Текст книги "Богатые — такие разные.Том 2"
Автор книги: Сьюзан Ховач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
– Я должен вернуться в Нью-Йорк, – говорил я. – Я принял решение и не изменю его. Я разберусь во всем, что там происходит, повидаюсь с Кэролайн, добьюсь развода, вернусь сюда, женюсь на тебе и мы весной снова отправимся в Париж! – добавил я, стараясь ободрить Дайану. – Ах, дорогая, вспомни, какой прекрасной помощницей мне ты там была! Может быть, я мог бы взять тебя в банк «Ван Зэйл» и подготовить из тебя нового партнера!
– Стив! – она села, выпрямившись, на кровати, с сияющими глазами и пылающими щеками, позабыв все наши заботы. – О, Стив, я этого хочу больше всего на свете… я так давно думаю об этом! Наверное, это началось еще когда я впервые увидела большой зал на Уиллоу-стрит, но я, разумеется, и не мечтала, чтобы это когда-то сбылось… – Она умолкла. Выражение ее лица изменилось. – Но ты же так не думаешь, ведь правда? – заговорила она снова. – Ты сказал это просто в шутку. Какая я глупая! Прости меня…
– О, не нужно извиняться, – прервал я Дайану. – Продолжай.
У меня в животе, где-то в глубине, постепенно твердел какой-то тугой маленький узел.
– Это все пустяки. Ты знаешь, как я люблю свою работу, но, наверное, уже не раз замечал, что я устаю от косметики и что мне хочется заняться чем-нибудь другим, каким-нибудь более престижным делом. Впрочем, это неважно. Забудем это.
– Пол об этом знал?
– Я и сама этого еще не осознала, когда он был жив, но, конечно, я думаю, что он-то знал. Если бы он был жив…
– Что меняет его смерть? – заговорил я. – Ведь есть же я, разве не так? У тебя есть новый шанс отрезать кусок от пирога Ван Зэйла!
Дайана нервно улыбнулась.
– Я понимаю, желание женщины заняться банковским делом кажется странным. Но я теперь знаю, что смогу им заниматься, Стив, знаю, что смогу! Лишь бы представилась такая возможность…
– Забудь об этом, Дайана, – пробормотал я. – Прости меня, но женщины не становятся инвестиционными банкирами.
– Но я умная, трудолюбивая и способная. Я показала, что могу начать с нуля и создать пользующееся громадным успехом дело меньше чем за семь лет. Почему ты закрываешь мне путь к банковской карьере лишь потому, что я женщина?
– Тебя никогда не приняли бы ни клиенты, ни партнеры. Прости меня, дорогая, но у тебя нет ни малейшей возможности вскочить в это заманчивое седло.
Она вспыхнула и поднялась на ноги.
– Это ужасно, то, что ты говоришь!
– Разве не это ты пыталась сделать все время с момента моего приезда в эту страну в марте?
– Я тебя не понимаю.
– Господи Иисусе, ты же достаточно умна. Не говори мне, что не понимаешь! После первой же проведенной со мной ночи ты просила меня гарантировать будущее Элана в банке «Ван Зэйл»! Я в твоих глазах был ключом от двери банка, разве нет? И поэтому ты окружила меня своим вниманием, хотя это было для тебя достаточно неприятно, потому что, если говорить положа руку на сердце, ты охотнее бы занялась дискуссиями о классической литературе или же изучением старинных церквей…
– Стив, Бога ради, ты все переворачиваешь с ног на голову…
– …И неудивительно, что ты забеременела! Ты добилась того, чего хотела – разве нет? – иметь в кармане второго партнера банка «Ван Зэйл», который расстелил бы перед тобой ковер, приглашая в инвестиционный бизнес!
– Я забеременела потому, что хотела еще одного ребенка и хотела, чтобы этот ребенок был твоим!
Это было выше моих сил.
– Ах, брось, Дайана, не будем проявлять «излишней сентиментальности»! – возмутился я. – Ты думаешь, что я теряю голову в присутствии женщин, не правда ли? Так вот, ты ошибаешься! Я чувствую, когда попадаюсь на крючок! Чувствую, когда меня прибирают к рукам! Но если ты сломала жизнь Полу, клянусь Богом, мою ты не сломаешь!
