Текст книги "Полибий и его герои"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

– Не кажется ли вам, что эллины прогуливаются среди македонцев, словно полубоги среди зверей? (Plut. Alex., 51).

Но никто из македонских царей, кажется, не предавался настолько пьянству и разврату, как наш Филипп. Эта-то атмосфера пьянства и порока окружала теперь Деметрия. Судя по всему, он не отставал от других и вел себя как истый македонец. И вот на пирах Персей ставил брату самую простую ловушку, в которую тот неизменно попадался. Кто-нибудь из его тайных сообщников заводил разговор о римлянах. И сейчас же, словно по мановению палочки незримого дирижера, весь хор придворных льстецов начинал дружно поносить их. Царедворцы изощрялись в остроумии, высмеивая нравы и обычаи римлян, их одежду, их жалкий неказистый город, высмеивали и всех известных им римлян поименно. Филипп желчно улыбался. Деметрий мгновенно вспыхивал и кидался защищать своих друзей (Liv. XL, 5). А наутро Персей нашептывал отцу, что брат замыслил дурное, что он любит одних только римлян, что с их помощью он надеется свергнуть Филиппа, что его давно уже называют царем при живом отце. «Такие речи тревожили больной ум старика, и он впитывал их душою» (Liv. XL, 11, 4; 5, 14). Деметрий все еще ни о чем не подозревал, когда произошла совсем уж безобразная сцена, резко изменившая всю его жизнь (182 г.).

Был у македонцев один торжественный праздник. Он включал в себя очищение войска и оружия, парад и потешную битву. На параде, блистая оружием, прошла фаланга. Впереди был сам Филипп, бок о бок с ним его сыновья. Старшему шел 30-й год, младшему исполнилось 25 лет. Оба были статны и красивы, и людям, которые не знали, что происходит в царской семье, казалось, что они видят счастливого отца, окруженного счастливыми детьми (Liv. XL, 6, 4). Затем войско разделилось – половиной командовал Персей, половиной – Деметрий. Случилось так, что в этом шуточном сражении Деметрий одержал такую полную, такую сокрушительную победу, что друзья Персея почувствовали даже обиду. Но сам Персей, казалось, был чем-то доволен и загадочно улыбался. Деметрий же ликовал и радовался, как ребенок. Ему ужасно хотелось помириться с братом и заставить и его смеяться и веселиться. Он пригласил Персея вместе отпраздновать этот день. Но тот наотрез отказался и ушел к себе. Каждый царевич устроил свой особый пир.

Деметрий беззаботно веселился. Тем временем после весьма обильных возлияний кто-то из его собутыльников обнаружил в зале шпионов Персея. На них набросились с возмущенными криками и порядком намяли им бока. Деметрий и его друзья были уже в таком состоянии, что этого даже не заметили. В середине ночи царевичу вдруг ударило в голову идти к брату мириться. Вся компания поднялась и с шумом и криками двинулась к Персею. Но двери оказались запертыми. Все ужасно рассердились и разочаровались. Вопили, барабанили в дверь – никакого ответа. Тогда они, пошатываясь, побрели обратно кончать попойку.

Пили и у Персея. Но один человек не пил или пил мало. То был сам Персей. Ему необходимо было сохранить свежую голову. Утром чем свет он ворвался к отцу с криком, что брат ночью хотел его убить. Конечно, тут же послали за Деметрием. Тот спал мертвым сном. Его вытащили из постели и привели к отцу. Деметрий ровно ничего не понимал. Он увидел отца, который с нахмуренным лицом шагал взад и вперед по галерее, и брата, стоявшего поодаль. Когда вошел Деметрий, отец сел и велел Персею говорить.

