Текст книги "Богатые — такие разные.Том 2"

Автор книги: Сьюзан Ховач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

– Я догадываюсь, что для вас было бы лучше, чтобы эти деньги оставались в распоряжении фирмы.

Губы мои пересохли. Я быстро провел по ним языком.

– Да. Разумеется, да. Конечно… давайте объяснимся…

– Я понимаю, что положение фирмы сейчас неустойчиво, и для нее было бы очень опасно изъятие такого крупного капитала.

– Да… конечно. Правильно. Именно так. – Мне хотелось бы, чтобы это слышали другие партнеры. Все мы были так озабочены перераспределением прибылей, что нам и в голову не приходило обеспокоиться возможностью изъятия капитала. – Разумеется, мы заключим с вами соответствующее финансовое соглашение, – мягко продолжал я, решив пустить в ход салливэновское обаяние, – и вы сможете быть спокойны за свои деньги, это я вам обещаю.

– Благодарю вас, сэр, – проговорил этот малый, глядя на меня немигающими глазами, – но меня не интересуют наличные деньг. Я имею в виду вступление в фирму.

– Да? – пораженный, отозвался я. У него был вид юнца, неспособного ни на что другое, кроме сочинения скверных стихов где-нибудь в мансарде. – Что ж, отлично! – продолжал я, думая о двадцати миллионах долларов и моментально проглотив свое изумление. – Сначала вам, разумеется, придется отправиться в Йель, а потом на годик в Европу.

– Нет, сэр, мне предстоит научиться всему здесь, на Уиллоу, дом один, и я хотел бы начать эту учебу сразу же после похорон.

Мне было ясно, что он не выдержит больше шести месяцев, но я понял, что должен поддакивать этому юноше.

– Это превосходно! – сказал я, улыбаясь до боли в щеках. – Примите мои поздравления, и добро пожаловать!

– Спасибо, сэр. Кстати, у меня есть друг, и я очень хотел бы, чтобы его приняли в фирму вместе со мной. Его зовут Сэм Келлер.

Я вспомнил, как Пол говорил о своих последних подопечных.

– Он один из тех ребят, которые проводили все летние каникулы вместе с вами в Бар Харборе? Келлер – уж не сын ли он смотрителя дома Пола? Право, не знаю, как он выдержит такую перемену с чисто социальной точки зрения…

– Его выбрал Пол, сэр.

Было странно слышать, что он называл своего благодетеля просто Полом. Это звучало неуважительно и слишком фамильярно. Мне это не понравилось.

– Что ж… – Мне было все труднее думать о двадцати миллионах долларов. И пришлось сделать большое усилие над собой: – Я уверен, что это можно устроить, Нэйл.

– Простите, сэр, но я предпочитаю, чтобы меня называли Корнелиусом. Нэйл – так меня называл только Пол, да мои бархарборские друзья. А когда разговор заходил о фамилиях, Пол говорил о своем желании, чтобы я после его смерти принял его фамилию, и, таким образом, в банке «Ван Зэйл» по-прежнему будет Ван Зэйл, – ненавязчиво добавил он, озарив меня сдержанной победной улыбкой.

– Очень хорошо! – согласился я, мгновенно решив обучить его наилучшим образом всему тому, что необходимо знать инвестиционному банкиру, и это решение я принял, отбросив всякую тревогу.

С пятью десятками миллионов долларов в руках, не считая двадцати миллионов в фирме, он быстро поймет, что существуют гораздо более привлекательные способы препровождения времени, да к тому же он слишком смазливый мальчик, чтобы можно было принимать его всерьез.

– Если бы у него был талант, тогда другое дело, – объяснял я позднее Кэролайн. – Бог знает, что мог увидеть в нем Пол.

– Люди иногда говорили то же самое о тебе, – язвительно напомнила мне Кэролайн. – «Боже, для чего нужен Полу этот оболтус с внешностью вышибалы?» Это можно услышать и теперь.

