Текст книги "Полибий и его герои"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

Консулы Маний Манилий и Марций Цензорин высадились в Утике в 149 г. Прежде всего они потребовали у Карфагена 300 знатных заложников. Карфагеняне проводили их с воплями, они голосили и били себя в грудь (Арр. Lib. 77). Затем консулы приказали пунийцам выдать все оружие, флот и катапульты. Карфагеняне смутились и поспешно возразили, что никак не могут этого сделать: дело в том, что вождь демократов и патриотов Гасдрубал собрал большую шайку и грабит окрестности. Консулы отвечали, чтобы они не волновались – это уже забота римлян. И вот в римский лагерь повезли оружие. «Это было замечательное и странное зрелище, когда на огромной веренице повозок враги сами везли оружие своим врагам», – говорит Аппиан. «Тогда обнаружилось, как велики были силы города» (Polyb. XXXVI, 6, 7; ср.: Арр. Lib. 78–80). Римляне внутренне содрогнулись, как содрогнулся бы человек, бросивший камень в кусты, и обнаруживший там убитую исполинскую ядовитую змею. Ведь все это оружие готовилось против них!

И тогда послы карфагенян явились к консулам за последним требованием. Они прошли весь римский лагерь. Двигались через бесконечные ряды недвижных легионеров, которые стояли по обеим сторонам в блестящем вооружении, с высоко поднятыми значками. Наконец они приблизились к возвышению, на котором сидели оба консула. Оно огорожено было протянутой веревкой.

Пунийцы сказали, что выполнили все требования римлян. К изумлению и ужасу послов, консулы молчали. Они взглянули на них и похолодели – лица их были грустны и мрачны, как на похоронах. Наконец, консулы переглянулись и один из них, Цензорин, который считался красноречивее, «встал и печально произнес следующее:

– Выслушайте теперь мужественно последнее требование сената, карфагеняне. Удалитесь ради нас из Карфагена, вы можете поселиться в любом другом месте ваших владений в восьмидесяти стадиях (14,8 км) от моря: а ваш город решено разрушить.

Больше он уже ничего не смог сказать. Послы завыли, они, как безумные, вопили, катались по земле, бились об нее головой, разрывали одежду и терзали тело ногтями. Они проклинали римлян страшными проклятиями и обрушили на их головы поток площадной брани столь неистовой и грубой, что те решили даже, что карфагеняне специально их оскорбляют, чтобы они в гневе убили послов и совершили тем самым страшное нечестие. Потом они вдруг оцепенели и лежали на земле, как мертвые. „Римляне были поражены, и консулы решили все терпеливо переносить“. Но тогда карфагеняне приподнялись и с воплями стали оплакивать себя, жен и детей, а жрецы, бывшие тут же, раскачиваясь, причитали. Они так жалобно плакали, что римляне заплакали вместе с ними.

Увидев слезы на их глазах, карфагеняне вскочили и, протягивая руки к консулам, принялись умолять их сжалиться. Они просили не проявлять нечестия к их алтарям и храмам, не осквернять могилы их предков. Но лица консулов были по-прежнему угрюмы и печальны. Цензорин заговорил снова:

– Нужно ли много говорить о том, что предписал сенат? Он предписал, и это должно быть исполнено. И мы не имеем права отсрочить того, что нам приказано выполнить… Это делается ради общей пользы, карфагеняне, для нашей, но еще даже больше для вашей… Море всегда напоминает вам о вашем былом могуществе и тем ввергает в беду. Из-за него вы старались захватить Сицилию и потеряли Сицилию. Переправились в Иберию и потеряли Иберию… Ибо, карфагеняне, самая спокойная жизнь – это жизнь на суше в тиши среди сельских трудов. Правда, выгоды там, может быть, и меньше, но зато доход от земледелия надежнее и безопаснее, чем от морской торговли. Вообще город на море мне представляется скорее каким-то кораблем, чем частью земли: он испытывает словно бы непрерывную качку в делах и перемены, а город в глубине страны наслаждается безопасностью, ибо он на земле… И не притворяйтесь, что вы молите за святилища, алтари, площади и могилы. Могилы останутся на месте. Вы сможете, если угодно, являться сюда и приносить умилостивительные жертвы теням и совершать обряды в святилищах. Мы уничтожим другое. Ведь вы приносите жертвы не верфям, не стенам несете умилостивительные дары. И потом, переселившись, вы построите новые очаги, святилища и площади, и скоро они станут для вас родными, ведь вы также покинули святыни Тира и создали в Ливии новые святыни и теперь считаете их родными. Коротко говоря, поймите, что мы постановили это не из ненависти, но для общего согласия и безопасности… При этом мы позаботились о том, чтобы вам было удобно сообщаться с морем, и вы легко могли бы ввозить и вывозить продукты; ведь мы велим вам отойти от моря не на большое расстояние, а только на восемьдесят стадий. А сами мы, говорящие вам это, находимся на расстоянии ста стадиев от моря. Мы даем вам выбрать место, какое вы хотите, и, переселившись, вы сможете там жить по своим законам. Об этом как раз мы и говорили раньше, обещая, что Карфаген останется автономным, если он будет нам повиноваться, ибо Карфагеном мы считаем вас, а не землю» (Арр. Lib 78–89; ср.: Diod. XXXII, 6).

Тогда послы поднялись и поплелись домой. Часть, правда, разбежалась по дороге, предвидя дальнейшие события. Карфагеняне ждали их возвращения в диком нетерпении. Одни носились по городу и рвали на себе волосы, другие с утра забрались на стены, высматривая послов. Наконец те появились. Пунийцы ринулись на них всей толпой и едва не раздавили их и не разорвали. Но послы молчали. Они направились в совет, только время от времени били себя кулаками по голове и издавали вопли (Diod. XXXII, 6, 4). Взволнованный народ, еще ничего не зная, вопил вместе с ними. Послы вошли в совет. Толпа понеслась за ними, окружила здание плотным кольцом и затихла, ловя каждый звук. И вдруг изнутри раздался душераздирающий вопль. Толпа кинулась вперед, вышибла двери и ворвалась в храм. Здесь им открылась страшная правда. «И тут начались несказанные и безумные стенания». Одни кинулись разрывать на части послов, которые принесли дурные вести, другие – терзать и мучить старейшин, посоветовавших выдать оружие, третьи носились по городу, хватали тех италийцев, которые случайно находились в Карфагене, и предавали их самым изысканным мучениям, крича, что они заплатят им за грехи римлян. Женщины, как фурии, носились по улицам, завывая и бросаясь на каждого (Арр. Lib. 91–93; Polyb. XXXVI, 7).

Но через несколько дней город преобразился. Вместо повального безумия всех охватила лихорадочная решимость. Карфагеняне готовы были стерпеть все, даже рабство – сдались же они на милость римлян. Одного только они не могли стерпеть – потерю денег. А приказ римлян означал для них конец морской торговли, а значит, и богатств. Думать, что эти старые пираты и торгаши займутся земледелием, было просто смешно. Ради денег они завоевывали Сицилию, ради денег они сражались с римлянами, ради денег они хотели выдать Ганнибала и теперь скорее готовы были все умереть, чем уступить свои деньги. Они освободили рабов, вызвали назад Гасдрубала с его шайкой и назначили его главнокомандующим. Все мужчины и женщины день и ночь работали на оружейных фабриках, изготовляя новое оружие. Всех женщин остригли наголо и из их волос вили веревки для катапульт[60]60
  Этот несколько патетический рассказ не совсем соответствует истине. Карфагеняне большую часть оружия, конечно, достали из тайников, потому что никто не проверял, все ли оружие они сдали.


[Закрыть].

А консулы спокойно стояли близ Утики и ждали, когда бедные карфагеняне успокоятся и насытятся плачем. Когда же они наконец двинулись вперед, перед ними был вооруженный до зубов город, полный отчаянной решимости защищаться до конца.

