Текст книги "Полибий и его герои"
Автор книги: Татьяна Бобровникова
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)
Глава I. ФИЛИПП МАКЕДОНСКИЙ
Вестник беззвучный восстал и войну многослезную будит.
С башенной брови, о Кирн, вспыхнул дозорный костер.
Близится пыль их копыт. До ворот они быстро доскачут.
Если очей моих бог не обуял слепотой.
Феогнид. Элегии. 549–550, 553–554 (Пер. Адр. Пиотровского)
Новый царь
Итак, все попытки эллинов освободиться, все их отчаянные усилия, все героические подвиги оказались тщетны. Все прахом пошло, все погибло в распрях самих эллинов. Арат, освободитель Пелопоннеса, собственными руками передал этот самый Пелопоннес Македонии. Отныне владыкой полуострова стал македонский царь. И царем этим был молодой Филипп.
Филипп удивительно напоминает мне нашего Ивана Грозного. Оба рано остались сиротами, взошли на трон совсем юными и стали игрушкой наглых и мятежных вельмож. Оба, избавившись наконец от докучной опеки, нашли опору в людях достойных и мудрых и подавали самые блестящие надежды. Но потом с русским царем произошла страшная перемена. Из великого воителя Казани и мудрого законодателя он превратился в свирепого тирана. Такой же точно переворот произошел и с Филиппом. Полибий вспоминает аркадскую сказку о человеке, который, отведав человеческой крови, превращается в волка. Так и македонский царь, говорит он, вкусив раз людской крови, стал свирепейшим зверем. Он беспощадно уничтожал и друзей и врагов, вырезал целые семьи, перебил всех прежних своих сподвижников. Всюду чудились ему мятежи и заговоры. «Беспрерывно истребляя самых достойных людей государства и ближайших своих родственников, он наполнил страну ужасами и ненавистью к царю» (Plut. Arat. 54).
Как Иван и Нерон, Филипп был прирожденный артист. Он бывал груб и нагл, но когда хотел пленить собеседника, становился обольстительным, неотразимым и держался с истинно царским величием. Притом это была какая-то странная, капризная и фантастическая натура. Бывают люди, которые идут к своей цели, сметая все на своем пути, идут по трупам, идут через реки крови. Таков был Макбет. Не то Филипп. Мне кажется, не цель толкала его на преступления. Именно вот это попрание всех норм морали, всех законов божеских и человеческих, доставляло ему неизъяснимое наслаждение, причем наслаждение чисто эстетическое. (Филипп вообще был большой эстет.) Он ужасно любил дразнить собеседника, рассказывая о самых мерзких своих поступках, и от души забавлялся, видя его ужас и смущение (Polyb. XV, 23, 5). Был он человек остроумный, ядовитый, язвительный. Как и русский царь, Филипп ударился в разгул и безобразный разврат. Именно безобразие ему особенно нравилось. Ночи напролет он проводил в буйных и диких пирах, от которых иноземцев бросало в дрожь. Иногда прямо на пиру он умерщвлял кого-нибудь из сотрапезников. Делал он это, говорят, со своим обычным изяществом. Произносил прочувствованную речь, вспоминая все заслуги своего ненаглядного гостя, поднимал тост за их дружбу и… подливал в кубок друга яд (Liv. XXXII, 21, 23; АР, 519; Paus. VI, 8, 3).
Еще юношей, войдя как гость в дом Арата, Филипп тут же соблазнил жену его сына, Поликратию. А после смерти Арата он похитил молодую женщину и увез в Македонию. В глазах всех эллинов это было чудовищное бесчинство. Он попрал узы гостеприимства и обесчестил хозяев{5}. Теперь же, вступая в какой-нибудь ахейский город, царь «не довольствовался тем, что соблазнял вдов и развратничал с замужними женщинами; он открыто посылал за всякой женщиной, которая только приглянулась ему, а если та не являлась немедленно на его зов, он в сопровождении буйной толпы врывался в дом и там оскорблял женщину». И ахейцы вынуждены были покорно сносить «чудовищные обиды», говорит Полибий (X, 26, 1–6).
