Текст книги "Полибий и его герои"

Автор книги: Татьяна Бобровникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

Вероятно, глядя в прошлое и вспоминая те великие беды, которые со временем принес союзу Калликрат, Полибий отыскал точку, с которой начался старт этого «злого гения Эллады», и назвал ее началом конца, хотя в тот период ничего непоправимого еще не произошло. Очень возможно также, что римляне действительно стали говорить с ахейцами суше и холоднее. Но почему-то благонамереннейшим гражданам не приходило в голову, что они могли изменить к ним отношение вовсе не из-за Калликрата, а из-за их расправы с Мессеной и Спартой, которая вызвала такое отвращение у Лепида.

И все-таки смерть Филопемена окончила целую эпоху жизни союза.

* * *

Похороны Последнего эллина были необыкновенно торжественны. Это было нечто среднее между похоронами и триумфом. «Тело Филопемена ахейцы сожгли на месте, останки собрали в урну и отправились в обратный путь… Ахейцы шли в венках, но в то же время плакали… Самую урну едва было видно из-за множества лент и венков». Нес урну 17-летний сын Ликорты, Полибий (Plut. Philop. 21). При таких грустных обстоятельствах появляется Полибий в собственной истории.

Глава V. НОВАЯ ЗВЕЗДА АХЕЙСКОГО СОЮЗА

В центре Пелопоннеса лежит Аркадия. Это суровая горная страна. Здесь часты снега и метели. Здесь еще царит зима, когда в Спарте весна, а в Мессении лето. Горные склоны покрыты были дремучими дубовыми лесами. То был настоящий рай для диких зверей. На высочайшей снежной горе, Киллене, родился бог Гермес. А в лесах, говорят, часто бродил его сын, козлоногий Пан, и играл на своей свирели. В середине Аркадии находился город, называемый Великий, Мегалополь. Это самый молодой из греческих городов. Основан он был в 371 г. Эпаминондом как оплот против Спарты (Paus. VII, 27, 1–6). Поселив здесь аркадцев, он завещал им всегда стоять против лаконцев. Ненависть к Спарте передавалась здесь из поколения в поколение. То был красивый величественный город, с прямыми улицами и нарядными портиками. В центре располагался великолепный театр, один из самых больших в Элладе.

При Арате Мегалополь вошел в Ахейский союз. Когда началась Клеоменова война, очень многие города, увлеченные социальной революцией, открыли ворота спартанскому царю. Но не Мегалополь. Тщетно Клеомен прельщал их, тщетно бродил возле города. «У одних только мегалопольцев и стимфалийцев ему никогда ни при каких обстоятельствах не удавалось найти себе ни сторонников, ни соучастников, ни даже изменников» (Polyb. II, 55, 5). Но однажды несколько иноземцев, живших в городе, вошли в сношения со спартанцами и ночью открыли ворота Клеомену (222 г.). Часть жителей была истреблена или попала в плен, но большинство успело бежать. Решено было искать приюта в Мессене. Несчастные беглецы, в одну ночь потерявшие родину, кров и имущество, побрели по дороге на юго-запад. Женщины несли на руках плачущих детей.

Между тем кто-то надоумил Клеомена привлечь к себе мегалопольцев великодушием. Царь приостановил грабеж и обещал вернуть нетронутым город и имущество, если граждане оставят Арата и перейдут к нему. Вестник явился в Мессену. Беглецы столпились на площади. Вестник вскрыл царское послание и стал читать. Но он не кончил чтения. Его прервал взрыв возмущенных криков, в него полетел град камней. Когда Клеомену сообщили об этом, он «пришел в совершенное неистовство» (Плутарх) и излил свою ярость на Мегалополь. Он «предал его разорению столь жестокому, что никто и не думал о возможности восстановления города» (Полибий). Не только все ценности были разграблены, но даже дома и здания сравнены с землей (Polyb. II, 55, 7; 61, 4–5; Plut. Cleom. 24–25).