– Замолчи! – вскричала Дайана. – Не смей размахивать именем Пола перед моим носом, не смей! Я любила Пола, любила! Он мужчина, который был в десять раз лучше тебя и в постели, и во всем остальном…
– Господи Иисусе! – я вскочил на ноги. Комната поплыла перед моими глазами. – Ты паршивая дрянь!
– Думаю ли я, что ты теряешь голову от женщин? Да, думаю. Да, думаю. Но ты и понятия не имеешь о том, как надо заниматься любовью! Я пыталась намекать тебе, пыталась говорить, что мне нравится, а тебе лишь бы рухнуть со мной в постель, как следует нализавшись виски, а через несколько минут отвалиться в отключке.
– Тебе это нравилось! Ты всегда вела себя так, как если бы…
– Мне было скучно, черт тебя побери! Я скучала, оставалась разочарованной и неудовлетворенной, и, если бы не любила тебя так сильно – да, я любила тебя, – я сказала бы тебе все это уже давно, наплевав на твое мужское самолюбие! Боже мой, если бы ты только знал, что каждый раз, ложась с тобой постель, я пыталась представить себе, что рядом со мной Пол!
– Господи, – проговорил я, – я мог бы рассказать тебе кое-что о Поле. О, он не слишком-то любил женщин. Он лишь пользовался ими, чтобы убедить себя в том, что он не Оскар Уайльд!
– Это грязная ложь – самая грязная, какую мне только доводилось слышать! – Она набросилась на меня. Ее ногти впились в мои щеки. Ее раздувшееся тело сотрясалось от рыданий. – Убирайся! – кричала она. – Убирайся, убирайся, убирайся! Я никогда больше не хочу тебя видеть!
– Даже не думай об этом, увидеть тебя снова было бы такой ошибкой, которой я никогда не сделаю! – огрызнулся я. – Пойди поищи какого-нибудь другого простофилю, которого можно было бы одурачить!
Она все еще осыпала меня ругательствами, когда я хлопнул дверью.
Через два часа, уже лежа в постели, я потянулся к телефону и позвонил Дайане.
– Я не желаю с тобой разговаривать, – жестко проговорила она.
– Я только хотел сказать тебе, что это неправда, насчет Пола. Кэролайн обычно говорила подобное, наслушавшись новейших дешевых психологических теорий, я же думаю, что это просто безумие, тебе так не кажется? Я никогда не верил во всю эту психологическую брехню.
– Стив…
– Видно, я просто почувствовал ревность к Полу. Действительно, тяжело было слышать, что ты думаешь о нем, когда мы вместе. Дайана, это ведь неправда, то, что ты говорила о сексе?
Она положила трубку. Часом позже, когда я наполовину опорожнил бутылку виски, она позвонила мне сама.
– Мне очень жаль, что я наговорила тебе столько отвратительного, – сказала она, – но и ты наговорил мне достаточно ужасного. Боюсь, что ты даже не понимаешь, насколько ужасны были твои слова.
– Я не только понимаю это, – отвечал я, – но повторил бы все снова.
Пришла моя очередь положить трубку.
Еще через пару часов, когда в бутылке уже ничего не оставалось, я снова позвонил Дайане. Она все еще не спала и явно не отходила от телефона, потому что сняла трубку после первого же сигнала.
– Я хочу знать, когда родятся двойняшки, – проговорил я в трубку. – Бедные, несчастные малыши, мне их так жаль… Я позабочусь о них, если они будут тебе не нужны.
– Ты пьян, – ответила Дайана. – Я никогда их не отдам, никогда, и, кроме того, они будут только моими. Отцы незаконнорожденных детей не имеют на них никаких прав, даже права на опеку.
В трубке наступила тишина.
Я к этому времени действительно был совершенно пьян и, немного поплакав, уснул. Уже наступало утро, и в комнату пробивался свет.
Я отплыл во второй половине дня. Сделав необходимые распоряжения своим людям в банке, я ухитрился вовремя приехать в Саутгемптон. Пароход медленно двинулся на запад от быстро скрывшегося из глаз берега, и, опустив шторы, я улегся в своей каюте.
