Текст книги "Богатые — такие разные.Том 2"
Автор книги: Сьюзан Ховач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
«Может быть, Грэг найдет себе какой-нибудь другой источник наживы!» – заметил мой брат Мэтт, и я про себя подумал, что такое вполне возможно. Плуты, подобные Грэгу Да Косте, всегда каким-то образом удерживаются на плаву.
С братьями у меня проблем не было. Они по-прежнему были уверены в том, что заговор финансировало какое-то иностранное правительство, и поэтому не видели причин предполагать прятавшегося за спиной О’Рейли еще одного заговорщика. Фактически уже через месяц после похорон, когда улеглись страсти и я уже осмеливался думать, что выжил в своей самоубийственной игре, я сообразил, что всю правду знали из оставшихся в живых только четверо. Ни Элизабет, ни я не заговорим, но Сэм и Корнелиус внушали мне беспокойство.
Найдя предлог, я отправился в дом Ван Зэйлов на Пятой авеню, чтобы внушить им версию, предназначенную для прессы, полиции и партнеров, и они торжественно поклялись мне, что будут держать язык за зубами и всегда будут меня поддерживать. Позднее я взял у них запись и уничтожил ее. Теоретически я мог бы теперь расслабиться, но меня не покидало беспокойство. Я боялся, что мальчики могут вести себя неосторожно. Мне даже приснился кошмар, будто они перепили на какой-то вечеринке и рассказали обо всем во всеуслышание. Парни, едва достигшие двадцати одного года, всегда считают себя очень опытными, но, как известно любому моему ровеснику, нет никого опаснее молодого человека, который считает, что ему море по колено.
Я решил было поговорить с ними снова, но почему-то – может быть, от нежелания восстанавливать в памяти события того вечера – отказался от этой мысли, и в конце концов, не я пришел к Корнелиусу, зато Корнелиус явился ко мне.
Он выждал шесть месяцев, и после того, как предоставил мне достаточно случаев наблюдать, как по-кошачьи мягко ступал он по дороге через хаос, я перехватил новое выражение этого маленького шельмеца, так умно рассуждавшего когда-то о распятии на кресте. Под этими девичьими золотистыми волосами, за этими лучистыми серыми глазами скрывался острый, как мачете, ум и стальные нервы, готовые к борьбе.
Я часто думаю, как это я наделал столько ошибок с Корнелиусом. Мало того, что он выглядел не самым крепким парнем в городе, я еще подозревал его и в гомосексуализме, но, Боже, какое это было заблуждение! Гомосексуалисты могут быть крепкими бизнесменами, как много раз уверял меня Пол, и я всегда боялся их недооценить. Думаю, это опасение возникло потому, что я не мог поверить, на самом ли деле он человек Пола. Мне смутно казалось, что Пол сделал этого мальчика своим наследником только с целью доставить удовольствие Милдред.
Мне следовало с самого начала понять, что он представлял собою то самое сентиментальное дерьмо, которого Пол всегда боялся как чумы.
Корнелиус постучался в мою дверь в последнюю пятницу перед Рождеством и робко попросил аудиенции. В его золотистой шевелюре играл луч зимнего солнца.
– Входите, пожалуйста, – приветливо пригласил я. – Вы пришли пожелать мне счастливого Рождества? Я догадываюсь, что вы спешите на поезд в Цинциннати?
– Не совсем так. – Он закрыл дверь и словно проскользил к моему столу. – Можно присесть?
– Разумеется. Есть проблемы?
– Никаких проблем, – отозвался Корнелиус, являвший собой невинность херувима. – Просто, как мне кажется, сегодня подходящий момент сказать вам, что в новом году я хотел бы стать равным партнером, со всеми его правами. Я думаю, что пришло время привести в большее соответствие мое влияние в фирме с моей долей в ее капитале.
«Этот мальчуган просто тронулся!», – сказал я себе, стараясь не расхохотаться громко ему в лицо.
– Сынок, – снисходительно начал я, – вы работаете неплохо, но слыханное ли дело – полноправный партнер в таком банке, как «Ван Зэйл», не достигши двадцати одного года?