Через несколько дней было собрание ахейцев. Говорить должен был Арат. Он поднялся на возвышение и вдруг закрыл лицо руками и зарыдал. Ахейцы были поражены столь странным поведением стратега. В ужасе спрашивали они, что случилось. И Арат наконец произнес:

– Мегалополь взят!

Убитые ахейцы не могли вымолвить ни слова и немедленно распустили собрание (Plut. Cleom. 24–25).

В те страшные дни горячее всех выступал против Спарты тридцатилетний, никому еще тогда не известный мегалополец Филопемен. При Селласии, где Клеомен был сокрушен Антигоном, он сражался, как лев. Там-то ему пронзили копьем оба бедра. Многие говорили, что именно благодаря его мужеству и находчивости спартанцы были разбиты.

По окончании войны Антигон отстроил Мегалополь. Город восстал из пепла. Он сделался чуть ли не главным политическим центром союза. Оттуда родом были такие знаменитые стратеги, как Аристен, Диофан, Филопемен и его младший друг и верный ученик Ликорта. У Ликорты был сын, вероятно, единственный. Он носил редкое имя Полибий. Родился он около 200–198 гг.^{29}

Все события тех бурных лет мальчик знал не из книг, а из живых рассказов участников. И переживал их с необыкновенной страстностью. Арата он боготворил. Ежегодно в день рождения героя и в тот день, когда он освободил Сикион, он вместе с другими мальчиками отправлялся в его родной город. Там в праздничной одежде с венками на голове они медленно под звуки торжественной музыки шли к его могиле. Процессию встречал жрец в белой с красным головной повязке, и они приносили жертвы и поклонялись Арату (Plut. Arat. 53). Не знаю, верил ли тогда Полибий в божественность Арата. Потом точно не верил. Но чувство торжественного умиления тех детских лет сохранил.

Мальчик безмерно гордился героическим поведением своих сограждан. Слушая рассказы Филопемена и отца, он, затаив дыханье, ждал, когда в спартанского вестника полетят камни. Когда он стал взрослым, случилось ему прочесть историю Филарха, человека горячего и страстного, обожавшего Клеомена. Естественно, ахейцев, особенно Арата, он рисует самыми черными красками. С возмущением рассказывает он, как стратег казнил Аристомаха, аргосского тирана, добровольно сложившего власть и вступившего в союз. То был благородный человек, говорит он, тиран и сын тирана. А его подло обманули, схватили и предали мучительной казни. Всю ночь в Кенхриях, местечке под Коринфом, слышались страшные стоны. Вот какому незаслуженному наказанию был подвергнут этот достойный и ни в чем не повинный человек!

И тут в Полибии, этом степенном государственном муже, разом пробуждается прежний пылкий мальчик. «Аристомах был тиран и сын тирана». Так что же тут хорошего?! «Нельзя выставить против человека более тяжкого обвинения. С самым именем тирана связаны ненавистные представления; оно обнимает собой все неправды и беззакония, известные людям». Сколько наглых преступлений совершил Аристомах! И «если бы, как утверждает Филарх, Аристомах понес ужаснейшее наказание, то и тогда он недостаточно заплатил бы за тот единственный день, когда… велел пытать и удавить на глазах родственников 80 ни в чем не повинных… людей». И после этого еще возмущаются, что его казнили?! Надо было бы возмущаться, если бы он избег казни. Да его надо было казнить не ночью в Кенхриях, его надо было водить по всему Пелопоннесу, бить и пытать, пока он не умрет! Но «Аристомах не испытал ничего подобного: кенхрейские палачи кинули его в морскую пучину».

И вот Филарх льет слезы над этим Аристомахом, между тем забывает главное – воздать хвалу мегалопольцам. «Они предпочли потерять поля, гробницы, святыни, родной город, имущество, словом, все, что составляет насущнейшее достояние людей, лишь бы не нарушить верности союзникам. Есть ли и может ли быть что-нибудь прекраснее?» – с восхищением и гордостью восклицает он (II, 59–61, 11). Вот с какой страстью переживал Полибий события тех лет! И уже из этих слов видны две главные его страсти, которые пронес он через всю жизнь, – пламенная любовь к Ахейскому союзу и не менее пламенная ненависть к тиранам.