Часто царем овладевали приступы слепой ярости, когда он переставал владеть собой. Порой же он совершал какие-то уж совсем странные и необъяснимые поступки. Во время войны он взял себе за правило разрушать статуи и храмы богов и уничтожать все святыни (XI, 7). А ведь то был не какой-нибудь грубый варвар, нет, утонченнейший человек, любивший уснащать свою речь стихами поэтов. Зато по его приказу всюду воздвигали святилища новым богам – Нечестию и Беззаконию. На их алтарях курился фимиам, им поклонялись как настоящим богам, с негодованием говорит Полибий (XVIII, 54, 10)[9]9
Ασεβεια и Παρανομια. Любопытно, что Полибий считает нечестие и беззаконие главными чертами поведения царя, его внутренней сущностью (VIII, 10, 4). Эти-то черты Филипп и обожествил.
[Закрыть]. «Это был один из самых кичливых и самых нечестивых людей, каких породил его наглый век», – говорит о Филиппе великий немецкий ученый Моммзен{6}.
И в то же время Филипп, этот мрачный злодей, наделен был такими свойствами, что им против воли восхищались даже враги. Он обладал проницательным умом, был блестяще образован, остроумен и до безумия смел. Часто забыв о своем царском достоинстве, он бросался в самую гущу боя. В нем бурлила такая энергия, что другие цари казались рядом с ним медлительными и вялыми. «Ни один из прежних царей не обладал в такой мере, как Филипп, ни достоинствами, ни пороками», – говорит Полибий (X, 26, 7). Он напоминает мне злодеев Шекспира, этих Ричардов и Эдмундов, смелых, энергичных, умных, очаровательных, которые открыто смеются над добром и моралью.
Нелегко было переносить такого владыку, как Филипп. Даже всегда покорные македонцы стонали. Но особенно тяжело было эллинам. Царь стал обращаться с ними как со своими рабами. Он, например, разорял Мессену, будучи «уверен, что может непрерывно чинит обиды мессенцам, а те будут безропотно… переносить его насилия» (VIII, 10, 1–2). Постепенно он и вовсе перестал церемониться.
* * *
Боевым крещением для Филиппа была так называемая Союзническая война. Началась она еще при жизни Арата. Она настолько ярко показывает обстановку в тогдашней Греции и тогдашние нравы, что я остановлюсь на ней подробнее.
Союзническая война (220–217 гг.)
Эллада была измучена событиями последних лет. Клеоменова война опустошила весь Пелопоннес. Города сметались с лица земли. Спартанский царь разрушил Мегалополь, не оставив там камня на камне. Ахейцы отплатили ему, и отплатили страшно. Когда они захватили Мантинею, предавшую их и переметнувшуюся к врагу, то «самых первых и видных граждан они казнили, остальных либо продали, либо в оковах отослали в Македонию». Женщин и детей поголовно продали в рабство. Город остался совершенно пустым. Ахейцы заселили его новыми людьми. Мало того, они уничтожили само имя Мантинеи – древнее, освященное вековыми преданиями, и назвали город Антигонией в честь македонского царя. Таким образом, с горьким чувством замечает Плутарх, исчезла с лика земли восхитительная Мантинея, воспетая еще Гомером, и город носит имя своего палача и убийцы (Cleom. 25)[10]10
Прежнее название вернули ей только римляне.
[Закрыть]. А спартанский царь сделал одно очень остроумное изобретение. Как обычно уничтожали урожай противника? Воины серпами или большими ножами срезали колосья. Ясно, что на это уходила уйма времени, так что они часто вынуждены были довольствоваться тем, чтобы лишь немного потравить вражеское поле. Клеомен же со свойственный ему находчивостью вооружил своих воинов длинными гибкими палками. Идя по полю, они даже не останавливались и только махали палками и разом срезали множество колосьев. Так, не тратя ни времени, ни сил, они играючи, походя, уничтожали весь урожай Пелопоннеса (Plut. Cleom. 26). Можно себе представить, в каком страшном виде был теперь этот цветущий край! Завершив войну, Антигон торжественно объявил общеэллинский мир. Увы! Мир этот не продержался и нескольких лет. Скоро весь Пелопоннес снова пылал в огне новой войны. Причины, ее породившие, кажутся до странности нелепыми и ничтожными.
