Текст книги "Богатые — такие разные.Том 2"

Автор книги: Сьюзан Ховач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Погода стояла очень жаркая, столбик термометра поднимался до девяноста градусов по Фаренгейту, и над городом дрожала влажная дымка. Это был отвратительный, безобразный день.

По иронии судьбы я его ждал, потому что тем утром Сэм должен был возвратиться из Европы, куда я его послал для наблюдения за Стивом. После того, как Пекора завершил свое летнее расследование, Стив решил пробыть в Европе до декабря, чтобы слишком быстрое возвращение не вызвало подозрений, и я сразу подумал о том, не заманила ли его к себе снова Дайана Слейд. У меня по-прежнему не было желания ехать в Европу, Сэм же охотно вызвался поехать вместо меня. Представлялась идеальная возможность сочетания частной миссии с разведкой в интересах бизнеса. Я решил, что один из нас должен хотя бы в общих чертах познакомиться с банковским делом в Европе, и Сэм, родившийся там и владевший двумя языками, подходил для этого больше, чем я.

Он с энтузиазмом отправился в Шербур в конце июля, и, проведя две недели в Париже у Стива и Эмили, пересек границу и оказался на своей родине.

Я получил от него одну открытку. На ней был изображен Кёльнский собор, а па обороте было всего одно слово: «Wun-derschon!». Подписался он своим настоящим именем: Ганс-Дитер.

– Сэм, должно быть, очень рад, – неопределенно сказал я Алисии и успокоился.

Чувства Сэма по отношению к Германии были слишком запутаны, и я опасался, что ему не понравится германская часть поездки. Джейк познакомил его с банком Райшмана в Гамбурге, и именно из Гамбурга он, в конце концов, отправился обратно в Штаты.

Я приехал на западную Двадцать пятую улицу, чтобы встретить пароход «Манхэттен», и едва Сэм вышел из зала таможенного досмотра, как я почувствовал, что он изменился. Это было странно, так как изменения были внутренние, но я знал его так хорошо, что не усомнился в значении ни одного из полдюжины признаков, подсознательно отмеченных мною при встрече. На нем был заграничный костюм, и выглядел он более ухоженным, чем обычно. Волосы стали короче и были причесаны по-новому, так, что облик стал иным. Сверкали начищенные ботинки, похрустывали накрахмаленные манжеты, а кожа выглядела так, словно он ежедневно мыл руки ледяной водой.

– Привет! – бросил он со знакомым мэнским акцентом. – Рад видеть тебя снова! Как дела?

Прошла секунда, прежде чем я понял, что ожидаю приветствия не на английском языке.

– Прекрасно! – с улыбкой ответил я. Мы пожали друг другу руки. – Ну, как ты? Поездка удалась? Вид у тебя такой, словно ты вернулся из отпуска, проведенного на земле обетованной!

– Точно такое ощущение я и испытываю, – отвечал он, и когда я посмотрел на него более внимательно, то понял, что говорит он серьезно.

Сердце у меня упало. Я знал, что происходило с американцами, влюбившимися в Европу. Разрываясь между двумя мирами, они становились беспокойными, недовольными, рассеянными, какими-то неприкаянными и сбитыми с толку. Европейские удовольствия были похожи на опьянение алкоголем, приемлемым в умеренном количестве и разрушительным при злоупотреблении. Я в отчаянии пытался определить степень этой его новой зависимости.

– Так, значит, ты влюбился в Европу, – заметил я. – Это прекрасно.

– Не в Европу, – отвечал он. – В Германию.

– О! – Я мало знал о Германии, разве что слышал, что немцы наконец-то нашли кого-то, кто мог навести там порядок. – Расскажи мне о ней, – беспомощно попросил я, когда мой шофер повел машину на Пятую авеню. Это мое предложение открыло шлюзы казавшемуся бесконечным потоку информации. Я слушал Сэма, поддакивая, когда он переводил дух. Позднее, когда он распаковывал багаж, мы направились в деловой центр города, но, поскольку у него явно не было настроения разговаривать о делах банка, я предложил ему вместе позавтракать. – Почему бы мне не пригласить и Джейка? – сказал я, радуясь этой мысли. – Вы могли бы обменяться впечатлениями о Гамбурге.