– Я могу не выглядеть инвестиционным банкиром, – огрызнулся я, – но, по крайней мере, никто никогда не скажет, что я не наделен талантом! Черт возьми, Кэл, этот малый не годен даже для того, чтобы нести гроб на похоронах. Он рассыплется в прах от тяжести, едва попытавшись подставить плечо!

– Поговорим о похоронах, – переменила тему Кэролайн. – Ты уже…

– Нет, я еще не подготовился.

– Ну, вот что: ступай, запрись в библиотеке и не выходи оттуда, пока не составишь речь.

Я вздохнул. Мне предстояло найти какие-то слова о Поле и записать их на бумаге, и уже поздно было отказаться от этого. Предстояли не только похороны – испытание на стойкость для каждого, кто был близок к Полу. Ко мне пришла Сильвия и попросила меня – только меня, и никого другого – произнести надгробную речь.

Я не был мастером произносить речи. Одно дело сидеть на совещании партнеров и полчаса обсуждать финансовое состояние какого-нибудь крупного акционерного общества – и совершенно иное встать перед людьми, до отказа заполнившими церковь, и говорить об усопшем друге.

Я попытался от этого уклониться: – Может быть, лучше Чарли или же Льюис, – возражал я.

Льюис был таким специалистом по надгробным речам, что его искусство уже вполне можно было запатентовать и жить на доходы от этого патента.

– Я хочу, чтобы выступил не тот, кому Пол просто нравился, а тот, кто его действительно любил.

Она была неумолима. И я согласился.

– Но, ради Бога, не будь слишком сентиментальным, – порекомендовала мне Кэролайн, когда я уселся за письменный стол.

Я отточил шесть карандашей и положил перед собой чистый лист бумаги. И даже написал в его верхней части: «Пол Корнелиус Ван Зэйл. 1870–1926».

Больше я не написал ни единого слова, а лишь просидел несколько часов, глядя на эту строчку и думая о Поле.

Я вспоминал о том, как мы встретились. Мне было восемнадцать лет, меня только что выгнали из военной академии, и все пришли к мнению, что я трудный ребенок. Это не было такой уж новостью, поскольку мои братья и я считались трудными детьми давно, пожалуй, с самых первых лет нашей жизни. Отчасти причиной этого было то, что наш отец умер молодым, когда мне едва исполнилось девять. Не вызывало сомнений, что три мальчика, росшие без отца, не могли не приобрести вредных привычек. Будь жив отец, он держал бы нас в руках. Я хорошо помню отца. Он был добродушным и благородным человеком, душой любой компании, однако если нам случалось подвергать испытанию его доброту, то почти сразу приходилось жалеть об этом. До сих пор помню, как не мог два дня сидеть на стуле после того, как подложил по яйцу в оба его сапога для верховой езды.

Семья жила богато, но мой щедрый отец так транжирил деньги, что, когда он умер, в банке на счету оставалось совсем немного. Так или иначе, вероятно, к лучшему, что моя мать очень скоро снова вышла замуж. Она была привлекательной женщиной и с более влиятельными родственными связями, нежели у отца, хотя я ни разу не слышал от нее никаких обидных замечаний по поводу нашей ирландской фамилии. Стройная, она держалась всегда очень холодно, читала дорогие модные журналы, хотя ей никогда не удавалось одеваться шикарно. Она была из тех женщин, которым следовало бы иметь дочерей, а не трех сыновей, но после рождения Мэтта и Люка детей у нее больше не было ни в первом, ни во втором браке.

Мой отчим был приятным человеком, таким же благородным и добродушным, как и отец, но без его некоторой жесткости. Конечно, быть отчимом дело нелегкое, это я понимаю. Он хотел, чтобы мы его любили, и смотрел сквозь пальцы на наши проделки, пока не оказалось, что мы чуть ли не вытираем об него ноги. Он нам нравился, но мы не уважали его и не понимали, насколько ценной была для нас его забота, пока он не умер, после чего мы оказались на попечении дяди Сэма.

Мое изгнание из Академии совпало с одновременным исключением из школы Люка и Мэтта, но мать была слишком выбита из колеи смертью нашего отчима, чтобы справляться с нами, и с облегчением вздохнула, когда младший брат отца, рассудительный и трудолюбивый президент компании «Салливэн Стил Фаундериз» взял нас к себе.

