Текст книги "Богатые — такие разные.Том 2"
Автор книги: Сьюзан Ховач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
– Да, я просила Стива специально поискать эти письма в банке и спрашивала Элизабет, не знает ли об их судьбе она. Я подумала, что вашей матери могли быть дороги эти письма, если они еще существовали, ведь она так любила Викки.
Мы поговорили об этом таинственном исчезновении еще с минуту, и, поблагодарив Сильвию, я положил трубку.
Мне удалось найти в телефонной книге номер телефона Элизабет Клейтон, и я позвонил ей.
– Корнелиус? – отозвалась она с сомнением, когда слуга позвал ее к аппарату. Мы с Элизабет никогда не питали слишком теплых чувств друг к другу. Роль Брюса в заговоре делала для меня невозможным быть с нею больше чем просто вежливым, но даже до смерти Пола я считал ее холодной и чванливой.
– Да, госпожа Клейтон, – учтиво ответил я. – Добрый вечер. Я подумал, что, может быть, вы могли бы мне помочь. Я пытаюсь разыскать часть личной переписки Пола, которая, как я подозреваю, осталась неуничтоженной, хотя Мейерс многое сжег после убийства. Может быть, вы случайно знаете, где…
– Уж не ищете ли вы папку с письмами Дайаны Слейд? – без паузы спросила она.
Я так удивился, что прошло какое-то время, прежде чем я бесстрастно спросил ее:
– Почему вы так подумали?
– Ее как-то уже искал Стив, но позже сказал мне, что так и не нашел. На вашем месте я не стала бы тратить время на ее поиски, Корнелиус. Я уверена, что одной из первых уничтоженных Мейерсом папок была переписка между Катуллом и его Лесбией.
– Простите?
– О, так вы ничего не знали? Они обычно именно так обращались друг к другу в своих личных посланиях. Пол показывал мне некоторые из ранних писем. Они были очень странными и даже забавными.
– Госпожа Клейтон, а Пол и Викки в переписке друг с другом тоже пользовались классическими именами?
Элизабет задумалась.
– Да, конечно, – удивленно ответила она. – Я об этом как-то не подумала. Да, конечно, вы правы, так оно и было. В своих письмах он всегда называл ее Туллией, а подписывался тремя буквами: МТЦ.
– МТЦ?
– Марк Туллий Цицерон. Туллия была любимой дочерью Цицерона.
– Да, конечно. Благодарю вас, госпожа Клейтон, – завершил я разговор.
Схватив нужные ключи, я бросился в подвал. Пересмотрел все, разыскивая хоть какое-то упоминание о Марке, Туллие или Туллии, о Цицероне или о Катулле, но ничего не обнаружил. Но все же я не сомневался, что иду по верному пути.
Проверил я и деловые досье в кабинете. И в них ничего не было. Решив еще выпить, чтобы лучше работала уставшая голова, я вернулся в кабинет Пола и еще раз нажал пружину, открывая потайной бар. Книжный шкаф повернулся в мою сторону. Книги Пола, к которым, уважая его память, после его смерти никто не прикасался, смотрели прямо на меня своими корешками.
– Боже мой! – вслух проговорил я, забыв про бренди.
Отступив на шаг, я смотрел на полки с книгами, возвышавшиеся от пола до потолка по обе стороны камина.
Мне понадобилось несколько минут, чтобы добраться до того, что я искал, так как я начал с самого верха, и только на нижней полке обнаружил два стоявших рядом тома.
В одном, очевидно, были письма Цицерона, а в другом произведения Катулла.
Я улыбнулся и, возбужденный своим открытием, нежно обхватил руками наконец-то найденные папки.
Глава восьмая
Досье эти представляли собою большие коробки с корешками, обтянутыми красной кожей со сверкавшими тиснеными буквами. Их толщина говорила о том, что это вовсе не книги. Все тома с трудами Цицерона и Катулла, которые я увидел, к счастью, были тонкими.
Поглаживая рукой досье Катулла, я смаковал перспективу подробного анализа махинаций мисс Слейд, но, откладывая это удовольствие, я сначала открыл досье переписки Пола с Викки.
