Текст книги "Полибий и его герои"
Автор книги: Татьяна Бобровникова
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)
Зрители расселись на огромной равнине и с нетерпением ждали начала представления. Обычно в дни празднества болельщики разговаривали между собой о лошадях, знаменитых атлетах и бегунах, гадали об исходе состязаний и заключали друг с другом пари. Но сейчас никто не думал о спорте. Разговоры вертелись вокруг политики. Говорили о судьбе Эллады. Этоляне поносили римлян и Тита и спрашивали, что лучше: македонские колодки или римские? Римские, конечно, легче и изящнее, но уж от них грекам ввек не избавиться. Тит, говорили они, конечно, наш благодетель, ибо он, развязав Греции ноги, накинул ей веревку на шею. Со всех сторон слышны были споры. Одни говорили, что римляне ни за что не освободят «цепи Эллады», другие, более дальновидные и тонкие политики, с хитрой улыбкой замечали, что непременно освободят, а сами займут города не менее важные, но менее знаменитые. Знатоки только спорили, какие именно города.
В это время на арену вышел глашатай и попытался водворить тишину. Но толпа, растревоженная и возбужденная всеми этими разговорами и ожидаемым зрелищем, сначала не обращала на него внимания. Наконец среди относительной тишины, которую водворил трубач, глашатай произнес:
– Римский сенат и полководец с консульской властью Тит Квинктий, победив на войне Филиппа и македонцев, даруют эллинам Европы и Малой Азии свободу, дабы они не содержали у себя гарнизонов, не платили дани и жили по отеческим законам[17]17
В подлиннике перечисляются все эллинские общины.
[Закрыть].
Тут началось что-то невероятное. В первую минуту не все даже поняли эти слова. Им казалось, что голос слышится им во сне. Поднялся страшный шум. Все требовали, чтобы глашатай повторил. Его поставили на самое высокое место, и он снова прочел то же самое. Все разом вскочили, раздался такой оглушительный крик и такой врыв рукоплесканий, что, говорят, птицы, кружившие над ареной, замертво попадали на сцену. Все звенело от воплей. Волна звуков долетела до моря, до зрелища никому уже не было дела. Все рвались приветствовать спасителя и освободителя Эллады. Титу угрожала страшная опасность. Ведь вся эта ревущая многотысячная толпа ринулась к нему и каждый хотел схватить его за руку, заглянуть в лицо и излить на его груди свой восторг и благодарность. Вот почему уже впоследствии, когда все несколько пришли в себя, эллины начали задавать себе вопрос, как вообще их освободитель остался жив, некоторые передают, что он вскочил и стремительно убежал сразу после объявления глашатая. Толпа будто бы, вопя, ринулась за ним. Но Тит успел скрыться в палатке. Все обступили палатку и неистово кричали, но Квинктий не вышел, хотя они простояли почти до ночи (Plut. Flam. 11). Однако, по-видимому, это не так. Даже страх смерти не мог заставить Тита отказаться от искушения присутствовать на своем триумфе и пожать плоды всеобщего восторженного обожания. Он остался. Говорят, что только молодость, ловкость и энергия спасли Титу жизнь в этот день (Liv. XXXIII, 33). «Толпа закидала его венками и лентами и едва не разорвала на части» (Polyb. XVIII, 46, 12).
Люди никак не могли успокоиться. «Все как бы в состоянии экстаза говорили не умолкая или друг с другом или сами с собой» (Полибий). Ночью никто не спал. До рассвета все вместе пировали, поздравляли друг друга, плакали и призывали благословение богов на голову всех римлян, а более всего Тита (Polyb. XVIII, 46; Plut. Flam. 10–11; Liv. XXXIII, 32–33). «За ужином, естественно, их ликование возрастало, они размышляли и разговаривали о судьбе Греции – о том, что в многочисленных войнах, которые она вела за свою свободу, ей никогда не удавалось достичь ничего более прочного и радостного, чем теперь, когда за нее сражались другие… И правда, за исключением Марафонской битвы, морского сражения при Саламине, Платей, Фермопил… Греция во всех сражениях воевала сама с собою, за собственное рабство, и любой из ее трофеев может служить памятником ее беды и позора… Между тем чужеземцы, сохранившие, вероятно, лишь слабые искорки общего древнего родства, чужеземцы, от которых странно было ожидать даже доброго слова в пользу Греции, – эти люди понесли величайшие труды и опасности ради того, чтобы избавить Грецию от жестоких властителей и тираннов», – пишет горячий греческий патриот Плутарх (Flam. 11).