Персей произнес заранее составленную и заученную обвинительную речь. Он говорил, что брат пытался его убить. Сначала пригласил его на пир, а когда он благоразумно отказался, хотел силой ворваться в его комнаты. Как доказательство фигурировал и случай со шпионами. Действует же так Деметрий по наущению римлян, и особенно Тита, которого прямо считает теперь своим отцом. Римляне хотят устранить его, Персея, за преданность делу Филиппа. Он намекнул далее, что и Филипп вскоре последует за старшим сыном. Кончил он патетической жалобой:

– Ни в гостях, ни дома не избежать мне опасности. Куда же деться? Только богов, только тебя, отец, я всегда почитал. У римлян не могу искать убежища: они ненавидят меня, потому что я скорблю о причиненных тебе обидах.

То был мастерски рассчитанный удар. Он должен был ранить Филиппа в самое уязвимое место.

Деметрий стоял растерянный, ошеломленный под этим градом обвинений. Наконец он с возмущением воскликнул, что все это от начала и до конца – низкая ложь. Римляне никогда не стали бы требовать от него подобной подлости. Если они его любят, так потому, что считают честным. И неужели можно даже помыслить, чтобы такой человек, как Тит, мог толкнуть его на братоубийство! (Liv. XL, 6–16). Поистине, нельзя было придумать более неудачной защиты. Вместо оправданий он опять хвалил своих римлян!

С ужасом глядел на них Филипп. Впервые он осознал всю меру обрушившегося на него горя. Два его сына готовы перерезать друг другу горло! Он начал говорить. Он пытался усовестить безумцев, он приводил примеры из так любимых им трагедий, из мифов, из реальной жизни. И все они показывали, сколь гибельна бывает вражда между братьями. Но, взглянув еще раз на обоих, он понял, как далеки от них его речи.

– Вы слышали мои рассказы и не только не вняли им, но, как я вижу, наперекор моим внушениям еще обострили взаимную вражду, – в отчаянии закончил он (Polyb. XXIII, 11).

Он понял все свое бессилие. Впервые в жизни. Теперь он «день и ночь терзался мыслями о том, которого из двух сыновей обречь на смерть, от которого он должен опасаться больших козней в последующей жизни и насильственного конца в старости» (Polyb. XXIII, 13). А тем временем под влиянием нашептывания Персея он все больше отдалял от себя младшего сына. Тот жил теперь во дворце как чужой.

Деметрий только сейчас стал понимать свое положение. Он, конечно, и раньше замечал неприязнь к себе брата, но думал, что тот просто дуется и, если поговорить с ним весело и добродушно, его гнев остынет. Он думал, что и отец может их помирить и вступиться за него. Теперь он стал смутно догадываться, что ему угрожает. Он понял, что окружен шпионами, с ног до головы опутан сетями интриг (Liv. XL, 14, 6; 20, 5; 7, 5). Он увидел вдруг, что он «затравлен, одинок, беспомощен» (Liv. XL, 12). Он стал замечать, что люди его сторонятся, что отцовские друзья от него отвернулись. Не знаю, понимал ли он, что они смотрят на него как на обреченного и спешат отречься, чтобы не разделить его участь. Во дворце ему сделалось жутко. Теперь он как огня боялся произносить даже слово «римляне». Он дал знать тамошним друзьям, чтобы они больше ему не писали – их письма могут дорого ему стоить (Liv. XL, 20, 5). Так он лишил себя последней радости, беседы с друзьями с воли. Лишил себя и возможности получить совет и поддержку. Он знал, что Тит продолжает переписку с Филиппом, наверно, для того, чтобы узнать хоть что-нибудь о нем. Но, увидав в руках отца письмо, написанное таким знакомым почерком, со знакомой печатью, он не осмеливался даже спросить, о чем пишет Тит и передает ли ему что-нибудь.

Положение осложнялось тем, что Филипп продолжал тайно готовиться к войне с Римом. Персей был соучастником всех планов отца, от Деметрия их тщательно скрывали. А Персей все продолжал нашептывать на брата. Однажды, видя, что отец доволен успешным ходом их тайных дел, он со вздохом сказал:

– Что в том пользы?.. Мы держим у себя, я не хочу сказать изменника, но во всяком случае шпиона (Liv. XL, 5, 9–12).