– С помощью Сэма, уверен, я смогу выполнять более ответственную работу.
Его настойчивость стала мне надоедать. Внезапно он перестал казаться мне смешным.
– Корнелиус, – резко сказал я, – мы постоянно имеем дело с клиентами среднего возраста, которые никогда не согласятся с тем, чтобы их дела вел какой-то мальчик. Я ценю вас как способного и работящего парня, но в данном случае, исходя из интересов фирмы, я вынужден вам отказать.
– Прошу прощения, – совершенно шелковым голосом заговорил Корнелиус, – но не думаю, чтобы вы могли позволить себе это сделать.
– Если вы имеете в виду свой капитал…
– Вовсе нет. Сейчас декабрь тысяча девятьсот двадцать восьмого года, а не июль тысяча девятьсот двадцать шестого, и мы оба знаем, что при теперешней конъюнктуре на рынке вы без ущерба для банка можете отказаться от этого капитала.
Я пристально смотрел на этого мальчика-монстра, которого Пол выдернул из среднезападного захолустья, и инстинкт подсказывал мне, что у меня есть повод для самой серьезной тревоги.
– Объяснитесь! – предложил я ему с самой теплой улыбкой.
Разумеется. Все очень просто. – Он доверительно наклонился в мою сторону. – Нет сомнений в том, что теперь, после этого… июльского происшествия, можно сказать, что вы фактически совершили несколько преступных деяний, не так ли? Позвольте мне привести примеры. Из записи следует…
– Я запись уничтожил!
– Но мы, разумеется, сделали се копию, – заметил Корнелиус, как бы удивляясь моей бестолковости.
Даже если бы у меня в животе разорвалась бомба, это не потрясло бы меня сильнее. Я не отводил от него глаз. Наконец он заговорил снова, и в голосе его зазвучали дружеские ноты.
– Из записи видно, что вы решили присоединиться к заговору, чтобы скрыть правду о смерти Пола. И вступили в сговор с О’Рейли с целью вымогательства денег у Чарли Блэра. Я понимаю, вы сделали это исключительно для того, чтобы заставить О’Рейли разоблачить Чарли, но полиция могла бы посмотреть на это совершенно по-другому, даже прослушав запись. Разве я не прав? Кроме того, вы изменили обстановку трагедии, в результате чего получилось так, будто стрелял О’Рейли. Это, несомненно, является введением в заблуждение правосудия, и даже может быть признано укрывательством преступления. А может быть, это делает вас просто соучастником? Неплохая тема для специалиста по уголовному праву. И, наконец, разумеется, револьвер-то был ваш. Таким образом, не исключается, что вы сами убили обоих. Мы-то с Сэмом знаем, что это не так, однако полиция может подумать…
Я ракетой рванулся из кресла, обежал вокруг письменного стола, ухватился за лацканы его пиджака, поднял его со стула и поставил на ноги.
– Вы… – я вылил на него поток ругательств. Комната поплыла перед моими глазами в горячем тумане гнева. Корнелиус с искаженным от ужаса лицом пытался высвободиться из моих рук. Наконец я опомнился, отпустил его, толкнул обратно на стул и навис над ним всей тяжестью моей нехлипкой фигуры. – Вы проклятый маленький сукин сын! – кричал я в ярости. – Только поговорите со мной так еще хоть раз!
– Полегче, Стив, – огрызнулся этот малый, вскакивая на ноги, вздернув подбородком и расправив плечи, и перестаньте вести себя, как последний идиот.
Я буквально задохнулся, ошеломленный такой молниеносной трансформацией учтиво-смиренного школьника в крикливого грубияна, и уже через секунду оказался в безопасности, по другую сторону письменного стола.