– Отличная мысль! – отозвался Сэм, готовый снова вернуться к рассказу о своем путешествии, если бы я не прервал его вопросом об Эмили и Стиве.

– О, Эмили выглядела по-настоящему счастливой, – отвечал Сэм, – а новорожденная просто очаровательна. Эмили рада второй девочке, потому что с сыновьями Стива теперь у них поровну мальчиков и девочек.

Я задал ему еще несколько вопросов о Париже, но отвечал он на них довольно сбивчиво. Он забыл Францию, едва пересек границу с Германией.

Джейк присоединился к нам в ресторане Лухова на Сороковой улице, и пока они с Сэмом выбирали в меню немецкие деликатесы, я заказал себе американский бифштекс с жареным картофелем.

– …Я просто не могу передать вам свои чувства, ребята! – говорил Сэм. И принялся рассказывать обо всем с мельчайшими подробностями. – Вы оба хорошо знаете, как я стыдился здесь своего немецкого происхождения. Но оказавшись там… как только увидел, что там происходит… это экономическое чудо… новый дух оптимизма… волнующее зрелище нации, поднимающейся на ноги после того, как ее растерли в порошок…

– Что же в этом нового? – спросил я. – То же самое теперь происходит и у нас! И чтобы увидеть это, вовсе незачем ехать в Европу!

– Да, но у нас Рузвельт, – иронически заметил Джейк, – а в Германии-то Гитлер. Большая разница.

– Какая разница, кто лидер, если он поднимает страну на ноги? – вскричал Сэм. – Цель оправдывает средства! Боже, когда я думаю о стольких годах страданий и стыда…

– Да, действительно, – сказал Джейк. – Союзникам остается лишь винить себя в том, что немцы теперь готовы пойти за всяким, кто пообещает вытащить их из-под развалин, но, должен сказать, что, по моему мнению, этот мелкий взбесившийся национализм заходит слишком далеко.

– Я с этим не согласен, – горячо возразил Сэм. – Национализм – даже шовинизм – это ключ к возрождению Германии, и Гитлер это хорошо понимает.

– О Боже, Сэм, – растягивая слова, продолжал Джейк, во многом критически мыслящий, как все ньюйоркцы, – не говори мне, что этот дешевый демагог сумел увлечь тебя за собой!

– Что же, неудивительно, ты ведь еврей, – проговорил Сэм. – Ты не можешь понять фундаментальной необходимости германского национализма.

Я почувствовал себя так, словно кто-то сильно ударил меня между лопатками. Безмолвно переводя взгляд с одного на другого, я видел, как на моих глазах разваливалась на куски их дружба.

– Прости меня за эти слова, – проговорил, наконец, Сэм.

– Я никогда бы не подумал, что поднимающаяся в Германии волна антисемитизма может увлечь и тебя, Сэм. – При этих словах Джейка я вспомнил те давние дни в Бар Харборе, когда он бросился на помощь Сэму.

Сэм тоже вспомнил это. Он залился краской, чувствуя свою вину и стыд.

– Я вовсе не антисемит, – заговорил он излишне громко. – Ты один из моих лучших друзей, и ты это прекрасно знаешь. Я просто хотел сказать, что евреи в силу самого своего положения всегда остаются в стороне от всякого националистического движения в странах, в которых они живут. Если бы они больше ассимилировались, антисемитизма не существовало бы вообще.

– Германские евреи ассимилировались в Германии в гораздо большей степени, чем их собратья во Франции или в Англии.

– Да, но…

– Бога ради! – взорвался я, уже сильно нервничая. – Почему бы вам не прекратить пререкаться на европейский манер? Все мы здесь американцы. Теперь я понимаю, почему мне никогда не нравилась Европа. Она настраивает совершенно нормальных, порядочных людей друг против друга – и все во имя расы, национализма и веры!

Оба они замолчали. Я перевел взгляд со светлых волос и голубых глаз Джейка на такое знакомое широкое, темное лицо Сэма.