На северо-запад от Пелопоннеса через пролив лежала горная страна Этолия. Эти места овеяны были поэтическими легендами. Именно здесь, в этих горах собрались некогда все герои Эллады для Калидонской охоты. Здесь Геракл боролся с чудовищным богом реки Ахелоя и сломал ему рог. В теперешнее же, отнюдь не поэтическое время страну занимала Этолийская федерация. Этоляне были дерзки, отважны, свободолюбивы; государство их было очень демократично, поэтому ими восхищались многие ученые Нового времени. К несчастью, древние обитатели Пелопоннеса не могли разделить этого восхищения. Дело в том, что этоляне были невыносимы как соседи. Это были профессиональные разбойники и пираты. Они наводили ужас на Грецию. Совсем недавно они нагрянули на Спарту и угнали 50 тысяч человек. Даже далекие афиняне молили богов избавить их от этолийского сфинкса, «который держит в своих когтях уже не одни Фивы, а всю Элладу» (Athen. VI, 253 Е). Как и все эллины, этоляне свято чтили законы. Поэтому они предусмотрительно вписали в свою конституцию закон, что они могут грабить кого угодно (Polyb. XVIII, 4,8–5,1–3). Больше всех страдали от этолян, конечно, ахейцы. Их отделял от предприимчивых соседей узкий Коринфский залив. Из своих прибрежных городов они прекрасно видели окутанные тучами горы Этолии. В одном месте, недалеко от ахейского города Патры, берега сходятся так близко, что между ними сейчас перекинут мост, соединяющий два мыса – Рион с ахейской стороны и Антирион с этолийской. В этом-то месте этоляне обыкновенно переправлялись, когда решали наведаться в Пелопоннес.
Общеэллинский мир поставил этолян в самое затруднительное положение. Они уже давно «привыкли жить насчет соседей, – объясняет Полибий, – а потребности их при врожденной кичливости были велики; она-то и побуждает их постоянно вести хищнический, дикий образ жизни; никого не считают они другом себе; напротив, во всех видят врагов» (IV, 3, 1). Ничего удивительного, что вскоре, как всегда, вокруг этолян вихрем закружилась новая смута. Началось все так.
На юго-западе Пелопоннеса находилась Мессения. Мессенцы были народом смирным и робким. Полибий считает, что такими сделало их долгое иго Спарты. Они старались не мешаться в эллинские распри и держались особняком. Членами Ахейского союза мессенцы не были, а потому их страна была единственной землей Пелопоннеса, не разоренной Клеоменовой войной. Мессенцы были в союзе с этолянами. Однажды этолийский удалец Доримах расположился на границах Мессении. Вид мирных полей с движущимися по ним стадами пленил Доримаха. Он не мог более противиться искушению, договорился с пиратами, и они стали ночами угонять у мессенцев скот. Под конец они так увлеклись, что стали среди бела дня врываться в дома и грабить.
Несчастные ограбленные мессенцы пробовали было жаловаться. Но Доримах отвечал на все их претензии веселым смехом. Однажды он лично явился к ним на собрание. Доведенные до отчаяния мессенцы окружили его и кричали, чтобы он вернул им их добро. А один уважаемый гражданин даже посоветовал задержать Доримаха и не выпускать его, пока он не вернет награбленное. Отовсюду слышались весьма нелестные эпитеты по адресу этолянина. Доримах обиделся. Он торжественно объявил, что в его лице оскорблен весь демократический этолийский народ. Вернувшись, он стал уговаривать этолян объявить мессенцам войну. Поводов к войне не было ни малейших. Поэтому в другое время этоляне не обратили бы особого внимания на оскорбленные чувства Доримаха. Но сейчас они так тяготились миром, что рады были ухватиться на любой предлог, лишь бы начать поскорее войну (IV, 3–5). Этоляне быстро собрались, переправились через пролив и двинулись на мессенцев. Им нужно было пройти весь Пелопоннес, т. е. территорию ахейцев. Сперва они решили показать ахейцам свое благородство и даже не касаться имущества живущих на их пути народов. Но как-то так случилось, что они не удержались и грабили все, что видели. Затем они нагрянули на мессенцев.