– А теперь послушайте меня, – быстро проговорил Корнелиус тихим голосом. – Я располагаю всеми доказательствами, необходимыми для того, чтобы упрятать вас за решетку, если не получу от вас того, чего хочу. И я это сделаю. Нет ничего проще. И не воображайте, что обвинение обернется против нас с Сэмом хотя бы уже потому, что мы так долго все скрывали. Мы скажем, что вы запугали нас, притворимся парой запутанных несмышленышей, и полиция отпустит нас домой, да еще и по головке погладит. А вот у вас не будет никаких шансов. Вас выпотрошат, лишат всего и закопают в землю, и вам не нужно будет больше ничего, кроме надгробного камня.
– Вы просто сумасшедший, – запротестовал я. – Если вы это сделаете, фирма «Ван Зэйл» погибнет.
– Туда ей и дорога! – огрызнулся Корнелиус. – Мне-то какое до этого дело? У меня по-прежнему будут мои пятьдесят миллионов баксов, и плевать я хотел на все остальное! Вложу деньги в кино или в производство самолетов, сделаю еще пятьдесят миллионов, а вы в это время будете сидеть в какой-нибудь вонючей тюряге! – Я полез в карман за фляжкой. Молчание затягивалось. – Подумайте хорошенько, – бросил Корнелиус.
И резко повернувшись, вышел из кабинета.
Я думал все дни рождественских праздников. Мне пришлось удовлетворить все его требования, но я понимал, что он будет требовать все больше и больше, несмотря ни на какие уступки. В банке «Ван Зэйл» я стремился быть человеком номер один, а стал им Корнелиус. Мы шли встречными курсами. Мне нужно было выиграть время, чтобы отойти на позицию, с которой я смог бы так же ловко свернуть ему шею, как он сделал это со мной. Я должен был отступить, примириться и затаиться.
Но я не имел ни малейшего понятия о том, как мне следовало поступить, и чувствовал себя в положении человека, которого женщина ударила по лицу рукояткой пистолета.
Эти мысли не оставляли меня ни на минуту вплоть до января, когда пришло письмо от нашего партнера в Лондоне, Хэла Бичера. Он писал, что хотел бы вернуться на некоторое время в Нью-Йорк, так как считал, что здесь принесет банку больше пользы, чем на лондонской Милк-стрит.
Все получилось как нельзя лучше. Лондонский офис в течение некоторого времени переживал застой, и незадолго до смерти Чарли мы уже обсуждали возможность отзыва Хэла в Нью-Йорк. Теперь же, когда мы искали новых партнеров и прикладывали усилия к укреплению фирмы, отзыв консервативного, стареющего Хэла представлялся еще более целесообразным, так как нужно было очень умело вести фирму по бурным волнам, бушевавшим уже два года после кровавой трагедии. И было решено послать вместо Хэла в Лондон меня. У меня был опыт работы в Европе. Появившись на Милк-стрит, я мог бы оживить деятельность лондонского офиса, и даже распространить ее на другие европейские страны. Я уже представил себе целую европейскую империю «Ван Зэйл энд компани» с отделениями в Гамбурге, Цюрихе и Париже. А пока я стану наращивать успехи в Европе, Корнелиус будет совершать одну за другой ошибки в Нью-Йорке. И уже через пять лет я смогу вернуться и вывести его из игры. Я должен это сделать.
– Я целиком за обновление лондонского офиса, – заявил Мартин при обсуждении этой идеи на совещании партнеров. – Совершенно очевидно, что финансовая картина там изменилась. Ссудные операции с иностранными правительствами будут сокращаться, и столь же очевидно, что мы должны приложить гораздо больше усилий, чем прежде, чтобы завладеть нашими внутренними промышленными и коммерческими рынками. Пол был специалистом по английской промышленности, и вы, Стив, провели с ним два года в Англии. Можно с уверенностью сказать, что никто так не подходит для того, чтобы перестроить деятельность нашего лондонского представительства в духе новой, реальной инновационной политики.
Все партнеры отнеслись к этому заявлению одобрительно. Я видел, как Льюис уже смаковал мысль об улыбавшемся ему положении единственного старшего партнера в Нью-Йорке, а Клэй радовался возможной свободе действий. Я позволил себе изобразить мимолетную циничную улыбку. Корнелиус вполне мог расправиться с ними обоими, и это внушало мне беспокойство. Теперь я уже не сомневался в его способности смести любого, кто встанет на его пути.