– Расовые предрассудки просто смешны, черт побери, – резко бросил я, когда нам подали еду.

Тему мы быстро сменили, но разговор шел какой-то неестественный, и я понял, что случилось нечто необратимое. Под конец ленча, после того как Джейк кое-как извинился, Сэм в отчаянии обхватил голову руками. Я посоветовал ему поехать домой и отдохнуть. Было очевидно, что ему требовалось время, чтобы разобраться в своих чувствах.

– И не забудь, – с напором продолжал я, чтобы он почувствовал требовательность моих слов, – что ты американец, Сэм. Ты здесь вырос и прожил здесь всю сознательную жизнь. В тебе нет ничего немецкого.

Он неожиданно повернулся ко мне:

– Но кто такие американцы? – прозвучал его вопрос. – Ты задавался когда-нибудь вопросом о том, кем ты в действительности являешься?

И когда я стал говорить, что не желаю отождествляться с Европой, он встал и ушел.

Я вернулся в банк один, не слишком успешно пытаясь забыть этот несчастный ленч, когда зазвонил телефон.

– Вас вызывает ваша сестра из Парижа, господин Ван Зэйл.

Мне снова показалось, что меня ударили промеж лопаток. Выдвинув верхний ящик письменного стола, я вынул пузырек с лекарством, но никак не мог отвинтить пробку.

– Соедините меня с нею.

В трубке раздался щелчок. Французская и американская телефонистки скрипучими голосами пожаловались на атмосферные помехи. Наконец я услышал тонкий, высокий голос Эмили:

– Корнелиус?

– Эмили, да, я слушаю. Что-нибудь случилось?

– Стив. – Я почувствовал, как меня пронзил первый приступ медленно разгоравшейся ярости. – Он оставил меня, Корнелиус. Он меня оставил. Я не знаю, что мне делать. Возвращаться домой? Или ждать, в надежде на то, что он вернется? Я не знаю, что делать, Корнелиус. Прошу тебя, скажи, что мне делать.

– Где он? – спросил я, хотя ответ был мне и без того уже ясен.

Я все еще пытался открыть пузырек с лекарством, но крышка приклеилась. К тому же я почти ничего не видел, такая ярость меня охватила.

– Он уехал в Лондон, – ответила Эмили, и через разделявшие нас три тысячи миль я услышал ее сдавленные рыдания. – Он уехал к Дайане Слейд.

Я сказал ей, чтобы она возвращалась домой. В своей прощальной записке Стив предлагал ей то же самое, и я не видел для нее смысла оставаться в Париже, раз было очевидно, что муж не имел намерений к ней вернуться. Я облек этот совет в возможно более ласковую форму и говорил с нею, пока она сама не сказала, что ей стало лучше. Пообещав позвонить ей на следующий день, я попрощался с сестрой.

В голове у меня царил хаос, и мне потребовалось время, прежде чем я почувствовал стыд, Стив Салливэн никогда мне не нравился. Я всегда понимал, что он будет плохим мужем моей сестре, и все же, из эгоистических соображений, я толкнул ее на путь, который неизбежно вел к катастрофе. Напрасно я твердил себе, что не мог воспрепятствовать этому браку. Сделать это было совсем не трудно. Если бы я поднял достаточный шум, Стив заколебался бы и отошел в сторону. Было бесполезно убеждать себя, что я не был причастен к решению Стива жениться на Эмили. Это было именно так. Он просто думал о ней как об ангеле, прекрасном, совершенном, но бесполом, и для того, чтобы он понял, какова она в действительности, ему нужны были мои слова о том, что она способна на страсть.

Сестра страдала, и я был в ответе за это, так же как и Стив с его безумной страстью к Дайане Слейд. Я не мог решить, что было сильнее: мое презрение к нему или же ненависть. Пойти на связь с мисс Слейд, зная, что она не больше чем девица на вечер, было уже достаточно, но он сделал ошибку, обычную для многих других мужчин, порвав с нею. Но возобновлять связь с мисс Слейд, зная, что она настолько амбициозна, что готова его кастрировать, было с его стороны чистым безумием.

