Текст книги "Полибий и его герои"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

Полибий был потрясен. «Трудно представить себе зрелище более внушительное для юноши честолюбивого и благородного, – говорит он. – Неужели в самом деле можно смотреть равнодушно на это собрание изображений людей, прославленных за доблесть, как бы оживших, одухотворенных? Что может быть прекраснее этого зрелища?» Глядя на это шествие, Полибий, по его словам, понял, почему римляне покорили мир (VI, 53–54, 1–2).

Теперь Полибий наконец-то смог близко познакомиться с Эмилием Павлом. Он давно об этом мечтал. Старый полководец интересовал его чрезвычайно, но он боялся к нему приблизиться, быть может, опасаясь его гордости. Павел поразил грека масштабностью своей личности. Полибий признается, что все греческие герои как-то разом потускнели в его глазах (XXXII, 8, 5–7). Больше всего удивило его вот что. «Люций Эмилий… сделался распорядителем царства македонян и нашел там в одних только казнохранилищах, не говоря уже о разной утвари и других богатствах, больше шести тысяч талантов». Он совершенно бесконтрольно распоряжался этими сокровищами. И он все отдал в казну, все до последнего обола, не позволив ни одной безделушке смешаться с его имуществом! Потом грек узнал, что до этого Эмилий еще привез горы золота из Испании и точно так же спокойно отдал его в казну. Это никак не укладывалось в голове Полибия. «Я всегда считал великим человеком того, кто откажется от большой взятки», – говорит он. Но Эмилий Павел!.. «Располагая целым царством… он не польстился ни на что!» При этом Эмилий был человек совсем небогатый. Он не только не имел избытка, говорит Полибий, «но скорее терпел недостаток» (XVIII, 35, 4; XXXII, 5–7). Полибий так часто рассказывает об этом, всякий раз с неослабевающим удивлением, так горячо уверяет греческих читателей – римские и так знают истину, – что все это вполне возможно по римским нравам, что постепенно понимаешь, что поведение Павла казалось грекам настоящим чудом.

Панетий, другой гость из Эллады, который жил в то же время в Риме, также более всего поражался именно этой чертой своих знакомых римлян. Будучи в Элладе, он без конца рассказывал своим изумленным слушателям о щедрости и неподкупности Сципиона, сына Эмилия Павла, о том, что он не польстился ни на что из добычи. Цицерону это кажется странным, почти обидным. «Панетий восхваляет Публия Африканского за то, что он бескорыстен. Что же, почему бы ему его и не восхвалять? Но у него были другие качества, более великие». Ведь и он, и отец его не единственные римлянине, которые не привезли «к себе в дом ничего, кроме вечной памяти о своем имени» (Cic. De off. II, 76). Но иначе смотрели на дело греки. Рассказы о человеке, который отказался от золота, они слушали, затаив дыхание, как волшебные сказки.

Эмилий Павел был гораздо более своих сыновей предан сословным предрассудкам. «Он был приверженцем аристократии… при решении любого вопроса государственной важности неизменно присоединялся к самым знатным и могущественным» (Plut. Paul. 28). Точно так же ему и в голову бы не пришло заводить себе друзей иначе чем в кругу самой высшей знати. Вообще, познакомившись со знатными римлянами, Полибий понял, что, хотя Рим республика и народ имеет равные права с сенатом, традиции этого общества аристократические. Римские аристократы были горды и изящны и не мешались с чернью. Одни из них относились к народу милостиво и ласково, другие его презирали. Но и те и другие хорошо понимали, что они – не народ. Даже великие демократы Гракхи, сами отпрыски знатнейшего рода, не забывали своего происхождения. Они никогда не бывали с чернью запанибрата. «Известно, – пишет французский историк Гастон Буассье, – что при их вставании со сна по утрам присутствовала целая толпа клиентов и что они впервые вздумали делать между ними различия, напоминающие большие и малые выходы Людовика XIV»^{41}.