Увидев нас, дядя решил, что мы представляем собою стальные стержни, которые следует подвергнуть обработке, придав им обычную форму. Люка и Мэтта отослали в разные школы, обе возглавлявшиеся представителями методистской церкви, а мне купили билет в один конец до Нью-Йорка, где я должен был сам зарабатывать себе на жизнь. Я получил также рекомендательное письмо к отдаленному родственнику семьи, сыну троюродного брата моей бабушки по материнской линии, господину Полу Корнелиусу Ван Зэйлу.

Никогда не забуду нашего первого разговора. Это был настоящий допрос. Я начал уверенно и развязно, а закончил, противореча сам себе, заикаясь и чуть не плача от унижения. Когда я, наконец, превратился в бледного, страдавшего от боли в животе, трепещущего сосунка, покорно замолчавшего перед Полом, он коротко объявил: «Вы смышленый мальчик. Возможно, что я смогу для вас что-то сделать, но требую абсолютного послушания, полной верности и готовности к самой тяжелой работе, какую только можете вообразить. Если вы готовы к этому…»

Я сказал, что готов. В моем тогдашнем состоянии я мог сказать что угодно, но он, должно быть, знал, что после нескольких лет, прожитых без представления о какой-нибудь дисциплине, я буду вознагражден тем, что тяжелая работа станет моей сладкой привычкой. Я ухватился за предоставленный мне шанс. Хотя Пол всегда проявлял живой интерес к моим успехам, мы никогда не были близкими друзьями, пока он не взял меня с собой в Европу после смерти его дочери Викки. Семнадцатилетняя разница в нашем возрасте как бы начинала уменьшаться. Он научил меня играть в теннис. Мы вместе плавали и ходили под парусом. Я не сомневаюсь в том, что его друзья-интеллектуалы с трудом понимали, почему он проводил время со мной, но именно потому, что мы были очень разными, мы чувствовали себя вдвоем так хорошо. Как бы то ни было, я думаю, что Пол часто скучал со своими интеллектуальными друзьями, в обществе которых он был вынужден казаться в высшей степени цивилизованным. Когда он уединялся со мной, он вел себя просто как мой ровесник. В нем оставило след ханжеское воспитание его матери, порядочной бой-бабы, и, став взрослым, он находил подлинное наслаждение в прогулках с кем-нибудь вроде меня, когда мог позволить себе такие выражение, как «дерьмо» и даже кое-что похуже.

Об этой стороне его натуры женщины никогда не знали.

Я часто задавался вопросом – что женщины действительно думают о Поле. Он имел у них больший успех, чем любой из известных мне мужчин, и я так и не смог найти объяснения этому. Роста он был невысокого, в плечах не широк, мускулами не играл, волосы у него поредели – однако, как ни странно, женщины всего этого не замечали. Может быть, потому что он был способен простоять десять минут перед зеркалом, хитроумнейшим образом укладывая прядь волос надо лбом. У него были веселые, темные глаза, заметный зазор между двумя передними зубами и глубокие жесткие морщины, обрамлявшие плотно сжатые губы. Кое-кто думал, что он говорит с английский акцентом, но так считали обычно люди, никогда не бывавшие в Англии. Говорил он очень быстро и мог заговорить кого угодно – пожалуй, это может служить объяснением того, почему женщины так часто заканчивали разговор с ним в постели. И, разумеется, с женщинами Пол был очаровательным, тут уж ничего не скажешь. Но очарование его словно подчинялось какому-то выключателю, и он его то включал, то выключал. До тех пор, пока я не понял, что он оказался во власти своей привязанности к Дайане Слейд, я не переставал сомневаться в том, способен ли он вообще на совершенно спонтанную связь с женщиной.