Я хотел заглянуть в него лишь мимоходом, но был немедленно захвачен его атмосферой. В противоположность нормальному досье, где последний документ лежит всегда сверху, оно начиналось первым письмом Викки, и дальше в хронологическом порядке были подшиты все письма до последнего. Все содержимое было расположено с максимальным вниманием к деталям, фотографии были наклеены на толстую черную бумагу, с надписями, выполненными белой краской. Были там и вырезки из газет, тщательно обрезанные и оформленные так же, как фотографии. Была подшита даже программа бала, устроенного Полом в связи с первым выходом Викки в свет. Была и записанная рукой Пола биография дочери, отражавшая его личные воспоминания. Когда я подумал о том, сколько времени и переживаний должна была стоить Полу вся эта работа, я преисполнился к нему большим сочувствием.
Не раздумывая долго, я принялся за чтение.
Но в первые же десять минут оно меня так озадачило, что я вынужден был остановиться. Корреспондент Викки показался мне совершенно незнакомым человеком. Он изъяснялся подслащенной романтической прозой, перегруженной нелепыми сантиментами. Человек этот не мог быть Полом.
Я с сомнением просматривал его подписи под письмами, но видел только «МКЦ», о которых мне говорила Элизабет Клейтон. Я читал с возраставшим недоумением. Викки писала красочно, ясно и весело. Пол же плел что-то бессвязное об Очаровательном принце, об Истинной любви, о Счастливом конце и о том, как ему хотелось бы, чтобы все это стало уделом Викки. Я не мог понять, почему он прививал Викки такое нереальное представление о жизни, как он мог себе позволить вдалбливать дочери весь этот сентиментально-романтический вздор.
Это было непостижимо.
В сильном волнении я подлил себе бренди. Позднее мне вспоминалось, как я, дойдя до середины, заглянул в самый конец досье, где прочел запись о смерти Викки. Это разволновало меня еще больше. Прочитав ее счастливые письма, я осознал тяжесть утраты, которой не чувствовал на се похоронах, и понял, что наконец, спустя годы после се смерти, узнал ее по-настоящему.
Я не мог отделаться от мучившего меня вопроса, действительно ли я хорошо знал Пола, и, стараясь отогнать его, взял досье Катулла и вышел из банка на Уиллоу-стрит.
В такси я досье не открывал. Меня переполняли воспоминания, и, подъехав к своему дому, я думал уже не о мисс Слейд, а об Алисии.
Послав помощника расплатиться с таксистом, я было двинулся через холл, но нервы меня подвели. Я проскользнул наверх, добрался до своей комнаты и, не зажигая света, уселся на край кровати.
Алисия вошла в комнату через двадцать минут. Я слышал се шаги, и увидел свет, проникший из коридора, когда она открыла дверь.
– Корнелиус?
Я включил лампу, стоявшую у кровати. Ее свет меня ослепил, я прикрыл глаза рукой и все еще не опускал ее, почувствовав, что Алисия села рядом со мной.
Мы молчали, а когда я набрался храбрости посмотреть на нее, то немедленно понял, что ей было все известно.
На ней было бледно-зеленое шелковое платье, а темные волосы подобраны над ушами. Никаких драгоценностей, только бриллиантовые серьги. Увидев, как она бледна, я почувствовал к ней жалость. Бедная Алисия, старавшаяся говорить только о хорошем, пытавшаяся совладать со слишком невыносимой правдой… этот паротит… детская болезнь, такая бессмысленная, такая ненужная…
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
Голос мой прозвучал как-то небрежно, почти беспечно, а руки застыли на коленях.
– Я месяц назад говорила с доктором Уилкинзом. Ее монотонный голос звучал лишь чуть громче, чем шепот. – У меня были подозрения. Я помнила о том ужасном осложнении, когда у тебя был паротит, а когда мой доктор сказал, что мне ничто не мешает иметь детей, я позвонила Уилкинзу. Он объяснил, что раньше, чем ты пройдешь обследование, он ничего сказать не сможет, хотя и дал понять, что существует большая вероятность того, что ты… что ты не сможешь больше иметь детей, потому что оба… потому что во время твоей болезни было поражено все. Он сказал, что если бы орхит был не таким сильным, то это могло бы пройти, но что нам с этим не повезло.