Аристофан в одной забавной сценке выводит Совет Афин. Уличный горластый крикун, колбасник, решил стать демагогом и заправлять Афинами. И вот он устремляется в Совет. Его противник произносит пламенные речи, а колбасник вбегает в Совет и кричит, что на рынке подешевела селедка. Государственные мужи приходят в бурный восторг и увенчивают колбасника за добрые вести. Заседание забыто: все повскакали с мест и галопом понеслись на рынок за селедкой. В результате колбасник возвращается «головой Совета» («Всадники», 611–680). Это, конечно, карикатура. Но карикатура смешна именно потому, что подчеркивает и доводит до нелепости самые характерные черты. Поэтому мы можем назвать Совет Афин – собранием простолюдинов, черта, которой сами афиняне гордились, видя в ней признак истинной демократии.

Совсем не то был сенат римский. Сенаторы поражали иноземцев величавой строгостью и спокойной гордостью. С царями они привыкли говорить в тоне владык. Когда один грек в III в. впервые побывал в сенате, он сказал:

– Это собрание царей (Plut. Pyrrh. 16).

Да, такие люди не побежали бы на рынок за селедкой!

И все же Полибий совершенно напрасно боялся гордости Эмилия: он был гость, и он был в несчастье; этого было довольно. Его необходимо было обласкать и утешить. Вообще более гостеприимного и широкого человека, чем Эмилий, трудно было себе представить. Это был великий мастер устраивать обеды. Он с удовольствием и со вкусом продумывал, какие закуски подать и как гостей рассадить. Деньги считать он не умел и не любил, жил широко, совсем не по средствам, и пиры его блистали великолепием. Сам же хозяин ласковой приветливостью умел оживить любое застолье. Когда гости восхищались его обедами, он с улыбкой говорил, что секрет прост – искусство полководца и искусство устроителя праздника очень близки между собой. И если человек умеет устроить пиршество, ему уж ничего не стоит выиграть сражение (XXXII, 15; Plut. Paul. 4).

Как раз в то время, когда Полибий был обласкан в семье Эмилия Павла, произошла одна небольшая, но очень знаменательная для него сцена. Прибыл в то время в Рим Хароп, которого называли эпирским Калликратом. У себя на родине он добился осуждения многих граждан как врагов Рима. А когда они бежали, он завладел их имуществом. И вот теперь он явился в Рим как главный друг римлян и гонитель их врагов. Он хотел добиться одобрения сенатом своих действий. Полибий ненавидел Харопа всеми силами души. В бессильном негодовании глядел он, как этот предатель и доносчик, гордый и самодовольный, расхаживает по Риму. Прежде всего Хароп отправился отдать визит Марку Лепиду, тому красавцу послу, который тридцать лет назад ходил к Филиппу. Ныне он был уже дважды консулом, princeps senatus[35]35
  См. словарь терминов.


[Закрыть] и верховным понтификом, главой всего римского культа. Когда Хароп подошел к дверям, хозяин ясным и спокойным голосом объявил, что запрещает ему переступать порог своего дома, и захлопнул дверь перед его носом. Сильно обескураженный, Хароп направился к Эмилию Павлу. Его ожидал точно такой же прием, и Эмилий не менее ясно дал понять, что его дом не для негодяев. И сенат не дал ему требуемого постановления. Полибий ликовал. «Римляне, – говорит он, – на деле проявили благородство характера и дали отраднейшее зрелище для всех эллинов, живших в Риме… Все живущие в Риме эллины обрадовались… и прославили римлян за отвращение к подлости» (XXXII, 20–21). Вот тогда-то герой наш, видимо, узнал истинное мнение Павла о своем старом знакомце Калликрате.