Само по себе богатство Пола делало его хорошей мишенью для сплетников. А в сочетании с громадным успехом у женщин этого было достаточно, чтобы возбуждать у них неудержимое любопытство, недоверие, да и просто элементарную ревность. Пол Ван Зэйл мог оказаться объектом самых диких слухов, выдаваемых за святую истину. Дело дошло до того, что один из членов какого-то из клубов города спросил меня однажды, не бисексуал ли Пол. Однако, когда я, негодуя, рассказал об этом Полу, он лишь рассмеялся. Он не обращал внимания на слухи. В его представлении всякая известность являлась хорошей рекламой, которой мог бы позавидовать любой частный банкир и которая помогала Полу обходить законы. «Но что если люди поверят этому вранью?» – «Как это возможно, если это явная ложь?» – беззаботно ответил Пол.

И, действительно, он был так занят тем, чтобы сколотить состояние и уложить в постель каждую попадавшуюся ему на глаза женщину, что вряд ли у него хватало времени интересоваться еще и слухами о собственном поле. Мне кажется, что такие слухи возникали из-за того, что существовала пропасть между словами Пола и его делами. Это была одна из черт, выдававших его связь с девятнадцатым веком. Он был вполне способен доказывать в дискуссии с интеллектуалами необходимость изменения законодательства о гомосексуализме, убеждать, что никому нет дела до сексуальных пристрастий людей, и при этом не сомневаться, что всех его друзей интересуют исключительно юбки. Самое большее, чего мог бы ожидать от него любой гомик, – холодное рукопожатие по случаю какой-нибудь сделки.

Когда я был еще совсем юным, он прочел мне несколько суровых лекций, предупреждая стремление волочиться за юбками. Но когда я ухитрился жениться на совершенно неподходящей девушке, он помог мне развестись и познакомил с Кэролайн. Мы с Кэролайн отлично подходили друг другу и женаты уже четырнадцать лет, и единственное разногласие между нами касалось числа детей в семье. Она удовольствовалась двумя детьми, а я бы хотел иметь больше. Однако она не раз говорила, что если бы я попробовал проходить девять месяцев беременным, то согласился бы с ее мнением. Любимым занятием Кэролайн было распространение среди бедных литературы о регулировании рождаемости, и она всегда носилась с идеей организации групп эмансипированных женщин, согласных с нею в том, что контроль рождаемости является единственной защитой женщин от постоянного гнета похотливых мужчин. Поначалу это меня раздражало, но потом я привык. Современные женщины и в самом деле очень привлекательны, и как ни крути, а у каждой должно быть какое-то хобби, которое занимало бы ее время.

Оба наши мальчика были самыми большими сорванцами на свете и вполне заслуживали наказаний и шлепков, которыми мы с Кэролайн их награждали. Скотту было шесть лет, и он уже смело орудовал бейсбольной клюшкой, а трехлетний Тони был способен разнести в клочья все, что находилось в детской комнате, быстрее, чем успевали рассказать ему его любимый стишок. Я долго ждал детей, потому что Кэролайн рожать их не торопилась, и занялась этим только тогда, когда наш брак оказался на волосок от того, чтобы разбиться об этот подводный камень. Скотт был запланирован, Тони же появился случайно, и Кэролайн в перерывах между своими речами в пользу регулирования рождаемости никогда не забывала упрекнуть меня.

Однако наряду со всем этим она была предана обоим мальчикам и всегда следила за тем, чтобы у них было все самое лучшее. Даже их нянька, и та когда-то работала в семье какого-то из европейских монархов.

Кэролайн было тридцать шесть лет – на три года меньше, чем мне – и выглядела она как на картинке. У нее были черные волосы, такие же глаза, стройная полноватая фигура, от которой меня всегда бросало в дрожь, когда я снимал с нее эти ужасные корсеты, и ноги, заставлявшие молить Бога о том, чтобы подолы женской одежды не опускались ниже колена. Она была вовсе не глупа. Читала «Ярмарку тщеславия» и, стало быть, точно знала все, что говорили интеллектуалы Фрэнка Крауниншилда, играла в бридж и умела устроить обед на шестерых, не поднимая лишней суматохи. Она жестко организовывала мою домашнюю жизнь, а бездельники выводили ее из терпения.

– Стивен! – твердо проговорила она, ворвавшись в мой кабинет около полуночи и увидев меня по-прежнему сидящим перед чистым листом бумаги. – Тебе уже пора порепетировать выступление! Где текст речи?