Однако я не верил в безумие Стива. Волосы у меня на затылке зашевелились. Я всегда чувствовал угрожавшую мне опасность и теперь внезапно вспомнил картину недавнего прошлого, ужасное время после того скандала, упорную работу в банке, рост моего авторитета в глазах партнеров – и понял, что Стив долго этого терпеть не будет. Он захотел снова заняться европейской базой своей власти и, понимая, что согласно работать в Нью-Йорке мы уже не сможем, решил, что Эмили ему больше не нужна. Ему не требовалось теперь утихомиривать разбушевавшиеся волны. Наоборот, нужен был кто-то, кто помог бы превратить меня в бесформенную массу, и поэтому естественно, что он повернулся к моему естественному врагу, мисс Слейд.

Кто-то мог бы взглянуть на это с романтических позиций и сказать, что он охвачен великой страстью к мисс Слейд. Но я никогда бы не поверил, чтобы Стив, человек сугубо практичный и приземленный, мог воспылать безумной, лихорадочной страстью к столь же практичной и приземленной мисс Слейд. Как я думал, более вероятным было то, что они считали друг друга союзниками, для которых удовлетворявшая их сексуальная связь являлась дополнительным вознаграждением.

Тем временем моя сестра, оскорбленная и раздавленная, была брошена в Париже, и я не мог сделать ничего другого, как посоветовать ей вернуться домой. Я не мог позвонить Стиву и наброситься на него с руганью. Я не знал его адреса и не мог позвонить в лондонский офис и приказать ему возвратиться в Америку. Как один из двух «коллективных» партнеров, он мог бы по праву сказать мне, что я превышаю свои полномочия. Я не мог пожаловаться своим партнерам на то, что Стив гнусно обошелся с моей сестрой. Они отнеслись бы к этому сочувственно, но сочли бы, что это не их дело. Тем более что существовало неписанное правило, не допускавшее обсуждения неприглядных личных дел в особняке под номером один по Уиллоу-стрит, в чем я убедился во время моих перипетий с Алисией. Не мог я потребовать и увольнения Стива, так как он был слишком ценным работником. А поскольку он решил создать в Европе банк «Ван Зэйл» и оставить Льюиса единственным старшим партнером, никто, кроме меня, не пошел бы против Стива.

Льюис был бы страшно рад снова получить весь кабинет Пола в свое личное пользование. Мне предстояло еще как-то подумать о Льюисе. Он действительно стал очень утомительным…

В дверь постучала, а затем заглянула секретарша.

– Господин Ван Зэйл, вы не забыли, что у вас назначен визит к врачу?

Я действительно забыл об этом. И подумал, что неплохо бы отменить визит, но побоялся, что расстрою Алисию.

– Сейчас поеду, – ответил я и через пять минут уже ехал к врачу.

Мы больше года старались, чтобы Алисия забеременела. Она после первых четырех месяцев отправилась к своему гинекологу, но тот, не задумываясь, сказал ей, что многие пары подолгу не могут зачать ребенка. И лишь когда она посетила его снова через восемь месяцев, он был серьезно озадачен. Алисию подвергли различным проверкам, и когда оказалось, что она вполне здорова, решил провериться и я. Я понимал, что Алисии будет лучше, если я покажу ей, что хочу решить эту проблему, втайне же подозревал, что все дело было в ее нараставшей тревоге. Я где-то вычитал, что зачатие маловероятно, если женщина постоянно находится в состоянии напряжения, и уже решил, что, если в декабре не появится перспектива иметь ребенка, я увезу ее в наш очередной карибский круиз.

Я не стал консультироваться у старого Уилкинза. Я знал, что он считал меня безнадежным ипохондриком, и мне не хотелось просить его об обследовании, тем более что чувствовал я себя более здоровым, чем когда-либо в своей жизни. Вместо этого я позвонил гинекологу Алисии, который и рекомендовал мне доктора Глассмана.

«Кадиллак» подвез меня к его кабинету па Парк авеню. Войдя в дом, я оказался в приемной с цветами на окнах и с иллюстрированными журналами на антикварном столике, но, хотя и взял в руки экземпляр «Тайме», читать не смог, занятый мрачными мыслями об Эмили.