Я взглянул на Корнелиуса и понял, что он уже давно смотрел на меня. После того, как мы обменялись любезными улыбками, он полушутя сказал:
– Вы же англофил, Стив, не так ли? Уверен, что вы сделаете большое дело. Там у вас по-прежнему много друзей?
– Можете не сомневаться, – ответил я, лениво улыбнувшись ему через стол, и почему-то первой, о ком я подумал, была Дайана Слейд.
Глава пятая
Был март 1929 года, когда я приехал в Лондон. Кэролайн должна была присоединиться ко мне в июне, после окончания занятий в школе у мальчиков. Таким образом я был предоставлен самому себе. Саутгемптон, куда прибыл мой пароход, встретил меня дождем, но к тому времени, как я добрался до Лондона, небо уже было пастельно-голубым, и весенний ветерок играл тщательно подстриженной травой в парках. Распахнув окно в своем номере отеля «Ритц», я всей грудью вдыхал мягкий воздух, рисуя в своем воображении обычные для конца зимы метели, которые, вероятно, в те минуты заметали Нью-Йорк. Рядом с парком бурлила заполненная бесконечными автомобилями Пикадилли.
Не теряя времени на ностальгические воспоминания о Бродвее, я заказал бутылку шотландского виски двенадцатилетней выдержки, послал секретаря купить ежедневные газеты и велел слуге сразу же распаковать чемоданы и извлечь мой лучший костюм из английского твида.
Следующий час я провел очень приятно, просмотрев финансовые колонки в газетах. Как сорняк, бурно цвел «Вулворт». Я отметил про себя, что нужно будет купить новую партию акций. Ничего не понимавшие в финансах интеллигенты наперебой обсуждали популярность среди рабочего класса системы покупки в рассрочку. Мои глаза задержались на названиях крупных промышленных компаний: «Портланд цемент», «Шелл ойл», «Курто», «Остин энд Моррис», и я вспомнил о том, что нужно купить автомобиль. «Роллс-ройс» должен быть черным – я помнил, с каким презрением смотрели в Сити на яркие машины, но подумал, что можно купить и броский «фрэзер-нэш-Булонь» для поездок на уик-энды.
Я пробежал глазами спортивные страницы, но не нашел там ничего, кроме английского футбола, взглянул на репертуар театров и отметил пару пьес. Рассеянно налив себе новую рюмку лучшего из всех видов шотландского виски, я содрогнулся при воспоминании о невыдержанном виски, этом самогоне из Нью-Джерси. Но Америка уже отступала, и моим сознанием понемногу начинала овладевать чуждая, волнующая, экзотическая Европа. Я чувствовал себя так, словно только что приехал на какой-то блестящий прием. И мне оставалось лишь включиться в открывшуюся передо мной жизнь.
Сняв трубку телефона, я позвонил в находившийся почти рядом, в самом сердце Мейфэра, офис Дайаны Слейд и попросил к телефону хозяйку.
Раздался щелчок. И неожиданно прозвучал голос Дайаны:
– Стив?
– Дайана! Как поживаете? Вы получили мое письмо?
– Конечно получила! Как приятно слышать вас снова, Стив! – в ее завораживавшем английском произношении что-то изменилось. Интонация, передававшая когда-то формулу «прочь-руки-от-меня-скотина», теперь превратилась в многообещающую, полную совсем другого смысла, вроде «может-быть-мы-с-вами-в-конце-концов-поймем-друг-друга». – Добро пожаловать в Англию!
– Спасибо! – поблагодарил я. – Это прекрасно, что я снова здесь. Как ваши успехи? – Мы пару минут говорили друг другу о том, как прекрасно жить и делать деньги. Под конец я осторожно спросил ее: – Скажите, Дайана, хоть я и догадываюсь о том, что весь ваш календарь до самого Рождества расписан по минутам, но не могли бы вы сжалиться над бедным заезжим американцем и пообедать со мной сегодня вечером?