Когда Полибий был совсем ребенком, на его родной город обрушились тяжкие беды. Именно тогда на Мегалополь напал Набис, а Филопемен бросил его на произвол судьбы. Жители были заперты в городе, даже «сеяли на улицах, лишенные своей земли, ибо враги стояли лагерем чуть ли не у самых ворот» (Plut. Philop. 13). Спас Мегалополь Тит. Сначала он добился у Набиса прекращения войны против ахейцев, а три года спустя разбил тирана. Но ахейские патриоты предпочли об этом забыть. Вряд ли, однако, мальчик помнил те далекие годы. В детстве на него, несомненно, оказал огромное влияние Филопемен. Последний эллин, как и его кумир Эпаминонд, видимо, не имел семьи. Великий фиванец любил говорить, что его единственные дети – его победы. Это мог бы повторить и Филопемен. Поэтому естественно ему было привязаться к сыну своего лучшего друга. Мальчик в свою очередь восторженно его любил, восхищался им и подражал ему. Филопемен стал его кумиром и идеалом. По словам Плутарха, Полибий следовал за Филопеменом, как Аристид за Клисфеном или Катон за Фабием Максимом. «В юности они примыкали к старшим, а потом, как бы расцветая и мужая участием в управлении и подвигах старших, приобретали себе опытность и навык к делам общественным вместе со славой и могуществом» (Plut. An seni gerenda sit res publica, 790 E). Полибий вспоминал, какое сильное впечатление производил на него и его ровесников Филопемен. «Даже немногие случайно брошенные им слова покоряли слушателей, ибо своей собственной жизнью он давал образец поведения при всяких обстоятельствах» (XI, 10, 4–5).

Юность Полибия прошла в обстановке суровой. Филопемен превратил ахейские города прямо-таки в настоящий военный лагерь. В мастерских переливали на оружье драгоценные чаши и кубки, «золотили панцири, серебрили щиты и уздечки; на ристалищах объезжали молодых коней; юноши упражнялись в полном вооружении; у женщин в руках были шлемы и перья, которые они красили» (Plut. Phil. 9). Словом, везде царил дух войны. Полибий вспоминает систему упражнений, разработанную Филопеменом, которую проходил он вместе с другими всадниками, своими сверстниками. «Оборот налево и такой же направо, возвращение на прежнее место и оборот назад. Что касается отдельных отрядов, то они должны были знать четверть оборота, полуоборот и три четверти оборота». Потом шли быстрые движения вперед, внезапные остановки и смыкание в шеренгу (X, 23). Полибий вскоре стал искусным воином. И всю жизнь ученик Филопемена оставался великолепным наездником.

И уж, конечно, юный Полибий часто бродил по холмам и долинам с Филопеменом и слушал его лекции по военному делу. И, вероятно, старший друг не раз напоминал, что не за горами то время, когда Полибий сменит их с Ликортой у кормила правления. Если бы оба они могли тогда предвидеть, как применит полученные уроки Полибий и что за странная, удивительная судьба его ждет!

Можно себе представить, каким ударом для мальчика была страшная смерть Филопемена. Он решил тогда прославить своего наставника и написал его жизнеописание в трех книгах. С годами он стал относиться к этому своему юношескому труду довольно критически. «В том сочинении, по существу хвалебном, требовалось лишь общее изложение подвигов, не чуждое преувеличений; напротив, в сочинении историческом, совмещающем в себе похвалу и осуждение, должен быть дан правдивый рассказ с обстоятельным выяснением причины каждого действия» (X, 21, 6–8). Любопытная черта. Почему-то Полибий почти исключительно рассказывал о молодости своего героя до отъезда на Крит. Быть может, что-то говорило ему, что в хвалебном сочинении не стоит особенно распространяться о Спарте и Мессении.