– Пожалуйте, господин Ван Зэйл.

Я послушно последовал за медицинской сестрой в комнату, где меня ожидал доктор Глассман. Он оказался намного моложе, чем я ожидал. У него были светло-каштановые, уже редевшие на макушке волосы, темные глаза и усыпанный веснушками нос.

– Господин Ван Зэйл? Садитесь, пожалуйста. – Мы пожали друг другу руки, и я постарался забыть об Эмили, поглядывая на окружавшие меня предметы. Венецианские шторы были опущены, защищая от солнца большую комнату с высоким потолком. На золотистый ковер падали лишь отдельные прорвавшиеся в щелки лучи. На полках стояли ряды темных книг. По подставке из кованого железа вилось растение, спускавшееся из глиняного горшка. На стенах висело несколько акварелей. Увидев изображение Эйфелевой башни, я снова вспомнил об Эмили. Итак, господин Ван Зэйл? – начал доктор Глассман.

Я с трудом собрался с мыслями.

– Простите, доктор, что вы сказали?

– Я прошу вас в общих чертах обрисовать ваши жалобы.

– Ах да, разумеется. Ну так вот, мы с женой состоим в браке уже некоторое время, но…

Я свободно изложил ему суть дела. А сам пытался представить себе, как Эмили справлялась с сыновьями Стива и с двумя собственными маленькими дочками. Возможно, Стив взял мальчиков с собой. Я забыл спросить у нее об этом.

– Сколько лет теперь вашей дочери? – спросил доктор Глассман, делая какие-то заметки карандашом.

– Она родилась на Рождество, в тысяча девятьсот тридцатом году, в декабре ей будет три года.

– Превосходный возраст! – Он улыбнулся мне, доставая новый листок бумаги, и стал расспрашивать об Алисии.

– …И когда врач сказал, что с ее стороны все в порядке, я решил убедиться в том, что нет ничего и у меня, – закончил я, безуспешно пытаясь прочесть набросанные им строчки.

– Вы поступили совершенно правильно.

Он был доброжелателен. Я потом часто его вспоминал. И радовался тому, что обратился к нему, а не к старому Уилкинзу.

– Итак, господин Ван Зэйл, думаю, что общая картина мне ясна. Теперь мне хотелось бы задать вам банальный медицинский вопрос, чтобы исключить некоторые возможности. – Он потянул еще один чистый листок бумаги. Взяв снова ручку и глядя на меня своими добрыми темными глазами, он спросил: – Не приходилось ли вам когда-нибудь болеть паротитом?

Я вышел на улицу. Парило. К небу поднималась голубая дымка, и в загустевшем воздухе кружилась пыль от множества машин на Парк авеню. Шофер широко открыл передо мной дверцу автомобиля, рядом со мной были мои телохранители, а на переднем сиденье терпеливо ждал меня старший помощник. Я посмотрел на них, на эти атрибуты моего богатства, привилегий и власти, и меня поразило сознание ненужности всего этого. Прошло не меньше десятка секунд, прежде чем я велел им ехать домой, а когда они посмотрели на меня с непонимающим видом, я не сказал им ни единого слова. Как мог я сказать им, что я больше ничем от них не отличался? Мое представление о самом себе изменилось. «Вы задавались когда-нибудь вопросом о том, кем в действительности являетесь?» – спросил тогда у меня Сэм, и теперь, когда я задал себе этот самый вопрос, то сразу понял, кем я был. Одним из миллионов американцев, страдавших от великой депрессии. Нищий, все самые дорогие мечты которого были разрушены.

Я пошел от них по Парк авеню, и, когда старший телохранитель последовал было за мной, мне пришлось еще раз сказать, чтобы они отправлялись домой. Он отступил. Я пошел дальше. Наконец я остался один, но теперь прохожие не давали мне покоя, пока у меня не осталось никаких средств защиты от отвратительного, словно кипевший котел, ужаса этого города. На каждом углу торчали попрошайки. Я шел по самым богатым улицам Нью-Йорка, и нищие осаждали меня, протягивая ко мне руки со скрюченными пальцами, сверкая хитрыми глазами на помятых, опустошенных лицах.