Ахейцы онемели от наглости этолян. Они совершенно спокойно ходили по их территории, гнали по ней людей и скот и даже не думали просить у них разрешения. А тут явились послы мессенцев и стали умолять защитить их от разбойников этолян. Арат был очень доволен. Он давно хотел несколько приструнить этолян, которые стали в последнее время вести себя невозможно. Поэтому он обещал помочь мессенцам. Итак, ахейская армия выступила против захватчиков. Увы! Случилось то, что случалось всегда, когда Арат командовал войском. Ахейцы были разбиты. Этоляне веселые, довольные, нагруженные добычей, спокойно вернулись домой (IV, 6–13).
Теперь ахейцам ничего не оставалось, как снова просить помощи у македонцев. Выслушав отчет о случившемся, македонцы, к немалому огорчению ахейцев, не выразили ни удивления, ни возмущения «подвигами» этолян. Ведь такое поведение «было привычно для этолян… Настолько легче прощаются постоянно совершаемые несправедливости, чем редкие, необычные поступки, – говорит Полибий. – И этоляне знали это: они грабили Элладу непрерывно, без объявления войны нападали на многие народы, а обвинителей своих даже не удостаивали оправдания, но еще издевались над каждым» (IV, 17, 4). Впрочем, помочь македонцы обещали.
А этоляне действовали. Внезапно появились они под маленьким аркадским городком Кинефой. С давних пор, говорит Полибий, его терзали непрерывные смуты и распри; представители враждебных партий постоянно резали друг друга, а имущество убитых делили между собой. Многих изгоняли. Не так давно изгнанники взмолились к кинефянам, они говорили, что не хотят уже ни денег, ни власти – пусть им дадут только умереть на родине. Ахейцев они тоже заклинали помочь. В конце концов ахейцы над ними сжалились и стали просить кинефян смилостивиться. Решено было позволить изгнанникам вернуться. Состоялось торжественное примирение: курились алтари, приносили жертвы, все воздевали руки к небесам и давали великие клятвы. Умиротворенные и довольные, люди легли спать. Но сон их был недолог. Их разбудил страшный грохот – по улицам с улюлюканьем неслись этоляне. Оказывается, только что прощенные изгнанники открыли им ворота. По-моему, говорит Полибий, они задумали это, еще стоя у алтарей, окутанные волнами фимиама. Этоляне устроили дикий погром: они носились по городу, врывались в дома, вытаскивали все, что попадалось им на глаза. Потом им вообразилось, что самое ценное они не нашли. Они стали хватать граждан и пытали их, чтобы узнать, не припрятали ли они где-нибудь деньги. Под конец они и вовсе спалили город. Впрочем, они сделали одно доброе дело, замечает Полибий. Они зарезали бывших изгнанников, которые впустили их (IV, 17–18, 7–8; 19,6).
Отойдя от Кинефы, этоляне подошли к городу Лусаму. Там находился знаменитый, чтимый всеми эллинами храм Артемиды. Но этоляне были выше предрассудков. Они объявили, что угонят священное стадо богини, если жрецы не проявят здравый смысл. Жрецы немедленно его проявили и вынесли этолянам драгоценные дары и утварь. Этоляне прихватили все это с собой и пошли дальше (IV, 18, 9–12). Ахейцы стали набирать новую армию. Между тем этоляне во главе с Доримахом вторглись на территорию самой Македонии и захватили город Дий, славный своим храмом Зевса. Они срыли стены, сожгли портики, окружавшие храм, уничтожили все священные предметы, употреблявшиеся во дни всенародных праздников, словом, стерли храм с лица земли. Позже Доримах разорил великую Додону, воспетую Гомером, где стоят, по выражению Эсхила, «говорящие дубы чудесные»[11]11
Здесь и далее Эсхил цитируется в переводе Адр. Пиотровского.
[Закрыть], общеэллинскую святыню, куда стекались паломники со всего греческого мира. Когда же он возвратился домой, говорит Полибий, «его не признали нечестивцем, но превознесли почестями и взирали на него как на доблестного мужа, оказавшего услугу государству» (IV, 62, 2–4; 67, 3).
