались и говорили без умолку (Polyb. XXXII, 14, 1–9; 11; ср.: Cic. Pro Mur. 75–76; Liv. ер. 48).

Так в самый короткий срок Сципион с удивительной легкостью и щедростью раздал три наследства, не оставив себе ни асса[38]38
  Всего, по расчетам Полибия, он раздал больше 60 талантов.


[Закрыть]. Все это произвело на римлян сильнейшее впечатление. Отныне все изменилось. Сципион приобрел в Риме «никем не оспариваемую славу благороднейшего человека» (XXXII, 14, 11). Ему простили все его чудачества, все безумства, им восхищались и позволили жить своей странной жизнью.

* * *

Читая этот рассказ Полибия, замечаешь удивительную вещь: грек поистине сделался членом семьи Сципиона. Он точно знает все имущественные дела Публия, подсчитывает все его расходы до последнего асса, читает завещание Сципиона Великого, присутствует при важнейших семейных советах, даже изучает ради своего воспитанника римские законы о завещании.

И уж конечно, ни о ком Полибий не рассказывает так подробно. Он с видимым наслаждением останавливается на каждой детали, на каждой мелочи. Если это и означает, что он всей душой полюбил своего названого сына, то тут все-таки была и другая причина. В своей жизни Полибий встречался со многими людьми – греками, римлянами, египтянами и жителями совсем уж экзотических стран. Но никогда не встречал он такого необыкновенного человека, как Сципион (XXXII, 16, 2–3). Он сравнивает его с прекрасной статуей, творением великого мастера, где важна каждая деталь (fr. 162).

И Полибий не был одинок. Прошло немного лет, и весь Рим, мало того – вся Италия были влюблены в младшего сына Эмилия Павла.

Но случилось это позднее.

Новая жизнь

Полибий теперь не разлучался со Сципионом. Они жили то в Риме, то на одной из вилл Публия – а у него, как у каждого знатного римлянина, их было несколько. Одна, например, находилась в сердце Лациума среди Альбанских гор, другая – на берегу моря. Полибий не был под стражей, никто за ним не следил, он мог ездить сколько угодно по Италии, даже выезжать за ее пределы. Только путь на родину был ему закрыт. И не он один так жил. Однажды он охотился на кабанов возле Цирцей, приморского городка Лациума. И повстречал какого-то охотника с блестящей свитой и великолепными собаками. Оказалось, что это сирийский царевич, тоже заложник. Жил он в роскошном доме на склоне Палатина, построенном на казенный счет (Asc. ad Cic. in Pis. LII, 1190). Его тоже не охраняли, и никто за ним не следил (XXXI, 22, 3).

Сципион и Полибий были неутомимыми путешественниками. Вдвоем они объездили всю Италию. Они проезжали через бескрайние дубовые леса, покрывавшие весь центр и север страны. Они побывали в благословенной Кампании, которую в древности называли лучшим, прекраснейшем краем на свете. По выражению Плиния Старшего, это единственное место на земле, «где природа трудилась радуясь». Когда-то там часты были землетрясения и вулканические извержения, повсюду раскиданы были валуны и били из земли горячие источники. Вот почему легенды говорили, что именно здесь была великая битва богов и гигантов, и камни – следы сражения этих исполинов. Полибий говорит, что это, конечно, сказки, но Кампания так хороша, что стоит того, чтобы за нее сражались боги и гиганты (III, 91, 2–7). Путешественники осматривали города Великой Греции и знакомились с жителями.

Они выходили рано, еще затемно, когда дорога была пустынна. Они видели, как свинопасы в широкополых шляпах выгоняют свое хрюкающее стадо. У каждого в руках был рожок, и каждый наигрывал свой особый мотив, и свиньи знали эту мелодию: стадо бежало за своим пастухом (XII, 4, 5–14)[39]39
  Интересно, что Полибий этим объясняет тот факт, что свиней в Италии не крадут. В Элладе же каждый раз недосчитываются несколько свиней.


[Закрыть]. Они проезжали мимо колосившихся полей и наливавшихся виноградников. Через поля шли дети и женщины – высокие, стройные, красивые. Италийцы вообще поражали Полибия своей красотой и высоким стройным ростом (II, 15, 7). Они казались такими спокойными, и он невольно ловил себя на мысли, как это они так беспечны, почему не озираются поминутно и не ждут набега соседей. Глядя на эти спокойные многолюдные деревни, он все время вспоминал выжженные изуродованные поля своей родины. Когда путники уставали, то входили в какую-нибудь придорожную харчевню, чтобы закусить и отдохнуть. Полибий не переставал удивляться изобилию и сказочной дешевизне продуктов. Еда стоила сущие гроши. У хозяина даже не спрашивали о цене того или иного блюда, а только сколько он возьмет с человека. За поласса можно было наесться вдоволь и мяса, и каши, и овощей и выпить вина (II, 15).