Всеобщий восторг был такой, о котором даже трудно составить представление современному читателю, говорит Полибий (XVIII, 46). Все были как пьяные. Люди обнимались на улицах, и эллины твердили: «Есть же на свете такой народ, который подвергается… трудам и опасностям, ведя войны за свободу других… переплывает моря с тем, чтобы нигде на земле не было несправедливой власти, чтобы везде царили право, законы божеские и человеческие» (Liv. XXXIII, 33). Сам Полибий, спустя тридцать с лишним лет с волнением вспоминая тот великий день, когда «по единому слову глашатая получили свободу все эллины». «Как ни чрезмерен этот прилив благодарности, – говорит он, – все-таки смело можно сказать, он далеко не соответствовал громадности дела. Было нечто поразительное в том, что римляне и военачальник их Тит приняли решение вынести издержки и всякие опасности ради освобождения эллинов» (Polyb. XVIII, 46,11,15).
Отныне лед треснул. Между римлянами и греками воцарились самая горячая любовь и дружба. Тот самый Алкей, который недавно так раздосадовал Тита своими стихами, теперь взялся воспевать его подвиги. Он писал:
В Греции начали чеканить золотую монету с изображением Тита. Этого мало. Жители Смирны, малоазийского города, воздвигли храм Роме, богине Рима (Tac. Ann. IV, 56). Но материковые греки пошли еще дальше. Они обожествили самого Тита (Plut. Flam. 16). Ему воздвигали храмы и слагали гимны. Плутарх говорит, что и в его время можно видеть такие, например, надписи: «Этот храм посвящен народом Титу и Аполлону». «По сю пору… выбирают жреца, служителя Тита, приносят ему жертвы, совершают возлияния, а затем поют сложенный в его честь пэан… Мы приведем лишь заключительные строки:
Верность великую римлян мы чтим,
Клянемся ее охранять.
Девы, воспойте
Зевса Великого, римлян и Тита.
О, Пеан Аполлон! О, Тит Избавитель!»
(Plut. ibid.)
Тит был слишком тщеславен, чтобы воспротивиться этой неслыханной почести. Он не только допускал, чтобы его величали божеством, но даже сам начал так называть себя. По греческому обычаю, он посвятил в Дельфы оружие и золотой венок со следующими надписями:
Диоскурам:
Отпрыски юные Зевса и Спарты цари, Тиндариды,
Вы, чьи сердца веселит скачка ретивых коней!
Вам этот дар дорогой посылает потомок Энея
Тит. Он Эллады сынам снова свободу принес.
Тит, как видим, написал обращение к богам в форме изящных греческих дистихов и без ложной скромности именовал себя «великим Энеадом» и «божественным Титом».
* * *
Эффектное театральное представление, разыгранное на Истмийском стадионе, было с начала до конца придумано Титом. Он даже выдержал бой с римскими уполномоченными, которые присланы были для того, чтобы утвердить мир. Не то чтобы они не хотели свободы эллинов. Напротив. Но они резонно говорили, что Греции угрожает царь Селевкидов Антиох. Можно ли в таких условиях обнажать важнейшие крепости, не значит ли это отдать страну в его руки? Поэтому они хотели временно удержать римские гарнизоны в Акрокоринфе, Деметриаде и Халкиде. Но Квинктий и слышать об этом не хотел.