Однажды Деметрия как-то уж совсем бесцеремонно устранили от участия в походе. Ему было очень обидно. Отец отослал его, а проводить и охранять поручил своему вассалу Дидасу, правителю Пеонии. Деметрий был очень грустен. Его спутник ласково с ним заговорил. В его голосе слышалось сочувствие и жалость. Деметрий был так одинок, он сразу потянулся к новому другу и рассказал о своих обидах. Дидас был глубоко возмущен бездушием его брата и отца и горячо утешал царевича. Деметрий подумал, что боги сжалились над ним и послали Дидаса. Он открыл новому другу душу – он задумал бежать к римлянам, а сделать это возможно было только через страну Дидаса. Увы! Новый друг был шпионом, которому поручено было вкрасться в доверие Деметрия и выведать его планы.

К Филиппу полетело известие, что сын задумал бежать к его злейшим врагам. Царь еще колебался, когда ему принесли письмо. Письмо было от Квинктия с его подписью и печатью. Тит был явно ужасно смущен и обеспокоен. Письмо было какое-то неловкое и извиняющееся. Римлянин просил не сердиться на Деметрия, если жажда власти толкнула его на неверный шаг. Он, Тит, ручается головой, что Деметрий никогда не посягнет на жизнь своих близких. Словом, было ясно: Титу стало известно, что его питомец разоблачен, и он изворачивался, как мог, чтобы его спасти. Немедленно схватили Геродора, самого преданного друга Деметрия. От него потребовали рассказать об измене Деметрия. Геродор отвечал, что Деметрий не изменник. Его стали пытать. Он умер на пытке, но не сказал ни слова. Но его верность и мужество не спасли царевича. Отец отдал приказ его умертвить.

Деметрий ничего не знал о судьбе Геродора. Между тем Дидас пригласил его в гости. На пиру ему дали яд. Выпив чашу, Деметрий сразу почувствовал себя плохо и догадался, что отравлен. Он встал, с трудом добрался до своей комнаты и упал на кровать. Начались страшные боли. В полубреду он все время говорил об отце и брате. К нему вошли двое убийц, накинули ему на голову одеяло и задушили его. Ему было 27 лет (180 г.) (Liv. XL, 21–24)^{23}.

С этого дня мрак, окутывавший душу Филиппа, стал еще чернее. И тут последовало самое страшное открытие. Филипп узнал, что царевич был невинен. Он обнаружил, что письмо Тита, из-за которого он обрек сына на смерть, было подложным. Филипп проклинал свою слепоту. Как он мог поверить, что Тит, которого он знал очень хорошо, написал такое идиотское письмо?! Теперь царь без труда размотал весь клубок интриги и понял, что нить ведет к старшему сыну. Он возненавидел Персея. Он убил бы его, если бы мог. Но было уже поздно. Персей забрал огромную власть. Филипп мечтал хотя бы лишить убийцу наследства и передать трон дальнему родственнику. Примерно через год после гибели Деметрия он заболел. Умирал он тяжело, в мучениях. Кое-кто подозревал, что он отравлен сыном. Дело в том, что личный врач царя, дежуривший у постели умирающего, был подкуплен Персеем. На смертном одре больной вызвал к себе родственника, которого хотел видеть царем. Он надеялся, что благословение умирающего монарха будет решающим для македонцев. Но он опоздал. Вскоре во все концы Македонии скакали гонцы с вестью, что Филипп умер и на престол взошел новый царь Персей (179 г.) (Liv. XL, 55–56).

Глава IV. ПОСЛЕДНИЙ ЭЛЛИН

Положение в Элладе

Вернемся теперь в Грецию. В Пелопоннесе как будто водворилось спокойствие. Только в Этолии продолжалась война. Все усилия этолийских заступников были напрасны. Сам Сципион тщетно ходатайствовал о мире. Случилось то, о чем предупреждал этолян Тит. Римлян нелегко было вывести из себя, особенно, если их противник был слабее. Это-то и обманывало многих, тем более таких наглых людей, как этоляне. Зато никому нельзя было пожелать иметь дело с разгневанными римлянами.