Но, конечно, больше всего времени грек проводил в самом Риме. Теперь он часто бывал на Форуме, в «этом средоточии владычества и славы», как впоследствии назовет его Цицерон (De or. I, 105). Он видел, как поднимаются на Ростры ораторы, видел религиозные процессии, медленно двигавшиеся через площадь, видел золотые сверкающие колесницы триумфаторов, ехавших по Священной дороге. И ежедневно он видел, как прибывают посольства. Они текли сюда из Галлии, Сирии, Малой Азии, Испании, Македонии, Африки. Сенат напоминал дом знатного человека: тот, бывало, еще не проснется, а в прихожей уже теснятся просители и клиенты. Так и у дверей сената еще до открытия толпились цари, униженно добиваясь приема. Их низкое раболепие глубоко возмущало эллина. Особенно поразила его одна сцена.

Прибыл Прусия, царь Вифинии. Полибий уже много о нем слышал, а сейчас увидал собственными глазами. Прусия вызвал у него омерзение. «С безобразным лицом, да и души не лучше», этот человек был жалкий трус и, хоть и эллин по крови, по нраву невежественный варвар. Ничего он не знал, ничего не читал, ничего его не интересовало, кроме еды и разврата. И вот Полибий увидал, как этот Прусия… вползает в сенат на животе! Он облобызал порог и воскликнул, обращаясь к отцам:

– Привет вам, боги-спасители! (XXXVII, 7; XXX, 19).

Ответ-то он получил довольно милостивый, но Полибий уже по опыту знал, что так вести себя с римлянами ни в коем случае нельзя. Никогда в разговоре с ними нельзя терять чувства собственного достоинства, а то пожнешь одни насмешки и презрение.

Теперь Полибий стал понимать, что попал в столицу мира. И как все это было непохоже на его родной далекий Мегалополь!

Дни шли за днями. Полибий стал постепенно привыкать к новому для него образу жизни. За это время он успел коротко сойтись с доброй половиной Рима. Среди своих друзей он числил теперь и Назику, и Тиберия Гракха, и Лелия Старшего, и других. Очень многое в его новых друзьях казалось ему странным, непонятным. Он изумился, увидав, что, когда началась какая-то война, к консулу явилась целая толпа желающих записаться в набор (XXXV, 4, 4). Но, может быть, больше всего он изумился, когда услыхал, что кто-то передал магистрату значительную сумму на хранение, притом не взял даже расписки. В полной растерянности он спросил, неужели магистрат вернет деньги? Ему со смехом отвечали, что разумеется вернет: ведь он дал честное слово. Полибий остолбенел. У эллинов, говорит он, если ты доверишь должностным лицам какую-нибудь денежную сумму, ты не получишь ее назад, «даже если им доверяют один талант и хотя бы при этом было десять поручителей, положено было столько же печатей и присутствовало вдвое больше свидетелей». А у римлян, объясняет он своим греческим читателям, не нужно ни печатей, ни свидетелей. Ты можешь вручить наедине любую сумму римлянину – «обязательство достаточно обеспечивается верностью клятве». Это так поразило грека, что он решил: причина – совершенно особая религиозность римлян. Религия делает их нравственными (VI, 56, 13–15).

Чувства и весь настрой его мыслей постепенно менялся. Рим не казался ему уже мрачной и унылой тюрьмой. И не то чтобы он склонился перед судьбой и смирился с неизбежным. Нет. Случилось другое. Неожиданно для себя самого он влюбился в Рим, влюбился страстно и безоглядно. Современного читателя это должно изумить. Что мог найти просвещенный эллин в этом варварском городе? А между тем Полибий не первый и далеко не единственный гость из эллинистических стран, кто подпал под власть этих странных чар.

