Текст книги "Полибий и его герои"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

«Таким образом, – говорит Цицерон, – тот, мнение которого считалось законом и для римского народа и для иностранных племен, сам не счел своего личного убеждения достаточным для того, чтобы лишить чести своего ближнего» (Cluent. 134; ср.: Val. Мах. IV, 1, 10).

Но, пожалуй, больше всего прославился вот какой случай. Жил в то время в Риме некий Тиберий Клавдий по прозвищу Азелл, т. е. Осленок. Это был довольно пустой малый, развратный и лживый, в котором не было ничего примечательного, кроме незаурядного нахальства. Когда цензор остановил его, Азелл налетел на него с бурным возмущением. Он кричал, что это самоуправство – он, Азелл, воевал во всех провинциях. Публий отвечал всего двумя поговорками:

– Если у меня нет быка, я выгоню на поле осленка (т. е. на безрыбье и рак рыба). Я выгоню на поле осленка, но умнее он не станет (Cic. De or. II, 258).

И кончил разговор. Но дело на этом не кончилось. Азелл обладал феноменальными пробивными способностями. Он не простил насмешек Сципиона. И решил отомстить. Он привлек Публия к суду. В чем он обвинял его, неизвестно. Дошедшие до нас источники не считают нужным это сообщать, ибо обвинения были заведомо лживые.

Римляне оцепенели от изумления. Никому ни до, ни после не приходило в голову привлечь к суду Публия Африканского. И вдруг его обвиняет, и кто же!.. «Негодяй Азелл обвинял великого Сципиона», – говорит поэт Люцилий (Gell. IV, 17, 1). И не он один был возмущен. Но все сгорали от любопытства. Предвкушали необыкновенное зрелище.

Обычай требовал, чтобы обвиняемый являлся на суд в трауре, с отросшими волосами и бородой, со слезами на глазах, окруженный толпой грустных родичей. Заманчиво было увидеть таким униженным гордого Сципиона. Все с нетерпением ждали суда. Наконец роковой день настал. Все глаза искали подсудимого. И вот он появился – как всегда, великолепно выбритый, аккуратно подстриженный, в светлой одежде, с насмешливыми искорками в глазах (Gell. III, 4, 1). Бедняга Азелл!.. Верно, он проклинал день и час, когда вздумал связаться со Сципионом. На него градом сыпались безжалостные насмешки. Казалось, его секут розгами на глазах всего Рима. Для Сципиона суд не имел никаких последствий. Зато для Азелла имел. Сципион подарил этому неразумному осленку бессмертие. И века спустя римляне не могли без улыбки слышать имя Азелла (ORF², Scipio minor, fr. 19; Cic. De or. II, 268).

VI

Из мальчика, которого все считали неудачником, Сципион мгновенно, словно по мановению жезла чародея, превратился в великого человека, политика, славу и гордость Рима. Годы многое в нем изменили, но в чем-то он остался тот же. С ранней юности он с отвращением бежал низменного разврата; похоже он вообще чуждался чувственных наслаждений. Виной было, вероятно, его затянувшееся детство. Он был стыдлив и целомудрен, как бывают иногда стыдливы и целомудренны подростки в свою предлюбовную пору. Но пора эта не прошла бесследно, замечает Полибий. В духовном отношении в борьбе со страстями и искушениями он закалил волю и воспитал в себе «человека последовательного, во всем себе верного». В телесном же – приобрел несокрушимое здоровье, которое сохранял всю жизнь. Так что «взамен пошлых удовольствий, от которых он отказывался раньше, приобрел многочисленные земные радости» (XXXII, 11, 8)[68]68
  Это интереснейшее место, так как почти несомненно, что перед нами слова самого Сципиона. В его любимой книге, «Киропедии», которую он знал почти наизусть, читаем: «Тот, кто в настоящий момент отказывается от наслаждений, делает это отнюдь не с целью навсегда отрешиться от радостей жизни, а ради того, чтобы ценой воздержания приготовить себе многочисленные и разнообразные радости в будущем» (I, V, 9). Совпадение слишком бросается в глаза. Очевидно, сам Сципион в разговоре с друзьями так объяснял свое былое воздержание.