Этот медицинский термин представился мне таким же древним и специфично клиническим, как стены лаборатории доктора Глассмана. Меня охватило полное базразличие ко всему, и мне казалось, что она рассказывала историю о каком-то неудачнике, не имевшую никакого отношения ко мне.
– Я сказала доктору Уилкинзу, что не могу поверить, – продолжала Алисия. – Что как мне кажется, совсем наоборот, все в порядке. Вообрази меня говорящей все это доктору Уилкинзу! Но я не чувствовала никакого смущения, потому что он был так благожелателен, так добр… Никогда не думала, что он такой. Он принялся рассказывать мне о протоках, блокированных фиброзной тканью, и я почувствовала себя тупицей, так ничего и не поняв. Я сказала ему, что каждый раз бывало извержение жидкости, он с этим согласился, но в жидкости не было ничего – либо недостаточно, либо вообще ничего – так как через протоки ничего пройти не могло. Все это так трудно понять… Я никогда не была слишком сильна в анатомии, даже не знаю, что происходит в моем собственном теле. Разве это не странно, что человек годами живет со своим телом, так толком и не понимая, как оно функционирует?
Я смог лишь сказать:
– Значит, ты знала об этом уже целый месяц?
– Нет, сначала не знала, потому что доктор Уилкинз сказал, что не может утверждать ничего. Я колебалась, следует ли сказать тебе о его догадке, но ты уже сам решил обследоваться и я не стала ничего говорить, чтобы попусту тебя не беспокоить. Кроме того, я, по правде говоря, не верила в это – подозревала, но не могла поверить.
– Я тоже подозревал все время, – согласился я, – и тоже не мог поверить. Внешних признаков, которые вызывали бы опасения, не было. Я говорил себе, что все это пустяки, поскольку у нас не было никаких проблем сексуального порядка, хотя все время повторялись симптомы, о которых я тебе не говорил, а однажды и та самая проклятая боль. Несколько раз я готов был остановить машину, проезжая мимо библиотеки на Сорок второй улице по пути домой, чтобы прочесть в медицинском словаре о паротите, но так и не отважился. Куда легче оказалось уверять себя, что все в порядке и что так будет и впредь.
Еще труднее было сказать то, что я должен был сказать после паузы. Мы оба сидели на краю кровати, на расстоянии друг от друга, и молчание наше затягивалось. Наконец я проговорил, глядя в лицо Алисии:
– Я знаю, как ты хочешь, чтобы у тебя были еще дети. Знаю, как много это для тебя значит. Я хочу, чтобы ты была счастлива. И если ты решишь, что будешь более счастлива с кем-нибудь другим, я, разумеется, пойму это.
Она не колебалась ни секунды. До своего смертного часа я буду помнить, что она не помедлила с ответом даже для того, чтобы вдохнуть воздух.
– Я хочу иметь твоих детей, Корнелиус, – проговорила она, – а не от кого-то другого. Я никогда не смогу быть счастлива ни с кем кроме тебя, а кроме того… неужели ты в самом деле забыл мои обещания в день свадьбы?
Я был не в силах сказать хоть что-то, но когда непроизвольно потянулся к ней, она ответила мне тем же, и повторилось то, что в первый раз произошло на приеме у Сильвии. Наши руки сплелись, и снова жизни наши вместе устремились вперед в едином, необратимом порыве.
Я не был романтиком. Я любил Алисию и не мог представить себе жизни без нее, но в отношении брака не был сентиментален, отлично понимая, что только в кино герой и героиня беспечно шагают по широкой солнечной дороге к счастливой жизни, которая не отвернется от них даже в свободном от всяких проблем раю. Поэтому когда я безуспешно попытался заняться с Алисией любовью, то стоически принял фиаско и ожидал, когда она уснет, чтобы уйти в свою комнату. На столе в холле лежало досье Катулла, притягательное, как наркотик, обещавший уход в иной мир, и, закрыв за собой дверь библиотеки, я уселся за письменный стол Пола.