Тит был удивительный человек. То был трезвый политик. Уж трезвее не придумаешь. Но как ни странно, голова его была полна самых романтических мечтаний и грез о свободе Эллады. Она была страной его мечты. Он обожал ее, если не с детства, то, во всяком случае, с ранней юности. Имя освободителя Эллады была ему дороже всего на свете (Plut. Flam. 12). Рядом с ним в его глазах меркла и казалась ничтожной слава победителя Македонии, сокрушившего неодолимую македонскую фалангу. Как страстно хотел он добиться командования в Греции! А потом готов был душу прозакладывать, только бы не уступить войну в Элладе соперникам. Как он боялся, что Грецию освободит его преемник! Нет, это должен был сделать он или никто. И Тит «в пространных речах и многообразными доводами» убеждал уполномоченных освободить не медля всю Грецию и доказать целому миру, что «римляне совершили этот поход не ради собственной корысти, но для освобождения эллинов» (Polyb. XVIII, 45, 8–9).
Сейчас радость и восторг Тита были, пожалуй, не меньше, чем у эллинов, только выражались не так бурно. Он так вдохновенно, с такой гордостью говорил о великой миссии Рима – освобождать эллинов (Liv. XXXIV, 31). Он мечтал теперь о свободе и для малоазийских греков. Во время переговоров послы Антиоха заявили, что эллинские города Малой Азии – наследственная вотчина царя. Они имели неосторожность заметить, что честь и справедливость требует сохранить за ним эти владения. Тит немедленно подхватил:
– Если уж мы задумались о благородстве, а первому в мире народу и такому великому царю подобает думать только об этом или главным образом об этом, то что же благороднее: желать, чтобы все греческие города, где бы они не находились, были свободными или чтобы они стали рабами и данниками? Если Антиох считает подвигом… снова поработить их… римский народ считает делом своей чести и верности никогда не покидать взятой на себя защиты свободы греков… Ибо колонии выведены были в Эолиду и Ионию не для того, чтобы быть в рабстве у царей, а для распространения древнейшего народа по лицу земли[20]20
Колониями римляне называли поселения греков на чужбине. Термин этот вошел в современную науку. В Малой Азии обитали греки ионийцы, эолийцы и дорийцы.
[Закрыть] (Liv. XXXIV, 58).
Итак, все эллины, и азиатские и европейские, должны были быть свободными и жить по своим законам. Соответственно Филипп должен был вывести свои гарнизоны из захваченных им азиатских городов. Немедленно один из уполномоченных отправился в Баргилии, где некогда зимовал Филипп, и объявил им свободу; другой отправился на Фасос, некогда так вероломно захваченный Филиппом, к городам Фракии и Абидосу (Polyb. XVIII, 48).
* * *
Казалось, после Истмийских игр Тит мог бы вернуться домой. Но он не мог уехать, не искоренив «страшное зло, скрывавшееся в недрах Греции» (Liv. XXXIII, 44). Гнездилось это зло в Спарте.
Война с Набисом. Последние распоряжения в Греции (195 г.)
Мы оставили Лакедемон после того, как царь-реформатор Клеомен бежал и город вынужден был открыть ворота македонцам. Существует мнение, что Клеомен роковым образом не понимал характера своей эпохи, что он смотрел в прошлое и держался за давно отживший строй Ликурга{13}. В этом смысл его трагедии и причина гибели. По-моему, это заблуждение. Клеомен обладал здравым, трезвым умом. Его даже можно назвать гениальным политиком. И вовсе он не смотрел в прошлое, напротив, он смело порвал со всем веками освященным прошлым Спарты. Он упразднил и власть двух царей, и эфорат, и герусию, т. е. камня на камне не оставил от прежнего строя Спарты. А вместо того установил военную диктатуру. Опирался он при этом на сильную армию наемников и социальную революцию с лозунгами: кассация долгов и передел земли. Этим идеям суждено было в Спарте великое будущее.