– Он еще не написан. Налей мне чего-нибудь выпить, Кэл.

– Нет, дорогой, выпивки ты сегодня не получишь, не то будешь под мухой на похоронах!

– Да?..

На следующее утро я облачился в свой черный костюм, принял соли от желудка, добавил джина к апельсиновому соку, чтобы окончательно проснуться, и отправился на похороны, по-прежнему не имея ни малейшего понятия о том, что буду говорить.

Служба должна была состояться в церкви святого Георгия на Стайвисен-сквер, с последующим погребением в фамильном склепе в Уэстечестере.

В церкви была масса народу – весь Уолл-стрит, половина Вашингтона, крупнейшие имена, самые знаменитые фирмы, люди, подобно Полу, бывшие легендами своего времени, евреи и янки, хоть однажды встречавшиеся, или общавшиеся с Полом, или хотя бы перекинувшиеся с ним парой слов за всю его необычную карьеру. Джекоб Райшман, всегда остававшийся для Пола «Юным Джекобом», хотя ему было уже под шестьдесят, говорил:

– Помню, когда он совсем мальчиком пришел в наш банк…

А кто-то помоложе его заметил:

– Я не помню, когда впервые его увидел, потому что мне кажется, что он был всегда.

– И всегда с нами со всеми, – отозвался кто-то еще, и я вдруг понял, что впервые эти слова звучат не как обычная банальность, а как святая истина. Потому что на похоронах были и другие люди, неинтересные для прессы и неизвестные зевакам из толпы, лишь полупризнанные Уолл-стрит, но не менее весомые, чем представители любого нью-йоркского клуба.

Отдать последнюю дань уважения Полу явились и его протеже.

Все мы знали друг друга. Я увидел их в водовороте толпы, менявшемся, как картинки в калейдоскопе. Мартин, Клэй и я были старше всех, и наиболее продвинулись в карьере, но были там и другие, моложе нас, и достигшие пока немногого. Такие, как маленький Корнелиус Блэккет и три его восемнадцатилетних друга.

Пол умер, но люди его жили, и я уже чуть было не поддался сентиментальным чувствам, когда оказался лицом к лицу с истиной.

Я увидел Брюса Клейтона. Вот уж никогда не думал, что у него хватит смелости явиться на похороны. Он был арестован по обвинению в убийстве Краснова, но потом его освободили, и всем стало известно, что обвинение с него снято. С ним пришла и его мать. Лицо ее было скрыто плотной вуалью. Я обнаружил рядом с ним и его жену. Мне не приходилось раньше видеть такого бледного лица, как у Брюса. Увидев меня, он вздрогнул и отвернулся.

Я почувствовал прилив яростного гнева. Я молча смотрел на Брюса, а когда калейдоскоп повернулся еще раз, увидел Теренса О’Рейли. Разумеется, было бы странно, если бы его здесь не оказалось.

Я был потрясен, увидев одного, а потом сразу же и другого, и почувствовал, как меня покинула всякая сентиментальность. Пола убили не чужаки. Он был застрелен двумя из его же людей, использовавшими свой ум и энергию, которыми он так восхищался, для сговора и убийства, осуществленного так блестяще, что перед ним отступил сам закон.

Открывшийся мне ужас этого убийства избавил меня от последних сомнений и терзаний. Ясно было одно. Они не только убили его, но и отомстили ему, и, глядя в туманное будущее, я понял, что власть его личности будет по-прежнему руководить всеми нами из тьмы, зиявшей за его могилой.

– Я знаю, что скажу, – шепнул я Кэролайн.

– Ах, Стивен, уверен ли ты в этом?

Ближайшие улицы были забиты автомобилями. Тротуары кишели толпами зевак. Фоторепортеры, как привязанные, следовали за нами до самого входа в церковь.

Церковь была старая, строгая и холодная. Уже играл орган и через двадцать минут двери ее закрылись.