И снова немедленно почувствовал его присутствие. Я помедлил, и, хотя, разумеется, ничего не услышал и не увидел, мне стало трудно дышать. Я подошел к окну, но шпингалет заело, и я, охваченный паническим страхом, пытался его открыть, совершенно реально представив себе, что за мною захлопнулась дверь тюрьмы.
Я замер, обливаясь потом, а с фотографии, стоявшей в рамке на столе, на меня смотрели глаза Пола. И я тогда понял, что произошло. Наконец-то жизнь Пола стала моей жизнью. Я сломал дверь в прошлое, но вместо того, чтобы обрести безграничную свободу, оказался в тупике. Меня не освободило перевоплощение в Пола, а, наоборот, лишило свободы, и, вспомнив слова Сильвии о демонах, умерших вместе с Полом, я понял, что они воскресли в моем собственном теле.
Я с отвращением думал о Бар Харборе, о том, как Пол говорил о своей импотенции, о том, что эпилепсия мешала ему чувствовать себя мужчиной, о том, как он отвернулся от узнавшей правду жены и обрел новую уверенность в себе с другой женщиной.
Я, словно обезумев, метался по своей тюремной камере. Мне уже не хотелось искать доказательств того, что Элан Слейд не был моим родственником. Хотелось убедиться в том, что у Пола был сын, что он не такой, как я, и что именно на этом разошлись наши параллельные жизни.
Я рывком раскрыл досье Катулла.
И сразу же увидел какой-то конверт. На нем было написано одно слово – «Дайане», а отсутствие адреса предполагало, что Пол собирался отдать письмо прямо ей в руки. Я уже был готов сломать печать, когда увидел фотографии, и, отложив в сторону конверт, принялся тщательно изучать изображения господина Элана Слейда в возрасте от младенчества до трех лет.
Он был белокурым, а глаза у него были, вероятно, темными, однако утверждать это было трудно. Хотя небольшое, яркое лицо не говорило о сходстве с Полом, разглядывая последние фотографии обоих, вместе игравших на пляже, я убедился в том, что он сын Пола. Вряд ли Пол с такой любовью занимался бы с ребенком, если бы у него на этот счет было хоть какое-то сомнение.
Пол всегда был очень сдержанным, и я знал об этом лучше, чем кто-либо другой.
Отодвинув в сторону фотографии, я обратился к самым первым письмам и тут же убедился в правоте Элизабет, говорившей о склонности обоих корреспондентов к экскурсам в классику.
«Что общего между Пифагором и Друидами?» – «Это же элементарно, мой дорогой Катулл. И тот, и другие верили в переселение душ (о Друидах смотри «Комментарии к Галльской войне» Цезаря»). – «Кого судили за кражу Сицилийского сыра?» – «Кого-то из тех непристойных басен Аристофана. Может быть, Лягушек?» – «Ос, дорогая Лесбия, ос…»
Не задерживаясь на цитатах и намеках, я опять наткнулся на фотографии и почувствовал себя в чужой стране. Довольно сильно заросшее камышом озеро, покрытый травой склон, парусная лодка. На другой фотографии ветряная мельница на берегу узкой протоки, ее темные на фоне бледного неба крылья. Я был в Англии, в графстве. Норфолк, а взяв в руки следующую фотографию, я понял, что находился уже в Мэллингхэме.
Я всматривался в каменные стены, в темную, местами замшелую крышу, в высокие и узкие окна. Парадная дверь была увита плющем, и меня поразило царившее вокруг запустение. Я снова обратился к письмам.
Прошло четверть часа, а я все еще читал. Письма были веселыми, остроумными, яркими и совершенно лишенными каких-либо опасных эмоций. Пол выказывал свою обычную мудрость, держа ее на почтительном расстоянии, пока не решил, что хочет с нею повидаться. Его письмо, приглашавшее Дайану в Америку, было образцом романтического бреда, но мисс. Слейд клюнула на него и ответила: да, она, конечно, приедет в Нью-Йорк, чтобы встретиться с Полом. Последующие письма касались подробностей организации этого путешествия, а в последнем мисс Слейд писала о том, что не может дождаться новой встречи.