С того дня, когда Клеомен бежал, Спарта была в состоянии смут и гражданской резни. Революция, раз вспыхнув, не могла потухнуть. «Все требовали себе равного положения в государстве» (Polyb. IV, 22, 4). Во время торжественного богослужения друзья Клеомена зарезали эфоров у самого алтаря Афины Меднодомной, алтаря, дававшего неприкосновенность даже приговоренным к смерти убийцам. Смуты еще усиливались оттого, что спартанцы упорно не желали восстановить царскую власть и ждали Клеомена. Только узнав о его смерти, они согласились выбрать царей. На престол, по обычаю, посадили двух царей. Один был законный наследник, зато второй, Ликург, получил власть необычным способом. Дело в том, что цари Спарты считались потомками Геракла. В жилах их текла священная кровь. Даже враги, встретясь со спартанским царем на поле боя, боялись пролить его кровь. Эфоры строго следили, чтобы династия не прерывалась, ибо в случае пресечения рода нельзя было выбрать нового царя. Ликург не был царской крови, но он дал новым эфорам по таланту и, как ядовито замечает Полибий, совсем по дешевке «попал в потомки Геракла и цари». Но за это безумие, продолжает он, поплатились не дети детей их, как обычно говориться в древних сказаниях, но они сами (IV, 35). Вскоре некий Хилон задумал новый переворот и с группой заговорщиков перерезал эфоров за обедом (IV, 81).
Так продолжалось, пока власть не захватили тираны, установившие военную диктатуру. Первым был Маханид. Он вновь поднял могущество Спарты и долго наводил страх на ахейцев. В конце концов он был ими разбит и пал в битве. Но легче от этого не стало, так как тираном вскоре стал знаменитый Набис. Это была во всех отношениях выдающаяся личность. «Тиран лакедемонян Набис, – рассказывает Полибий, – вконец истребил противников своей власти в Спарте, изгнал граждан, выдававшихся богатством… а имущество их и жен роздал… своим наемникам. Это были: убийцы, грабители, воры, обманщики. Вообще Набис старался отовсюду собрать вокруг себя людей, для которых родина была закрыта подлыми и преступными деяниями. Объявивши себя вождем и царем таких людей, обративши их в своих оруженосцев и телохранителей, Набис… рассчитывал… надолго утвердить свою власть». Таким образом, Набис пошел дальше всех своих предшественников. Он не только поделил имущество, но обобществил жен.
Этого мало. Он создал целую террористическую организацию, с помощью которой наводил ужас на весь Пелопоннес. «Он не довольствовался изгнанием граждан: для изгнанников нигде не было безопасного и надежного пристанища. За одними он посылал в погоню убийц, которые и убивали их на дорогах, других возвращал из места ссылки и предавал смерти. В довершение всего по тем городам, где поселялись изгнанники, он… нанимал дома, смежные с жилищем изгнанников, и поселял в них критян, а они продырявливали стены и через отверстия метали стрелы, которые поражали на смерть изгнанников, когда одни из них в собственных жилищах стояли, другие лежали, так что ни место, ни время нисколько не спасало несчастных лакедемонян от гибели. Такими-то мерами Набис истребил очень много лакедемонян» (XXIII, 6).
В то же время Набис был человеком тонкого ума. Это ярко показывает один факт. Он вызывал по одному граждан, у которых, по его расчетам, были деньги, и говорил, что благо государства требует пожертвовать эти деньги ему, Набису. «Если же кто начинал уверять, что денег у него нет, и отклонял требования тирана, Набис говорил ему примерно так: „Кажется, я не умею убедить тебя. Полагаю, однако, моя Апега убедит тебя“».
Это было имя жены Набиса. Дело в том, что тиран «велел изготовить следующую машину, если только позволительно называть машиной такой снаряд. Это была роскошно одетая фигура женщины, лицом замечательно похожая на жену Набиса… Чуть только он произносил эти слова, как являлось упомянутое изображение. Взяв „жену“ за руку, Набис поднимал ее с кресла, и „жена“ заключала непокорного в свои объятия, крепко прижимая к своей груди. Плечи и руки этой „женщины“, так же как и грудь, были усеяны железными гвоздями, которые прикрывались платьем… Так Набис погубил многих, отказывавших ему в деньгах» (XIII, 7).