– Стив, как это мило с вашей стороны! – проворковала она в ответ. – Я просто в восторге! Сначала приезжайте ко мне, и мы немного выпьем – ведь у вас есть мой новый адрес, не правда ли?
Это было настоящее гостеприимство. Настроение у меня еще больше поднялось.
– Ну, разумеется, есть. Спасибо, Дайана, – отвечал я и, условившись о времени, повесил трубку, и что-то жизнерадостно запел, как ковбой, а чтобы отметить удачу, опрокинул еще одну рюмку.
В то время Кэролайн вызывала у меня чувство какой-то досады. Когда я в первый раз сказал ей о решении уехать в Европу, она разозлилась.
– В Европу! Стив, ты совсем рехнулся! – Она пожелала узнать причины такого решения, но мне было трудно объяснить ей, что меня втянули в жесточайшую борьбу и что отъезд в Европу будет блестящим маневром, который позволит вернуть утраченное.
– Ты восхищалась Европой, когда мы были там с Полом и Сильвией во время войны! – запальчиво бросил я.
– Да, ведь когда человек молод, ему ничего не стоит прожить пару лет в чужой стране! Но теперь – Англия, все эти невыносимые аристократы и затхлые традиции, ужасная пища и вода – о, Стивен, ты действительно свихнулся! Я не согласна! Я отказываюсь туда ехать!
Мы оба вышли из себя. Кэролайн заперлась в одной из комнат для гостей, а я обозлился настолько, что высадил дверь и буквально вытащил ее оттуда. Она громко кричала, но демонстрация силы всегда производила на нее отрезвляющее впечатление. И хотя я больше не удерживал ее и она могла уйти, Кэролайн позволила мне отвести себя в ванную, где мы оба и успокоились под душем.
– В этих ужасных английских ванных комнатах даже душа нет! – мрачно напомнила она мне. Мы завернулись в одно большое полотенце, и она больше не пыталась убедить меня изменить принятое решение.
И все же я едва дождался перерыва в моей семейной жизни, наступившего в марте. Кэролайн постоянно жаловалась на то, что не выдержит разлуки с друзьями, со своей благотворительной деятельностью, с организациями, ратовавшими за контроль рождаемости, с домом, садом, слугами и со всеми прелестями североамериканской жизни. Наш мир, заключенный под душем, был недолговечным. Интерес Кэролайн к сексу снова упал до нуля, и чем больше она дулась, тем больше это меня раздражало. Я боялся, что ее поведение могло отразиться на Скотте и Тони.
В конце концов, я попытался изобрести повод для перемирия и попросил ее следить вместо меня за моими братьями. Эта невинная просьба очень удачно служила двум целям: умиротворяла Кэролайн, стимулируя ее пастырский интерес к моей карьере, и позволяла мне чувствовать себя менее виноватым, предоставляя самим себе Люка и Мэтта. Поскольку надеяться на их корреспонденции было безнадежно, они почувствовали большое облегчение, когда я сказал им, что Кэролайн будет писать мне о них, и обязал их приходить к ней каждую неделю и рассказывать о своих делах. Как этот надзор будет осуществляться, когда Кэролайн в июне уедет ко мне, я не имел ни малейшего представления. Оставалось надеяться, что если они не скомпрометируют себя до отъезда Кэролайн из Нью-Йорка, то, возможно, дальше смогут работать без присмотра.
Перед отъездом из Нью-Йорка я назначил Люка на роль своего сторожевого пса в банке на углу Уиллоу и Уолл. Его брокерская фирма по-прежнему продолжала вести счета треста «Ван Зэйл Партисипейшнз», но Люк занял мое место в управлении трестом. Я придумал для него должность инспектора межведомственных инвестиционных трестов, поставил его письменный стол в большом зале и велел ему раз в неделю отчитываться старому Уолтеру. Но поскольку Уолтер почти ничего не понимал в инвестиционных трестах, Люк получал довольно большую самостоятельность. Разумеется, он не был банкиром и никогда не стал бы им, но у него была светлая голова, он видел, как я управлял трестом с 1926 года и как брокер треста был в курсе состояния портфеля ценных бумаг. Это позволяло использовать его как моего помощника, и, поскольку я знал, что Кэролайн сразу учует недоброе, если работа окажется ему не под силу, я считал, что обеспечил достаточную защиту. Как бы то ни было, мне понравилась идея получения внутренних отчетов из банка. Если бы Клэй попытался поиграть мускулами на моей территории или Корнелиус внезапно решил бы ободрать инвестиционные тресты, известие об этом пришло бы ко мне по трансатлантическому кабелю в тот же день.