Наконец, к радости ахейцев, македонцы вмешались в войну. И сразу же Филипп, почти ребенок, проявил и ум, и талант, и волю. Все поражались его смелым неожиданным предприятиям. Обе армии ходили по Греции, все предавая огню и мечу, разрушая город за городом. Такие вещи стали в тогдашней Элладе таким обычным делом, что даже Полибий при всей своей гуманности говорит об этом почти равнодушно. Продать всех жителей города с женами и детьми, замечает он, это даже и не наказание. «По законам войны такой участи подлежат и неповинные ни в каком преступлении» (II, 58, 9–10). Таково было озверение против себе подобных, замечает он в другом месте (XXIII, 15).
Теперь чаша весов явно склонялась в пользу македонцев. Среди других городов захватили они у этолян Терм со знаменитым храмом. Памятуя, как вели себя этоляне в Македонии, они в свою очередь уничтожили все храмы. Тогда впервые молодой царь поднял руку на изображения богов. Филипп и его друзья, говорит Полибий, были совершенно уверены, что поступили правильно, ибо они «воздали равной мерой этолянам… Я держусь противоположного мнения, – продолжает он… – Врачуя одно зло другим, Филипп соревновался с этолянами в кощунстве и был уверен, что не совершает никакого нечестия». Для того чтобы понять, какую ошибку совершил Филипп, достаточно представить себе, что почувствовали бы этоляне, если бы царь поступил с ними великодушно и благородно. «Я полагаю, они испытали бы прекрасное чувство благожелательности». И Филипп победил бы врагов не только оружием, но благородством. А это самая прекрасная победа (V, 9, 6–12, 2).
Этоляне уж и сами не рады были, что ввязались в войну. Положение их становилось все хуже и хуже. А Филипп, казалось, только вошел во вкус. Надежды на мир не было никакой, как вдруг произошли совершенно неожиданные события. Однажды в Аргосе справляли знаменитые Немейские игры. Филипп с увлечением смотрел на состязающихся гимнастов. Вдруг все заметили человека в дорожном плаще, который пробирался между рядами зрителей. Увидев царя, он направился прямо к нему и вручил какое-то письмо. Филипп сломал печать, пробежал глазами свиток и в лице его выразилось волнение и изумление. Ни слова не говоря, он перебросил письмо своему любимцу Деметрию Фарскому. Тот прочел, поднял глаза на царя, а тот прижал палец к губам. Зрители увидели, как Деметрий придвинулся к царю, наклонился к его уху и стал что-то горячо шептать. Филипп слушал, и глаза его блестели.
После игр Филипп вдруг объявил, что готов к миру. Все встретили это известие с радостью. Замечательно, что никто из противников не сделал почти никаких территориальных приобретений. Война налетела на Грецию и прошла, как бессмысленный вихрь, никому не принеся выгод и оставив после себя одни развалины.
Ахейцы и прочие греки начали возвращаться к привычным занятиям – стали обрабатывать поля, устраивать всенародные праздники и приносить жертвы. «Дело в том, что по причине непрерывных войн прежнего времени все подобного рода предметы в большинстве городов были почти забыты. Не знаю почему, – с грустью продолжает Полибий, – пелопоннесцы, наиболее склонные к спокойному человеческому существованию, издавна наслаждались им меньше всех… Напротив, они, как выражается Еврипид, „всегда зажигали войны и никогда не имели покоя от брани“» (V, 101, 6–102, 1).
К мировому господству
Что же это было за таинственное послание, в которое удалось заглянуть одному лишь Деметрию, послание, которое заставило Филиппа спешно окончить войну с этолянами? В то время как греки вели Союзническую войну, римляне напрягали последние силы в борьбе с Ганнибалом. В 218 г. Ганнибал перешел через Альпы и обрушился на Италию. Он наносил римлянам поражение за поражением. По выражению Горация, он «несся по италийским городам, как пламя по сухому сосняку или вихрь по Сицилийским волнам» (Carm. IV, 4, 42–44). Наконец, он нанес римлянам сокрушительный удар при Тразименском озере (217 г.). Вот это-то известие и получил Филипп. Когда он показал письмо Деметрию, тот с жаром начал говорить, что вся Эллада и так уже лежит у его ног. Теперь его цель Италия. Она будет первой ступенью к покорению мира. Сейчас римляне уничтожены, надо действовать. У Филиппа загорелись глаза. В самом деле, стоило ли тратить время и силы на разрушение жалких греческих городов, когда перед ним был весь мир?