[Закрыть].

Публий по-прежнему страстно любил науки. Он был так утонченно образован, что казался природным афинянином. «Конечно, наше государство не породило никого… более просвещенного, чем Публий Африканский», – замечает Цицерон (De or. II, 154). И учился он всю жизнь. Оратор пишет, что больше всего в Сципионе его всегда восхищало великое трудолюбие, этому-то трудолюбию он всю жизнь старался подражать (Verr. IV, 81). Друзья считали Публия кладезем премудрости и ходячей энциклопедией. На него поминутно сыпались вопросы:

– Почему на небе видно два солнца?

– Правда ли, что царь Нума был учеником Пифагора?

– Какие государственные формы выделяют греческие ученые?[69]69
  Все примеры взяты из «Государства» Цицерона.


[Закрыть]

Но он был не просто блестяще образован. У него был столь оригинальный яркий ум и столь неожиданные и тонкие суждения, что ученейшие и умнейшие греки искали его общества. Полибий и Панетий считали его интереснейшим собеседником. Панетий часто цитировал его слова в своих книгах. Но сам Публий не любил выставлять на показ свои знания. Он часто говорил, что истинный ученый – это его друг Лелий, а он простой воин (Brut. 84).

И конечно, по-прежнему его дом полон был друзей. Гости, впервые переступившие его порог, озирались в полном недоумении. В доме самого знаменитого римлянина не было ни роскошных ковров, ни драгоценной посуды, ни модной мебели. Все было удобно и просто. Ту же простоту и непринужденность вносил Сципион в свои отношения с людьми. К нему приходили и греки, и римляне, и знатные, и незнатные, даже бывшие рабы, и со всеми он бывал одинаково дружелюбен и прост. «Самое, однако, трудное в дружбе – быть вровень с теми, кто ниже тебя, – говорит Лелий у Цицерона. – Часто бывает, что человек возвышается над окружающими, как возвышался Сципион над нашим, если можно так выразится, стадом. Никогда не ставил он себя выше того же Фила, выше Рупилия… выше друзей из низших сословий» (De amic. 69; ср.: 11).

В этом доме, казалось, обитал какой-то веселый домовой: здесь всегда бывало интересно и весело. Гости шутили, смеялись, поддразнивали друг друга. Все они писали стихи и сочиняли пародии. Люцилий, который вечно был влюблен, как и положено поэту, читал стихи то о какой-то Гимниде со знойным лицом, поющей чарующие песни (Н., 80–81), то о некой даме, кажется, булочнице, с которой он пил из одной чаши и, по его выражению, «соединял губы с ее губками» (VIII, 1), то о какой-то девушке, которую он рисует совершенно прелестным существом, «ибо она грациозна, резва, ибо у нее чистое сердце, ибо она похожа на ребенка» (VIII, 6). Когда же один из друзей ушел на войну, он посылал приятелям чуть ли не ежедневные отчеты о своих великих подвигах в стихах, столь забавных, что читатели умирали от смеха (Cic. Att. XIII, 6, 4). Как-то Люцилий побывал на пиру у богача, где вместо любимых Публием овощей подавали раков и осетрину. Он изнывал от скуки и с тоской вспоминал веселые вечера у Сципиона, «приправленные милой беседой», где все шутили, читали стихи, в которых поблескивали огоньки веселых острот. «Бедняга, – с сожалением говорит он про хозяина, – он никогда не пообедал хорошо!» (Cic. De fin. II, 8).

Сципион по-прежнему обожал шумные детские игры. Один почтенный человек был даже порядком смущен таким странным поведением столь знаменитого лица. Он говорил потом, что ему просто неловко рассказывать, как дурачились Сципион с Лелием (Cic. De or. II, 22).

Сципион по-прежнему поэтически любил природу, совершал долгие прогулки с собаками, увлекался охотой и спортом. Из города он всегда вырывался, как из тюрьмы. Рассказывают, что он и Гай Лелий веселились тогда, как дети, которых отпустили с уроков. Они играли на берегу моря и часами собирали красивые камушки и раковины (Ibid).