Оставалось подготовить Люка. Как и Мэтту, обязанному представлять «Ван Зэйл Партисипейшнз» на деловых ленчах ежедневно в три часа, я прямо сказал ему, как он должен себя вести в мое отсутствие.
– Никаких операторов пулов, – жестко сказал я ему. – Никаких маклерских контор. Никакой возни вокруг знаменитостей. И никаких пьянок с этими твоими друзьями-бутлеггерами с северных холмов Нью-Джерси. Меньше всего я хотел бы, находясь в Европе, услышать о том, что Мэттью Салливэн, президент компании «Ван Зэйл Партисипейшнз», арестован агентами Налоговой службы за провоз полдюжины банок яблочной водки через границу штата.
Мэтт заявил, что будет безупречен. Люк поклялся, что я не пожалею о своем решении довериться ему. Оба они крепко обнимали меня, прощаясь со мной на пароходе, и у меня подступил комок к горлу при мысли, что я не увижу их целых двенадцать месяцев. Я намеревался приехать через год в Нью-Йорк, чтобы проверить результаты их деятельности, но и год – достаточно долгий срок.
– До свидания, дорогой Стивен, – говорила Кэролайн, подставляя холодную щеку после того, как братья со слезами на глазах стали спускаться по трапу. – Наверное, бесполезно просить тебя вести себя хорошо, но постарайся не пить слишком много, мой ягненочек.
Я чуть не зарычал, как лев, но здесь же были Скотт и Тони, а мы с Кэролайн никогда не ссорились у них на глазах.
Это, разумеется, был один из ярчайших моментов нашей супружеской жизни, и, хотя даже у хорошего брака есть свои недостатки, мы оба считали свой брак удачным. Мы действительно разделяли то, что старомодные люди называли «современными взглядами». Но институт брака гибок, и именно потому, что мы с Кэролайн давно выработали для себя свои собственные правила, наш современный стиль не означал, что мы в браке менее счастливы, чем любая другая пара. Я не верил в ее преданность мне, Кэролайн это очень хорошо знала и фактически не мешала мне иметь столько женщин, сколько мне хотелось. «Сексуальных срывов, – резонерствовала Кэролайн со своей выхолощенной версией Фрейда в одной руке и с томом Мари Стоупс в другой, – не должно быть в современном браке. И в наше время, на рассвете новой эры, как мужчины, так и женщины должны быть свободны от тирании сексуального рабства». В свободном переводе это означало, что жена должна иметь возможность говорить «нет» столько, сколько ей нравится, и если муж неудовлетворен, то он вполне может утешиться на стороне.
Это совпадало с теорией Пола о том, что хороший брак не имеет ничего общего с сохранением верности, и я должен сказать, что эта философия имела свои привлекательные стороны. Единственное, что меня беспокоило, это мысль о том, что Кэролайн могла осуществлять на практике то, что проповедовала, с таким же энтузиазмом, что и я. Мне вовсе не понравилось бы, чтобы она вязалась к каждому мужчине, возбудившему ее воображение.
– Не будь таким глупым, Стивен! – раздраженно сказала мне жена в ответ на высказанные мной опасения. – Ты упускаешь из виду самое главное. Я не разочарована. Ты удовлетворяешь меня абсолютно, так с чего бы мне ложиться в постель к кому-то другому?