Этот момент, когда Филипп вскрыл письмо на Немейских играх, говорит Полибий, был поворотным для всего эллинского мира. Тогда «впервые переплелись между собой судьбы Эллады, Италии и Африки» (V, 105, 4).
Филипп был как в лихорадке. Он бредил теперь завоеваниями даже во сне (V, 101, 9–10). Он твердил, что превзойдет самого Александра (Polyb. V, 102, 1; Justin. XXIX, 3, 7). Вскоре он понял, что нечего и мечтать о мировом господстве без кораблей. И вот он «чуть ли не первый из царей Македонии» построил замечательный флот (Polyb. V, 109). Однако мысль овладеть Италией была вскоре оставлена царем. Обдумав и взвесив все возможности и комбинации, он остановился на другом плане. Из Рима пришли вести, что разбитые в генеральном сражении и покинутые почти всеми союзниками, римляне решили сопротивляться до конца и даже не приняли посла Ганнибала, явившегося продиктовать им мир. Филипп со свойственной ему проницательностью понял, что победитель в этой борьбе будет иметь огромную силу. Теперь не приходилось сомневаться, что победителем этим будет Ганнибал. И царь заключил с пунийцем союз о дружбе и взаимопомощи (215 г.) (Polyb. VII, 9; Liv. XXIII, 33). И прежде всего царь должен был помочь Ганнибалу в борьбе с Римом. Но Ганнибал напрасно ждал македонцев на берегах Италии. Филипп так и не прислал ему войск. Многие считали, что виной тому был Арат, который тогда еще был жив. Он собрал остатки своего влияния и помешал царю напасть на Рим (Polyb. VII, 13, 1). Но главной причиной было все-таки другое. Волею судеб договор попал в руки римлян. Они поняли, что если на Италию нападет еще македонский царь, то это смерть. Не ожидая, чем кончатся колебания капризного владыки, они сами высадились на Балканах и начали войну с Филиппом. Вскоре к ним примкнули этоляне, извечные враги Филиппа, уставшие уже от мира. Так началась война, известная в истории как Первая Македонская (215–205 гг.). Римляне не хотели завоеваний. Им нужно было только одно: отвлечь Филиппа от Италии. Война вскоре смертельно надоела всем участникам. Филипп проклинал день и час, когда начал эту проклятую авантюру. Он завяз в ней, как в болоте. В конце концов, этоляне не выдержали и заключили сепаратный мир с Македонией. А в 205 г., не дождавшись конца Ганнибаловой войны, римляне и Филипп подписали договор. Наконец-то руки у царя были развязаны, и он мог приступить к осуществлению своих честолюбивых планов.
С того часа на Немейских играх, когда Деметрий открыл перед ним сверкающие горизонты, Филипп страстно мечтал об одном – о власти над миром. Он совершенно охладел к Греции с ее мелкими распрями и сварами. Не здесь, а на Востоке, считал Филипп, будет решаться судьба вселенной. В то время были три великие державы, наследницы Александра. Сама Македония, сказочно богатый Египет и государство Селевкидов, огромная многонациональная империя, простиравшаяся от Малой Азии до Индии. Филипп пристально следил за соперницами. Взоры его приковывало Эгейское море и великие проливы, отделяющие Европу от Азии. Вот она, та точка, с которой надо начать завоевания.