Сохранился забавный рассказ, который показывает обстановку в его доме.

Он был на вилле в Ланувии вместе с одним из своих бесчисленных друзей, каким-то Понтием. В то время одному из местных рыбаков, тоже его большому приятелю, посчастливилось поймать рыбу, которая встречалась в Италии редко и считалась очень дорогим деликатесом. Рыбак подарил ее Сципиону. Дело было утром. И вот, по обычаю, соседи и клиенты начали приходить, чтобы приветствовать Сципиона. А тот стал приглашать их на обед одного за другим, показывая только что полученный подарок. Понтий, который в душе мечтал полакомиться, с тревогой за ним наблюдал. Наконец, убедившись, что Сципион собирается пригласить всю округу, он наклонился к нему и прошептал на ухо:

– Что ты делаешь? Ведь рыба всего одна! (Macrob. Sat. III, 16, 3–4).

VII

После консулата и цензуры Сципион вдруг сорвался и решил объехать мир, «чтобы…

 
Посмотреть на беззаконные и справедливые дела человеческие[70]70
  Строка из «Одиссеи» (прозаический перевод) (XVII, 487).


[Закрыть],
 

…поглядеть на города, народы и на царей» (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. min. 13).

Сципион терпеть не мог помпы и величественных церемоний. Он отправился как частный человек всего с несколькими друзьями, среди которых были Полибий и Панетий. Все иноземные цари с изумлением рассказывали, что этот знаменитейший римлянин одет совсем просто и его не сопровождает блестящая свита.

Первой страной, которую посетил Сципион, был Египет. Эта древняя колыбель цивилизации представляла тогда довольно плачевное зрелище. Там была полная неразбериха, каждый новый Птолемей был хуже предыдущего, а царствовавший в то время Птолемей VII Эвергет был чуть ли не самым худшим (Strab. XVII, 1, 8). Подданные называли его просто Фискон – Пузан. О нем рассказывали совершенно удивительные вещи. Он умудрился поразить даже своих привыкших ко всему подданных. Александрийцы часто восставали, и он «отдал народ в жертву солдатам и истреблял его» (Полибий). «Иноземным наемникам была дана свобода убивать, повсюду ежедневно струились потоки крови» (Юстин). Множество народу бежало и пряталось, так что Полибию казалось, что почти все эллины уже истреблены (Justin. XXXVIII, 8; Polyb. XXXIV, 14, 6). Но самый «замечательный» поступок царь совершил несколько позднее визита Сципиона. Его подданные очередной раз восстали, на сей раз успешно. Фискон бежал, а власть захватила жена царя, бывшая одновременно и его сестрой. Вскоре праздновали день рождения царицы. Пир шел горой, царило буйное веселье. Вдруг в пиршественную залу вошел посол. Он объявил, что принес государыне сюрприз, подарок от Птолемея, и положил на стол ларец. Подвыпившие гости обступили посла и, сгорая от любопытства, бросились открывать таинственный ларец. Сорвали завязки, открыли его… и застыли, как статуи. В ларце лежал разрезанный на куски и аккуратно упакованный царевич, маленький сын царицы… (Justin. XXXVIII, 8, 12–13; Liv. ер. 59).

Римляне, разумеется, слышали рассказы о Фисконе, больше похожие на страшные сказки, и гадали, каков он, этот легендарный преступник. В александрийский порт корабль вошел днем, в самую жару. Но путешественники, стоявшие на палубе, с удивлением увидали огромную толпу, которая несмотря на зной теснилась на берегу. Пока они думали, что это может означать, люди на пристани их заметили. Они подняли невообразимый шум. Все кричали, проталкивались вперед и громко спрашивали друг у друга:

– Который из них Сципион?

Оказывается, все они пришли на него взглянуть. На пристани римляне увидали и царя. С любопытством они уставились на этого знаменитого изверга и монстра. Внешность Птолемея была действительно примечательной. «Лицом он был безобразен, низок ростом, ожиревший живот делал его похожим не на человека, а на животное». Но больше всего удивил римлян его наряд. На нем была совершенно прозрачная одежда, «как будто он задался целью искусно выставлять на показ то, что скромный человек стремится обычно тщательно прикрыть» (Justin. XXXVIII, 8–10). Сципион и его друзья переглянулись, и уголки их губ задергались: они еле удерживались, чтобы не расхохотаться.