Толки в Греции

Эта нежданно вспыхнувшая война наделала в Греции много шума. На каждом углу можно было видеть кучки людей, которые с жаром, жестикулируя, спорили и обсуждали последние новости. Участь Карфагена их абсолютно не волновала. К этому городу они были равнодушны. Интересовало их другое: поведение римлян. Одни горячо их осуждали, другие не менее горячо защищали. Одни говорили, что римляне абсолютно правы. Нельзя было жить спокойно в соседстве с заклятым своим врагом, который теперь опять поднял голову. Это показывает высокий ум и дальновидность. Другие немедленно возражали, что не ради этого римляне приобрели господство над миром. И вот мало-помалу они совращаются и становятся похожи на афинян или спартанцев. Ну, положим, сейчас они еще лучше афинян и спартанцев, но пройдет немного времени и станут такими же. Ведь римляне воевали всегда до тех пор, пока враг не побежден и не смирился, но не уничтожали никогда своих врагов. А вот теперь они задумали уничтожить Карфаген, хотя карфагеняне ведь готовы же были исполнить их желания.

Тут вмешивались новые спорщики. Они говорили, что римляне прежде всего цивилизованный народ. «Особенность их и вместе с тем предмет их гордости составляло то, что они ведут войны бесхитростным и честным способом», никогда не прибегают к обманам и коварству и «признают достойными себя только те битвы, о которых противник заранее предупрежден и которые ведутся открыто». Это знают все. Но теперь их поведение исполнено было хитрости. Потому что они одно за другим предлагали карфагенянам все новые условия. Это скорее к лицу царю, а не такому цивилизованному государству, как Рим.

– Это несправедливо, – с жаром возражали четвертые, – если бы римляне предъявляли свои требования одно за другим до того, как карфагеняне отдались на их милость, то, конечно, все это было бы верно, и их можно было бы назвать коварными. Но дело в том, что карфагеняне уже отдались на милость римлян, а значит римляне получили неограниченную власть над ними. Теперь они имели полное право предъявить им любые условия, поэтому они по очереди передавали требования сената. Их действия никак нельзя назвать ни нечестьем, ни вероломством, ни насилием. В самом деле, что такое нечестье? Это грех против богов, родителей или умерших. Вероломство – это нарушение клятвы. Насилие – действие, противоречащее законам и обычаям. Но римляне не повинны ни в одном из этих преступлений. Они не согрешили ни против богов, ни против родителей, ни против умерших. Они не попрали ни клятвы, ни договора. Они не нарушили ни закона, ни обычая. Даже наоборот. Клятву нарушили пунийцы: сначала они добровольно уступили право распоряжаться собой римлянам, а потом пошли на попятный. Тогда римляне стали принуждать их к этому силой, на что имели полное право (XXXVII, 2).

* * *

А теперь вернемся назад, к нашим героям, которые, не чуя грозы, продолжали мирно жить в Риме.

Снова поворот

 
Я – Одиссей Лаэртид. Измышленьями хитрыми славен
Я между всеми людьми. До небес моя слава доходит.
На издалека заметной Итаке живу я.
………………………………….
Я же не знаю страны прекраснее милой Итаки.
Нимфа Калипсо меня у себя удержать порывалась.
…………………………………..
Духа, однако, в груди мне на это она не склонила.
Слаще нам нет ничего отчизны и сродников наших
Если бы даже в дому богатейшем вдали обитали
Мы на чужой стороне…
 

Гомер. Одиссея. IX, 19–36

Проходили дни, месяцы, год шел за годом. А герои наши жили все той же жизнью. Полибий по-прежнему увлеченно собирал материал для своей истории. Сципион по-прежнему помогал ему, переводил для него трудные тексты, скитался по горам и долам, читал Платона и Ксенофонта или беспечно веселился с друзьями. Римляне более на него не сердились. Они давно привыкли к мысли, что этот милый, благородный юноша навеки отрекся от пути славы, которым шли все его предки. Только одно и изменилось в их жизни: Сципион женился на Семпронии, дочери того самого Тиберия Гракха, которому он когда-то выдавал приданое. Отец ее умер, и Сципион очень заботился теперь о маленьких братьях жены.