В 204 г. в Эгейском море появились две пиратские флотилии. Одной командовал опытный корсар, этолянин Дикеарх, другой – Гераклид, грек их Южной Италии. Оба действовали нагло и дерзко. Лишь много времени спустя жители Эгейского моря с изумлением узнали, что оба они вовсе не свободные корсары, а эмиссары македонского царя. То были люди весьма любопытные. Именно Дикеарх, где бы он ни находился, всюду с усердием воздвигал храмы любимым божествам царя – Нечестию и Беззаконию. Но гораздо более крупной фигурой был Гераклид. Он сделал поистине головокружительную карьеру. Происходил он из самых низов, отец его был бедным ремесленником. Гераклид рос в нищете и в юности подрабатывал в публичном доме. Но вскоре его таланты засверкали среди окружающей грязи, словно алмаз, блеснувший из комьев слипшейся земли и глины на ладони золотоискателя. Гераклид наделен был острым умом, прекрасной памятью и умел нравиться великим мира сего. Он был груб и нагл с низшими, льстив и раболепен с высшими. А главное, голова его была всегда полна дерзких, жестоких и авантюрных планов. Это был прирожденный преступник, говорит Полибий, человек отчаянно смелый и отъявленный проходимец. Он вынужден был бежать из родного города как уличенный предатель. Тут он развернулся и прославился как корсар. Этот-то Гераклид однажды появился при македонском дворе. Филипп был очарован новым другом. Гераклид стал наперсником царя, его любимцем и советником. Власть его над царем была так велика, что при дворе его считали злым гением Македонии (XIII, 4).
Что же заставило македонского владыку сотрудничать с морскими разбойниками? Современный английский ученый Вольбэнк считает, что Филиппу позарез нужны были деньги. И вот он решил последовать примеру иллирийских царей и Этолийского союза, которые открыто жили пиратством. Тем более что в глазах всего мира он стоял в стороне и всегда мог отречься и заявить, что никакого отношения не имеет к обоим бандитам. Я не сомневаюсь, что Филиппу действительно нужны были деньги. Но думаю, македонский царь преследовал другую, гораздо более далеко идущую цель{7}. И это ясно показали дальнейшие события.
На побережье Малой Азии и островах Эгейского моря было множество греческих общин. Часть из них была совершенно независима, часть подчинена другим государствам. Номинально многие из них были вассалами Египта. Но власть его была совсем не обременительна, и фактически эллины сохраняли полную свободу. Владычицей Эгейского моря по праву считалась торговая республика Родос, эта Венеция древности. То было необыкновенно богатое и процветающее государство с лучшим в тогдашнем мире флотом. Античный географ и путешественник Страбон с восхищением говорит о благоустроенности острова, о царящем повсюду порядке, о замечательных дорогах и верфях. Родосцы упорно боролись с пиратством и пользовались огромным уважением всех соседей (XIV, 2, 5). Им-то и решил нанести первый удар Филипп.
В один «прекрасный» день перед родосскими пританами предстал Гераклид. Он объявил, что он военачальник Филиппа, но вынужден был бежать от него, ибо открыто выражал симпатии Родосу. И он раскрыл перед изумленными пританами все темные и коварные планы царя против их острова. Сначала родосцы глядели на него подозрительно. Но постепенно бывший корсар завоевал их полное доверие. И тут неожиданно Гераклид попытался поджечь корабли и арсенал. План его, однако, сорвался. Он вывел из строя всего 13 кораблей (Polyaen. V, 17, 2; Polyb. XIII, 4–5).
Вторую подобную авантюру царь поручил Дикеарху. Мы не знаем, в чем она заключалась. Рассказ Полибия об этих событиях потерян. Но он упоминает в одном месте, что Филипп поставил Дикеарха во главе флота, «когда вознамерился предательски овладеть Кикладами и городами Геллеспонта» (XVIII, 54, 8). Ясно, что цель Филиппа была ослабить Родос и утвердиться в Эгейском море. Кроме того, царь опирался на разветвленную систему шпионажа. Полибий упоминает о двух его тайных агентах, которые «обладали большими способностями к темным делам». Их он заслал в Рим (XIII, 5, 7){8}. Как видим, царь был очень осмотрителен и осторожен, действовал через подставных лиц и чужими руками. Но тут произошли события, которые заставили его разом сбросить маску.
В 204 г. умер царь Египта Птолемей Филопатер. Ему наследовал сын, шестилетний ребенок. Владыки эллинистического мира оживились. Филипп и Антиох Великий Селевкид заключили тайный союз, чтобы отнять и поделить между собой владения Египта. Антиоху должна была отойти Койлесирия[12]12
В собственном смысле слова это область, лежащая между Ливаном и Антиливаном. Но часто к Койлесирии относили также Палестину (Strab. XVI, 2, 21).