Корабль подошел к берегу. Публий спустился и своим обычным легким, быстрым шагом пошел вперед, накинув на голову край плаща – солнце палило немилосердно. Александрийцы бежали за ним, громко вопя:

– Сципион! Сципион! Открой лицо!

Публий откинул плащ. Его вид привел толпу в восхищение. Она неистово зааплодировала (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. min. 13).

Птолемей приблизился к римлянам со слащавой угодливостью. Но Сципион продолжал идти вперед все тем же быстрым шагом. Толстый царь устремился за ним. То была поистине захватывающая сцена. Впереди шел Публий. За ним с восторженными воплями неслись александрийцы, а шествие замыкал сам Птолемей. Весь красный, обливаясь потом, пыхтя и отдуваясь, он трусил вперед, тщетно пытаясь догнать своего знаменитого гостя к невыразимому наслаждению своих подданных. Сципион наклонился к Панетию, который шел рядом, и тихо сказал ему:

– Александрийцы все-таки получили некоторую пользу от нашего визита: благодаря нам они увидали, как их царь прогуливается (Ibid.).

Но на этом не кончилось. Публию было как будто мало, что он чуть не довел своего хозяина до инфаркта. Пузан от природы был трус. Его гость был частным человеком, не имел ровно никаких полномочий, казалось бы, царь мог вести себя с большим достоинством. Так нет же! Этот деспот, столь страшный для своих подданных, всячески лисил, подлизывался и пресмыкался перед Сципионом, надеясь снискать его расположение. Но как раз это-то и подзадоривало насмешливого римлянина, ему казалось доставляло удовольствие изобретать все новые способы, чтобы помучить бедного царя. «Насколько кровожадным казался он согражданам, настолько смешным римлянам» (Justin. XXXVIII, 8–10).

Дворец Птолемеев и всегда-то блистал великолепием, сейчас же предприняты были поистине грандиозные приготовления. Стены и полы сверкали золотом, всюду курились ароматы, тысячи слуг являлись по первому знаку, словно в восточной сказке. А когда гости садились за стол, тут уж чудесам не было конца. Недаром александрийские повара считались лучшими в мире! Словом, делалось все, чтобы ослепить знаменитого римлянина роскошью. Но все усилия пропали даром. Сципион всем видом показывал полное равнодушие. Скучающим взглядом скользил он по золотому интерьеру; садясь за роскошный стол, клал себе на тарелку только немного овощей. И все в таком роде (Diod. XXXIII, 18).

Впрочем, Публию действительно смертельно надоел и хозяин, и его дворец. Он с радостью убегал из этого чопорного здания и бродил по улицам Александрии. Александрийцы, живые, веселые южане, всюду бегали за ним, самым бесцеремонным образом глазели на него, словно на музейный экспонат, и обменивались на его счет замечаниями, даже не понижая голос. Сципион вовсе не принимал вид оскорбленного достоинства, сам смеялся их шуткам, но шутнику отвечал так, что александрийцы катались от смеха. Они дразнили друг друга и перебрасывались задорными шутками. Обе стороны наслаждались этой игрой, как дети. В короткий срок Сципион совершенно завоевал сердца александрийцев. Вскоре он совсем бросил Птолемея и его дворец и уехал кататься по Нилу (Justin. XXXVIII, 8, 11).

Полибия Египет привел в ужас. Но на Сципиона он произвел двойственное впечатление. Он, конечно, поражен был полной безалаберностью, с которой управлялся этот благодатный край. Но, с другой стороны, восхищался, как ребенок, красотами страны и памятниками старины – «плодородием полей, великим Нилом, многочисленностью городов, неисчислимыми мириадами жителей». И он заметил, что Египет может стать величайшей страной, если им управлять как следует (Diod. XXXIII, 18).