Переход через Атлантику был трудным. Большую часть времени я пил – слишком много. Я понимал, что пью чрезмерно много и следует остановиться, чтобы не кончить как отец. Воспоминание об отце как всегда меня протрезвило, и, когда пароход подходил к Нью-Йорку, голова моя уже была в порядке, руки не дрожали, и я чувствовал себя вполне готовым к любой схватке.
Я поднялся на палубу, чтобы посмотреть на город. Было сверкающее утро, воздух над ярко-синей водой был по-осеннему прозрачен. Знаменитая зазубренная линия горизонта резала глаза, неприятная, как отверстие в стволе гангстерского револьвера, и меня вдруг потянуло в Лондон, к массивной Арке Адмиралтейства, к непритязательному обаянию Эроса – памятника графу Шафтсбери на Пикадилли, к сказочным башням Хорсгардза, ко всем другим дышавшим дружелюбием картинам города, который мне предстояло назвать своим домом.
Пароход причаливал к пирсу. Это была долгая процедура, и, наконец, сойдя по трапу, я уже с волнением предвкушал встречу со своей семьей.
В таможенном зале я огляделся, но за барьером, где толпились встречающие, я увидел не Кэролайн, не детей и даже не своих непутевых братьев, а своего врага, Корнелиуса Ван Зэйла.
Часть пятая
Моралист Корнелиус
1929–1933
Глава первая
«Хотя Божьи жернова мелют медленно, – гласила цитата, вышитая на шелковом полотне и помещенная в рамку, стоявшую перед камином в моем кабинете, – они мелют очень мелко. А Он стоит в ожидании, пока перемелется все до последней крупинки».
Никогда стихи Лонгфелло не были столь уместны. На протяжении всего кризиса меня осаждали решительно все, требуя запереть это изречение в ближайший шкаф, но я так и не поддался этим уговорам. Строки эти были вышиты незамужней сестрой моего отца. То была одна из шести вышивок, висевших на стене большой комнаты на ферме, где я родился. Мать вручила мне «Божьи жернова», словно Предупреждение апостола Павла, после смерти Пола, и я так привязался к этой безделице, что поместил ее в деревянную рамку на подставке. По мере того, как жизнь моя становилась все сложнее и сложнее, вышивка утешала меня, ежедневно напоминая о простом и непосредственном сельском мире.
Эта вещь первой бросалась мне в глаза каждый раз, когда я входил в кабинет. И то, что я в этот день впервые не обратил на нее никакого внимания, лучше всего говорит о том, в каком состоянии я вернулся вечером двадцать девятого октября 1929 года с совещания партнеров.
Прежде чем я успел погрузиться в кресло, Сэм закурил мне и себе сигареты.
– Что случилось?
Я глубоко затянулся, и тут же закашлялся. Я знал, что мне следовало бросить курить. И дело дошло до того, что чувство вины перед врачом, запретившим мне курение, мешало мне обращаться к нему даже тогда, когда меня одолевали бронхиты.
– Все в порядке, – выдохнул я, оправившись от приступа кашля. – Льюис добился четырехнедельной отсрочки по ссуде, пригласив президента банка поехать с ним зимой на Багамские острова на своей яхте. Мэтт и Люк оказались без работы, вокруг моей головы засиял ореол, а за спиной выросла пара крыльев.
– Чудесно! – с восхищением воскликнул Сэм. – А что Стив? Он приезжает?
– Да.
– Вот и хорошо. Теперь-то мы припрем его к стенке! Прими мои поздравления, Нэйл… Послушай, что-нибудь не так?
– Нет, – отвечал я. – Ничего плохого.
И невольно пожал плечами. Хотя я никогда бы не признался в этом ни единственной живой душе, я смертельно боялся Стивена Салливэна.
Стив завершил бурное, хмельное английское лето тем, что сделал Дайане Слейд ребенка. Мы с некоторых пор с интересом следили за ним, чтобы быть в курсе того, чем он там занимался. Мне не нравилось все, что бы он ни делал. Сэм радовался тому, что Дайана работала на нас, отвлекая Стива. Однако я не мог представить себе, чтобы Стив, больше чем кто-либо другой дороживший властью, позволил себе долго манкировать делами лондонского представительства.