Действительно, с чего бы, подумал я, успокоившись, и порадовался: как хорошо быть женатым на современной, сексуально просвещенной женщине. Все эти старые развалины, жалующиеся на то, что истинную женственность уничтожили война, джаз, косметика и еще дюжина других дьявольских напастей, и не подозревают, чего лишились. Я не оставил бы Кэролайн ни за что на свете. Каждый раз, после очередной измены, возвращаясь домой к своей надежной, умелой жене, поддерживавшей в нашем браке такое превосходное взаимопонимание, я испытывал громадное облегчение и часто думал о том, какое счастье, что я женат на здравомыслящей женщине.
И теперь я вовсе не был убежден в том, что мне хотелось спать с Дайаной Слейд, но было приятно сознавать, что, если бы это и случилось, я не чувствовал бы за собой вины. В голове бродили неясные мысли о том, что я мог бы подыграть ей, если бы она оказалась достаточно мила, но знал, что ни к чему серьезному это не приведет. У нас с Полом были разные вкусы в отношении женщин, и я не мог вообразить себя без ума влюбленным в Дайану так же, как потерявшим голову от страсти к Сильвии. Дайана могла бы стать увертюрой к моей свободной и легкой жизни в лондонском свете, а возможно – хотя далеко не вполне вероятно – и партнершей в чарльстоне между простынями. Но не более того.
Опустошив вторую рюмку, я вышел прогуляться, прошел через Грин Парк к Мэлл и повнимательнее пригляделся к англичанам. Боже мой, что за порода! Никогда не забуду, как они потрясли меня в мой первый приезд в Европу. Я чувствовал себя среди англичан, как громадный омар должен чувствовать себя в кастрюле с кипящей водой. В конце концов, я же вырос на Восточном побережье, и родители мои были светскими людьми – я знаю, что ирландское имя дает человеку шанс на чванство. Но мать моя была из Зингеров, и все мы знали, что нашего прапрадеда упоминал в своих письмах сам генерал Вашингтон. Я приехал в Англию с мыслью о том, что буду желанным гостем в любом старинном замке, но повсюду встречал лишь ледяные взгляды, словно был ливрейным лакеем. Я ни разу в жизни не был так шокирован, и оскорблен тоже. Мне хотелось единственного – дружеского расположения.
Пол взялся за мое воспитание. Ему была свойственна типично английская индивидуальность, которую он мог надевать на себя, как перчатку, его генеалогия восходила к семнадцатому веку, и он, как заметила однажды Кэролайн, был всеобщим любимцем у англичан. Он учил меня, как следует себя вести: быть терпимым и «подставлять другую щеку» каждый раз, когда англичане будут смотреть на меня, как на экзотическое животное, которое уж лучше бы убежало обратно, на другую сторону земного шара. «Но англичане любят животных! – возразил Пол в ответ на мое негодование. – Стоит им убедиться, что вы приручились, как они окружат вас любовью!» Он был прав. Я стал «довольно приличным для иностранца малым», что являлось английским эквивалентом «славного парня» для негра. Позднее я поднял свою репутацию, превратившись в «парня, достаточно спортивного для американца». Это было большим достижением, поскольку англичане любят спортсменов, а американцев считают самыми достойными внимания иностранцами, так как те умеют говорить по-английски. К концу моего двухлетнего пребывания в Англии ко мне пришел венчавший мои успехи триумф. В 1919 году официальных соревнований по крикету не проводили, но команда Австралийских имперских вооруженных сил обыграла Англию. Однажды в Лондоне кто-то спросил меня, знаю ли я, что такое «пара». Разумеется, я не имел об этом никакого понятия, но, прежде чем заговорил, этот парень заорал, как громом пораженный: «Простите меня, голубчик, я совсем забыл, что вы американец!»
Я плыл в Америку в сияющем ореоле славы.
Однако теперь, снова приехав в Англию, я не питал никаких иллюзий в отношении ожидавших меня трудностей. Если я хотел, чтобы передо мной открылись двери всех светских салонов, мне не подобало вламываться туда, словно нью-йоркский бык в фарфоровую лавку. Говорить не повышая тона и уверять, что знаю победителя международного крикетного матча, было бы недостаточно. За меня должен был поручиться какой-нибудь англичанин. Какой-то англичанин должен был взять меня за руку и объявить всем, какой я цивилизованный и ручной. И этим кем-то должна была стать Дайана Слейд.