Ликорта был из хорошего рода и ни в чем не нуждался. Естественно, он постарался дать сыну самое блестящее образование. Сразу видно, что Полибий прекрасно знает математику и астрономию, с легкостью цитирует строки поэтов от седой древности до последних дней, изучал Платона и Эпихарма, знает и философов, и ораторов, и историков. Но хотя он проявлял блестящие таланты, Ликорта вовсе не собирался сделать из него ученого. И ему, и Филопемену абсолютно ясна была будущая судьба мальчика – он должен был стать лидером ахейцев. Это разумелось само собой, это даже не обсуждалось, к этому готовили его с самого детства. Полибия воспитывали как политика, и он рос среди политиков. С малых лет сидел он с отцом в собрании, а потом слушал разговоры тех же политиков, когда они, сбросив маску, спорили друг с другом уже без всяких стеснений. Однажды, например, он слышал, как Филопемен осыпал некоего деятеля союза, Архона, похвалами за какой-то коварный обман и восторгался его ловкостью. Мальчик был ошеломлен. Ведь он с детства знал, что лгать нехорошо, а подлый обман заслуживает самого сурового осуждения. А тут человека хвалят за ложь!.. Так он узнал, что политики не признают морали. И не согласился с этим. «И тогда, когда я слышал разговор их, я не сочувствовал Филопемену… не одобрял и после, когда сделался старше», – вспоминает он (XXII, 14).

Чаще всего разговоры ахейских политиков вертелись вокруг римлян. Особенно запомнился Полибию один спор. Спорили Аристен и Филопемен. Аристен упрекал Филопемена в том, что тот слишком резок и неуступчив и медленно, но верно портит отношения с римлянами. «Невозможно, – говорил он, – сохранять дружбу с римлянами, когда в одно и то же время будем протягивать им копье и жезл глашатая». Причем копье уже потому ненужно, что тягаться с ними на поле боя мы не можем. «Даже Филопемену не достает смелости утверждать это». Зачем же тогда постоянно им перечить, зачем постоянно злить их, а, если и уступать, то неохотно, с видом крайней досады? Почему бы не держаться полюбезнее и подружелюбнее, тем более, что до сих пор они всегда проявляли умеренность и верность своему обещанию не посягать на свободу греков? Тут он как истый эллин сделал изящный философский экскурс о благородстве и выгоде. Цель каждого политика, говорил он, выгода или благородная слава. Образ действий его, Аристена, может быть, не принесет ахейцам славы, зато даст выгоду. Поведение же Филопемена не даст ни славы, ни выгоды.

Филопемен возразил, что он вовсе не так наивен, как о нем думают, и прекрасно понимает разницу между римлянами и ахейцами. Но всякой силе свойственно угнетать покорного. Зачем же нам услужливо убирать с пути римлян все преграды?

– Наоборот, мы обязаны по мере сил наших бороться с ними и отстаивать свои права до тех пор, пока можем делать это совершенно безнаказанно… Если бы они стали предъявлять нам какие-нибудь незаконные требования, то напоминанием о наших правах мы сдержали бы их раздражение и хоть немного смягчили бы горечь их властных повелений. Тем более что римляне до сих пор, как ты, Аристен, и сам говоришь, высоко ценили верность слову, договорам и долгу по отношению к своим союзникам. Если же мы сами отринем собственные права и подобно народу завоеванному будем спешить с исполнением всякого требования римлян, какая разница будет между ахейским народом и сицилийским, например, или кампанским, которые давно и окончательно завоеваны римлянами?

«Филопемен прибавлял, что, наверно, настанет пора, когда эллины вынуждены будут исполнять всякое приказание римлян».

– Что же из двух более желательно: ускорить наступление этой поры или возможно более отдалить ее?.. Тем и отличается образ действий Аристена от моего, что Аристен желает видеть исполнение судьбы эллинов как можно скорее и по мере сил содействует тому, а я оказываю упорное сопротивление и стараюсь, насколько могу, отдалить это время.