Так застал их 152 г. Оба и не подозревали, что на всем скаку приближаются к новому крутому повороту своей жизни.

В начале года в Рим прибыли послы из Македонии. Притом прибыли они не в сенат, а к Сципиону. Македонцы молились на его знаменитого отца, а теперь заботы о них перешли к сыну. Впрочем, самого Сципиона хорошо знали в греческом мире и любили не только в память об Эмилии Павле. Он оказывал эллинам бесчисленные услуги, отчасти по велению собственного сердца, отчасти по просьбам многочисленных греческих друзей. Главным лицом тут был, конечно, Полибий. Мы уж знаем, как он заботился о своих соотечественниках и какой невероятной энергией обладал. Он придерживался золотого правила, что надо нажимать на все рычаги и стучать во все двери. Ясно, что главным рычагом был Сципион, а главной дверью – дверь дома Сципиона. Недаром, когда началась Третья Пуническая война, на помощь римлянам приехал целый греческий флот, как они сами объяснили, исключительно из любви к Сципиону. Надо думать, Полибий чуть не каждый день приводил к названому сыну несчастных из Греции. Понятно, какой прием они находили в этом гостеприимном доме (Plut. Praecept. ger. rei publ. p. 814 С). И вот сейчас македонцы звали Сципиона к себе. Он должен был разобрать их взаимные ссоры и распри и установить мир и порядок (Polyb. XXXV, 4, 10–11). Приглашение послов было и лестно, и очень заманчиво. Об отказе не могло быть и речи.

Когда Полибий услышал их речи, сердце его, должно быть, сжалось. Он был окружен друзьями, он ни в чем не нуждался, он занимался любимым делом. Но все эти годы его грызла тоска по родине. Не мог он подобно Панетию беззаботно наслаждаться прелестями жизни на чужбине. Он был похож на своего любимого Одиссея. Как царь Итаки отказался от бессмертия и вечной жизни, чтобы только увидать свой крохотный бедный скалистый островок, так и Полибий всюду томился и рвался душой в свой Пелопоннес. Теперь тоска с новой силой проснулась в его душе. Он не мог следовать за названым сыном на Балканы. Туда дорога ему была закрыта. Наверно, навсегда. Хотя он все ждал и продолжал надеяться. Все эти годы.

Между тем в Риме случились важные события.

Год назад началась война в Испании. Война суровая и страшная. Рим столкнулся с совершенно новым для себя видом войны – с партизанской борьбой в дикой горной стране. Полибий называет такую войну огненной. «Огненную войну начали римляне с кельтиберами, – говорит он, – так необычны были ход этой войны и непрерывность самих сражений. Действительно, в Элладе или в Азии войны кончаются, можно сказать, одной, редко двумя битвами… В войне с кельтиберами все было наоборот. Обыкновенно только ночь полагала конец битве… Зима не прерывала войны. Вообще, – заключает историк, – если кто хочет представить себе огненную войну, пускай вспомнит только войну с кельтиберами» (Polyb. XXXV, 1). В Рим стали приходить страшные известия о непрерывных сражениях и об огромных потерях. Консул Марцелл «явно боялся войны, а молодежью овладел такой панический ужас, какого, говорили старики, они и не запомнят» (XXXV, 4, 2). Места офицеров и легатов пустовали – вещь в Риме неслыханная! Юноши стали уклоняться от набора. А ведь обыкновенно, когда объявлялся набор, на каждую должность приходила целая толпа людей, и вообще, они нуждались не в хлысте и шпорах, а в узде.

Наверно, их нельзя было осуждать чересчур строго. Страшила не сама война. Страшила Иберия. Варвары уходили в горы, унося с собой продовольствие и угоняя скот. Долины напоминали выжженную пустыню. Люди и животные умирали от жажды. Воины не смыкали глаз ни днем, ни ночью по многу суток (Арр. Iber. 52–54). Одно дело вступить в бой с многочисленным врагом, пойти на ужасный риск, пусть даже на верную смерть, совсем другое – обречь себя на многие месяцы подобных мучений.