Набис все больше и больше укреплялся в Пелопоннесе. И тяжелее всего было, конечно, ахейцам. Много раз они пытались сокрушить Набиса. Тщетно. Тиран был неодолим. Он создал сильнейшую армию, и тягаться с ней было ахейцам не по плечу. Во время смут последней войны с Филиппом он совсем осмелел и захватил у ахейцев Аргос. Эта история столь характерна для того времени, что о ней стоит здесь рассказать поподробнее.
Вскоре после приезда Тита в Грецию Филипп решил расположить к себе тирана. Царь захватил у ахейцев Аргос и поставил там свои гарнизоны. Теперь же он дал знать Набису, что передаст ему город в обмен на его помощь. Набис отвечал, что он не захватчик, а освободитель Эллады, а потому не может принять Аргос иначе, как по просьбе самих жителей. Уважая эту щепетильность Набиса, созвали собрание. Все, как один, пришли в ужас и решительно отказались призывать тирана. «Тогда он решил, что имеет все основания разграбить город» (Liv. XXXII, 38). Ночью македонцы открыли ворота. Наемники Набиса ворвались в город и учинили там страшный грабеж и резню. Однако тиран, получив Аргос, немедленно отказался помогать Филиппу.
Как раньше в Лакедемоне, Набис начал вымогать деньги в Аргосе и что ни день пытал считавшихся богатыми граждан. Потом он вызвал свою супругу, ту самую Апегу, именем которой он назвал свою машину. Тиран очень уважал ее за политическую мудрость. И теперь поручил ей обобрать женщин. Выполнила она эту задачу столь успешно, что аргивянки уходили от нее не только без украшений, но и без платья (Liv. XXXII, 38, 8; 40, 10). Каждую ночь аргосцы пытались спуститься со стен по веревкам. Многих ловили, другие разбивались, а те, кто оставался жив, бежал в римский лагерь (Liv. XXXIV, 25).
Тит, разумеется, знал, что творится в Спарте. С его слов уполномоченные говорили сенату, что Набис по свирепости равен легендарным тиранам древности. И что еще хуже: когда римляне уйдут, он захватит весь Пелопоннес. Поэтому произволу его необходимо положить конец (Liv. XXXII, 44). Но, как всегда, у Тита была еще другая, задняя мысль. Вот в чем она заключалась. Мы уже говорили, после победы над Филиппом у Рима появился новый могущественный враг, прежний союзник Филиппа, царь Антиох Великий. Он грозил обрушиться на Грецию. А этоляне из ненависти к Титу готовы были вступить с ним в союз. Между тем римляне обещали вывести все гарнизоны из эллинских крепостей. Под любым предлогом надо было пока оставить гарнизоны в Элладе. Но, с другой стороны, сделать это было невозможно, ибо сам Тит торжественно обещал на Истмийских играх убрать солдат из греческих городов. О том, чтобы попробовать что-нибудь объяснить при создавшихся обстоятельствах, нечего было и думать. Последовал бы взрыв возмущения, разговоры о смене господ, о колодках и шейных петлях, ядовитые и крикливые насмешки этолян, а всего этого Тит уже вдоволь наслушался и вовсе не желал повторения. Положение казалось безнадежным. Но его изобретательный ум и тут нашел выход.
Греки ни за что не хотят, чтобы римские гарнизоны оставались у них еще хотя бы один день? Прекрасно. Но есть способ сделать так, чтобы они на коленях умоляли об этом. Надо предложить им войну с Набисом. Они, конечно, за это ухватятся. И Тит со всем войском, может быть, еще на год задержится в Греции. А за год, быть может, все разрешится. Тит убедил сенат в своей правоте. Получив, наконец, от отцов письмо с поручением воевать против Набиса, он созвал союзников на совет. Но Тит не был бы Титом, если бы просто вздумал объявить о предстоящей войне. Вместо того он сказал с безразличным видом, что кончил все дела в Элладе. Но, может быть, у эллинов будут еще просьбы к нему? При этих словах сердце ахейского стратега Аристена, конечно, забилось. Не сказать ли об Аргосе?.. И вдруг, словно прочтя его мысль, Тит опять заговорил.