Пройдя по Мэлл в Сент Джеймс Парк, я полюбовался газонами и постоял на мосту, глядя на башни и минареты хорсгардза. Внезапно меня снова захлестнул избыток чувств. «К черту англичан, – подумал я, как не раз думал и раньше. – Англия великая страна!» Позже, проходя по Пикадилли, любовался узкими, извилистыми улочками Мейфэра, спокойными рядами жилых домов и старомодными конными повозками, все еще встречавшимися среди небольших грузовичков и легковых автомобилей. Все это выглядело, как гигантский голливудский кинофильм. Мне нравился и странноватый английский выговор, и английские газеты с их старомодным языком, и развевавшийся по ветру Юнион Джек в тех местах, где в Америке развевается звездно-полосатый флаг. Я еще раз убедился в том, что американцы, задирая нос перед Европой, упускают возможность приобрести прекрасный опыт. Разумеется, Америка – лучшая страна в мире, все мы это хорошо знаем, но я вовсе не считаю непатриотичным восхищаться и какой-то другой страной, кроме своей собственной.
Вернувшись в «Ритц», я принял ванну и переоделся к обеду. Стараясь выглядеть англичанином, я снял с пальца кольцо с бриллиантом, выбрал самые скромные запонки, смочил водой и разровнял щеткой свои вьющиеся волосы так, чтобы они плотно прилегали к голове. Завершив эти операции, я решил, что вполне могу сойти за какого-нибудь инвестиционного банкира, и, довольный собой, спустился по лестнице, остановил такси и отправился через Пикадилли к дому Дайаны в Белгравию.
Небольшой, вытянутый дом Дайаны выглядел несколько необычно. Это был один из многочисленных лондонских домов, в свое время перестроенных из конюшен в жилые здания. Глянув на фасад, я вспомнил Аллею Макдугласа в Нью-Йорке, только Аллея-то была, вероятно, лет на двести моложе этой узкой улочки, вымощенной камнем. Белизна степ подчеркивалась черными украшениями, и в ящике под каждым окном цвела герань. Все восемь других домов этого ряда выглядели такими же основательными. Расплатившись с таксистом, я немного постоял, любуясь их видом, потом позвонил в колокольчик.
Дверь открыл маленький, худенький мальчик, лицо которого украшали словно специально подведенные шоколадом усы.
– Хэлло, Элан! – приветствовал я сына Пола. – Ты меня помнишь?
В моей памяти сразу же встал образ его отца.
– Конечно, помню! – несколько обиженно ответил мальчик. – Я все помню! – Он протянул мне липкую руку и добавил совсем по-взрослому: – Входите, пожалуйста, мистер Салливэн.
Я ступил прямо в гостиную, где полукругом стояли у роскошного камина диван и несколько кресел. Слева от камина высился антикварный книжный шкаф, справа – комод с зеркалом, а на отполированном до блеска столе стояла ваза с желтыми нарциссами. На дальней стене, у самой лестницы, висело изображение рыцаря. Я ожидал найти Дайану в каком-нибудь большом особняке, уставленном роскошной мебелью и отделанном лучшим лондонским декоратором, но, к своему большому удивлению, оказался в этом уютном, маленьком гнездышке. «Где же она устраивает свои коктейли и званые обеды? – подумал я. – Наверное, у нее есть какие-то помещения над салоном на Графтон-стрит».
– Мама сейчас спустится, – объяснил Элан. – Она немного опоздала, у нее было очень много дел. Мама, – добавил он, – находит слишком буржуазным, когда женщина живет пустой, бессмысленной жизнью. Скажите, господин Салливэн, как по-вашему, буржуазия больше угрожает истинному социализму, чем аристократия?
Я увидел в его глазах блеск самодовольства и понял, что он рисовался. «Мальчонка из молодых да ранний!» – подумалось мне. Ему едва исполнилось шесть лет, он был ровесником моего Тони, который пока рассуждал о поездах, ковбоях и бейсболе.