Сенаторы ломали голову, не зная, что делать с этим «позорным поведением юношей – другого названия они не могли придумать». И вдруг перед отцами предстал Публий Сципион. Он объявил, что пришел записаться в набор и готов поехать в Испанию в любой должности.

– Правда, – сказал он, – для меня лично было бы безопаснее и выгоднее ехать в Македонию, однако нужды отечества значат больше, и всякого, жаждущего славы, они призывают в Иберию.

Появление Сципиона в эту критическую минуту произвело эффект необычайный. Сенаторы ушам не верили. Им странно было слышать подобные речи от молодого человека, которого считали таким застенчивым, говорит Полибий. Разумеется, он удостоился самых лестных похвал и был немедленно назначен офицером в испанскую армию. Но самое замечательное, что неожиданный поступок Сципиона разом переломил общественное настроение. Им восхищались, у него появились поклонники и подражатели. Молодежь теперь валом валила записываться на войну (XXXV, 4). Полибий был преисполнен гордости. Наконец-то римляне оценили его названого сына! Разумеется, он решил ехать вместе с Публием в Испанию, арену тех великих битв, которые он описывал. И вот, оставив тихую привольную жизнь в Риме, они на всех парусах понеслись навстречу страшным и увлекательным приключениям в дикой Иберии (151 г.).

Только в конце следующего года наши путешественники воротились. Публий совершил чудеса храбрости, заслужил горячую любовь и восхищение всего войска. В Риме он стал героем дня. Воспользовавшись благоприятной минутой, он попросил влиятельных сенаторов за ахейцев. Уж много было таких просьб. Много раз у изгнанников замирало сердце надеждой. Но каждый раз их ждало горькое разочарование. И вдруг долгожданное чудо свершилось – Сципион добился своего! Ахейцам разрешено было вернуться (XXXV, 6).

Таким образом, 151 г. был концом всей прежней их жизни. Сципион вышел из мира полудетских грез и мечтаний и буквально ворвался в мир реальный. Для Полибия же кончился весь долгий 17-летний римский период и жизнь бок о бок со Сципионом. Стены тюрьмы пали. Путь на родину был открыт. Но возвращался он домой совсем другим человеком. Уж конечно, прощание было самым сердечным. Верно, как обыкновенно бывает перед долгой разлукой, все клялись помнить друг о друге, римляне наказывали Полибию не забывать Рима и навещать их хоть изредка. Полибию очень грустно было прощаться с названным сыном. Если бы он знал, как скоро суждено им увидеться и при каких обстоятельствах!

Нежданное письмо

 
Я на двадцатом году воротился в родимую землю.
 

Od. XIX, 484

 
В радость пришел Одиссей многостойкий, когда вдруг увидел
Край свой родной. Поцелуем припал он к земле жизнедарной.
 

Od. XIII, 353–354

Что почувствовал Полибий, увидав берега своего Пелопоннеса? Поцеловал ли он землю, как Одиссей? Кого из старых друзей смог обнять? Как встретила его родина? Много ли он нашел там перемен? Увы! Нам остается только гадать. Рассказ об этом потерян. И вот он вернулся в Мегалополь и увидел свой старый дом, огромный театр и стройные колоннады портиков; увидел родные горы и те ущелья и долины, где мальчишкой охотился с Филопеменом.

