Текст книги "Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты"

Автор книги: Светлана Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)

– Ладно, заходите.

Они входят в номер Симонэ – такой же уютный, как и номер инспектора. Здесь много солнца, всюду разбросаны книги и папки с рукописями, на спинку кресла небрежно брошен красивый халат.

– Только вот где он у меня? – задумчиво произносит Симонэ, оглядывая свои владения. – Ага, в чемодане… – Он лезет под диван, выдвигает огромный чемодан со сложными кожаными лямками и принимается в нем рыться, не переставая болтать. – Мне эти ваши лыжи и горы ни к чему, мне прописан курс чувственных удовольствий. И я по мере сил и возможностей этим курсом следую. – Он снова разражается рыдающим хохотом. – Вот он. Пользуйтесь. – Он протягивает инспектору лыжный костюм.

– Спасибо, – говорит инспектор.

– А как вам нравится хозяйка? – вопрошает Симонэ, провожая инспектора до двери. – Ягодка, а? Есть в ней нечто такое… А?

– Несомненно, – говорит инспектор, раскрывая дверь.

– Так после обеда забьем?

– Несомненно.

Через несколько минут инспектор в лыжном костюме проходит через холл к выходу. Мельком он отмечает, что Брюн и Олаф по-прежнему располагаются по сторонам стойки и о чем-то вполголоса беседуют.

Инспектор становится на лыжи, несколько раз подпрыгивает, опираясь на палки, и с места кидается по целине размашистым финским шагом.

Проезд инспектора по сверкающему снежному полю под ослепительным солнцем – лицо у него радостно-возбужденное, сильно и ровно движутся длинные руки, выбрасывают палки, отталкиваются палками, сильно и ровно движутся ноги в скользящем неутомимом шаге…

…и перед мысленным взором его возникают и пропадают сцены из его будничной жизни, жизни заурядного полицейского чиновника, возникают и сменяются пейзажами, которые он видит сейчас, в этом захватывающем дух беге по снеговому простору.

Следственная камера, голая лампочка на шнуре, унылая морда подследственного, сидящего посереди помещения на грубой табуретке, сгорбившегося, небритого, нечистого…

…и сразу: сверкающий снег, синее небо, сизые скалы вдали…

Совещание в кабинете у начальства, густые клубы табачного дыма, утомленные лица коллег, раскрытые папки с «делами»…

…и сразу: сверкающий снег, синее небо, сизые скалы…

Тюремная камера, неопрятные нары, опухший тип в арестантском костюме слезливо оправдывается в чем-то, бьет себя кулаком в грудь, потрясает перед лицом грязными руками…

…и сразу: сверкающий снег, синее небо, сизые скалы…

Будничные сценки становятся всё бледнее, снежные пейзажи начинают просвечивать сквозь них, и вот уже не остается никаких будней, остается только снежный праздник, склоняющееся к закату солнце, потемневшие силуэты иззубренных скал на фоне темно-синего неба.

Усталый, мокрый, счастливый возвращается инспектор Глебски к отелю.

На крыльце, укутав плечи в шаль, стоит и смотрит на него с улыбкой госпожа Сневар.

– Что же это вы, господин Глебски, – говорит она, – загулялись, обед пропустили…

– Не заметил, как время пролетело… – виновато отзывается инспектор, снимает лыжи, втыкает их в снег и поднимается по ступенькам. – Ничего, перекушу чем-нибудь легоньким… Ужин, наверное, скоро уже…

Госпожа Сневар качает головой.

– Ну нет, не так уж и скоро… Пойдемте, я покормлю вас, что с вами поделаешь…

Они проходят через холл, начинают подниматься по лестнице.

– Дивно хорошо было… – говорит инспектор. – Словно молодость вернулась…

– Ну, не так уж вы и стары, господин Глебски…

– Нет, серьезно, так хорошо… Слава ложным вызовам!

Они идут по коридору. В коридоре пусто, откуда-то доносится музыка, резкие щелчки бильярдных шаров и рыдающее ржание Симонэ. Инспектор сокрушенно покачивает головой.

– И я совсем забыл, что обещал этому физику партию в бильярд после обеда!