Не мог я простить ему и забыть то, как он оказался на первой роли в Европе, и уж, разумеется, я не считал Дайану Слейд просто приятной девицей, не преследовавшей своих тайных целей. Ни одна женщина не станет спать с банкирами и приносить им незаконнорожденных детей, если не стремится к чему-то большему, чем наличные деньги.
– Но к чему она стремится? – спросил озадаченный Сэм. – Вряд ли к деньгам, у нее их и так уже полно.
– Подозреваю, что она была уязвлена, когда состояние Пола унаследовал я, а ее мальчишке не досталось и ржавой полушки.
– Но теперь все это в прошлом! Она уже ничего не сможет поделать!
– Ошибаешься, Сэм. Она может вцепиться в Стивена Салливэна и прокатить всех нас на вороных на виду у всего города.
Сэм лишь улыбнулся, заметив, что я вполне созрел для главной роли в каком-нибудь голливудском фильме о Маккиавелли, и спросил меня, не приходило ли мне в голову, что мисс Слейд прыгнула в постель к Стиву просто потому, что он чересчур охоч до женщин. Я рассеянно ухмыльнулся этой мысли, слишком поглощенный воспоминанием о том, как Пол когда-то давно сказал мне: «Ты и Дайана, какое тщеславие!» – и снова подумал, как часто думал после того разговора, что у меня действительно нет никаких оснований симпатизировать мисс Дайане Слейд.
Впервые я услышал о ней летом 1922 года, но не знал ее по имени, потому что моя мать, упоминая о ней, называла ее не иначе как «Та женщина». «Бедняжка Сильвия, он ее совсем забросил, – говорила мать отчиму. – Пол, кажется, решил остаться в Европе с Той женщиной».
Однако мой двоюродный дед по-прежнему был женат на своей изысканной третьей жене, и я понятия не имел о том, что он поддерживал отношения с Той женщиной вплоть до весны 1926 года. Тогда мать попыталась убедить меня, что мне не следует проводить второе лето в коттедже Пола в Бар Харборе.
«Мисс Слейд в Нью-Йорке» – объявила мать, совсем как астроном сообщил бы о появлении в небесах новой кометы. «Кто она такая?» – заинтересовавшись, спросил я. «Любовница Пола», – ответила она, понизив голос на целую октаву.
Это следовало понимать так, что если американская любовница могла бы служить образцом нравственности эпохи процветания, то английская олицетворяла полный упадок Европы двадцатого века. «Корнелиус, я не могу, находясь в здравом уме, разрешить тебе ехать этим летом в Бар Харбор. Я должна хоть как-то выразить протест против нетерпимого положения бедняжки Сильвии».
Я ничего не сказал, но, поразмыслив, набрался храбрости и позвонил в Нью-Йорк Полу. Спустя неделю я уже ехал в Мэн.
Мать могла сколько угодно критиковать Пола, но каждый раз, когда он удостаивал ее своего очарования, она, подобно другим женщинам, становилась глиной в его руках.
В Бар Харборе мой друг Джейк Райшман спросил меня: «Что ты думаешь о мисс Дайане Слейд? О ней говорит без умолку весь нью-йоркский свет. Ты уже видел своего маленького кузена?»
Я могу вспомнить каждую деталь той сцены. Мы потягивали лимонад на теннисном корте. Теннис в Бар Харборе всегда требовал необычайной сноровки из-за сильного морского ветра, а в тот день ветер прямо взбесился и яростно гнал облака по небу. Трое моих друзей, Джейк, Кевин и Сэм, с любопытством пялились на меня. Джейк, всегда гордившийся своей искушенностью, обычно затевал разговор на какую-нибудь занимавшую нью-йоркское общество тему с видом человека, имевшего не меньше трех любовниц и теперь присматривавшего себе четвертую.
Все мы без конца говорили о женщинах и старались убедить друг друга в том, что с наступлением половой зрелости соблазняли каждую встречную женщину, в чем, впрочем, была большая правда.