Прошло немногим более полугода. Полибий, наверно, начал уже привыкать к прежней, теперь такой новой жизни. Настало лето, первое лето после его возвращения. И вдруг его вызвали в собрание ахейцев и передали письмо. Письмо было из Сицилии от консула Мания Манилия. Консул писал, что началась новая война между Римом и Карфагеном. Римская армия пока стоит в Сицилии, в Лилибее. В заключение он очень вежливо просил ахейцев оказать ему дружескую услугу и, если возможно, прислать Полибия, «так как присутствие его требуется государственными нуждами». Я, рассказывает Полибий, конечно, немедленно отложил все дела и отправился в Сицилию. Но в Керкире ему передали новое письмо. Там сказано было, что карфагеняне попросили мира, получили его и уже выдали оружие и заложников. Так что война кончилась, и в приезде Полибия уже нет никакой необходимости. Полибий воротился домой, решив посвятить себя всецело делам Эллады. Но не прошло и нескольких дней, как он получил еще одно, третье по счету письмо. Уже не от консула, а от своего названого сына. Сципион писал, что война не только не кончилась, но вспыхнула с необычайной силой. И война эта суровая и страшная. Сам он простым офицером сражается под стенами Карфагена. Благие намерения Полибия были забыты. Бросив все, он помчался в Африку (XXXVII, 3).

Был, вероятно, июль, когда он высадился на африканском берегу, в Утике, старом финикийском городе, вассале и союзнике Карфагена. Союзник этот, впрочем, был весьма ненадежный. Втайне он разделял общую ненависть всех жителей Ливии к Карфагену (I, 82, 8–9). Вот и сейчас, чуть только началась война, Утика переметнулась к римлянам и даже торопила их поскорее разрушить Карфаген. Но наш герой не стал задерживаться в этом шумном восточном портовом городе, полном пестро одетого, многоликого, разношерстного люда. Он рвался туда, к театру военных действий, где решалась судьба мира. Было самое жаркое время года. Уже взошел Сириус, эта страшная для жителей юга звезда, которая несет за собой нестерпимый жар. Гомер зовет ее зловещей, а Архилох говорит, что она обливает все своим острым светом. Зной повис над Африкой. Лагерь находился близ самого Карфагена. Исполинская тень города падала на него.

Полибий много жил в римском лагере, много раз видел, как его строят, знал и весь распорядок жизни и план его как свои пять пальцев. Он знал, сколько раз сменяются караулы и как передают пароль; какие доспехи носят тяжеловооруженные, а какие – всадники. Не раз он взвешивал на руке римские копья и мечи, измерял их длину и ширину. Римский лагерь – это целый маленький город. Римляне, останавливаясь даже ненадолго, всегда строят лагерь и всегда по одному и тому же плану. Поэтому, говорит он, и попадаешь туда как в хорошо знакомый город. Каждый воин точно знает, где его палатка, и где палатки офицеров, и где ставка консула. Так что Полибию не надо было плутать и расспрашивать о дороге. Он уверенно свернул на главную улицу. Улица эта начиналась от ворот и вдоль нее тянулись палатки офицеров. В одной из них жил Сципион. По главной улице прохаживались люди – воины проводили здесь все свободное время. Царил там идеальный порядок. Улицу каждый день тщательно подметали и поливали водой. За этим в римском лагере следили очень строго (VI, 33, 4). В центре улицы на небольшом возвышении стояла палатка, возле которой воткнут был белый флаг. Это и была ставка главнокомандующего.

Вид у консула был подавленный и расстроенный. Маний Манилий был приятный, порядочный человек и отличный юрист. К несчастью, он очень мало смыслил в военном деле. А война была сложной и мучительной. У него, видимо, не было никакого плана кампании. И что хуже всего – об этом знала вся армия. В лагере к нему относились с плохо скрытым презрением, молодые офицеры своевольничали и открыто критиковали военачальника. А мягкий консул не умел поставить их на место (Арр. Lib. 102; 101; Diod. XXXII, 7).