Грек сразу заметил, что Эмилий нежнейший отец. Семья у него была очень большая: кроме четырех сыновей еще три или четыре дочери. Видеть это Полибию было странно. Дело в том, что, по словам мегалопольца, в его время города Эллады обезлюдели, словно по стране только что прошла черная чума. Причина же в том, что «эллины не хотят вступать в брак, а если женятся, не хотят вскармливать прижитых детей, разве одного-двух… чтобы оставить их богатыми и воспитать в роскоши». Это чрезвычайно возмущало Полибия. Уж если мы не можем поправить свою нравственность, говорит он, то следовало бы законом обязать родителей воспитывать своих детей (XXXVII, 9, 5–10). Между тем в Риме Эмилий Павел не был исключением. У его племянницы Корнелии было 12 детей, а у Метелла столь обширное потомство, что по праздникам его окружала целая толпа – одни называли его отцом, другие – тестем, третьи – свекром, четвертые – дедом. Его сравнивали с Приамом, но судьба его была счастливее. Троянский царь видел гибель всех своих 50 сыновей; Метелла же «возложили на погребальный костер бесчисленные сыновья и дочери, внуки и внучки» (Cic. Tusc. I, 35)^{42}.

Выяснилось также, что жена Эмилия, которой Полибия по римскому обычаю представили, вовсе не мать Фабия и Сципиона. С их матерью отец развелся, когда Сципион был совсем младенцем, и женился на другой, которая и родила ему двух младших сыновей. Но все дети очень любили друг друга. С матерью своей Сципион Полибия тоже познакомил. Звали ее Папирия, она происходила из знатного патрицианского рода, но жила очень бедно, замкнуто и одиноко.

Хотя Эмилий Павел души не чаял во всех своих детях, легко было догадаться, что Сципион – любимец отца. Говорили, что Эмилий не просто любил, а без памяти обожал его (Plut. Paul. 22; Diod. XXX, 22).

Павел бегло говорил по-гречески, однако ученым человеком себя никогда не считал. Но Элладой он глубоко восхищался, хотя знал ее в основном по рассказам своих ученых сыновей, чьими успехами и талантами очень гордился.

Но что более всего удивило грека в этом гостеприимном доме и что удивляло потом, особенно на первых порах, в каждом римском доме, в каждой римской семье, так это глубокое, никогда и нигде им прежде не виданное благочестие и религиозность. Он приехал из скептического и просвещенного общества, о народной религии там говорили со снисходительной улыбкой. Правда, еще в Элладе он слышал, как греки со смехом рассказывали, что римские консулы молятся и совершают гадания, «словно жалкие жрецы-прорицатели» (Liv. XXXV, 48). Но то, что он увидал сейчас своими глазами, превзошло все его ожидания. Он словно попал в другой мир.

Выходя на улицу, он то и дело встречался со странным шествием. Как только приходила весть о победе – а такие вести летели тогда со всего мира – весь Рим: мужчины, женщины, дети высыпали на улицу. Мужчины были в венках с лавровыми ветвями в руках, женщины с распущенными волосами. Они торжественно обходили все храмы и благодарили бессмертных. Мужчины преклоняли колени, женщины мели алтари своими роскошными волосами (это кажется особенно поразило Полибия) (IX, 6, 3–4; XXI, 1–2)^{43}.

Иногда, когда Республике грозили тяжкие беды, на площадях расставляли столы с угощением, а вокруг возлежали… статуи богов. Двери всех домов распахивались настежь, имущество выносили на улицу, хозяева останавливали незнакомцев и чужестранцев и ласково приглашали в гости. Люди прощали все обиды и мирились с врагами (Liv. V, 13, 6–8; Dionys. XII, 9, 2; Peter, Piso fr. 25)^{44}.

Когда наступали праздники и нарядно одетые толпы наполняли цирк – огромный ипподром, как называли его греки, – расположенный у склона Палатина, туда же на колеснице мчались изображения богов. Их усаживали на почетные места, чтобы они тоже могли полюбоваться скачками, ибо праздник «как бы объединял богов и людей» (Liv. II, 37, 9).

Стоило спуститься на Форум – и новое диво. Магистрат, оказывается, даже не мог собрать собрание, не испросив волю богов. А перед выборами он обыкновенно уезжал за город, разбивал палатку и всю ночь наблюдал за небом. Через четыре года после приезда Полибия был случай, прогремевший на весь Рим. Близкий родич Сципиона, Тиберий Гракх, наблюдал небо. Все было отлично, но, оказывается, он забыл одну малюсенькую деталь обряда. Консулы были выбраны, поехали уже в провинции, и вдруг Тиберий вспомнил о своей оплошности. И что же? Уже выбранные консулы сложили свои полномочия! (Cic. De nat. deor. II, 10–11; Div. II, 74–75; Plut. Marcel. 5).