– Желаете ли вы оставить во власти Набиса Аргос?.. Этот вопрос интересует только вас. Римлян он, понятно, нисколько не касается. Если вас это не трогает, то мы и подавно отнесемся к этому спокойно и хладнокровно. Итак, я вас спрашиваю.
Ахейцы ушам не поверили от восторга. Но прежде чем кто-нибудь из них успел открыть рот, вскочили этоляне, которые теперь язвили Тита так же, как некогда Филиппа. Они заявили, что сами избавят Элладу от Набиса, пусть только Тит убирается восвояси. Это вывело ахейцев из последних границ человеческого терпения. Аристен возопил, воздев руки к небу:
– Да не допустят всеблагие боги, покровители Аргоса, чтобы этот город лежал, как награда, между спартанским тираном и этолийскими разбойниками! Да этот город будет захвачен вами в еще более жалком виде, чем тираном! Тит Квинктий, море не защищает нас сейчас от этих разбойников! Что же будет с нами, если они устроят крепость посреди Пелопоннеса! У них только эллинский язык и человеческий образ, нравы же и обычаи свирепее, чем у любого из варваров, они хуже диких зверей!
И он умолял Тита отнять город у Набиса и так устроить дела в Греции, чтобы защитить ахейцев и от тирана, и от этолян. Тут все повскакали с мест и напали на этолян. Тит величественно и холодно сказал, что дал бы этолянам подобающий ответ, но все так озлоблены против них, что он считает своим долгом не разжигать страсти, а успокаивать их. Поэтому он возвращается к исходному вопросу и спрашивает, что решили эллины об Аргосе. Все дружно воскликнули, что решили воевать (Liv. XXXIV, 22–24).
После этого союзники стали обсуждать, где начать военные действия. Греки считали, что воевать надо под Аргосом, Тит, как истинный ученик Сципиона, объявил, что идти нужно прямо на Спарту. В Аргосе вспыхнуло восстание, в самой Спарте было неспокойно. И все же тиран решил воевать. Но когда римляне захватили приморские города, оплот Набиса, и подступили к самым стенам Лакедемона, Набис дрогнул и послал послов с просьбой о мире (Liv. XXXIV, 29–30). Тит согласился дать Набису аудиенцию. Он вышел к тирану, окруженный представителями греческих общин. Набис сильно волновался и приготовил очень длинную и патетическую речь. Время от времени он останавливался и вспоминал, что спартанцу надлежит быть кратким. Он заявил прежде всего, что вовсе не захватывал Аргоса, а освободил его исключительно по просьбе самих жителей. Что же касается того, что его называют свирепым тираном, то вся его вина в том, что он освобождает рабов и наделяет землей неимущих. По этому поводу он сказал несколько возвышенных и приличествующих случаю слов о равенстве.
К несчастью, эта речь не произвела ни малейшего впечатления на Тита Фламинина. Он коротко ответил, что ни на йоту не верит, что аргосцы сами призвали Набиса. Что же касается освобождения чужих рабов и раздачи чужой земли, то он, Тит, считает это не очень-то красивыми поступками. Но он даже говорить об этом не станет, так как все это ерунда по сравнению с теми злодеяниями, которые тиран совершает ежедневно. Тут Тит со свойственной ему простотой и ясностью спокойно перечислил все преступления, которые Набис совершил только за последнее время, проявив при этом удивительную осведомленность в лаконских делах (Ibid. XXXIV, 30–32).
Тиран, видимо, был очень напуган. Он попросил себе день на размышления, а наутро заявил, что уходит из Аргоса и спросил, чего еще желает от него Тит. Эти слова сказаны были в присутствии греческих союзников. Все, как один, вскочили, и закричали, что ни о каких переговорах не может быть и речи. Тирана нужно уничтожить. Но когда очередь дошла до Тита, он неожиданно заявил, что готов на мир с Набисом, разумеется, на приемлемых условиях. В ответ поднялась целая буря. Римлянина не хотели и слушать. И только удивительная хитрость Тита, который сначала сделал вид, что подчиняется общему решению, а потом предъявил союзникам совершенно невозможные для них требования, заставила ахейцев согласиться на мир. Но повиновались они скрепя сердце.