С восхищением Полибий узнал, что кумиром всего войска был не кто иной, как его названый сын. Все, перебивая друг друга, с упоением рассказывали о нем, вспоминая все новые и новые случаи его мужества, находчивости. И враги, как с гордостью сообщили Полибию, очень его уважают. Он так великодушен, так добр с пленными, а слово его твердо, как скала. Притом он не только сам держит слово, но и товарищей заставляет (Арр. Lib. 101; Diod. XXXII, 7). Его воинам откровенно завидовали. Правда, говорили с усмешкой солдаты, держит он их железной рукой и дисциплина у него весьма суровая. Скажем, когда остальные офицеры ездят на фуражировку, воины у них разбредаются кто куда. А Сципион очерчивает круг, оцепляет поляну конниками, и сам непрерывно объезжает ряды. И попробовал бы кто хоть на шаг выйти из круга Сципиона! (Арр. Lib. 100). Зато они за ним как за каменной стеной. Однако некоторые офицеры мрачнели и сжимали губы при имени Сципиона. Они с раздражением говорили, что он всем командует, что весь лагерь пляшет под его дудку, что консул беспрекословно его слушается и что это становится нестерпимо. Нетрудно было догадаться, что их мучит самая черная зависть.

Тут, кстати, Полибий узнал, что самой страшной опасностью для римлян была даже не регулярная армия врага, а некий Гамилькар Фамея. Он был начальником карфагенской конницы, но вел себя совершенно независимо и фактически стоял во главе партизанского отряда. С этим Фамеей Полибию суждено было познакомиться весьма близко. Был это, по его словам, еще молодой малый исключительной физической силы, настоящий богатырь, отчаянный сорвиголова и – это особо отметил ученик Филопемена – очень искусный и смелый наездник. Так вот этот Фамея был для римлян хуже чумы. Он прятался в зарослях, лощинах, оврагах. Но стоило какому-нибудь легиону выйти на фуражировку – трибуны делали это по очереди, – как Фамея «вдруг налетал на них из своих тайных убежищ, как орел», причиняя страшный урон, и исчезал (Аппиан). Римляне стали бояться Фамеи как огня. Они шли на фуражировку словно на смерть. Все, кроме воинов Сципиона. А те шли совершенно спокойно. Потому что давно было замечено, что ни разу страшный Фамея не решился напасть на отряд, если на фуражировку шел Сципион. Вообще, когда появлялся Сципион, Фамея исчезал бесследно (Арр. Lib. 101; Polyb. XXXVI, 8, 1–2).

Любовь всего войска к Публию, конечно, несказанно обрадовала Полибия. Но самая большая радость была, когда он услыхал знакомые быстрые и легкие шаги и смог наконец обнять своего названого сына. С лицом, почерневшим от африканского солнца, в шлеме, который так нравился Полибию – высокий султан из ярких перьев делал воина на голову выше, – Сципион был прямо неузнаваем. С гордостью глядел на него Полибий. Вот он, его воспитанник, которого он по примеру всех родителей и воспитателей все еще считал подростком. Но он ошибался. Затянувшееся детство и ранняя юность Сципиона кончились. Перед Полибием был взрослый совершенно сложившийся человек.

Солнце республики

I

Наша европейская наука бессильна описать таких людей, как Сципион Младший. Дело в том, что наша история, как современная массовая литература, основана на принципе движения, причем движение это, конечно, только политическое. Поэтому, например, история Франции XIX в. сводится в исторических учебниках к перечислению министерских кабинетов, которые сменялись чуть не каждый год, и лидеров различных партий[61]61
  Поэтому же эпоха последних лет советской власти сведется к деятельности Брежнева, Косыгина и Подгорного. Хотя и грустно для людей моего поколения думать, что от времени нашей юности, времени необычайных надежд и необычайных разочарований, останется одно это славное трио.


[Закрыть].

Но существуют люди, которые не имели министерских портфелей и не руководили партиями, и тем не менее играли в жизни общества огромную роль. Более того, порой именно они, эти люди без министерского портфеля и партбилета, являлись тем центром, куда сходятся все нити истории. Бывало даже, что они предопределяли судьбы своего народа на много веков вперед. Таков был Сократ. Можно ли представить себе жизнь Афин, и даже всего эллинского мира без Сократа? Думаю, он значил куда больше, чем Гипербол, Ферамен или любой другой политик его времени. Таков же был для Древней Руси св. Сергий Радонежский. Беда, однако, в том, что людям этим нет места на страницах современной истории. В самом деле, что сказать о Сергии Радонежском современному историку? Что он основал сильный монастырь, который потом играл большую роль в политической жизни Древней Руси? Но ведь это не то. Что он благословил Дмитрия Донского на борьбу с татарами? Да, конечно, это важно. В то же время ясно, что это не причина влияния Сергия, а его следствие. Ключевский даже считает, что только из-за преподобного Сергия Русь воспрянула и решилась на борьбу с внушавшими доселе непреодолимый ужас татарами. Так что же остается? Что сказать историку? Не рассказывать же о медведе? Даже и не ясно, в какой главе поместить этого Сергия. Он не относится ни к внешней, ни к внутренней политике князей Московских, не относится к экономическому развитию русских земель, даже к церковному строительству не относится.