Из Египта римляне отправились на Кипр, а оттуда в Сирию (Diod. ibid.). Побывали на Родосе и в Пергаме, перешли Тавр и впервые изучили жизнь племен, живущих по ту сторону хребта (Strab. XIV, 5, 2). Наконец, приплыли в Грецию и посетили философские школы Афин. Так Сципион и его друзья обошли «большую часть ойкумены». Сципион с восторгом осматривал экзотические страны и дивился тамошним чудесам. Он говорил, что «у всех разумная и удивительная жизнь». Но и он всем понравился. Жители мест, где он побывал, потом долго о нем рассказывали. Они говорили, что он умеет уладить все разногласия, помирить противников и, когда они выбирали его третейским судьей, убедить их поступать справедливо. А бессовестных он великолепно умеет поставить на место. Так что когда Сципион вернулся, множество городов и общин «отправили в Рим послов, которые хвалили Сципиона и его спутников, и благодарили сенат, что он послал к ним таких людей» (Diod. ibid.).

VIII

В отличие от многих полководцев, которые жадно стремятся к все новым и новым лаврам, Публий, по-видимому, считал свою военную карьеру законченной. Но он жестоко ошибся. Жизнь преподнесла ему неожиданный «сюрприз». В 135 г. он отправился на Марсово поле, чтобы проголосовать за своего племянника, который баллотировался в квесторы. Но едва он появился на избирательных мостках, народ немедленно выбрал его консулом, объявив, что он должен ехать в Испанию и кончать тамошнюю войну. Сенаторы пробовали было объяснить незаконность этих действий. Но народ пришел в неистовство и настоял на своем (Val. Max. VIII, 15,4; Арр. Iber. 84). Неожиданное избрание обрушилось на Сципиона как снег на голову. Он должен был оставить все свои дела и планы и немедленно мчаться в дикую страну, чтобы вести трудную и опасную войну. Что же случилось? Что вызвало столь странные действия народа?

Уже почти 10 лет в Испании бушевала война. Центром и средоточием ее стала Нуманция, неприступная крепость, запрятанная в горах, оплот всех партизан и разбойников. Ее густой стеной окружали непролазные леса, а сам город стоял на отвесном обрыве между двух рек и оврагов (Арр. Iber. 76). Притом местность и климат были таковы, что Сципион позже с гордостью говорил, что у него ни один человек не умер от жажды. Один за другим приезжали под Нуманцию римские полководцы. Напрасно! Нуманция была словно заколдована. В Рим летели вести о все новых и новых поражениях, одно хуже другого. Наконец после одного уж особенно позорного провала терпение народа лопнуло. И они выбрали Сципиона.

Когда новый консул собрал сенат, его ждал второй ошеломляющий «сюрприз». Отцы сухо объяснили ему, что казна пуста, а проводить набор в Италии сейчас нецелесообразно. Поэтому они не дают ему ни денег, ни войска. Разумеется, то были интриги его политических врагов, которые не могли вынести такого головокружительного взлета соперника. Сенат ждал борьбы, притом борьбы страшной. Сципион был опасным противником. Он мог пустить в ход весь свой огромный авторитет, мог пригрозить народом, мог перетянуть на свою сторону большинство сената, если вопрос поставят на голосование. А так всегда поступали в затруднительных случаях. Скорее всего, в конце концов пришлось бы пойти на компромисс: дать, но постараться дать поменьше. Но тут Сципион, в свою очередь, изумил сенаторов. Он окинул их презрительным взглядом и сказал, что от них ему ничего не нужно. Он и без них прекрасно обойдется, у него есть друзья. С этими словами он повернулся на каблуках и вышел из сената (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. min. 15).

Он не ошибся. Никто не покинул его. Все помогали, кто чем мог. Достаточно сказать, что на средства друзей он смог 15 месяцев вести войну и платить жалованье войску. Друзья предоставили в его распоряжение не только свое имущество, но и свои жизни. Они все поехали с ним под Нуманцию. Полибий, уже почти 70-летний старик, примчался, чтобы разделить труды и опасности со своим названым сыном. Консул сформировал из них особое войско, которое назвал отряд друзей (Арр. Iber. 84). Не только отдельные люди – целые страны и города помогали Сципиону (Liv. ер. 57; Cic. Pro reg. Deiot. 19).