Весь окружающий мир был, по-видимому, одушевлен для римлянина. Волшебные существа обитали в реках и озерах, они выглядывали из источников, они жили в деревьях, ими пронизан был самый воздух. Неведомые голоса звучали в священных рощах, говорили с людьми из храмов, слышались в шелесте листвы, из лесу доносились голоса и пение фавнов (Cic. De nat. deor. II, 6; Div. 101; Ovid. Fast. II, 429–449). На Форуме, на Новой улице, стоял небольшой храм, посвященный… Голосу. Оказывается, в седой древности перед нашествием галлов один человек шел ночью по Новой улице. Вдруг его кто-то окликнул. Он обернулся, но никого не увидел. И тут из рощи Весты снова раздался голос, громче и звучнее человеческого, и произнес: «Скажи римлянам, что грядут галлы» (Cic. Div. I, 101; Liv. V, 32; Plut. Camil. 14). После того как римляне отбили галлов, они решили отблагодарить благое существо, предупредившее их об опасности. В том месте, где услышаны были вещие слова, они воздвигли храм. Но не Юпитеру или Марсу, а Голосу. И до сей поры благоговейно там молились.

Вот почему в том мире, где жили римляне, каждая мелочь имела глубокий тайный смысл. Блеснет ли зарница, закричит ли птица, упадет ли падающая звезда – все это могло оказаться знаком, посылаемым неведомыми силами. И жрецы немедленно принимали меры (Cic. Div. II, 149–150). Впрочем, боги иногда и въявь являлись римлянам. Совсем недавно, когда Эмилий разбил Персея, а римляне не знали еще об этой великой победе, какой-то римлянин возвращался ночью из деревни. Вдруг он увидел, что навстречу ему едут боги Диоскуры на белых конях. Они остановили путника и просили передать Риму, что македонцы разбиты и сам царь захвачен в плен. Вскоре получены были письма от Павла и выяснилось, что великая победа была одержана в тот самый день, когда явились Диоскуры (Cic. De nat. deor. II, 6).

И на каждом шагу были святыни. Весь Рим покрыт был храмами и часовнями, которые воздвигали по обету, после побед, из-за вещего сна. На каждом перекрестке стояли маленькие часовенки Ларов Перекрестков, закутанных в шкуру, у ног которых лежала собака (Fast. V, 137–138; Plut. Qu. R. 51). Этого мало. Кругом были еще священные деревья. На Эсквилине два священных лотоса, на Форуме священная смоковница, под которой волчица кормила Ромула и Рема. Римляне объясняли изумленному греку, что смоковница эта раньше росла на Палатине, но потом сама спустилась на Форум. Видимо, у римлян деревья иногда ходили. А на Палатине был священный кизил. Над этим кизилом римляне как-то особенно дрожали. Греки, побывавшие в их городе, с изумлением рассказывали, как однажды услыхали неистовые крики: «Воды! Воды!» В ответ со всех сторон сбежались люди с кувшинами. Чужеземцы, естественно, решили, что где-то пожар. Они испуганно оглядывались. Но нигде не было ни дыма, ни гари. Тут только они заметили, что люди с кувшинами несутся к небольшому кизилу и истово его поливают. На их недоуменные вопросы римляне отвечали, что какому-то прохожему показалось, что священный кизил сегодня выглядит неважно (Plut. Rom. 20; Dionys. I, 71, 4; Plin. N. H. XV, 77).