Разумеется, после того, как она приехала в Америку, переписки между ними не было. Им было вполне достаточно разговоров по телефону и частых встреч. Я недоумевал: что случилось со всеми ее фотографиями – ведь он, несомненно, снимал ее, когда она была в Нью-Йорке. Я понимал, что он мог их уничтожить, пытаясь забыть о ней в конце 1922 года, но думал, что, с его стороны, было бы вполне естественно оставить хоть один снимок. Я собирал в стопку листы с их классической викториной, решив, что вчитываться в нее неинтересно, когда какой-то листок, закружившись в воздухе, упал на пол за моей спиной.
Наконец-то я оказался лицом к лицу с Дайаной Слейд. Было просто непостижимо, как непрезентабельно она выглядела. Темные волосы были растрепаны, не менее темные глаза смотрели удивленно, как если бы камера застала ее врасплох. Широкий рот под крупным носом улыбался, как у школьницы, сбежавшей с урока в католической школе и упивавшейся своей свободой.
Я хотел поставить фотографию на стол, прислонив к чернильнице, когда взгляд мой снова остановился на конверте с надписью «Дайане», и на этот раз я сломал сургучную печать.
«Родная моя…»
Я остановился и перебрал другие письма. Все они начинались словами «Моя Лесбия». Я взглянул на дату вверху страницы. «20 июля 1926 года». Пол наверняка собирался передать ей это последнее послание лично, но по каким-то причинам положил его вместо этого в досье, может быть, за минуту до того, как его убили.
«Родная моя, вернувшись домой, я не мог уснуть, решил написать это письмо и отдать его тебе на пароходе. Но при условии, что ты обещаешь мне не читать его до момента, когда пароход выйдет в море, а то поймешь, что это просто дешевая хитрость, чтобы удержать тебя в Америке.
Все, чего я хочу, это чтобы ты верила в то, что я говорил тебе вечером. Я люблю тебя. И я женюсь на тебе. Я сделаю все, что ты захочешь…»
Я снова остановился. Мне потребовалась целая минута, чтобы совладать с собой и продолжить чтение.
«…Я люблю Сильвию и буду ее вечным должником, но все, чего я хочу на свете, это провести остаток своей жизни с тобой в Мэллингхэме. Знаю, я годами старался уклоняться от этой единственной правды, но теперь у меня нет ни сил, ни желания продолжать эту борьбу, потому что правда состоит в том, что мы значим друг для друга…»
Я остановился в третий раз, почувствовав себя больным от этих надоедливых штампов, физически больным. Дрожавшей рукой я перевернул страницу.
«…И можем сделать друг друга счастливыми. Я знаю, что тебе хочется еще детей, но сомневаюсь, чтобы я прожил долго, и когда ты овдовеешь, то будешь еще достаточно молода, чтобы в твою семью мог войти кто-то другой, кто не передаст моей болезни твоим детям. Ты понимаешь меня? Даже сейчас я сохраняю каплю холодного здравого смысла! Но теперь я знаю, что мой циничный прагматизм бесполезен и что моя сознательная отрешенность завела меня в эмоциональную пустыню. Я хочу, чтобы ко мне вернулось мое собственное «я», и только ты можешь вернуть его мне – мою молодость, веру, все мои былые идеалы…»
Меня охватил стыд за Пола и ужасное смятение. Старик, впавший в слабоумие, несущий бессмыслицу, оплакивающий свою утраченную молодость… Все это было отвратительно.
«…Я уйду из нью-йоркского офиса и, примешь ты меня или нет, поселюсь в Англии. Я хочу видеть, как растет Элан. Как хорошо было бы, если бы он надел оксфордский костюм! Теперь я, по крайней мере, могу понять, почему моя мать хотела, чтобы я занялся наукой, и почему пришла в ужас, когда я ушел в банк. Я не хочу, чтобы Элан последовал по моим стопам. Я хочу, чтобы он был счастлив, и знаю, что ему будет лучше без бремени моего богатства и положения. Только молодой человек вроде Корнелиуса может взвалить себе на плечи этот груз и не оказаться раздавленным под его тяжестью, и я не хочу, чтобы Элан рос, как Корнелиус».