Теперь, когда друг этолян Антиох бросил их на произвол судьбы, их главным заступником и покровителем стал, как это ни парадоксально, Тит Фламинин. Он отчаянно бился за этолян в сенате. Но даже он не мог ничего сделать. Сенаторы уже составили себе мнение об этолянах как о дерзких разбойниках, причем составили на основании писем самого Тита. Потом эти этоляне предали их и заключили союз с Ганнибалом и Антиохом, злейшими врагами Рима. И теперь сенаторы и слышать не хотели об этом народе.

Из Этолии в Рим шли посольства за посольством и униженно молили о прощении. В сенат их водил Тит. Один раз с очередным посольством случилось забавное и грустное приключение. Оно настолько ярко характеризует тогдашнюю Грецию, что я не могу не рассказать о нем. Возглавляли посольство наши старые знакомцы – Фенея и красноречивый Александр, который так отличился на переговорах с Филиппом. Но до Рима они не доехали. По дороге их похитили эпироты и потребовали выкупа. Сначала они хотели по пять талантов с человека, но потом сбавили цену до трех. «Всем пленникам, кроме Александра, эта сумма не показалась чрезмерной, и они готовы были уплатить ее, ибо жизнью дорожили больше всего». Но старик Александр был тверд, как алмаз. Это был один из самых богатых людей Греции. Он наотрез отказался и решительно заявил, что заплатит один талант, да и это много. «Мне даже кажется, что он скорее расстался бы с жизнью, чем заплатил три таланта», – говорит Полибий. Бедный старик потерял аппетит, потерял сон. Ночью он ворочался и охал, представляя, что придется расстаться с талантом.

Кончилось все неожиданно. Римляне хватились посольства и спросили, почему оно так запоздало. Греки хладнокровно отвечали, что послов похитили по дороге – дело житейское и волноваться не стоит. Но римляне взглянули на это по-другому. Они отправили эпиротам письмо, требуя, чтобы те немедленно выпустили этолян. Эпироты поняли, что на сей раз римляне не шутят, и немедленно отпустили пленников. Выиграл один Александр. Единственный из всех, он так и не заплатил ни гроша (Polyb. XXI, 26).

В конце концов, благодаря помощи красноречивых афинян и заступничеству благородного Лепида римлян удалось склонить к миру. Условия его показались этолянам неожиданно мягкими: мир был «благоприятнее, чем они ожидали». Они полностью сохраняли внутреннюю свободу, но во внешней политике зависели от Рима (Polyb. XXI, 30, 1–10)^{24}.

Несмотря на эту удачу, этоляне заскучали и впали в глубокую депрессию. Эта пресная жизнь была им не по нраву. Они «имели обыкновение добывать себе средства к жизни грабежом и насилиями, пока была возможность обижать и грабить эллинов, этоляне этим способом добывали свои средства, ибо на каждую страну смотрели как на неприятельскую. Потом, когда блюстителями Эллады стали римляне и расхищать чужое добро не дозволялось, они обратили силы друг против друга». У них начались мятежи, раздоры, революция и резня (Polyb. XXX, 11, 1–5).

Соседи этолян, ахейцы, менее всего склонны были им сочувствовать. Они радовались, что римляне укротили этих разбойников. Сейчас положение союза было лучше, чем когда-либо. Почти весь Пелопоннес объединился под их властью. Тит вернул им вожделенный Акрокоринф. Казалось, сбываются мечты Арата.

В то время у них появился новый руководитель, притом человек необыкновенный, слава о котором облетела всю Грецию. То был Филопемен, сын Кравгида, из Мегалополя.

Любимец ахейцев

Филопемена римляне называли Последний эллин. Это имя осталось за ним в веках. После его смерти, говорит Павсаний, Эллада перестала быть матерью героев. Мильтиад, победитель персов, был первым, Филопемен – последним (VIII, 52, 1). А Плутарх прибавляет, что подобно тому, как мать особенно любит позднего ребенка, который, как она знает, будет последним, так и Эллада совершенно особенной любовью любила Филопемена (Philop. 1). И действительно, Филопемен словно вступил в свой измельчавший век – наглый век, как называет его Моммзен, из великого прошлого и казался равным тем светлым и славным героям, которые некогда населяли Элладу.