Когда же Полибий вместе со Сципионом отправлялся за город, то и там, в тенистых аллеях фамильного парка, окружавшего маленький сельский домик, он видел священные деревья. Их узловатые ветви увешаны были лентами, гирляндами и памятными табличками, а рядом лежали священные камни, блестевшие от елея. За парком тянулись священные рощи с гротами и святыми источниками. Часто оправившись от тяжелой болезни, римлянин шел с благодарственной молитвой не к храму, а в священную рощу и к священным деревьям (Apul. Apol. 56; Quint. X, 1, 88; Ovid. Met. VIII, 741–749; Front, ep. ad Verum II, 6). Даже рубить деревья в этой удивительной стране считалось грехом, и дровосек прежде всего долго просил прощение у божеств леса (Ovid. Fast. IV, 749–760; Cat. Agr. 139).

Словом, говорит Полибий, у римлян богопочитание «до такой степени проникает в частную и государственную жизнь, что невозможно дальше идти в этом отношении». Друзья его греки посмеивались и называли все это нелепостью. Но он не мог разделять их презрения. Ему казалось, что в религиозности римлян есть глубокий смысл (VI, 56, 6). И все-таки даже скептические греки с одобрением говорили о некоторых чертах римской религии. Им чрезвычайно нравилось, что у этих религиозных людей нет ни одного из тех страшных неистовых обрядов, которых они столько видели на Востоке. Все у них скромно и достойно. «Но я лично поражался более всего другому, – пишет один греческий путешественник. – В Риме много чужеземцев. Все они поклоняются своим богам и совершают свои ритуалы. Но никогда римляне не проявляют даже тени неудовольствия или неприязни, а ведь во всех других местах гости чувствуют эту неприязнь скрытую или явную». Такая терпимость рядом с такой набожностью, с такой преданностью отеческим богам казалось поистине чудом. Поэтому путешественник невольно восклицает, что Рим «самый… приветливый из городов» (Dionys. II, 19, 1–3; I, 89, 1).

Однако Эмилий выделялся благочестьем даже в благочестивом Риме. Он обнаруживал какое-то особое, «поистине древнее благоговение перед богами» (Plut. Paul. 3). Был он жрецом, впрочем, как большинство людей его круга. Дело в том, что у римлян не было разделения на клир и мирян, и жрецы были люди вполне светские. Эмилий был авгуром, т. е. птицегадателем. Должность эта, по понятиям римлян, очень важная и почетная, и Эмилий исполнял свои обязанности с необыкновенной строгостью и тщаньем. Сколько раз Полибий видел, как он в своей жреческой пурпурной мантии медленно поднимается на Капитолий, держа в руках знак своего сана, изогнутый деревянный жезл.

В конце жизни Эмилий был наконец-то обласкан народной любовью. Может быть, тому причиной была его великая победа, может быть, его великая утрата. Народ ходил за ним, радостно приветствовал, а когда он уехал, очень скучал по нему. В цирке или на театральных представлениях зрители искали его глазами и, не находя, громко выкрикивали его имя. Уехал же Эмилий потому, что очень тяжело заболел. Врачи советовали ему срочно покинуть Рим, и он поселился в Южной Италии на вилле, на берегу моря. Ему предписали тишину и полный покой. Сципион, бывший светом для отца, разумеется, не только часто навещал его, но и подолгу гостил на его вилле. Полибий говорит, что он жил как бы на два дома (XXXII, 11, 10).

Эмилий Павел страшно тосковал по Риму. Наконец он не выдержал. Заявив семье и врачам, что уже совершенно здоров, он отправился в Рим. Его встретили всеобщим ликованием. Приятно возбужденный и оживленный, старый полководец отправился в храм и долго благоговейно молился. На другой день с утра он опять отправился в храм и опять долго молился, благодаря богов за то, что они позволили ему увидать Рим. Вернулся он страшно усталый, сразу же лег в постель и больше не вставал. У него случился удар, и он умер через три дня, не приходя в сознание (160 г.).