Все остановилось. Мир, который вращался вокруг Пола всегда, сколько я себя помнил, начинал медленно разваливаться на куски. Целая эпоха тихо подходила к концу, ее корабль переворачивался килем вверх, падая в пучину.
Я перевернул страницу.
«Я чувствую себя виноватым перед Корнелиусом, – писал он с такой характерной для него эмоциональной отчужденностью. – Он усердно работает, боготворит меня, как героя, он хорошо воспитан, учтив и послушен – и все же я равнодушен к нему. Как ни странно, я подозреваю, что эта неподдельная верность, которая могла бы казаться мне такой лестной, на самом деле говорит о фатальном изъяне его личности. Действительно, он будет верным мне при любых обстоятельствах, его не остановят никакие угрызения совести, никакой закон. Никакие общественные традиции никогда не будут иметь для него никакого значения. Несмотря на все мои аморальные поступки, а я понимаю, насколько они значительны, я всегда совершенно точно знал, что хорошо, а что плохо, и страдал, чувствуя себя виноватым. Но подобные чувства никогда не взволнуют Корнелиуса, потому что ему чужда концепция добра и зла. Он не аморален, а безнравствен, и, как бы мне этого ни хотелось, я не могу думать о нем как о сыне.
Действительно, если говорить правду, он во многом сын собственного отца, жестокого, грубого человечка, который, несмотря на свою фанатическую богомольность, был одним из самых чуждых христианству людей, с какими мне приходилось встречаться. Однако я допускаю, что он был предан Милдред и мягок как ягненок в ее присутствии. Странно, что эти бродяги, такие бессовестные в бизнесе, часто оказываются преданными семьянинами, и ты увидела бы подтверждение этого наблюдения, если бы снова позволила мне жить вместе с тобой в Мэллингхэме!
Дорогая моя, найди время подумать обо всем, что я тебе сказал, и не отвергай меня, как сделала это сегодня вечером. Я понимаю, что известие о моей болезни не могло не быть для тебя тяжелым ударом, но я не могу поверить, чтобы ты не любила меня по-прежнему, меня, любящего тебя так сильно. И помни – я готов отказаться ради тебя от всего мира.
Со всей моей любовью, дорогая, отныне и навсегда.
Пол».
Это было его единственное письмо, написанное от руки, и единственное, не подписанное именем Катулла.
Я долго просидел, уставившись в эту подпись.
Потом я встал и принялся расхаживать по комнате. В голове у меня царила сумятица, мысли были бессвязными. Я чувствовал себя так, как будто кто-то умер.
Много времени спустя – не могу сказать, когда это произошло – я поймал себя на том, что снова рассматриваю фотографии. Я искал и искал, не зная сам, что именно, а потом увидел ее лицо, взял фотографию в руки, снова поднялся и забегал по комнате, не отрывая глаз от этого лица, и немного погодя понял: я всегда знал, что она была разрушительницей. Она разрушила мое уважение к Полу, брак моей сестры, все мои надежды на дружеское сосуществование со Стивом. Она разрушила бы и банк, если бы у нее было больше сил. Я это ясно понимал, и еще более очевидно для меня было, что она хотела уничтожить и меня, потому что я был единственным, кто всегда мог возникнуть на ее пути.
Уложив фотографии обратно в коробку, я долго пытался закрыть ее крышку, но ничего не получалось. Что-то мешало у корешка, и, отодвинув исписанные листки, я увидел длинный коричневый конверт, вылезший из стопки.
Я бегло заглянул внутрь и увидел какой-то документ.
У всех казенных бумаг свой запах, но эта не была похожа на обычное официальное письмо. Документ был иностранный.