– Мистер, не найдется ли у вас десятка центов?

Их голоса преследовали меня. Раньше мне никогда не доводилось такое слышать. Мои телохранители всегда отгоняли нищих, не давая им подойти ко мне. Я прожил жизнь в полном неведении в своем дворце на углу Уиллоу и Уолл-стрит.

Я повернул на восток. Надо мной возвышался сияющий шпиль «Крейслер-билдинга», но я не поднял на него глаз. Я смотрел вперед, и видел лишь зловонные улицы, да вдали, на Третьей авеню, темные, узловатые перекрестья надземной железной дороги.

На Лейсингтон я снова повернул на юг и едва не задохнулся в вихре пыли, пока наконец не почувствовал себя выброшенным с корабля при каком-то жутком кораблекрушении умирать на асфальтовом берегу. Когда меня снова окружили нищие, я роздал имевшиеся при мне бумажные деньги – долларов двадцать, – а потом отдал свои часы, пиджак, шелковый галстук и, наконец, унаследованные от Пола золотые запонки.

Рубашка моя прилипла к спине, и, остановившись, чтобы закатать рукава, я обнаружил, что заблудился. Подумал и сообразил, что Лексингтон авеню осталась позади, и я оказался где-то севернее площади Вашингтона. Пустившись по Третьей авеню, я некоторое время двигался в направлении центра, но в результате так запутался, что, остановившись вытереть пот со лба, снова не смог понять, где нахожусь, и взглянул на обозначение улицы на ближайшем углу. Передо мной было знаменитое датское название, давно ставшее своеобразным клеймом в устах людей, говоривших по-английски.

Я зашагал по Бауэри – кварталу низкопробных кабаков и бездомных нью-йоркских бродяг.

По обе стороны от меня высились черные трущобы, кишевшие паразитами. В воздухе висело зловоние, пахло гнилью и помойкой, болезнью, распадом и отчаянием. Мне пришлось снова остановиться, чтобы вытереть пот, и немедленно меня окружили проститутки обоего пола. В сточных канавах валялись разбитые бутылки, в каждой подворотне торчали пьяные, а на тротуарах попадались смрадные тела упившихся до потери сознания людей.

Никто не верил тому, что при мне не было денег. Увидев зловещие огоньки в глазах пристававших ко мне попрошаек, я опрометью пустился бежать на запад, но задолго до того, как добежал до Бродвея, вынужден был остановиться, чтобы отдышаться. В глазах было темно. Я прислонился к стене и попытался перевести дыхание, а когда ко мне вернулась способность видеть, я тут же кинулся в ближайшую подворотню. Впереди, во мраке слабо освещенной улицы, я увидел человек сорок бродяг, столпившихся перед запертой дверью какого-то кабака. К счастью, они стояли спиной ко мне, но я уже был научен опытом и, боясь привлечь к себе их внимание, ждал в своей подворотне в надежде на то, что они скоро разойдутся. Сердце у меня все еще колотилось, когда я понял, чего они ждали. Дверь кабака открылась, и оттуда вышел человек со жбаном, полным кухонных отбросов. Я не видел, что случилось с этим человеком, возможно, он просто убежал обратно, но видел, что произошло с содержимым жбана.

Его немедленно перевернули вверх дном. Отталкивая друг друга, бродяги хватали кости и остатки пищи, буквально сражаясь за лучшие куски. Над моей головой с треском распахнулось окно, и кто-то выглянул на шум. Я услышал приглушенную музыку, лившуюся из радиоприемника, но не обратил на это внимания, и лишь когда звук прибавили, чтобы заглушить шум с улицы, я узнал мелодию.

То был «Александер рэгтайм бэнд».