Тогда, слушая их, Полибий был всецело на стороне Филопемена и со всем пылом юности осуждал трусливое поведение Аристена. Но потом он изменил мнение и почувствовал уважение к Аристену. Разная тактика их, говорит он, объяснялась разницей характеров. «Телом и душой Филопемен был воин», Аристен же – прирожденный политик. «Один действовал благородно, другой благоразумно», но оба во благо ахейскому союзу (XXII, 13–15).

Усилия его наставников не пропали даром. Уже в 20 лет Полибий был искушенным политиком; хорошо и убедительно говорил на народных собраниях. Юноша прекрасно знал всю закулисную политическую борьбу. Он похож был на театрального работника: в то время, как неискушенные зрители восторгаются блеском бриллиантов, сияющих на мантии театрального короля, и трепещут при звуках театрального грома, он опытным глазом оценивает, сколько стоят эти яркие стекляшки и где спрятаны гремящие тарелки. Он прекрасно знал, например, как выдвигаются люди на должность в демократическом государстве. Тот же Архон, соратник Филопемена, три раза бывший стратегом, по его словам, на получение должности истратил огромную сумму (XXVIII, 7, 7). Полибий и не думает укорять Архона. Нет. Он упоминает это обстоятельство между прочим как нечто само собой разумеющееся и ясное умному человеку.

В то время когда Полибий вступил на политическую арену, ахейские политики разделены были на две партии – Ликорты и Калликрата. Калликрат пресмыкался перед Римом, Ликорта свято соблюдал заветы Филопемена и держался с владыками вселенной независимо. Полибий ни секунды не колебался, на чью сторону встать. Он страстно любил свою родину, свой Ахейский союз. Для него это было лучшее государство на свете, самое свободное и демократическое, сами же ахейцы – лучший народ, гуманный, бескорыстный, который трудится на пользу всей Эллады (II, 38, 6; 39, 10; 42, 6; 57, 8; 60, 4). Он был верным последователем Филопемена и никогда не согласился бы предать свободу союза. Калликрат вызывал у него омерзение, отца он почитал великим человеком, достойным преемником Арата и Филопемена. Ясно, какие чувства должны были вызывать у него римляне, которые после мессенских событий держались холодно и властно.

Вскоре все ахейские патриоты стали смотреть на молодого сына Ликорты как на будущую надежду союза. Совсем юным его назначили послом в Египет. В 170 г. в самый трудный для союза момент, он был выбран начальником конницы, «вице-президентом» конфедерации. Теперь вместе со стратегом и десятью дамиургами он входил в «кабинет министров», решавший основные вопросы политики. Оставался один шаг до стратегии. И вот тут-то и случилась страшная беда, она налетела на него, подобно буре, смяла и разбила всю его жизнь.

Глава VI. ПАДЕНИЕ ВЕЛИКОГО ЦАРСТВА

Персей

На мир надвигалась гроза, которой предстояло вырвать с корнем множество человеческих жизней и сокрушить царства земные.

В 179 г. Филипп умер. На престол Александра взошел новый царь, 33-летний Персей. Как помнит читатель, власть он получил через преступление, оклеветав перед отцом своего брата Деметрия. Ходили даже слухи, что он отравил отца. Но все это как-то сразу забылось. После страшного царства Филиппа он был для подданных как светлая весна, сменившая мрачную зиму. Новый царь поспешил усилить это впечатление. Тюрьмы были переполнены. Он объявил амнистию и выпустил политзаключенных и неоплатных должников государства. И македонцы благословили его имя. На всех углах пели ему хвалы, говорили, как он хорош собой, с каким истинно царским достоинством держится. И потом он не развратничает с утра до ночи, как отец, и даже – вещь неслыханная! – почти не пьянствует! Словом, это какое-то зерцало скромности и добродетели! (Polyb. XXV, 3, 3–8). И повадки у него были не отцовские, не как у наглого и дерзкого до безумия Филиппа. Напротив, мягкие и вкрадчивые. Он заискивал перед царями, заискивал перед народами, но более всего заискивал перед греками, с которыми окончательно рассорился Филипп. Он слал им самые нежные письма и просил забыть все недоразумения и размолвки. Подчас он оказывал им небольшие, но очень приятные и своевременные услуги. Например, вернул ахейцам беглых рабов, укрывавшихся в Македонии (Liv. XLII, 22, 4–8).