Филопемен родился в 253 г. Он происходил из знатного аркадского рода и получил прекрасное воспитание, обычное среди молодежи из хороших фамилий. Но он резко отличался от своих сверстников. В то время как по всей Греции распространилась пагубная роскошь, когда ахейские юноши рядились в золото и пурпур, Филопемен являл пример удивительной скромности и простоты. Жил он в маленьком домике, одевался просто, почти бедно, и ел самую простую пищу. Образцом себе он взял Эпаминонда, о котором рассказывали, что у него «был один-единственный, да и то поношенный плащ. Если его приходилось отдавать валяльщику, Эпаминонд сидел дома» (Ael. Var. V, 25).

Он не увлекался спортом, как все знатные юноши, вместо того он укреплял тело ежедневными сельскими работами. Часто можно было видеть, как он весь в поту, с почерневшим от солнца лицом не покладая рук работает вместе с виноградарями, а потом ложится отдыхать тут же на соломе (Philop. 3–4; Polyb. X, 22, 5; XI, 10, 3–4).

Филопемен был мил и прост в обращении. Это хорошо видно из одного рассказа. Он был очень некрасив, как с грустью отмечали греки. Однажды он собирался остановиться в каком-то мегарском доме. Хозяйка, узнав об этом, пришла в страшное волнение: вот-вот должен был прийти сам стратег Ахейского союза, а между тем у нее ничего еще не было готово, а мужа ее, как на зло, не случилось дома. Пока она металась, не зная, за что схватиться, вошел сам Филопемен, как всегда, без свиты, в простом военном плаще. Думая, что это кто-то из спутников Филопемена и мысли не допуская, что перед ней сам стратег, женщина кинулась к нему, умоляя помочь приготовить обед. Стратег немедленно скинул плащ и принялся рубить дрова. За этим занятием его и застал, вернувшись, хозяин дома. Он обомлел, увидев это странное зрелище.

– Что это значит, Филопемен? – воскликнул он.

– Только то, – отвечал стратег на дорическом наречии, – что я плачусь за скверную наружность (Plut. ibid. 2).

Кроме того, глава ахейцев прославился изумительной, просто невероятной честностью. Он – вещь неслыханная среди тогдашних греков! – не брал взяток.

В жизни Филопемена была одна огромная всепожирающая страсть. Ради нее он готов был забыть родину, близких, отдать все деньги, самый дом. Страсть эта была война. Он думал только о войне, говорил только о войне, читал книги только о войне. Даже у Гомера он любил только сцены битв. Он никогда не расставался с двумя книгами – «Тактикой» Евангела и историей походов Александра. Мысли его постоянно были на поле боя. Когда он гулял с друзьями, стоило им набрести на широкий луг или тесное ущелье или увидеть бурную реку, как Филопемен оживлялся и начинал задавать окружающим задачи: как бы они расположили здесь конницу, как форсировали эту реку в виду неприятеля, как бы овладели тесниной, если враг уже занял вон тот холм. На тех же, кто не занимался военным делом, он смотрел как на бездельников (Plut. Philop. 4).

Этот скромно, почти бедно одетый человек, с полным равнодушием относившийся к одежде и пище, до страсти любил пышные доспехи, не мог глаз оторвать от блестящих поножей и ярких султанов. Все свои деньги он тратил на дорогое оружие (Plut. Philop. 4; Liv. XXXV, 28).

С юности Филопемен отличался в битвах, поражая всех своим мужеством и даром полководца. В 207 г. ахейцы выбрали его начальником конницы. В этот год он провел великое преобразование – реформировал слабую ахейскую армию. Пехотинцев он заставил бросить свои допотопные копья и научил их биться македонскими сариссами. Всадники же под его руководством должны были непрерывно упражняться. То были знатные юноши, изнеженные и порядком избалованные. Тяготы военной службы их пугали. Они блистали своими нарядами, а стол их поражал не только изысканностью блюд, но и дорогой посудой. С такими-то людьми имел дело Филопемен. И что же? В короткий срок пыл его зажег ахейцев. Он «вдохнул в воинов жажду успеха». Они верили ему, словно божеству. Нередко другие ораторы произносили длинные, убедительные и красивые речи, но стоило Филопемену сказать несколько слов – а говорил он коротко и просто, без всяких риторических прикрас – и слушатели разом бывали покорены.