Расшифровав за несколько минут его архаичный язык, я узнал, что летом 1922 года право собственности на дом и земельный участок, известные как Мэллингхэм Холл в приходе Мэллингхэм графства Норфолк, кем-то, действовавшим от имени господина Перси Слейда, было передано господину Полу Корнелиусу Ван Зэйлу, банкиру, проживавшему в Лондонском Сити, в доме номер шесть по Милк-стрит, за четыре тысячи пятьсот фунтов стерлингов.
Я поискал в конверте безусловно обязанные находиться в нем бумаги о последовавшей передаче права собственности мисс Слейд, но конверт был пуст. Я снова перебрал все, что было в досье, но никаких юридических документов, никаких других официальных бумаг, которые касались бы права собственности на Мэллингхэм Холл, не обнаружил. Я механически направился в свой кабинет, где хранил свои личные документы, извлек копию завещания Пола и тщательно перечитал ее с начала до конца.
Потом я долго сидел, рассеянно обмахиваясь завещанием, и пытался представить себе, как все происходило. Он купил это имение у Дайаны Слейд, когда она оказалась без средств, и явно намеревался возвратить его ей, но искусно использовал свое право на ее собственность, чтобы сохранить все свои сентиментальные воспоминания. Однако, поскольку он не включил Мэллингхэм в 1926 году в свое завещание, он, очевидно, был готов передать его обратно мисс Слейд, но был убит.
Это объясняет также, почему Стив искал это досье. Мне было легко представить себе, как мисс Слейд уговаривала его найти этот документ, формально свидетельствовавший о принадлежности ее дома Полу. Чего я, однако, не понимал, так это почему мои адвокаты считали, что Мэллингхэма как бы не существовало, но потом понял, что им о нем вообще не было ничего известно, так как все относившиеся к делу документы были сокрыты. Лондонские адвокаты Ван Зэйла могли бы располагать перепиской, относившейся к этой сделке 1922 года, но, очевидно, все документы были переданы Полу, и, поскольку мисс Слейд продолжала жить в Мэллингхэме и до, и после смерти Пола, лондонские адвокаты, очевидно, полагали, что он вернул ей право собственности через какие-то другие юридические каналы. Нью-йоркские же адвокаты либо вообще не знали об этой сделке, либо ошибочно считали, что Пол уже отказался от этой недвижимости, оформив все в Лондоне. Такое предположение было бы вполне естественным, поскольку в бумагах Пола не было обнаружено никаких документов, которые относились бы к Мэллингхэму. По дальнейшим размышлениям, я решил, что не приходилось удивляться тому, что такое небольшое имение, совершенно незначительное в сравнении с остальной недвижимостью Пола, ускользнуло от внимания при составлении завещания.
Не было никакого смысла выяснять, у кого были остальные документы и кто их спрятал. Я недоумевал, почему она никогда не обращалась с этим ко мне, не выложила свои карты на стол и не предложила выкупить имение. Все выглядело так, словно она знала, что я воспользуюсь случаем, чтобы с процентами отплатить за страдания Сильвии, словно понимала что, в конце концов, мы станем не только соперниками, но и врагами. Но это было из области фантазии. В 1926 году никто этого знать не мог. И все же дело выглядело так, как будто кто-то предостерег ее в отношении меня. Я никак не мог понять, почему она избегала меня как чумы, но нельзя отрицать, что она ни разу не попыталась связаться со мной, и теперь по-прежнему жила в Мэллингхэме так, как будто он принадлежал ей.
Следовало не забыть поручить моим адвокатам установить срок давности по таким сделкам, хотя я не видел, как Закон о сроках давности может быть использован в ее пользу, поскольку она умышленно скрывала истинные факты от законного владельца. Однако было очевидно, что она вполне могла сделать ставку на время.
Но это мог сделать и я.