В день похорон сошлись родственники и готовились уже поднять гроб, убранный ветвями кипариса, когда случилось неожиданное происшествие. «Все испанцы, лигуры и македоняне, сколько их ни было тогда в Риме (т. е. представители всех народов, с которыми воевал Эмилий. – Т. Б.), собрались вокруг погребального одра, молодые и сильные подняли его на плечи и понесли, а люди постарше двинулись следом, называя Эмилия благодетелем и спасителем их родной земли. И верно, не только во время побед римского полководца узнали все его кротость и человеколюбие, нет, и впоследствии, до конца своей жизни, он продолжал заботиться о них и оказывать всевозможные услуги, словно родным и близким» (Plut. Paul. 39). Дело в том, что по римскому обычаю, который русский ученый Ф. Ф. Зелинский называет рыцарственным, полководец, покоривший Риму какую-нибудь область, становился ее патроном. Отныне он обязан был заботиться о том, чтобы те, кого он сделал подданными римского народа, ни в чем не терпели нужду. Эмилий Павел выполнял свои обязанности так, что его подопечные давно привыкли смотреть на него как на своего спасителя и защитника.

Погребальная процессия медленно двигалась по улицам Рима, которому Павел посвятил всю свою жизнь. Шли в торжественном молчании. Никто не вопил, не причитал, женщины не голосили, не царапали себе грудь и щеки – римский обычай это запрещал. А следом шел весь римский народ от мала до велика. Сенаторы, магистраты, консулы на этот день оставили все свои обязанности, чтобы проводить великого полководца в последний путь (Diod. 21, 25). Полибий шел вместе с другими за гробом. Они вышли через низкую арку ворот на широкую мощеную дорогу. По обеим ее сторонам тянулись холмы с каменными надгробиями; рядом с ними вонзали в небо свои острые копья темные кипарисы, ибо римляне хоронили мертвых только за городской чертой, а у могил сажали печальный кипарис, дерево, посвященное подземным богам. Под одним из них была фамильная усыпальница Эмилиев. Отныне она превратилась в святыню, где благоговейно молились сыновья усопшего.

Странный юноша

Но случилось это уже семь лет спустя после приезда Полибия в Рим. А сейчас вернемся немного назад, к тому времени, когда он только что переехал в дом Сципиона.

Лед был сломан, и Публий перестал с ним дичиться. Грек вскоре убедился, что его юный друг блестяще образован и замечательно умен. И не только умен. Это был человек тонкий, глубоко чувствовавший поэзию. Была у него и еще одна черта, которая запала в сердце бесправного ахейского изгнанника. Он был удивительно деликатен и чуток (XXXII, 15, 11). Все свои бесчисленные благодеяния Сципион оказывал своевременно и делал это с таким тактом, чтобы Полибию и в голову не пришло смотреть на него как на своего благодетеля. А приятные манеры и тонкое чувство юмора делали его очаровательным собеседником. Час от часу Полибий привязывался к нему все сильнее и находил в нем все новые и новые достоинства. Он уже не сомневался, что это богато одаренная натура. Казалось, перед Публием расстилается самое блестящее будущее.

Однако сограждане его были чем-то недовольны и самым суровым образом осуждали юношу. Отчего же они были так строги и непримиримы? Вот о чем с недоумением спрашивал себя Полибий. Постепенно он стал понимать, в чем дело. Младший сын Эмилия Павла вел жизнь столь необычную, столь отличную от жизни его сверстников, что люди солидные только пожимали плечами и открыто жалели его великого отца.