Я прижался пылавшим лбом к стене, в глазах у меня снова встала тусклая пелена, меня пронзила острая боль за Америку, за великую, блистательную Америку, мчавшуюся вперед через сверкавшие двадцатые годы так, словно не было границ ее баснословному богатству и сказочным мечтам, любые из которых становились явью. По щекам моим потекли слезы. Я смотрел па бродяг, дравшихся над отбросами в самом замечательном городе на свете, и задавался вопросом, на который не было ответа – вопросом миллионов людей, пострадавших во время Депрессии – почему, почему это с нами случилось, что мы сделали и что могли сделать? Я чувствовал безнадежное отчаяние людей, оказавшихся в тисках неподвластных им сил, отчаяние людей, бессильных перед этим издевательством над их жизнями, и разочарование тех, кто не видел ни спасения, ни надежды, ни лекарства от этого ужаса.

Бродяги разошлись. Я снова зашагал по тротуару, минуя остатки отбросов, обошел двух валявшихся пьяниц и пустился бегом в сторону центра.

Наконец я оказался на Бродвее и увидел перед собой церковь Троицы. Движение на улице было уже не таким лихорадочным, и я понял, что люди, вероятно, разошлись по домам после рабочего дня. Я зашел было в церковь, но не почувствовал в себе душевного отклика на се атмосферу и зашагал по Уолл-стрит, мимо банка Моргана, к себе, в банк на углу Уиллоу и Уолл-стрит.

Ночной сторож узнал меня с трудом. Я прошел мимо него, отмахнувшись от расспросов, надеясь на то, что в банке никто не засиделся над неотложной работой. Я не мог никого видеть, и тем более с кем-то разговаривать, чувствуя себя совершенно измученным.

В святилище своего кабинета я задержался только, чтобы отдышаться, а затем поднялся наверх, к шкафчику со спиртным в кабинете Льюиса.

Я все время тихо плакал, а когда вошел в кабинет и взглянул на свое отражение в зеркале, увидел незнакомого мне постороннего человека. Прищурившись, я прикрыл рукой глаза и в образовавшемся мраке почувствовал присутствие Пола здесь, в той самой комнате, где он умер.

Открыв глаза, я, разумеется, никого не увидел. Снова взглянул в зеркало, но оттуда на меня посмотрело лишь знакомое грязное, со следами слез, лицо. Я осмотрелся, словно желая убедиться в том, что был один.

Стиснув кулаки, я подошел к шкафчику, скрытому за книжными полками, и налил себе полстакана бренди.

Когда в стакане ничего не осталось, я позвонил Алисии.

– Корнелиус, с тобой все в порядке? – быстро спросила она. – Ты задержался, и я позвонила в банк, но мне ответили, что ты не возвращался туда после визита к врачу. Где ты сейчас?

– В банке. Я чувствую себя хорошо, очень хорошо. Прости, что я не позвонил. Мне очень жаль, Алисия, – сказал я и снова беззвучно заплакал. – Мне очень жаль.

– Послать за тобой машину? Картер с Фостером были очень озадачены тем, что ты отправил их домой. Ты уверен, что с тобой все в порядке?

Я смахнул слезы и склонился над телефоном.

– Мне нужно еще кое-что сделать, – проговорил я. – Не жди меня к обеду. И никого ко мне не присылай. Не беспокойся обо мне. Я в порядке. Просто нужно кое-что закончить… Мне очень жаль, Алисия.

– Хорошо, но не перегружай себя работой, приезжай поскорее домой, дорогой, – я услышал в трубке звук поцелуя, – я буду ждать.

Я не мог произнести ни слова. Через несколько секунд после того, как она положила трубку, я положил свою.

Теперь слез у меня уже не было, но мне стало еще хуже, и, хотя я понимал, что должен что-то предпринять, чтобы перестать страдать, однако ничего не мог с собой поделать. Я снова зажмурился и вдруг понял, что стараюсь вызвать образ Пола.

Я налил себе еще немного бренди.

Пол понял бы меня. У него была всего одна дочь. Именно поэтому меня и пугала параллельность наших жизней, но теперь, когда были прочерчены все параллели и мне больше нечего было бояться, я, пожалуй, мог осознать его жизнь более полно. Это было бы освобождением, альтернативой моим разрушенным мечтам. Я превратился бы в Пола. Ни одного сына. Всего одна дочь.

Я вспомнил Элана Слейда.