Но Сципион считал, что, сколько бы он ни получил от друзей, он должен в первую очередь истратить собственные средства. Он никогда не был богат. Коммерцией он не занимался, к деньгам был совершенно равнодушен и всегда готов был отдать последнее. Поэтому сейчас он попал в самое затруднительное положение. Ему пришлось все распродавать. Сложилась какая-то парадоксальная ситуация. Другие полководцы подчас ехали на войну, чтобы разбогатеть. Сципиону война принесла полное разорение. Узнав об отчаянном положении знаменитого римлянина, сирийский царь, с которым он связан был узами гостеприимства, поспешил прислать ему золото. Прибыло оно, когда Сципион был уже в Испании. Все уверяли Публия, что он вполне может принять этот дар, ведь царь был другом римского народа, так что ничего зазорного в этом нет. Сципион кивнул и сказал, что так и сделает. Груду золота свалили к его ногам. Полководец велел отнести ее в середину лагеря и объявил, что это награда храбрейшим воинам (Liv. ер. 57).

Итак, он спокойно отнесся к тому, что ему отказали в деньгах. Но вот что его страшно раздосадовало, так это то, что ему не дали войска. И он сказал отцам несколько весьма резких слов (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. min. 15). Дело в том, что об испанских легионах шла недобрая слава. Оторванные на много лет от родины, жившие долгие годы среди разбойников-горцев, они сами превратились в шайку разбойников и мародеров. Жизнь они вели «праздную, полную мятежей и разгула» (Арр. Iber. 84). Они сделались трусливы, а к полководцам относились с полнейшим презрением (Plut. Ti. Gr. 5; Арр. Iber. 83). Сципиона, кажется, серьезно предупреждали, чтобы он был осторожнее: их боятся даже командующие. Сципион не мог про себя не усмехнуться: он знал, что уж его-то они будут слушаться.

В лагере царил полный беспорядок. На улицах разбиты были пестрые лавочки, где мелкие торговцы раскладывали свой товар. Кругом слонялось множество праздных людей: женщин, гадателей и гадалок всех мастей, к которым то и дело обращались воины, «ставшие суеверными от всяких неудач» (Арр. Iber. 85; Frontin. IV, 1,1; Val. Max. II, 7, 1; Plut. Ibid.). Свои временные жилища солдаты обставили со всеми удобствами и даже с роскошью. Кажется, они и дальше намеревались наслаждаться жизнью, когда под ними разорвалась бомба – приехал Сципион! В первую минуту они даже не поняли, что произошло, и не придали этому значения. Они привыкли, что почти каждый год к ним приезжает новый военачальник, и давно смотрели на это с полным равнодушием. Они думали, что и завтра они проснутся, как всегда, и будут делать то, что им хочется. О, как жестоко они ошибались! Едва войдя в ворота лагеря, даже не успев отдохнуть с дороги, Сципион приступил к первой операции – к укрощению войска (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. min. 16).

В мгновение ока он выгнал женщин и лавочников и разогнал гадателей. Из палаток он велел немедля убрать все лишние вещи. И первыми вылетели вон мягкие постели. Каждому воину разрешено было иметь только один медный горшок, одну чашку и один вертел (Арр. Iber. 85; Plut. ibid.). Консул ежедневно обходил лагерь и собственной рукой разбивал дорогую посуду (Frontin. IV, 1, 1). Вставали они теперь затемно и тут же отправлялись в поход. За плечами каждый тащил тяжелую поклажу и провизию на несколько дней. «Он проходил все ближайшие долины и каждый день приказывал ставить лагерь и разрушать его, выкапывать очень большие рвы и засыпать их, строить очень высокие стены и сносить их, и сам от зари до вечера надзирал за всем». Причем строить лагерь и воздвигать укрепления они должны были прямо с дороги, не отдыхая.