Персей достиг своей цели. Он буквально обворожил эллинов. Они связывали с ним самые радужные надежды (Polyb. XXV, 3, 4). Беотийцы открыто вступили с ним в союз. Даже в Ахейской лиге партия Ликорта явно симпатизировали новому владыке (Liv. XLII, 12, 6). Словом, мир был очарован. Казалось, время повернуло вспять, и снова настали счастливые годы юного Филиппа. Увы! Все это была лишь блестящая позолота, которая должна была облупиться и осыпаться от первого же удара судьбы. Персей был неудачный царь, пожалуй, самый неудачный, какого знала Македония. Он обладал всеми темными сторонами отца, но без его талантов. Не было у него ни острого ума, ни полководческих способностей, ни бурной энергии Филиппа. Отец был натурой фантастической, сын же – вполне заурядный злодей. И что еще хуже – у него было два порока, которые оказались для него роковыми: трусость и патологическая жадность. То был самый настоящий скряга, который трясся над каждым оболом, над каждым серебряным кувшинчиком. Он мог торговаться, как рыночная торговка, а потом обливался горючими слезами, вспоминая каждый потраченный золотой.

Один небольшой рассказ хорошо показывает нрав нового македонского владыки. От отца Персей унаследовал страстное увлечение ядами и необычайно носился с новыми «патентованными» изобретениями. Как-то он пригласил в гости одного человека из Южной Италии, у которого часто останавливались по пути на Восток римляне. Царь завел с ним светский разговор, а потом неожиданно попросил отравить парочку-другую римлян. Когда же его собеседник пришел в ужас, Персей хладнокровно заметил, что он прав – обыкновенно с ядами одна морока: и готовить их сложно, и потом в решительный момент они не действуют, а если подействуют, на лице отравленного выступают всякие ненужные следы. Но у него сейчас есть новейшее чудесное средство. Следов никаких, и стопроцентная гарантия. Раммий – так звали его собеседника – боясь в случае отказа испытать новейшее чудесное средство на себе, надавал царю обещаний и поспешил уехать. Римлян же предупредил, чтобы они были осторожнее (Liv. XLII, 17).

Даже в счастливое время Персей был бы неудачным царем Македонии. Но державу он принял в суровые дни. Македония была измучена и истекала кровью после непрерывных войн, которые Филипп вел 40 лет, задавлена все растущими налогами и совершенно деморализована террором. Переселения, аресты, казни и облавы на детей политпреступников – все это полностью выбило людей из колеи. Много надо было искусства, ума и терпения, чтобы залечить эти кровоточащие раны. Но перед Персеем стояла совсем другая задача. Он готовил войну с Римом, которую «получил вместе с царской властью как отцовское наследство» (Liv. XLII, 11, 5; ср.: Polyb. XXII, 8). Ценой напряженных трудов, лихорадочных усилий и тяжких мук для своих подданных Филипп приготовил все для этой войны. Как мы помним, у македонцев была прекрасная армия в 30 тысяч пехотинцев и 5 тысяч всадников. Запасов продовольствия заготовлено было на 10 лет. Денег было припасено столько, что хватило бы на уплату для всей этой армии и еще 10 тысяч наемников в течение 10 лет. В арсеналах было столько оружия, что хватило бы на втрое большую армию. А в Фессалии царь мог вербовать сколько угодно молодых солдат (Liv. XLII, 12, 8–10).