Красиво одеваться, внушал Филопемен, прилично женщине, да и то не особенно скромной, но роскошь и изысканность доспехов отличает достойных мужчин. Вот почему надо больше следить за тем, чтобы поножи блестели и красиво облегали ногу, чем за изяществом сандалий. Теперь ахейцы продавали дорогие чаши и красивые плащи и покупали поножи и шлемы. А увидав нарядно одетого франта, они показывали на него пальцем и прогоняли с собраний (Polyb. XI, 9–12; X, 22, 7; Plut. Philop. 9).

Ахейская армия сделалась самой мощной в Элладе. Их вождь также не знал себе равных. Блестящий полководец, он часто бился как простой воин и являл чудеса храбрости. В одной битве он был ранен навылет. Копье пронзило оба его бедра, и он оказался нанизан на пику. В нетерпении он попытался было вытащить копье. Но с одной стороны не пускал наконечник, с другой – ременная петля. И тогда Филопемен, не обращая внимания на адскую боль, переломил древко посредине, вытащил оба обломка и снова ринулся в бой (Plut. Philop. 6). Своей рукой сразил он спартанского тирана Маханида, которого узнал по багряному плащу. Вообще в битвах Филопемен, подобно гомеровским героям, «многим сокрушил колени и сердце».

Слава его доходила до небес. На Немейских играх он показал всей Элладе свою гордость, ахейское войско, блиставшее красотой вооружения и послушное каждому знаку полководца. Когда Филопемен входил в театр, все вставали и разражались аплодисментами. Рассказывают, что Филипп, узнав о новом герое, пытался его отравить. Но, казалось, какое-то божество хранило Филопемена. Он счастливо избежал яда, и слава его заблистала еще ярче, если возможно (Plut. Philop. 11–12). Но карьера его в Пелопоннесе неожиданно прервалась.

Филопемен, как истинный аркадец, главным врагом считал Спарту. Маханида он поверг, но на смену ему пришел еще более жестокий и сильный тиран Набис. Филопемену удалось отнять у него захваченную им Мессену и даже как будто разбить его в нескольких битвах. Но в целом Набис оставался неодолим и по-прежнему был грозой Пелопоннеса. И вдруг в самый разгар военных действий Филопемен все бросил и уехал наемником на Крит. Мегалополь он оставил в самом отчаянном положении, осажденным спартанцами. Сограждане пришли в такую ярость, что хотели приговорить его к изгнанию. К ним срочно послан был от союза стратег Аристен и насилу утишил их гнев. А Филопемен, узнав об этом, в отместку поднял против родного города пригородные общины (Plut. ibid. 13).

Поклонники Последнего эллина с недоумением останавливаются перед этим событием. Как мог Филопемен в самую трудную минуту покинуть родину? И как мог он столь недостойно сводить счеты с родным городом? Дело, вероятно, в том, что Филопемен был не просто смелый воин. Он сделал войну своей профессией. Война интересовала его сама по себе, и подчас он вовсе не думал о цели. На Крите ему предложили захватывающе интересную работу. Мог ли он отказаться? Критяне считались самыми коварными людьми на свете и непревзойденными мастерами во всяческих хитростях, кознях и ловушках. Этим-то и была интересна война с ними. Филопемен досконально изучил все их приемы и стал бороться с критянами «их же средствами – обманами, хитростью, воровскими уловками, засадами». И достиг таких успехов, что критяне казались рядом с ним просто мальчишками (Plut. ibid. 13).