Ровесники Сципиона дневали и ночевали на Форуме. С ранних лет цель и венец их желаний было народное расположение. А самым верным способом снискать любовь народа было возбудить судебное дело против какого-нибудь знаменитого человека. Лукулл начал свою карьеру с того, что привлек к суду некоего Сервилия. Плутарх пишет по этому поводу: «Римлянам такой поступок показался прекрасным, и суд этот был у всех на устах, в нем видели проявление высокой доблести. Выступить с обвинениями даже без особого к тому предлога вообще считалось у римлян отнюдь не бесславным, напротив, им очень нравилось, когда молодые люди травили нарушителей закона, словно породистые щенки диких зверей» (Lucul. I). Цицерон, желая вызвать у слушателей уважение к своему молодому клиенту, говорит, что он, будучи совсем юным, привлек к суду консуляра (Pro Cael. 47). В 21 год выступил обвинителем Юлий Цезарь, в 22 – Поллион, чуть старше – Кальв (Тас. Dial. 34). Знатные юноши так страстно домогались народного расположения, что ради этой цели готовы были забыть обо всем на свете – об отдыхе, об учении, даже о беседе с друзьями. Один знаменитый оратор говорит у Цицерона: «Я, конечно, получил в детстве образование заботами своего отца, потом посвятил себя деятельности на Форуме… Я вступил на общественное поприще рано: мне был 21 год, когда я выступил обвинителем человека знатного и красноречивого; школой мне был Форум, учителем опыт, законы и установления римского народа и обычаи предков. И хотя я всегда испытывал жажду к занятиям… отведал я их совсем немного» (De or. III, 20, 74–75).

Полибию такая жизнь казалась дикой. «Молодежь, – говорит он, – проводила время на Форуме, занимаясь ведением дел в судах и заискивая перед народом… Юноши входили в славу тем только, что вредили кому-либо: так бывает обыкновенно при ведении судебных дел» (XXXII, 15, 8–10).

Вот этим-то протоптанным путем к славе упорно не желал идти младший сын Эмилия Павла. Его месяцами не видели на Форуме. Больше всего на свете Сципион, по-видимому, любил три вещи. Во-первых, природу. Он надолго оставлял Рим и уезжал в деревню: сидел где-нибудь на берегу моря и любовался волнами или целыми днями бродил по лесам и холмам. Сципион был страстный охотник. Началось это увлечение еще в Македонии. Весь царский двор бредил охотой. У царя были великолепные охотничьи угодья, собаки и ловчие. После Пидны Эмилий Павел отдал все это временно в распоряжение сына, «предоставив ему в волю охотиться, где он только пожелает. Сципион воспользовался разрешением и, чувствуя себя здесь как бы царем, проводил в охоте все время. Он отдавался этому занятию с восторгом, ведь у него был как раз подходящий возраст и характер, и вот у него, как у породистого пса, вкус к охоте превратился в постоянную страсть» (XXXII, 15, 5–6).

Итак, даже очутившись в шумной эллинизированной столице, полной неотразимых соблазнов для молодого человека, этот загадочный юноша тут же убегал из царского дворца в заповедные леса и рощи. Довольно необычный выбор!

Второй страстью Публия были эллинские науки, он с головой погрузился в их изучение и читал запоем книгу за книгой. Жил в то время в Риме очень интересный и оригинальный человек. Звали его Сульпиций Галл. Он был знатного рода, достиг высших магистратур, но более всего любил эллинскую культуру (Cic. Brut. 78). Он был знатоком греческой литературы, однако главной страстью его была астрономия. «Мы видели, как в своем рвении измерить чуть ли не все небо и землю тратил последние силы Гай Галл… сколько раз рассвет заставал его за вычислениями, к которым он приступил ночью, сколько раз ночь заставала его за занятиями, начатыми утром!» – говорит о нем Цицерон устами одного своего героя (De senect. 49).

Сульпиций Галл был другом Эмилия Павла и служил под его началом во время войны с Персеем. И тут его таланты сослужили неожиданную службу. В ночь перед битвой при Пидне произошло полное лунное затмение. В лагере началась паника. Римляне кричали, призывая луну вернуться, стучали в медные щиты и тазы, протягивали к небу пылающие факелы (Plut. Paul. 17).

– Помню, я был совсем мальчишкой, – рассказывает у Цицерона Сципион. – Отец, тогда консул, стоял в Македонии, и мы все были в лагере. Наше войско объято было суеверным ужасом: была ясная ночь, и вдруг полная сияющая луна исчезла. И вот Галл – тогда он был у нас легатом, – …во всеуслышание объяснил, что вовсе это не чудо: это явление произошло теперь оттого, что солнце заняло такое положение, что не может освещать своим светом луну, и подобное явление всегда будет происходить через определенные промежутки (De re publ. I, 23).