Моммзен замечает, что с меньшими силами Ганнибал едва не сокрушил Рим. Но Персей-то был вовсе не Ганнибал. Тот, кто схватился бы в единоборстве с Римом, должен был рискнуть всем и идти до конца. Ему нужно было железное упорство и неколебимая решимость. Ничего этого у нового царя не было. Римлян, с которыми предстояло ему бороться, он не понимал. Он думал, что повоюет с ними немного, принудит их к уступкам и кончит. Роковое заблуждение. Римляне никогда не заключали такой мир, в котором они не диктуют условия противнику.

Персей хотел сколотить коалицию недовольных Римом держав и привлечь к себе греков. Первое не получилось у него. Многие цари и царьки были в оппозиции к Риму и охотно поощряли македонского владыку. Но одно дело фрондировать и совсем другое – вступить в открытую борьбу с римлянами. На это не решался никто. Зато вышло второе. Много греков проглотило сладкую приманку царских милостей. К тому же как неподражаемый мастер придворных интриг, он сплел целую паутину. В тайных переговорах с ним были цари и народы, и можно было надеяться, что в подходящий момент они все-таки перейдут на его сторону.

Война началась в 171 г. Она шла на Балканах и получила имя Третьей Македонской, или Персеевой. Не буду описывать эту войну, которая принадлежит политической и военной истории. Отмечу лишь несколько характерных моментов. Персей сразу показал себя негодным вождем. Вначале счастье ему определенно улыбалось. Римляне разбиты были в крупном сражении под Лариссой. И тут-то и проявился странный нрав царя. Он отправил посольство к римлянам и предложил… заплатить ту же контрибуцию, как Филипп, и отдать те же земли, что уступил после поражения при Киноскефалах Филипп! А между тем Филипп уже избавлен был от контрибуции, да и территория его выросла. И такие странные унизительные предложения он делал врагу после победы!

Но если предложение Персея казалось странным, то ответ римлян был еще страннее. Когда посольство явилось к римлянам, рассказывает Полибий, «у них единогласно было решено дать ответ возможно более суровый. У римлян искони в силе своеобразное обыкновение: показывать высшую степень гордости и упорства в несчастье и величайшую умеренность в счастье. Всякий признает подобный образ действий правильным, – несколько саркастически замечает Полибий, – позволительно сомневаться, всегда ли он применим» (XXVII, 8). И сейчас римляне приняли послов так, как будто это они только что одержали над македонцами победу, а не были разбиты несколько дней назад. С видом холодным и презрительным, который они так любили на себя напускать, они заявили, что их не могут удовлетворить предложенные уступки: они требуют полной и безоговорочной капитуляции. Македонцы потеряли дар речи, «пораженные надменностью ответа». Македонские вельможи пришли в ярость: они кричали, что римляне в глаза над ними смеются, и царь не должен более даже говорить с этим высокомерным народом. Но Персей вдруг струсил, струсил, словно собачонка, которая услыхала грозный окрик. Он юлил, лисил, торговался, слал римлянам посла за послом, предлагал все новые и новые уступки. Но чем униженнее и раболепнее победитель царь молил о снисхождении, тем неумолимее разбитые римляне требовали безоговорочной сдачи. Удивительный парадокс!

Персей не умел пользоваться удачей. Зато от малейшей неудачи он терял голову, впадал в панику и проявлял позорное малодушие. Консул Марций вторгся в Македонию. Это была безумная, совершенно неподготовленная авантюра. Вся армия могла погибнуть.

Царь купался, когда ему доложили, что римляне в Македонии. Пулей вылетев из ванны, он понесся по дворцу с воплем:

– Разбит без битвы!