Что же до недостойной вражды с Мегалополем, то даже почитатели знаменитого героя отмечают одну его черту. Филопемен, как известно, всю жизнь стремился походить на Эпаминонда, и это отчасти ему удалось. Но в одном он резко отличался от великого фиванца. Эпаминонд был мягок и великодушен даже с врагами. Филопемен же – суров, гневлив и очень злопамятен. Плутарх даже называет его жестоким (Plut. Flam. 22; Paus. VIII, 49, 3). С годами нрав его становился все круче. Наложила на него отпечаток и долгая служба наемником и участие в сражениях, которые велись «самыми свирепыми из воинов – наемными солдатами… людьми, в силу своей профессии свыкшимися со всеми жестокостями беспощадной, кровавой битвы и не имеющими ни капли патриотизма или романтического духа рыцарства»[26]26
  Скотт В. Квентин Дорвард. М., 1999. С. 298.


[Закрыть].

Ахейцы, несмотря ни на что, по-прежнему любили Филопемена и ждали его. Но только через пять или шесть лет, когда шла война против Набиса, Последний эллин вернулся на родину (195 г.). Филопемен не узнал Пелопоннеса. С недоумением осматривался он кругом. Все совершенно переменилось. Когда он уезжал, ахейцы подчинялись Филиппу, римляне же были их врагами, он сам некогда воевал с ними. Ныне же великая Македония, наводившая ужас на Грецию, была разбита римлянами, которые сделались лучшими друзьями ахейцев. Филопемену торжественно представили молодого римлянина – он был лет на двадцать моложе самого Филопемена – и объяснили, что это их спаситель и освободитель Тит. Филопемен с изумлением видел повсюду храмы и портики с именами Тита и слышал, как ему поют пеан. Когда же этот молодой человек входил в театр или появлялся на площади, народ разражался бурей восторгов.

Титу, в свою очередь, представили пожилого человека в потертом плаще с безобразным лицом и сказали, что это любимец ахейцев Филопемен. Новые знакомые взглянули друг на друга и сразу почувствовали резкую антипатию. Чем объяснить эту неприязнь? Плутарх думает, что дело тут во взаимном соперничестве. Титу не нравилось, говорит он, что Филопемена эллины приветствуют чуть ли не так же восторженно, как его самого. Уж конечно, Титу это нравиться не могло. Он относился к своей славе очень ревниво. Его возмущала одна мысль, что Филопемена и вообще кого бы то ни было греки могут сравнить с ним. Думаю, что и Филопемен возмущался не меньше, видя, что в его отсутствие к нему охладели и носят на руках какого-то римского варвара.

И все-таки мне кажется, что нельзя объяснить эту многолетнюю упорную неприязнь одними уколами мелкого тщеславия. С другой стороны, мы не слышим и о какой-нибудь крупной ссоре или обиде, которая могла бы положить начало этой вражде. Что-то, верно, было в характере каждого из них, совершенно невыносимое для другого. Тит был честолюбив, говорит Плутарх, Филопемен упрям; Тит вспыльчив, Филопемен злопамятен (Plut. Flam. 22). Очень неудачное сочетание! В гневе Тит мог задеть Филопемена, затем остывал, но Филопемен уже не прощал обиду. Насмешливый римлянин прибег к своему обычному оружию и стал подшучивать над ахейским стратегом. Опасная игра, если вспомнить крутой и тяжелый нрав Филопемена! Тот кипел от негодования. Очень не нравилась ему также новая привычка греков по всякому поводу советоваться со своим Освободителем. Оба и не думали скрывать свои чувства и прятать их под лицемерной маской светских приличий. И вскоре и Греции и Италии стало известно, что Филопемен и Тит терпеть друг друга не могут. И если Тит что-нибудь предлагал, Филопемен непременно делал наоборот.