[Закрыть] и Финикия, Филиппу – Эгейское море и Кария (III, 2, 8). Полибий с возмущением говорит об этом договоре. Пока Птолемей был жив, Антиох и Филипп предлагали ему помощь и дружбу. Когда же он умер и «остался маленький сын, которому оба царя по справедливости должны были помочь удержаться на престоле», они решили отнять земли ребенка, а его самого убить, пользуясь его беззащитностью. При этом, продолжает Полибий, Филипп даже не стал подыскивать благовидных предлогов, как делают даже тираны. Нет. Он поступил по обычаю рыб, у которых большая глотает малую без всяких извинений и резонов (203–202 гг.) (XV, 20).
Итак, Филипп спустил корабли на море и собственной персоной явился в водах Эгейского моря (202 г.). И тут он поразил даже этот уставший от подлостей мир жестокостью и изощренным коварством. С необыкновенной быстротой он захватил Лисимахию, Перинф и Халкедон, города на побережье Пропонтиды (Мраморного моря). Эти мирные торговые фактории никак не могли сопротивляться македонской армии. Но особенно всех поразила участь Киоса. Этот небольшой город был в дружбе с родосцами и другими общинами. И когда Филипп захватил его, к нему потянулась огромная делегация эллинских городов во главе с родосцами, которые особенно взволнованы были судьбой своих союзников. Все умоляли царя сжалиться над ни в чем не повинными киосцами. Царь в свою очередь отправил к родосцам посла. Как водится, его отвели в театр, где в те времена проходили народные собрания. И вот царский посол, искусный ритор, стоя на сцене, где на него устремлены были глаза многотысячных зрителей, принимал красивые позы и произносил красивые прочувствованные фразы. Долго разливался ритор. Он говорил о благородстве и гуманности царя и о подлых злопыхателях, которые распускают об этом великодушном человеке гнусные слухи и не стыдятся называть его жестоким и коварным! Вот сейчас родосцы на деле узнают цену этим слухам. Филипп захватил Киос, город в его полной власти, но он решил помиловать его в угоду родосцам и… Вдруг в середине изящной риторической фигуры кто-то прервал оратора. Какой-то человек пришел из гавани и громко крикнул:
– Слыхали последнюю новость? Все киосцы проданы в рабство!
Родосцы были ошеломлены. Они не поверили словам вестника. Увы! Вскоре истина открылась им во всей страшной наготе. Греческая делегация сидела у Филиппа и неотступно просила его за Киос. Царь был сама приветливость, сама приятность. Он утешал и обнадеживал послов, забавлял шутками, а напоследок со смехом показал развалины совершенно пустого города – все, что осталось от Киоса (XV, 22). Филипп ликовал, говорит Полибий. Шутка привела его в отличное настроение. На обратном пути он пристал к Фасосу. Граждане объявили, что откроют ему ворота, если он не потребует от них дани и позволит жить по своим законам. Филипп тут же принес торжественную клятву. «Все фасосцы шумно приветствовали его слова и проводили его в город». Очутившись внутри, Филипп немедленно продал всех жителей. «Кажется, все цари в начале царствования любят употреблять слово „свобода“, – говорит по этому поводу Полибий, – и называют друзьями и союзниками людей, участвующих в осуществлении их замыслов. Но достигнув цели, они начинают обращаться с доверившимися им людьми не как друзья, а как господа. Они нарушают свой долг, причем чуть ли не всегда поступают совершенно обратно собственным выгодам. Можно ли не считать безумцем и умалишенным царя, который заносится в своих планах очень высоко и мечтает о мировом господстве, все начинания которого венчает успех, а он спешит по ничтожнейшим поводам… проявлять вероломство» (XV, 24). Торжествующий победитель не догадывался, к чему приведут его поступки. Обойдясь так бесчеловечно с безобидным греческим городом, он вооружил против себя буквально всех. Этоляне рвали и метали. Дело в том, что совсем недавно Филипп заключил с ними союз, причем сам искал их дружбы. А Лисимахия, Халкедон и Киос были их союзниками. И он нагло захватил их, а киосцев продал на глазах бывшего там этолийского магистрата! (XV, 22–23). Но особенно возмущены были родосцы. Они теперь не могли спокойно слышать даже имени македонского царя (XV, 22, 5).