Первым заложником в Риме с Балкан был Деметрий, сын Филиппа Македонского. Читатель уже знает его горячую любовь к Риму и его печальную судьбу. Незадолго до Полибия в Риме жил другой заложник, сирийский царевич Антиох Эпифан, герой библейской книги Маккавеев. Человек это был в высшей степени странный. Одни называли его гением, другие – безумцем. Безусловно, он был очень одарен и, безусловно, не совсем в своем уме. Прожил он в Риме около 15 лет. Потом он сделался царем и бывал то другом, то врагом Рима. Но каков бы он ни был в политике, воспоминания о жизни в этом городе всегда вызывали у него тоску. Порой он одевал своих приближенных в римское платье, сам же частенько тайком от придворных ускользал из дворца и появлялся на площади в римской тоге. Царь с наслаждением обходил своих подданных и, словно это были свободные люди, пожимал руки одним, обнимал других, убеждая подавать голоса за него. Когда его «выбирали» эдилом или народным трибуном – на большее он не претендовал – царь важно садился в курульное кресло и с детским восторгом разыгрывал из себя римского магистрата (XXXI, 3, 2; XXVI, 1, 3–7).

Но не одни коронованные особы были пленены Римом. На глазах у Полибия в город приехал молодой родосец Панетий. Это был замечательно образованный и замечательно талантливый человек. Приехал он за каким-то делом, скорее всего, вместе с посольством как блестящий оратор. В Риме он познакомился со Сципионом. Они подружились, и вскоре Панетий поселился в доме римлянина. Здесь он создал новую философскую систему, вторую Стою. Панетий был уже знаменит на весь мир. Афины приглашали его к себе и предлагали гражданство. В греческих городах люди с жадностью расспрашивали римлян о новом учении, но философ отклонял все предложения и не покидал Рима. Он был со страстью увлечен Римом, в Риме у него было множество друзей, он расспрашивал о древней римской истории и древней римской литературе. С помощью своих новых друзей философ разбирал древние вирши Аппия Клавдия, написанные при бородатых консулах, когда муза не сошла еще к сынам Ромула, по выражению поэта Порция, и Панетий глубоко восхищался этими стихами (Cic. Tusc. IV, 4). Со Сципионом он уже не разлучался. Даже в походах его сопровождал. В своих философских трактатах, написанных по-гречески и для греков, он часто рассказывал о Сципионе и пытался описать своим друзьям-эллинам этого необыкновенного человека. Он постоянно цитировал его слова, с гордостью называя своим другом. Лишь после его смерти Панетий решился, наконец, покинуть Рим и уехал в Афины (Cic. Tusc. V, 107; De or. I, 17, 75; De off. I, 90; II, 76; Symmach. Epist. in Gratianum Aug. 7; Vell. I, 13)^{47}.

Но что же нравилось всем этим людям в Риме? Полибий единственный из всех объяснил нам это. Ему нравились сами римляне. Пусть город их и был плох и неказист, населяющие его люди завоевали его сердце. Чувства, которые испытывал к ним Полибий, были какие-то особенные. То было не спокойное уважение и даже не восхищение, а именно пылкая, страстная влюбленность. И любовь эту он пронес через всю жизнь. Сочинение свое он заканчивает удивительной молитвой. Он просит не об успехе своей книги, не о милостях Фортуны, нет. Он молит о другом – чтобы чувства его к римлянам всегда оставались неизменными. И этому не следует изумляться. Трудно менять богов, говорит Достоевский. И при такой любви собственная измена бывает нам порой тяжелей, чем измена любимого.

Полибий часто, очень часто говорит о свойствах римской души, которые его покорили. О мужестве римлян, об их удивительной твердости в несчастье, о верности слову и чувстве чести и, главное, об их беззаветной любви к родине. Но была у них еще одна черта. И быть может, она-то и стала Полибию дороже всего. «Как люди, одаренные благородной душой и возвышенными чувствами, римляне жалеют всех несчастных и спешат помочь всякому, кто прибегнет к ним за покровительством», – пишет он (XXIV, 12, 11). Это он узнал на собственном опыте, когда попал в Рим жалким пленником.

Это вовсе не значит, что Полибий теперь восторженно приветствовал каждое решение сената, угодничал перед власть имущими и забыл о своей несчастной родине. Иными словами, из Полибия превратился в Калликрата. Если бы это было так, он, несомненно, нашел бы влиятельных покровителей среди некоторых сенаторов. Зато он не только заслужил бы презрение и ненависть эллинов – и современников, и потомков, но навек утратил уважение всех тех римлян, мнением которых дорожил.

Была еще одна причина, почему Полибий благословлял теперь судьбу, которая привела его в Рим. Он видел, что сюда сходятся нити всех событий мира. Между тем здесь он понял свое истинное призвание. Мелкий политик мелкого союза в Риме умер навеки. Родился один из величайших историков человечества.