«Что еще за маленький кузен?» – спросил я Джейка, и с этого момента отсутствию интереса к Дайане Слейд пришел конец. Именно с этого дня она начала вползать в мою жизнь, дюйм за дюймом, по мере того как Пол из месяца в месяц, год за годом, вел нас к неизбежному театру военных действий, где ее тщеславию предстояло сцепиться рогами с моим.
В юности я мало видел Пола. Семья матери считала брак моих родителей мезальянсом, и даже после смерти отца мы не возвратились на Восток, а оставались в Огайо и после того, как мать вскоре вышла замуж. Мне было четыре года, когда я уехал с отцовской фермы в Веллетрию, пригород Цинциннати, где мой отчим, доктор Уэйд Блэккет, был душой местной больницы.
Отчим был ходячим доказательством того, что не все хирурги беспечные красавцы, за которыми гоняются толпы больничных сестер. Внешность его была ничем не примечательна, манеры довольно прозаические, как у всех тяжело работающих людей со скромным достатком, избегающих всякого риска, который мог бы их как-то взбудоражить. Моя мать, как сама мне однажды призналась, вышла за него замуж потому, что понимала, как важно, чтобы у мальчика был отец.
Мысль о том, что она совершила эту ошибку ради меня, приводила меня в ужас, но я старался не показывать ей, что ее жертва была напрасной. Отчим относился к этому с пониманием. Мы вскоре стали чувствовать себя заговорщиками, оба не давая матери догадаться, что он считал меня безнадежной загадкой, а я его – отчаянно скучным человеком. Так мы вполне уживались друг с другом годами под одной крышей, в атмосфере спокойной, но глубокой отчужденности.
Веллетрия нравилась жителям штата Огайо. Да наверное, нравится и теперь. Мне казалось, что я смогу полюбить ее, когда, немного окрепнув, стал ходить в местную частную школу, но я ошибался. Я был слабым ребенком, не по возрасту маленьким. На меня смотрели с такой смесью любопытства и презрения, что я скоро стал носить с собой перочинный нож для защиты от наиболее, злобных мучителей и с интересом думал о том, что произойдет, если я пущу его в ход. В школу я проходил всего один семестр, и мать забрала меня оттуда. Однако я успел извлечь несколько полезных уроков, так что время это не прошло бесплодно. Я понял, что довольно выгодно быть недооцененным, в таком случае люди становятся слишком доверчивыми и ими легче манипулировать. Еще запомнил, что одно резкое, угрожающее движение может испугать даже отъявленного громилу и что искусство выживания во враждебной среде состоит в наступлении на других, прежде чем они успеют напасть на тебя. Не у одного Ахилла было уязвимое место. Каждый из воинов в какой-то степени уязвим. Все дело в том, чтобы изолировать эту слабость, правильно ее оценить и затянуть гайки. Истинную власть, любил говорить Сэм, истинную власть над людьми даст умение скрыть свое слабое место, упрятать его подальше и смело шагать через толпу, зная, что никто не осмелится тебя тронуть.
– Блаженны кроткие, – читал я когда-то на другой вышивке моей тетки, – ибо они наследуют землю».
«Интересно, как это им удастся», – озадаченно спрашивал я, проведя семестр в школе. Но мать просто считала меня богохульником и сердито говорила, что с нее достаточно послевоенного безбожия и что, к ее большому сожалению, я не удосужился прочесть какую-то поучительную работу по теологии, ограничиваясь спортивной хроникой в «Цинциннати Инкуайерер».
«Да, мама», – отвечал я, чувствуя себя слишком кротким, чтобы наследовать землю. Я приходил в ужас от мысли, что она узнает о моем любимом хобби – азартной игре.
Я прекрасно осознавал свое положение заблудшей овцы в такой культурной, интеллектуальной семье и делал героические усилия, чтобы скрыть от нее истинные размеры своего отклонения от ее нормы. Однако, поскольку претензия на что-то – дело необременительное, а отрочество мое продолжалось, я постепенно становился все застенчивее и беспокойнее. Я любил мать и сестру, но у меня не было ничего общего с ними. Отчим в моем представлении был подобен марсианину. Отца я помнил недостаточно, чтобы понимать, был ли я похож на него, или нет. «Кто я?» – спрашивал я себя, но, кем бы я ни был, какова была моя роль в этом благонравном, изысканном, притуплявшем разум и чувства пригородном Эдеме?