«И тотчас же пошли чередой трусливые решения и приказания» (Ливий). Он немедленно призвал двух вельмож и послал их – одного в Пеллу, чтобы бросить в море царскую казну, другого в Фессалоники сжечь флот. Сам же царь выхватил из святилища золотые статуи – как он выразился, чтобы они не достались врагу – и бежал к Пидне, гоня перед собой всех местных жителей. А между тем он мог тогда легко отрезать римлян, и они погибли бы. Только когда римляне отступили, Персей понял, что поторопился. Он пришел в отчаяние и спешно отправил послов, чтобы отменить свои нелепые приказы. Увы! Надежд почти не оставалось. Но не все еще погибло. Оказалось, что Андроник, которому велено было сжечь флот, тянет время, рассчитывая, что царь одумается. А вот второй, Никий, уже побросал золото в море. Боже! Что тут было! Царь рвал и метал. Срочно вызваны были ныряльщики. Царь обливался слезами. К счастью, почти все золото вытащили. Конечно, ныряльщиков пришлось умертвить, а заодно и Никия с Андроником (Liv. XLIV, 6–10).

Однако и сами римляне находились в опасном положении. Война шла мучительно трудно. Консулы были дурными полководцами, во всяком случае, совсем не годились для борьбы с сильнейшей державой мира. Неудачи преследовали их. Эпир и почти вся Беотия перешли на сторону Македонии. Одно только для них было счастьем – бестолковое поведение Персея.

Ахейские политики

Вся Эллада пришла в смущение и смятение. Надо было срочно сделать выбор и примкнуть к одной из воюющих держав. Но греки выжидали, чтобы пристать к сильнейшему. Они с удивительным хладнокровьем наблюдали, как римляне напрягают все силы в борьбе с Македонией, и вовсе не спешили помочь.

Первая победа Персея поразила умы. Дотоле все убеждены были, что римляне неодолимы. Теперь вдруг ореол непобедимости сорван был с их головы. Глубокое заблуждение. Один римский поэт того времени писал: «Римский народ часто и многократно бывал побежден в битвах, но никогда в войне» (Lucil. XXVI, 25). «Когда в Элладе разнеслась весть о победе македонской конницы над римской, сочувствие народов (имеются в виду греки. – Т. Б.) Персею, до того времени большей частью скрываемое, прорвалось наружу ярким пламенем», – говорит Полибий. Чем бы это ни объяснялось – ошибками, допущенными римлянами, тем ли, что у греков, как говорит Моммзен, вдруг взыграли национальные чувства, и они поняли, что самое гнусное национальное управление лучше, чем «свободная конституция, которая была результатом самых благородных намерений великодушных иноземцев»^{30}; тем ли, что в каждом городе появились свои Калликраты, и все они хвалились дружбой с римлянами; тем ли, наконец, что люди вообще не любят слишком сильных и слишком благополучных и каждое их благодеяние воспринимают как личное оскорбление – как бы то ни было, Полибию стыдно за своих соотечественников. И он всячески пытается подыскать им оправдание. «Мне кажется, – говорит он, – что это сочувствие было особенное какое-то, которое наблюдается на состязаниях». Часто бывает, что, когда против прославленного, считающимся непобедимым атлета, выступит молодой борец, все симпатии зрителей обращаются на его сторону. И он вспоминает знаменитую в Элладе историю. Был среди греков кулачный борец Клитомах, который слыл неодолимым. Птолемей же захотел, чтобы пальма первенства досталась Египту. И он послал на Олимпийские игры своего борца. И что же? Все болельщики немедленно переметнулись на сторону безвестного атлета. Его поощряли криками, рукоплесканиями, каждый промах прежнего любимца встречали восторженными воплями. Дела Клитомаха шли все хуже, и вот во время короткого перерыва он неожиданно подошел к краю арены и заговорил со своими бывшими поклонниками. Он спросил, почему он вдруг утратил их любовь? Может быть, он ведет игру нечестно и против правил? Иначе непонятно, отчего они болеют за египтянина, ставленника царя, а не за эллина, который отстаивает честь Эллады. Слова старого борца разом отрезвили зрителей. Теперь они горячо сочувствовали своему прежнему кумиру, поддерживали его ободряющими криками, и вскоре он вышел из боя победителем.