И сразу же поразился своей прежней наивности, понимая теперь, что он не мог быть сыном Пола. Было трудно представить себе Пола обманутым, но, как однажды сказал Сэм, для Дайаны Слейд не было ничего невозможного. Она обманула Пола. И мне, вероятно, удалось бы это доказать, если бы я как следует постарался. И я решил постараться. Было ясно, что это необходимо. Просто необходимо мне, чтобы отвлечься от того факта, что мы с Алисией…

Круг моих мыслей замкнулся. Я встал, опрокинув пустой стакан из-под бренди и зашагал по комнате. В голове чувствовалась какая-то легкость, но боль становилась лишь более тупой по мере того, как думами завладевал этот новый вызов. Я размышлял о том, где мне искать доказательства. В досье фирмы «Дайана Слейд Косметикс» ключа к разгадке не было. Я давно прочел всю переписку и знал, что она касалась только деловых вопросов. Наверняка имелось и досье на мисс Слейд, но переписка Пола с разными женщинами была уничтожена после его смерти. И все же не могло не быть где-то хоть каких-то нужных мне следов, и я был намерен их каким-то образом отыскать.

Я почувствовал прилив энергии. Быстро шагая по комнате, я хватался то за одно, то за другое, как заводная игрушка, заведенная до последнего предела. Я не осмеливался остановиться, чтобы не начать снова думать о докторе Глассмане и его тихом доме, о чистой, пустой, белой лаборатории, об ужасном виде студенистой семенной жидкости на предметном стекле микроскопа. Паротит. Детская болезнь. Как глупо, как ненужно…

Я отбросил это воспоминание и сосредоточился на своем плане. Я знал, что Мейерс уничтожил папки с любовными письмами, хранившиеся в подвале, но нельзя было принимать факт на веру. Мисс Слейд была далеко не ординарной любовницей, и маловероятно, чтобы Пол хранил переписку с нею в подвале, как если бы это было просто архивное досье. Я прервал ход своих мыслей, чтобы подсчитать возможный объем этой переписки. Он уехал от нее в ноябре 1922 года, а в Нью-Йорк она приехала в апреле 1926-го. Значит, можно предположить, что переписка продолжалась, по меньшей мере, три года. Вряд ли они писали друг другу чаще, чем раз в месяц, и, стало быть, получается писем сорок – даже восемьдесят, поскольку Пол всегда сохранял копии всех посланий. Должны быть также и фотографии. Я знал, что к тому времени мисс Слейд обладала достаточными техническими познаниями. Восемьдесят писем и, один Бог знает, сколько фотографий. Одним словом, целое досье.

Сняв трубку, я позвонил Сильвии. Теперь я лучше понимал, что мне предстояло сделать нечто важное. Прозвучал сигнал, горничная взяла трубку, и через минуту Сильвия уже спрашивала, как у меня дела.

После того, как закончился обмен обычными любезностями, я сказал:

– Сильвия, у меня к вам бредовый вопрос. После того, как вы вышли из библиотеки в день смерти Пола, вам не попадались какие-нибудь письма от Дайаны Слейд?

– Господи, нет, конечно! Пол никогда не держал дома подобных писем, Корнелиус. В библиотеке были лишь письма членов семьи, которые он хранил из сентиментальности – письма его матери и сестры, а также, разумеется, вашей матери. Но я должна рассказать вам об одной странности, до сих пор остающейся для меня тайной: нигде не обнаружилась его переписка с Викки, а я прекрасно знаю, что он хранил каждую строчку, когда-либо присланную ему дочерью.

– Вы уверены, что он хранил эти письма дома?

– Да, и прежде всего потому, что после ее смерти он делал что-то вроде альбома, отражавшего все моменты ее жизни. Я застала его однажды вечером за этой работой, и, боюсь, дала ему понять, что, по моему мнению, она носит какой-то болезненный характер. Мы никогда больше не возвращались к этой теме, а позднее, когда корреспонденция не обнаружилась, я подумала, не унес ли он ее в свой кабинет в банке. Даже задавалась вопросом, не сжег ли ее Мейерс, что было бы невероятно, так как он никогда не уничтожил бы письма Викки без разрешения семьи.

– Гм. – Я на момент задумался. – Вы кому-нибудь говорили об этом?