Или Пушкин. Почему он наше все? Он писал прекрасные стихи. Верно. Но и Лермонтов писал прекрасные стихи, даже не хуже. Пушкин и прозу писал прекрасную. Так ведь и Лермонтов писал прекрасную прозу. Многие считают даже, что именно Лермонтов создал русский роман. Но Пушкин был раньше. А Державин и Фонвизин были еще раньше. Однако все они – прекрасные писатели, а вот Пушкин почему-то стал русской судьбой. Правда, историки нашли некий выход. Всех этих загадочных людей они засовывают в очерк истории культуры. Но выход этот никак нельзя назвать удачным. Культурный очерк обычно какое-то тощее, унылое приложение к тексту, которое все стараются пропускать. Но дело даже не в том. Очерк истории культуры, пусть даже блестяще написанный, не более чем красивое дополнение к основному повествованию, что-то вроде изящной шляпки на элегантной даме. Он кладет на весь образ последний штрих, но в дальнейшем никак не работает.

Ключевский говорит о лицах, подобных св. Сергию: «Есть имена, которые носили исторические люди, жившие в известное время, делавшие исторически известное жизненное дело, но имена, которые уже утратили хронологическое значение, выступили из границ времени, когда жили их носители». С такого исторического лица в сознании народа «постепенно спадало все временное и местное, и оно из исторического деятеля превращалось в народную идею, а самое дело его из исторического факта стало практической заповедью, заветом, тем, что мы привыкли называть идеалом. Такие люди становятся для грядущих поколений не просто великими покойниками, а вечными их спутниками, даже путеводителями». И он дает понять, что таким людям нет места на страницах исторических сочинений. В душу народа запало «какое-то сильное светлое впечатление, произведенное когда-то одним человеком… про которое не знаешь, что и рассказать, как не находишь слов для передачи иного светлого и ободряющего, хотя молчаливого взгляда» (курсив мой. – Т. Б.).

Вот как раз одним из таких загадочных людей был Сципион Младший. В Сципионе, как рисуют его современники и потомки, есть что-то особенное, необыкновенное. Мы словно ощущаем какое-то сияние всеобщего восторга, который окружает его. Для римлян он главный герой их, он та сверкающая точка, куда сходятся все линии. Короче, говоря словами Цицерона, он солнце республики (De nat. deor. II, 14). Между тем современный историк может сказать о нем немного. В «Истории Рима» Скалларда он упоминается всего несколько раз, и в основном это именно отдельные упоминания. В самом деле. Конечно, он был блестящим полководцем и одерживал крупные победы, но сами войны, в которых он участвовал, не столь крупные и значительные и не идут ни в какое сравнение с Ганнибаловой войной, а может быть, даже и с Третьей Македонской. А потому рассказ об этих войнах не займет много места в истории Рима. Он был мудрым государственным человеком. Но с его именем не связано ни одного крупного закона, ни одной великой реформы. Он был прекрасным оратором и образованнейшим человеком. Однако Гай Гракх как оратор не уступал ему, а Красс Оратор и Цицерон, конечно, превосходили. И ни одного сочинения он не оставил. Значит, сказать о нем почти нечего. И историк отделывается несколькими фразами. Но в этом была бы великая неправда для римлян. Изъять из истории республики Сципиона в их глазах было то же, что вынуть из нее живую душу.