Я в отчаянии задавался этим вопросом в сотый раз, когда, вернувшись к обеденному столу после телефонного разговора с Нью-Йорком, мать раздраженно объявила: «По-видимому, с тобой намерен встретиться твой дядя Пол».
Мы встречались с ним на свадьбах и похоронах. Свадьба матери с Уэйдом, свадьба Викки и Джейсона Да Коста, свадьба Пола с Сильвией – смутно припоминал я. Похороны помнились более отчетливо: отпевание бабушки Шарлотты, приходившейся сестрой Полу, похороны его матери, моей древней прабабки. А самым трагическим воспоминанием была смерть моей веселой, прелестной кузины Викки, дочери Пола. Во время всех этих семейных сборищ Пол вряд ли перекидывался со мною полдюжиной слов; но перед моими глазами всегда встает картинка: появление Пола в забитой людьми комнате, когда все головы поворачивались к нему с восторженным уважением и благоговейным страхом.
Случалось, он навещал нас во время своих деловых поездок в Веллетрию, и тогда мать с обожанием вцеплялась в него, а отчим говорил что-то почти интересное, сестра же моя Эмили достигала новых высот красоты и ума. Я смотрел на него, желая приблизиться, но меня охватывало мучительное чувство неполноценности. Темные глаза Пола порой с любопытством задерживались на мне, словно пытаясь выяснить, действительно ли я такой слабоумный, каким выглядел.
Очевидно, вызвать меня к себе Пола заставил инстинкт, а не логика. Но каковы бы ни были его соображения, он протянул мне руку, вырвал меня из чуждого мне мира и повел через Аллеганские горы в тот, другой мир, где, я знал, я буду чувствовать себя как дома.
И тогда мне стало ясно, кто я.
«Я вижу в вас себя, Нэйл», – сказал он мне однажды. В своей семье он тоже был заблудшей овцой, и я тоже видел в нем себя. Он был таким, каким хотелось быть мне. Героем, потребность поклоняться которому у меня не проходила, отцом, которого у меня не было. И когда я в восторге созерцал ореол его потрясающего могущества, мне так страстно хотелось следовать по его стопам, что скрывать свои амбиции от него почти не удавалось.
– Что мне делать? – Я по-прежнему был почти неспособен говорить в его присутствии, но ухитрился все же выпалить пару односложных вопросов. – Как мне показать вам, на что я способен.
Он сказал мне, что нужно упорно работать, похлопал меня по плечу и вышел. Он был достаточно сдержанным и, несмотря на все свое обаяние, часто казался холодным. Оглядываясь на прошлое, я думаю, что не только мое тщеславие, но и моя страстная жажда почувствовать хоть какое-то проявление любви заставляли меня так упорно трудиться в эти волшебные летние месяцы моего пребывания вместе с Джейком, Кевином и Сэмом в Мэне.
Я был его внучатым племянником, но Пол никак не выделял меня, и, если бы не Сильвия, озабоченная состоянием моего здоровья, я вполне мог бы забыть о том, что принадлежал к этой семье. К июлю 1926 года я понял, что у Пола не было любимчиков, но все же всячески старался не страдать от его отчужденности. Однажды он вернулся из короткой поездки в Нью-Йорк и пожелал говорить со мной наедине.
Он увел меня посреди обеда из столовой в библиотеку. Естественно, мне показалось, что я что-то сделал не так. Едва я с железной решимостью проглотил комок в горле, как он улыбнулся мне, и когда в его глазах загорелся мягкий свет, я ощутил всю его привязанность, которой мне так не хватало.
– Садись, Нэйл, – пригласил он. – Мне нужно с тобой поговорить.
Мы уселись один против другого у окна, за небольшим столиком. За окном опускался вечер, и сумеречный полусвет казался таинственным. Мне не было видно выражение его глаз, но он, наконец, наклонился в своем кресле вперед и резко проговорил:
– Сегодня я подписал свое новое завещание. Ты получишь все, что хочешь.
Я был ошеломлен. Попытался сказать, что я больше всего хотел бы, чтобы он дожил до глубокой старости, но он оборвал меня на полуслове.