Вырвав у греков согласие на мир, Тит, к их величайшей досаде, опять, как после Киноскефал, пригласил на совещание только римлян и вместе с ними составил такие условия. Набис должен был вывести все гарнизоны из Аргоса и других захваченных городов. Он должен был сократить свой военный флот до двух кораблей, распустить свое войско из критских стрелков, терроризировавших весь Пелопоннес, и не вести войн без согласия римлян. Он выплачивал контрибуцию в рассрочку и выдавал заложников.
Все эти условия – точная копия с мирного договора, продиктованного Сципионом Карфагену. Совершенно такие же требования предъявил недавно сам Тит Филиппу. Но полагалось решить еще один важнейший вопрос. Касался он так называемых спартанских изгнанников. Это были люди, в свое время высланные Набисом или бежавшие из Спарты. Их дома, их жен и детей Набис отдал своим приспешникам. Все ожидали, что Тит сейчас потребует их возвращения, но он, ко всеобщему изумлению, этого не сделал. Он приказал, чтобы им вернули жен, но только в том случае, если сама жена того пожелает. В противном случае пусть остается с новым мужем. Против воли ни одна женщина не должна следовать за изгнанником, объявил Тит (Liv. XXXIV, 33–36).
Условия, предложенные римлянами, привели Набиса в отчаяние. Мало того что он терял все, кроме самой Спарты, он должен был отказаться от своих критян и, что еще ужаснее, от приморских городов и флота, а он жил пиратством. Он объявил условия мира наемникам. Те пришли в бешенство, и спартанцы, даже не предупредив римлян, во время мирных переговоров засыпали их градом стрел. Тит тогда окружил город кольцом и повел войско на приступ. Римляне отбросили армию тирана и ворвались в город. Набис затрепетал от страха и потерял голову. Один Пифагор, правая рука тирана, осуществлявший все военные операции, не утратил присутствия духа. Он поджег город. Спарта запылала. Тит немедленно велел трубить отступление. Таким образом, когда Спарта была почти взята, римляне отозваны были назад и вернулись в лагерь. Тотчас же к палатке Тита явился спаситель Лакедемона Пифагор умолять римлянина о прощении. Тит гордо велел ему удалиться, но Пифагор упал к его ногам и обнял его колени. Тит сразу же смягчился. Кончилось тем, что мир заключен был на прежних условиях (Liv. XXXIV, 37–40).
Ахейцы были очень обижены. Образ действия Тита казался им загадкой. Тщетно ломали они голову над тем, что все это значит. Они были мудрее этолян, поэтому, конечно, исключали возможность того, что Тит получил взятку от Набиса. Они склонялись к мысли, что римлянина оскорбили чрезмерные почести, которыми они осыпали ахейца Филопемена, словно это Филопемен, а не Тит главный герой дня. Но это объяснение только показывает, как мало понимали они Тита.
Сам Квинктий в разговорах с эллинами обычно объяснял свое поведение тем, что он мог раздавить тирана только под обломками Спарты, а он, Тит, никогда бы не допустил, чтобы в огне пожара погиб славнейший город Эллады. Это объяснение не лишено основания. Для Тита Спарта была овеянным романтическими легендами городом Елены и Диоскуров, Ликурга и Леонида. Но это объяснение только растравляло обиду ахейцев. Если бы Спарта сгорела, они бы плакать не стали. Очень мало верили они и тому, чтобы римляне, взявшие штурмом столько твердынь, столько раз врывавшиеся в пылающие города, могли серьезно испугаться этого пожара, охватившего только ближайшие к стене дома.