Раньше, при прежних вождях, войско шло свободным строем и часто разбредалось в разные стороны. Сейчас «никто не смел менять назначенного ему места в строю». От пристального взгляда Сципиона ничто не ускользало. Порой он видел, как молодой аристократ едет верхом, а за ним плетется раненый рядовой. Он тут же останавливал их, приказывал всаднику спешиться и уступить коня раненому товарищу. Порой кто-нибудь норовил украдкой сесть на мула. Но в следующую минуту он, как ошпаренный, слетал с мула, встретив взгляд императора.

– Какая польза на войне от человека, который не умеет даже ходить! – говорил он.

Даже поклажу он снимал с мулов и заставлял воинов нести ее.

В лагере теперь царил идеальный порядок, все делалось по часам, упаси бог, было опоздать хоть на несколько минут! (Арр. Iber. 85–86).

Войско переродилось. Оно стало дисциплинированно, послушно, отважно и, как огня, боялось своего императора. Причем его насмешки были им страшнее любых угроз. Например, при лагере были построены бани, совершенно необходимая по римским нравам вещь. В бане был обслуживающий персонал: служители мыли посетителей и умащали их маслом. Сципион немедленно поднял воинов на смех. Он говорил:

– Вы что, ослы, у вас нет рук и вам нужны конюхи со скребницей? (Арр. Iber. 85; Plut. ibid).

Нумантинцы тоже быстро поняли, что в римском лагере все изменилось. Однажды, когда они были разбиты и бежали, старейшины, говорят, с возмущением спрашивали, как позволили они победить себя римлянам, которые раньше бегали от них, как бараны. Те же отвечали:

– Стадо осталось то же, да пастух другой (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. min. 21).

Римское войско было уже совершенно укрощено, когда приехал Меммий. В будущем он стал крупным политиком, пламенным демократом. Сейчас он был совсем еще молоденький юнец. Собрался он как на модный курорт. За ним следовали повозки, тюки и свертки. Когда воины увидали, как он безмятежно распаковывает бесчисленные баулы и бережно расставляет посуду, они затаили дыхание. Наконец, он достал какие-то совсем уж великолепные чаши и заботливо поставил в стороне от прочих. Это был последний писк моды, которым он очень гордился – сосуды, в которых напиток оставался долго холодным, своего рода термос. Все со злорадным наслаждением следили за ним. И тут явился Сципион. Он смерил Меммия взглядом с ног до головы и сказал:

– Для меня ты негоден временно, для себя самого и родины – навсегда (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. min. 17; Frontin. IV, 1, 1).

Он добавил еще несколько слов и Меммий был уничтожен.

И еще всему войску ужасно понравились следующие его слова. Кто-то хвалился перед ним красивым щитом. А он сказал:

– Римлянин должен полагаться на правую, а не на левую руку (Ael. Var. XI, 9; Frontin. IV, 1, 5; Plut. ibid.).

Вскоре воины обожали своего полководца.

Сам он жил тою же жизнью, что и они. Даже еще проще. Спал на голых досках, ел простой хлеб и носил грубый плащ. Неутомимо ездил или ходил пешком целый день с ними рядом. Он даже редко садился, чтобы пообедать. Вместо того он брал кусок хлеба и «ел на ходу, прохаживаясь с друзьями» (Frontin. IV, 3, 9). Разговоры, которые вели эти ученые люди, составляли самый удивительный контраст с окружавшей их дикой обстановкой. Они увлеченно спорили об астрономии, философии, истории, литературе. Можно было подумать, что они мирно прогуливаются в садах Платоновой Академии, а не ведут войну в страшном краю среди воинственных горцев, оторванные от всего цивилизованного мира. Многие из этих умных, образованных людей написали записки об осаде Нуманции. Но самый замечательный труд принадлежал нашему герою, который к этому времени, видимо, уже закончил «Всемирную историю». Увы! До нас он не дошел, хотя именно к нему, несомненно, восходят те красочные подробности, которые мы приводили.

* * *

В рассказах современников о Сципионе меня всегда удивляла одна черта. Читатель помнит, наверно, как не любили, прямо-таки ненавидели солдаты Эмилия Павла за его чрезмерную суровость. Кажется, сын тоже не страдал излишней мягкостью. Почему же всегда и везде, где бы он ни появлялся, воины носили его на руках? В чем секрет этой пылкой любви? Конечно, одной из причин было его неотразимое обаяние, о котором так часто говорят современники: его власти покорялось все.