– Не нужно никаких банальностей, – сказал Пол. – Я принял решение в отношении больших сумм денег и хочу быть совершенно уверенным в том, что мы понимаем друг друга. В частности, я хочу, чтобы ты понял, что большое состояние и власть, которую оно дает, не благо, а бремя и что я назначил тебя своим наследником не потому, что ты мой внучатый племянник – я несентиментален в вопросах кровного родства, – а потому, что считаю, что ты способен нести это бремя и не допустить, чтобы его тяжесть стерла тебя в порошок. У твоей матери есть недостатки, но она дала тебе имя прочной семьи, цивилизованное воспитание и внушила основы христианской этики. Как агностику, мне достаточно чуждо восхищение нравственной силой христианских принципов, и, даже будучи циником, я способен сохранить врожденную веру в добродетели семейной жизни. Но никогда не считай себя неуязвимым, Нэйл. Помни философию греков и не делай ничего сверх меры.
– Да, сэр, – с уважением отозвался я, думая о том, как странно было то, что эти слова, в устах моей матери звучавшие так скучно, прозвучали теперь исполненными такого грандиозного значения.
Он говорил мне, чтобы я воздерживался от неумеренной выпивки, и предупреждал о том, как коварная привычка к алкоголю выходит из-под контроля:
– …И когда за завтраком перед тобой стоит стакан с глотком джина, разведенного апельсиновым соком, не предлагай его никому, оставь все себе. Ты не можешь себе представить, как тяжело жить с этим. И тебе будет нелегко отделаться от этого постоянного напряжения… Скажи, а этот твой поразительный неудачник отчим говорил с тобой когда-нибудь о сексе?
– Нет, сэр.
– Тогда позволь мне сказать тебе следующее: не верь никому. Люди способны на все ради денег, абсолютно на все. Относись скептически к заверениям женщин в любви к тебе. Избегай гомосексуального общения – да, да, я знаю, что тебя интересуют только девушки, и не делай такого оскорбленного лица! Но такие красивые юноши, как ты, неизбежно привлекают внимание гомосексуалистов, и ты должен быть начеку и не допускать никаких оплошностей, которые могли бы привести к шантажу, скандалу и разорению. Всегда помни, что малейшая ошибка в твоей личной жизни может оказаться роковой и привести к катастрофическим последствиям. И независимо от того, насколько ты богат, никогда не забывай о том, что потакание своим эмоциям это такая роскошь, которой ты никогда не должен себе позволять. Может быть, тебе кто-нибудь рассказывал о том, в каком катастрофическом положении я оказался с моей первой женой, матерью Викки?
Он принялся рассказывать мне о своем прошлом. Говорил он долго, луна поднялась уже высоко в небе, и море сияло серебром в ее лучах между стволами сосен. Я скоро понял, что Пол раскрывался передо мной с такой мучительной откровенностью потому, что хотел, чтобы я учился на его ошибках и избежал своих, когда я продолжу его жизнь, из которой он когда-нибудь уйдет.
Я слушал и слушал. Порой он протягивал ко мне над столом руку и касался моей кисти, словно этим мог как-то смягчить рассказ об отмщении. Вдруг он остановился.
– Прости меня. Ты слишком молод, и так мало видел в своей жизни… Это, должно быть, слишком трудно для тебя. – Мои пальцы доверчиво сложились в его руке. Я был снова маленьким мальчиком, безоглядно верным и послушным, готовым идти за ним на край света. – Ну вот, наконец, – проговорил он, коротко пожав мою руку, прежде чем выпустить из своей, – мы дошли и до мисс Дайаны Слейд. – Его лицо было ярко освещено луной. Устремив на меня свои темные глаза, он, смеясь, воскликнул: – Ты и Дайана! Какое тщеславие!
И стал рассказывать о своей знаменитой лондонской любовнице.
То, что я услышал, мне не понравилось.