Я не могу вспомнить, как шла служба. Помню только, что подошел к аналою и посмотрел на стоявших вплотную друг к другу людей. Я окинул взглядом море лиц и, когда тишина стала такой глубокой, что я словно услышал ее, сильным голосом, со всей уверенностью, на какую только был способен, заявил убийцам Пола:

– Он по-прежнему жив!

Журналисты написали в газетах, что речь моя заняла восемь минут, я же чувствовал себя так, словно говорил восемь часов. Когда я умолк, тишину было не только слышно, она просто гремела у меня в ушах. Я отошел от аналоя, и, когда орган начал английский духовный гимн «Иерусалим», я почувствовал прикосновение руки Сильвии.

Этот гимн я не слышал со времени пребывания в Англии. Это был очень старый гимн, и я всегда задумывался о его смысле, но теперь, когда голоса хора возносились к древним сводам, я понял, что присутствую при каком-то идеалистическом видении, тем более романтичном, что оно оставалось неразгаданным, и снова мысленно представлял неведомую никому сторону личности Пола, которую он старался скрывать даже от самых близких ему людей. Вслушиваясь в звуки этого гимна, выбранного им самим, я чувствовал себя так, как если бы между нами протянулась некая нить, и мысли мои устремились ему навстречу, к какой-то удаленной точке над алтарем. Я стоял без движения, не проронив ни одного слова, но мысленно разговаривал с Полом, прося у него прощения за то, что не принял немедленных мер против его убийц, так как ставил превыше всего интересы банка. Так, наверное, поступил бы и он сам.

Сильвия плакала. Я обнял ее одной рукой и притянул к себе.

Служба закончилась. Народ начал понемногу расходиться. Через одно из окон в церковь лился солнечный свет. Спустя какое-то время я сообразил, что стою в приделе, перед которым толпились люди, желавшие пожать мне руку.

Мои партнеры выглядели совершенно опустошенными. Даже голливудский профиль Льюиса казался искаженным, а Чарли Блэр не был способен произнести ни слова, сжав мою руку. Клэй казался призраком, Мартин без конца протирал мутневшие стекла своих очков, а Уолтер был похож на слишком много повидавшего, зажившегося на земле старика.

Мне пришлось отвернуться от них, чтобы оказать внимание Сильвии. Несколько дней сохраняя неестественное спокойствие, она теперь была совершенно разбита.

– Предоставь это мне, Стивен, – сказала Кэролайн, но Сильвия уже повернулась к племяннице Пола Милдред, и услуги Кэролайн не понадобились.

Мы вышли на улицу. Отвоевывая каждый дюйм пространства, мы пробирались к машине и, когда наконец нам удалось в нее усесться, почти теряли сознание. На полпути к дому Ван Зэйлов Кэролайн нашла в себе силы сказать:

– Стивен, я не знаю, как тебе это удалось. Я никогда в жизни так не гордилась тобой.

Мы крепко сжали руки друг друга.

– Это все этот гимн, «Иерусалим», – нашел в себе силы ответить я.

– Не напоминай мне, дорогой. Я чувствую себя совершенно разбитой. Один Бог знает, что переживает Сильвия – не удивлюсь, если ей придется лечь в больницу.

В доме Пола должен был состояться небольшой прием для членов семьи и для партнеров с женами, и уже через несколько минут по прибытии туда мы почувствовали себя лучше. В тщательно продуманных инструкциях в отношении своих похорон Пол, и в этот раз, проявив силу воли, распорядился подать тем, кто придет на это траурное собрание, наилучшее шампанское.

– Не забывай, ты ведь не позавтракал, – встревожилась Кэролайн, когда я залпом опустошил первый бокал и поманил официанта, чтобы тот наполнил его снова. – Надо бы сначала чего-нибудь съесть.

Я съел несколько ломтиков поджаренного хлеба с закуской, чтобы не напиться слишком быстро.

Вновь появилась Сильвия с Милдред. Я направился к ней.