Но мне думается, была и еще причина.

В то время весь образованный мир зачитывался одной книгой, «Киропедией» Ксенофонта. Это совершенно особенная, ни на что не похожая книга, не то исторический роман, не то философское эссе, не то приключенческая повесть. Герой – знаменитый Кир, легендарный завоеватель, покоритель Азии. Действие разворачивается в экзотических странах Востока – Персии, Мидии, Армении. Выдержан местный колорит. Герои одеты в пышные мидийские одежды, в париках, нарумянены, глаза их тщательно подведены по придворной персидской моде. Они падают ниц перед царем, а виночерпий, подавая владыке драгоценный фиал, выливает немного вина на левую руку и отпивает, чтобы проверить, не отравлен ли напиток. Прелесть рассказу придает то, что автор сам побывал в Персидской империи и все эти детали вполне достоверны. Но, с другой стороны, Персия эта какая-то фантастическая и смахивает больше на утопию. А герои, забыв, что они древние персы, ведут ученые разговоры совершенно в духе друзей Сократа. Вот на этом-то пестром, как восточный ковер, фоне появляется Кир. Нарисован он с необыкновенной живостью. Сначала мы видим его ребенком, потом на наших глазах он растет, мужает, становится великим полководцем, совершает увлекательные подвиги. Вдобавок роман написан чудесным прозрачным греческим языком. Немудрено, что его так любили. Цицерон с неудовольствием говорит, что его современники не желают читать исторических книг, даже мемуаров крупных государственных деятелей, а вместо того читают роман о Кире (Brut. 112).

Сципион еще мальчишкой влюбился в «Киропедию» и оставался верен ей всю жизнь. Но вот что самое удивительное. Порой Кир настолько похож на Сципиона, что неискушенный читатель мог бы даже вообразить, что Ксенофонт нарисовал портрет Публия, обрядив его в персидские одежды. Кир с детства страшно любознателен, всем интересуется, он одержим жаждой подвигов и мечтает о славе. Это милый, чуткий мальчик, всеобщий любимец. Он смел до безумия; старшие удерживают его, просят быть осторожнее: Кир кается и дает обещание впредь быть умнее. Но вот появляется страшный зверь, Кир забывает обо всем на свете и несется ему навстречу. Напрасно ему кричат, зовут, напоминают обещания: он ничего не видит и не слышит. Он обожает охоту, собак, верховую езду. Он кумир своих друзей, сам обожает их и гордится их дружбой больше, чем всеми сокровищами Персии. Сам он готов отдать другу последнее. Больше всего он любит делать подарки. Когда его благодарят, он возражает, что это он должен благодарить: так ему хочется делать всем приятное. Юношей он гостит в роскошной Мидии у своего богатого деда. Домой он уезжает с кучей дорогих подарков. Его провожают толпы людей – и дети, и взрослые. Кир весь в слезах обнимает всех их одного за другим и каждому оставляет на память подарок. Кончилось тем, что он раздарил все, он смотрит – Боже, еще один друг! И Кир нашелся: он тут же скидывает с себя одежду, которая по мидийской моде расшита золотом, и протягивает другу. Ему твердят, что он обеднеет, но он со смехом отвечает, что это невозможно: у него столько друзей. Он весел и остроумен. На шутку он смотрит как на лучший дар небес. Он может оживить и расшевелить любую компанию, и люди говорят, что завидуют его блестящему остроумию больше, чем царской власти. При этом он благороден и человек исключительной доброты. Уж не говорю про друзей. Но вот приводят к нему захваченных в битве пленных, «израненных и в оковах… Кир приказал тотчас же освободить их от оков, вызвал к ним врачей и приказал лечить» (III, II, 11). Он прощает всех врагов, спешит обласкать бывшего недруга и осыпать его благодеяньями. Своей удивительной отзывчивостью и великодушием он завоевывает сердца и подданных, и союзников, и врагов.