Он рассказывал все до мельчайших подробностей, не утаивая ничего ни от меня, ни от себя самого. Оглядываясь теперь на свои последние годы, я понимаю, что у меня никогда не хватило бы храбрости рассказывать такому неоперившемуся восемнадцатилетнему мальчику о брачных проблемах, так прекрасно разрешенных этой мисс Слейд. Он говорил даже о своей эпилепсии, и это далось ему труднее всего; я видел, как сжались его кулаки, а глаза на побледневшем лице пылали огнем.
– Вам не следовало говорить мне об этом, сэр, – выпалил я наконец.
– Нет, следовало, – мгновенно отозвался Пол. – Я должен рассказать тебе решительно все. Я должен пройти через это.
В конце концов я набрался смелости спросить Пола:
– Вы уверены в том, что не женитесь на мисс Слейд?
– Я не женюсь на ней, – мгновенно прозвучал его краткий ответ. – Ты удовлетворен? Почему ты не спрашиваешь, не намерен ли я признать ее сына?
Я сразу же понял, что он меня испытывал. И сделал бесстрастное лицо, но почувствовал, как кровь уже приливала к оболочке, в которой пряталась моя Ахиллесова пята.
– Может быть, вы думаете, что это не ваш сын, – учтиво отвечал я.
– Он мой. Что дальше?
Оболочка взорвалась. Я смотрел то на пол, то на потолок, то в окно, пытаясь придать своему лицу беспечный вид, а когда снова посмотрел на него, то увидел, что он все понимал. Более того, его это веселило.
– Вы уверены, что он ваш, сэр? – Он надолго задержал на мне свой взгляд. Глаза его сверкали, но были лишены всякого выражения. Нервы мои сдали. Я густо покраснел. – Простите меня… я не хотел… простите меня, сэр, я не хочу больше говорить об этом…
– Успокойся. Нет никакой необходимости ползать на четвереньках только потому, что ты высказал совершенно логичную мысль. Покончим с этим раз и навсегда. Этот ребенок мой. Я это знаю, и будет лучше, если ты согласишься с этим. Я не признаю его потому, что хочу защитить Сильвию и самого Элана от своих денег и от своего положения, совершенно так же, как твоя мать стремится защитить тебя. Если бы тебя не так ослепляла ревность, ты признал бы эти вполне очевидные причины.
– Я не ревную, сэр.
– Убеди меня в этом.
– Но в этом же просто нет необходимости, сэр, разве не так? Я ваш наследник, а он нет.
– Вот именно! – его суровость внезапно растворилась, словно он больше не мог ее сохранять, и, вставая, он ласково похлопал меня по плечу, как своего многообещавшего протеже. – Мне кажется, – сказал он, когда я тоже поднялся на ноги, – по поводу биологической связи болтают много чепухи. Лично я верю в усыновление.
Я кивнул. Я больше не мог смотреть на него и чувствовал, что и он больше на меня не смотрит. Засунув руки в карманы, он двинулся к двери.
– Тебе, разумеется, придется сменить фамилию на Ван Зэйл, – подумав, добавил Пол.
– Да, сэр.
– Пол Корнелиус Ван Зэйл.
– Да, сэр.
Пол улыбнулся. Он был удовлетворен.
– Присоединимся к остальным, – сказал он, открывая дверь. – Позже сможем продолжить разговор.
Меньше чем через неделю после того, как он был застрелен в своем кабинете, я перешел в наступление, чтобы занять его место.
Все говорили, что мне это не удастся. Это меня удивило. Я уже воображал, что меня никто не остановит. Деньги давали мне это право.
Когда прекратились разговоры о том, что мне следует поехать в Европу, в Йель, к черту на рога – куда угодно, лишь бы не в дом один по Уиллоу-стрит, – я переехал в дом Иола, засучил рукава и принялся работать с таким рвением, как никто из моих доброхотов-советчиков.
Мои друзья восхищались мною. Я был тишайшим из всех нас четверых и самым застенчивым, но теперь я говорил даже своим партнерам: «Этого хотел Пол», – и настаивал на предоставлении мне самостоятельности. Моя таинственная, абсолютная уверенность в себе создала мне репутацию чудака со Среднего Запада, и за одну ночь превратила меня в лидера стаи. Джейк и Кевин ходили объятые благоговейным трепетом, и только Сэм, практически как всегда, быстро опомнился и попросил: «Возьми меня с собой!»