– Да, спасибо, Стив, мне уже лучше, – ровным голосом проговорила Сильвия. Она выглядела совершенно прозрачной, глаза ее опухли от слез. – Только когда вы произнесли эти слова: «он по-прежнему жив» – только тогда я впервые поняла, что он умер… Такая ирония обстоятельств! Как это глупо с моей стороны… Это была замечательная речь, Стив, просто превосходная. Я всегда знала, что только вы смогли бы так сказать…

Она снова принялась плакать, и Милдред ее быстро увела.

Я все еще с несчастным видом смотрел им вслед, когда услышал вежливое покашливание и увидел рядом с собой Корнелиуса, все так же похожего на изваяние.

– Господин Салливэн, не позволите ли представить вам Сэма Келлера?

Чуть позади Корнелиуса стоял высокий темноволосый юноша, до этого сидевший рядом с ним в церкви. У него были короткие, плохо причесанные волосы и дружелюбные карие глаза. Как свойственно подросткам, он не знал, что делать со своими руками и ногами.

– Здравствуйте, – приветливо сказал я. – Корнелиус на днях говорил мне о вас.

– Господин Салливэн, здравствуйте!

Он пожал мою протянутую руку. Пожатие было по-мужски крепким.

Я перевел глаза с него на Корнелиуса и удивился тому, как они похожи друг на друга, но, снова посмотрев на Сэма Келлера, инстинктивно почувствовал к нему большее расположение. Несмотря на свои полудетские жесты, он держал себя необычно самоуверенно для представителя класса рабочих-иммигрантов. У него была непринужденная улыбка, настороженное выражение лица и самый ужасный акцент уроженца среднего Запада, который мне доводилось когда-либо слышать.

Я хотел задать мальчикам несколько вопросов, но в этот момент Чарли отозвал меня, желая спросить о Сильвии. Я вышел из комнаты, чтобы узнать, как она себя чувствует, и встретил в холле Милдред Блэккет. Она сказала, что Сильвия захотела побыть одна.

– Я с самого начала понимала, что для нее всего этого будет слишком много, – продолжала Милдред. – Эти ужасные толпы перед церковью, эти вульгарные журналисты, эта невыразимо мучительная служба…

В свои сорок с лишним лет Милдред была крупной, красивой женщиной, которой нравилось величественно сверкать темными глазами и мобилизовывать всю свою привлекательность в ответ на первый признак волнения, возникавший на горизонте.

– …Да, кстати, Стивен, я должна с вами кое-что обсудить без церемоний. – Ее пальцы, унизанные драгоценными камнями, твердо легли на мою талию, увлекая меня в тихий угол холла. Мне было трудно представить себе, чтобы хоть одна другая женщина могла бы так бесцеремонно обойтись со мной. Милдред была в высшей степени энергичной леди. – Мы с Уэйдом, – начала она, имея в виду собственного мужа, – отчаянно озабочены тем, что будет с Корнелиусом, Стивен. Разумеется, наследование такого громадного состояния, всех этих денег – последнее, чего я могла бы ему пожелать. Я понимаю, что сейчас вряд ли своевременно хоть одним словом протестовать против воли бесконечно дорогого Пола, но подумайте только, Стивен! Нужно что-то делать. И при этом ни попечителя, ни опекуна! Все эти деньги – сразу! Естественно, Пол не ожидал, что умрет, когда Корнелиусу будет всего восемнадцать лет, но он должен был предвидеть любую возможность!

– Действительно, это представляется довольно неудачным, – сочувственно проговорил я.

– Неудачным! – Милдред оставила свой театральный шепот, выпрямилась и посмотрела на меня с высоты своей божественной красоты. – Это катастрофа! И Корнелиус уже поговаривает о том, чтобы оставить учебу и поселиться в этом совершенно ужасном доме – на что он имеет теперь полное право, – в восемнадцать-то лет – в этом… в этом городе, который не назовешь иначе, как Вавилон! Разумеется, у Корнелиуса вполне солидное нравственное воспитание, но тем не менее…

Тем не менее, он был как раз в таком возрасте, когда с радостью освобождаются от материнской узды. Я почувствовал себя виноватым перед Милдред. Она мне нравилась, но я не знал, чем ей помочь.