Я улыбнулся. Было два часа ночи, но мой талант долгосрочного планирования работал уже в полную силу. Я больше не чувствовал себя эмоционально опустошенным. Мысли мои были ясными, а тело напряженным от возбуждения. Я должен был завоевать приоритет. Это всегда было основой успешного планирования. Прежде всего, Льюис, и абсолютный контроль над банком в Нью-Йорке. Потом Стив. Лондонское отделение, в конечном счете, подчиняется штаб-квартире на углу Уиллоу и Уоллстрит, а как только нью-йоркский офис будет у меня в руках, провести Стива мне будет нетрудно. А потом…
Я взял в руки фотографию мисс Слейд. Темные глаза, искрившиеся удивлением, смотрели на меня, словно бросая мне некий личный вызов, а широкая улыбка заставила меня иронически улыбнуться ей в ответ.
– Когда-нибудь, Дайана, – тихо прошептал я ей. Когда-нибудь…
Часть шестая
Дайана-победительница
1933–1940
Глава первая
Стив позвонил, едва стало смеркаться. Я была в это время в спальне своего нового дома на Честерфилд-стрит, который купила после рождения двойни, когда стало тесно во временном пристанище на Иден Мьюз. Мне нравилось жить в Мейфэре. Я ходила на работу через Баркли-сквер, а Нэнни было очень удобно гулять в парке. От дома было рукой подать до особняка на Керзон-стрит, который снимал летом 1922 года Пол.
Я подпиливала ногти, слушая по радио оркестр под управлением Реджинальда Кинга, и вспоминала, велела ли я Седрику обратить внимание наших продавцов на особые свойства новой маски для лица. Память моя была уже не такой хорошей, как когда-то. То ли сказывался возраст, то ли бесконечные коктейли, а может быть, и возросшее количество всяких мелочей, требовавших моего внимания в офисе. Я как раз подумала о том, что следует передать часть моих обязанностей подчиненным, как зазвонил телефон. Я было сказала Везерби, чтобы она не отвечала, но потом, решив, что, может быть, звонил Джеффри, сняла трубку с аппарата, стоявшего рядом с кроватью.
– Алло?
– Привет, Дайана, – прозвучал голос Стива. – Узнаешь?
– О, Господи, – проговорила я, – не будем играть в загадки до обеда. Как хорошо тебя слышно! Можно подумать, что ты на улице рядом с моим домом.
– Так и есть. Я снова в «Ритце».
– Боже правый! – я с опозданием сообразила, что при соединении не слышала голоса телефонистки с международной. – Что же ты не сказал, когда мы разговаривали на прошлой неделе, что собираешься приехать в Лондон? Ты надолго? Эмили с тобой?
– Нет, она в Париже. Я расстался с нею.
– Ты – что?! Боже, вы, американские банкиры, просто варвары! Так поступать с женщинами! Спать с ними, делать им детей, а потом бросать в такой беде! Честное слово, пора уже кому-то возвысить голос в защиту женщин, которых ты, Пол и Корнелиус, соблазняете, чтобы потом тут же покинуть!
– Полно, Дайана, все имеет свою оборотную сторону…
– Вот именно! Хотела бы я послушать, что об этом думает Эмили! Думаю, мне нужно позвонить ей и пригласить побывать у меня.
– О, Бога ради!..
– Ну, ладно, чудовище ты этакое! Видно, тебе хочется, чтобы я подержала тебя за руку, когда ты будешь рыдать у меня на плече. Послушай, ты можешь позвонить попозже? Сейчас я должна ехать на обед.
– С кем? – быстро спросил он. – С кем-нибудь из тех, кого я знаю?
– Да, с Джеффри Херстом.
– О, старина Джеффри! – Он не скрыл облегчения, услышав мой ответ. – Как у него идут дела?
– Очень плохо, – холодно ответила я. – В прошлом месяце его жена погибла в автомобильной катастрофе. Я помогаю ему оправиться от этого потрясения.
Нависла тишина. Наконец совладав с собой, он учтиво заметил:
– Искренне сожалею. Передай, пожалуйста, Джеффри мои соболезнования. Послушай, Дайана…
– Я правда спешу, Стив.
– Одну минуту! – заторопился он. – Как дети? Они с тобой, в городе? Могу я зайти вечером, чтобы их повидать?
– Мои близнецы в Мэллингхэме, – ответила я. – До свидания, дорогой. – Я положила трубку.