«Римским воинам мудрость Галла казалась почти божественной». У македонцев же не нашлось подобного человека. Они «усмотрели во всем случившимся недоброе знамение, предвестие гибели… Стон и вопли стояли в македонском лагере, покуда луна, вынырнув из мрака, не засияла снова» (Liv. XLIV, 37, 8–9).

Римляне очень уважали Сульпиция Галла, но считали большим чудаком, который витает в заоблачных высях и не видит того, что под ногами. Сципион был другого мнения. Увлечение Галла передалось ему, и теперь они уже вдвоем целые дни витали в звездных пространствах. Во времена Ганнибаловой войны Марцелл, взяв Сиракузы, вывез оттуда две сферы Архимеда. Одну посвятил в храм Чести и Доблести, другая осталась у него в доме. То были небольшие планетарии, Сульпиций Галл приводил их в движение и объяснял своему юному другу устройство звездного неба. И Сципион, забыв все на свете, мог часами его слушать (De re publ. I, 21–30).

Третьей страстью его было общество друзей. Это была именно страсть. У него был особый дар сходиться с людьми. Мало кого в истории любили так, как Сципиона. Полибий уже узнал на собственном опыте, как он умеет привязывать к себе сердца. И всю дальнейшую жизнь мы видим Сципиона всегда окруженным друзьями. Среди друзей этих были совершенно разные люди. Были греки и римляне, были ученые и воины, были юристы и поэты. Казалось странным, что они вообще находят общий язык. Но всех их тянул один магнит – сам Сципион. В Риме его дом всегда был полон гостей. А стоило ему уехать за город, и на его виллу тянулся поток друзей и знакомых. Ранним утром, едва он успевал открыть глаза^{45}, к нему врывалась веселая толпа приятелей. Друзья неделями жили в его доме, вместе с ним они гуляли, болтали, спорили, шутили, придумывали веселые игры.

Но то были не просто веселые приятели, товарищи игр и забав. Нет. Их связывали неразрывные узы, они умели делить не только радость, но и горе. Ни разу не покинули они его в трудную минуту. Они следовали за ним в опаснейших войнах, скакали за ним вслед по знойным равнинам Ливии и суровой Иберии. Сам же Публий считался самым верным другом в Риме. Для друзей он не жалел ничего – ни денег, ни времени, ни сил. Поэтому, когда Цицерон написал трактат «О дружбе», где доказывает, что это вовсе не взаимовыгодный союз и не легкие приятельские отношения, а святое, божественное чувство, которое поднимает нас к небесам, героем своего произведения он сделал Сципиона. Только он показался оратору достойным столь высокого понятия о дружбе.

Сципион был начисто лишен сословных предрассудков, которым так предан был его отец. Рассказывают, что однажды, уже после смерти Павла, он по обыкновению появился на Форуме в довольно пестром и простонародном обществе. Их увидал один знатный человек, помнивший его отца. Он был потрясен и горестно возопил, что Эмилий Павел, наверно, стонет в подземном царстве, видя это душераздирающее зрелище (Plut. Paul. 38; Cic. De amic. 63; 89; Ter. Adelph. 21). В отличие от отца Сципион не имел вкуса к роскошным и изысканным пирам. Дорогая посуда и дорогие закуски его совершенно не интересовали, а парадные обеды вызывали одну скуку. У него было всегда просто и весело (Cic. De fin. II, 8; Hor. Sat. II, 1).

Сципион любил затевать интересные споры на отвлеченные темы. И в то же время обожал веселые детские игры. В нем вообще много было детского. Один из гостей вспоминал, как Сципион и его друзья носились вокруг стола и бросали друг в друга салфетками. Сципиона считали впоследствии самым остроумным человеком Рима. Друзья же называли его ειρων. Это значит притворщик и насмешник. Такое имя он получил за то, что обожал разыгрывать и мистифицировать приятелей, сохраняя при этом самое невозмутимое и серьезное лицо. На это он был великий мастер (Cic. De or. III, 270; Brut. 299; Acad. II, 16).