Вообще отношения его с новыми покровителями Эллады, римлянами, были не всегда гладкими. Римлян Филопемен уважал. Однако для него священна была свобода Эллады, и уступать ее кому бы то ни было он не хотел. Кроме того, он был человек «строптивый, не склонный к подчинению» (Plut. Philop. 7). С возрастом нрав его, и вообще-то властный, стал деспотичным. Правда, римляне были очень вежливы, даже деликатны с ахейцами. Правда, они избегали теперь присылать в Пелопоннес Тита, зная отношение к нему Филопемена. Правда, самого Филопемена они очень уважали за независимый характер. Но все-таки римляне были владыки мира, а ахейцы – маленький союз общин маленького Пелопоннеса. Нет-нет да слышались в тоне римлян повелительные нотки; вот этих-то ноток как раз Филопемен не терпел. Он решительно заявлял, что римляне не должны вмешиваться в дела ахейцев. И тут случилось событие, которое на долгие годы взбаламутило жизнь Пелопоннеса.

Спартанский кризис

Когда этоляне умертвили Набиса, Филопемен воспользовался случаем, захватил Спарту и ввел ее в Ахейский союз. Казалось, наконец-то он достиг цели, к которой ахейцы стремились столько лет. Но Филопемену этого было мало. Он видел, что спартанцы сохранили кое-что от прежней гордости и прежнего воинственного пыла. Он знал также, что они не смирились, что на словах они горячо благодарят его за избавление от тирании, а в душе смертельно ненавидят. Что не хотят они быть в союзе, что рвутся оттуда всеми силами души и удержать их так же трудно, как только что пойманную бьющуюся рыбу. Их нужно укротить и укротить навек. И стратег ждал только удобного случая. И случай вскоре представился.

Как мы помним, Тит, желая ослабить Набиса, урезал Спарту со всех сторон и лишил ее выходов к морю. Все эти выходы были в руках свободных городов, находившихся под покровительством ахейцев. Стало быть, Спарта на каждом шагу зависела от союза. Спартанцы были в отчаянии и однажды решились на поистине безумный поступок. Ночью они напали на приморский городок Лас, надеясь утвердиться там. Но ничего из этого не получилось, и к утру они были выбиты.

Когда весть о ночном приключении дошла до Филопемена, он изобразил на лице гнев. В душе же он ликовал – наконец-то представился давно желанный повод, и он мог раздавить ненавистную Спарту! Он отправил в Лакедемон грозное послание, требуя, чтобы спартанцы выдали виновников ночного налета. Еще никто не говорил со спартанцами таким оскорбительным тоном. Кровь бросилась им в голову. На минуту в них проснулся прежний гордый дух. Увы! Прежних сил не было. Они спешно отправили гонца к римскому консулу, находившемуся тогда в Греции, и объявили, что отдают свой город римлянам. К великому несчастью для всего Пелопоннеса, консулом этим был ничтожный и тщеславный Фульвий Нобилиор. Ничего он не сделал, только временно приостановил враждебные действия и советовал обратиться в сенат. Но напрасно лакедемоняне молили римлян взять их. Сенат не мог этого сделать. Город был членом Ахейского союза, и это означало бы грубое вмешательство в его внутренние дела. Поэтому римляне подтвердили, что не посягают на права ахейцев, воззвали к их умеренности и просили обе стороны соблюдать мир. В целом ответ был достаточно расплывчатым и неопределенным (Liv. XXXVIII, 30–32) (189 г.).

Весной следующего года Филопемен собрал войско и стремительно повел его на Спарту. Вблизи самого города ахейцы разбили лагерь. Спартанцы оцепенели от ужаса. Они были совершенно беспомощны и поняли, что их взял за горло заклятый беспощадный враг. Стратег потребовал, чтобы они немедленно выдали виновников, тогда он не тронет город. Виновным он гарантирует неприкосновенность. Судить их будет законный суд. Выбора не было. При общем мертвом молчании виновные, числом 80 человек, встали и медленно пошли к воротам…

Когда они вступили в лагерь, их увидали спартанские изгнанники – недаром Тит не хотел их возвращать! – и с воплем ринулись рвать их в клочья. А ахейцы, вместо того чтобы вступиться, с криком «Бей их!» ринулись за ними. С великим трудом Филопемен оттащил их. 17 человек лежали на земле, забитые камнями. Остальных, истерзанных и окровавленных, он вырвал их рук убийц и объявил, что завтра они предстанут перед судом.