Ясно, что Тит не был до конца искренним. Ведь он продиктовал мир еще до пожара Спарты, когда городу не грозила опасность превратиться в развалины. Почему же он так поступил? Почему заключил он мир с Набисом? Он хорошо понимал, что тиран опасен. Кроме того, как человек очень тщеславный, он должен был болезненно переживать, что мир с Набисом – темное пятно на его блестящей репутации, что ахейцы, до сих пор носившие его на руках, никогда не простят ему этого. Стало быть, он имел очень серьезные причины поступить так, как он поступил. Что же им двигало?
Ливий говорит, что Тит боялся, что ему пришлют преемника и тот с блеском закончит войну с Набисом. Ливий имеет обыкновение объяснять таким образом действия всех полководцев. Но в данном случае он вряд ли угадал. Тит имел в то время слишком большое влияние на сенат и народ, чтобы серьезно бояться соперника. И уж если он так страшился этого, он должен был взять город, когда римляне туда ворвались. Нет, Тит руководствовался, по-видимому, совсем другими соображениями. Сципион, который знал о планах Тита несколько лучше, чем греки и Ливий, сказал, что такой мир с Набисом был запланирован проконсулом с самого начала{14}.
Однажды Тит сказал, вероятно, в беседе с кем-либо из соотечественников – с ними он бывал откровеннее, чем с греками, – что «предвидит страшные бедствия, которые повлечет для всех спартанцев гибель тирана» (Plut. Flam. 13). И он был прав. Он знал, что Спарта словно на вулкане. Что изгнанники и спартанцы люто ненавидят друг друга. Верни он их сегодня, завтра же начнется резня. И потом убрать сейчас Набиса, значило отдать Спарту ахейцам. А он прекрасно видел, с какой свирепой враждой смотрят они на несчастный город. Уйди он с римлянами, да они разорвут его в клочья! И время показало, что Тит был совершенно прав в своих расчетах. Ко всему прочему, Тита, как истого римлянина, очень волновала судьба женщин, согласившихся на брак с сообщниками тирана. Он предвидел худшее и не мог допустить произвола по отношению к ним.
Когда этоляне упрекали его за то, что он оставил жизнь Филиппу, Тит сказал: «Я заключу мир на таких условиях, что Филипп при всем желании не сможет вредить эллинам». Так поступил он и теперь. Он сделал так, что тиран был связан по рукам и ногам и заперт в своей Спарте. Он лишил его войска и оружия. Он отрезал ему все выходы к морю и окружил так называемыми свободными лаконцами. То были периэки, всю жизнь бывшее в рабстве у Спарты. Сейчас они впервые обрели свободу, и на них буквально сошла Божья благодать. С тех пор они процветали в мире и покое. Их города Тит отдал под покровительство ахейцев. Таким образом, союз мог контролировать каждый шаг Набиса.
Закончив спартанский поход, Фламинин двинулся на север, к Истму. Здесь его тщеславие было вполне удовлетворено тем приемом, какой оказали ему освобожденные им аргосцы. Они осыпали его самыми горячими выражениями благодарности, и главное, устроили древние Немейские игры, введенные еще Гераклом. Председателем мимо всех обычаев назначили иноземца Тита (Liv. XXXIV, 41). Аргосцы ликовали, Тит упивался славой, зато ахейцы были мрачны, как ночь. Этоляне от всего происшедшего пришли в восторг: они издевались над ахейцами и язвительно поносили римлянина, который делал вид, что не обращает на них ни малейшего внимания.
Это была последняя кампания Тита. Он намеревался вскоре покинуть Элладу. Впрочем, эти последние месяцы были для него очень напряженными. Зимой, пока войско отдыхало, Тит не знал ни минуты покоя. Он бился, чтобы установить в Элладе хотя бы относительный порядок. Он объезжал город за городом, мирил враждующие партии, исправлял беззакония и несправедливости, совершенные македонцами, и старался ликвидировать оставленный ими хаос. Были среди освобожденных городов такие, которые всю жизнь прожили под македонским игом и не имели собственных законов. Тит составил для них конституцию, возможно более умеренную.