– …И поэтому мы с Уэйдом подумали, что если бы вы смогли поговорить с Корнелиусом… О, Эмили! А я уже недоумевала, что с вами случилось, дорогая. Стивен, вы помните мою дочь Эмили, не правда ли?

Сходство между Эмили и Корнелиусом бросалось в глаза, их вполне можно было принять за близнецов. Однако его черты раньше казались более приятными. Теперь же, повернувшись к Эмили, я увидел мило вьющиеся золотистые волосы, острый носик, нежный привлекательный подбородок и серые, сиявшие как звезды, потрясающие глаза. Двадцатилетние девственницы, в общем-то, не в моем вкусе, но Эмили была привлекательной штучкой.

– Мы встречались лет пять назад, не правда ли? – сказал я, улыбаясь. – Но вы с тех пор переменились, мисс Эмили! Когда я видел вас в последний раз, вы были еще с косичками.

– Это было не пять, а десять лет назад, – отвечала Эмили, залившись краской, когда я взял ее руку. – На похоронах Викки.

– Как печально, что мы с вами всегда встречаемся на похоронах! И чем же вы теперь занимаетесь? Полагаю, что школа уже вспоминается вам как далекое прошлое.

– О, не совсем, господин Салливэн. Я специализируюсь в колледже по древним языкам.

Женщины семейства Ван Зэйлов были потрясающи! Я отлично помнил, как Пол острил на латыни, а старая госпожа Ван Зэйл отвечала ему на греческом.

– Поздравляю вас! – весело сказал я. – Это так похвально, когда наукой занимается женщина, которая в этом не нуждается.

– Я вас не понимаю!

На ее лице мелькнуло выражение тревоги.

– О, вы так хороши, что просто могли бы сидеть со своим школьным дипломом в ожидании мужа!

– О, я… да, благодарю вас, я…

Она снова покраснела и запнулась. Я ободряюще улыбнулся. Мне всегда нравилось наблюдать смущение умных девушек.

– Что это за блондинка, с которой ты флиртовал в холле? – прошипела позже Кэролайн.

– Эмили Блэккет. Ты заметила, как она похожа на Корнелиуса? Кстати, ты обратила внимание на его приятеля?

– Тсс! Сюда идет Милдред.

Когда мы, наконец, добрались до дома, я чувствовал себя таким измученным, что проспал шестнадцать часов подряд. А на следующее утро у меня было ощущение, словно я перенес на себе громадный мельничный жернов. Мои партнеры были уверены в том, что Краснову помогал только Брюс Клейтон. Все же остальные, включая прессу и полицию, проглотили версию о том, что Краснов убийца-одиночка. Мне теперь оставалось лишь поддержать позицию банка. Потом же, убедившись в том, что гроза пронеслась, я выслежу убийц и отправлю их, одного за другим, в ад, где их хорошо поджарят.

Глава третья

Я долго ждал их появления, но так с ними и не встретился. Грэг Да Коста транжирил свои последние деньги с такой же легкостью, с какой барракуда поднимает рябь на тропических водах. А потом он ошеломил меня женитьбой па какой-то богатой наследнице, с которой уехал в Калифорнию. Должно быть, наследница эта была последней дурой, и Грэгу сильно повезло. Я ожидал, что он не больше чем за пять лет спустит свое новое состояние, но мои братья, прожигавшие жизнь в компании Грэга в течение нескольких летних сезонов в Ньюпорте, говорили, что он оставался оптимистом.

Брюсу Клейтону удалось избежать суда, но Колумбийскому университету не понравилось, что один из его молодых преподавателей, возможно, отправлял людей на тот свет, и его уволили. После шести месяцев последовавшего за нервным срывом лечения в одном из шикарных санаториев в северной части штата, он отправился в круиз вокруг света, а вернувшись, взялся преподавать в частном пансионе в Канаде. Дело там у него не пошло, и весной 1928 года они с Грэйс сняли коттедж на берегу моря в Монтоуке, па Лонг-Айленде, где Брюс смог начать писать книгу. Я так никогда и не узнал, о чем была эта книга, но агент, которого я держал для наблюдения за Брюсом, сообщал, что тот законопослушен и ведет уединенный образ жизни.