– Не страшно, – говорит госпожа Сневар. – Он уговорил Олафа, это они с ним сейчас режутся… Идите переоденьтесь и приходите в столовую… Вон та дверь.

Инспектор открывает свою дверь, входит. Под ногами у него лежит сложенная вчетверо бумажка. Инспектор поднимает ее, разворачивает, читает вполголоса: – «Господина полицейского извещают, что в отеле под именем Хинкус находится опасный гангстер, маньяк и убийца, известный в преступных кругах под кличкой Филин. Он вооружен и грозит смертью одному из клиентов отеля. Примите меры»…

Инспектор переворачивает листок, снова переворачивает, перечитывает про себя. Задумывается.

– Гм… Хинкус…

Подходит к окну. Тень отеля сильно удлинилась, но можно без труда рассмотреть тень человека, неподвижно сидящего в шезлонге на крыше.

– Шутники! – презрительно произносит Глебски и начинает стягивать через голову лыжную фуфайку.

Глебски, переодевшись, входит в столовую. Это сравнительно небольшая зальца, отделанная темным деревом; посередине – овальный общий стол на дюжину персон, еще два-три столика, на двоих каждый, стоят у стен под грубоватыми бра; изрядную часть площади занимает могучий буфет, где за толстыми стеклами видна старинная посуда. Рядом с буфетом имеет место приоткрытая дверь – это оттуда доносится музыка, щелканье шаров, демонический хохот и азартные выкрики.

Госпожа Сневар входит следом за Глебски с подносом, на котором сияет кофейник и возвышается грудка бутербродов на тарелке.

– Идите сюда, господин Глебски, – зовет она и ставит поднос на один из столиков у стены. – Здесь вам будет уютно.

Глебски подходит, садится за столик. Госпожа Сневар наливает кофе.

– Не откажитесь посидеть со мной, – галантно просит Глебски.

Госпожа Сневар присаживается напротив него.

– Значит, вам понравилась наша долина… – говорит она.

– Да… очень… – отзывается Глебски рассеянно, прихлебывая кофе. – Скажите, госпожа Сневар… вы говорили кому-нибудь, что я – из полиции?

– Кажется, да… – Госпожа Сневар быстро взглядывает на него. – А что? Я неправильно сделала?

– Да нет, отчего же… А кому, можете припомнить?

– Я и сама не знаю, как получилось. Перед самым обедом, когда мы накрывали на стол, Брюн сказал, что у вас выправка, как у военного. И я, не подумавши, ответила, что вы – полицейский.

– Ага… А скажите, эта… этот… гм… бедное дитя вашего покойного брата – вы не замечали, нет ли у него склонности ко всяким шуткам?

– Не понимаю…

– Ну… Не могло ли быть так, что это он… она… гм… что это оно послало за вашей подписью ложный вызов в полицию?

Госпожа Сневар делает большие глаза.

– Ну, не думаю. Зачем это ему? И потом, вы говорите, телеграмма была послана глубокой ночью… Я, конечно, еще мало знаю Брюн, но представить себе не могу, чтобы он способен был подняться из постели в час ночи только для того, чтобы устроить такую глупую шутку… Да и спит он в смежной со мной комнате, а я, помнится, очень поздно вчера читала…

– Гм… Ну, ладно. А скажите, госпожа Сневар…

В это время в столовую входит невысокий, очень толстый старик в старомодном костюме, с большой черной сигарой в зубах. Сильно хромая, опираясь на толстенную суковатую трость с набалдашником, он идет через столовую, приближаясь к столику, за которым сидят госпожа Сневар и Глебски. Госпожа Сневар поднимается.

– Позвольте познакомить вас, – произносит она. – Господин Мозес, это господин Глебски, он приехал к нам только сегодня. Господин Глебски, позвольте представить вам господина Мозеса…

Мозес подходит к столику, останавливается и, вынув изо рта сигару, несколько секунд рассматривает инспектора.

– Ага, – произносит он сипло. – Значит, вы и есть из полиции, господин Глебски?

Глебски и госпожа Сневар переглядываются.

– А позвольте осведомиться, – говорит Глебски. – Откуда вам стало известно, что я – из полиции?

– Никаких допросов, господин Глебски, – сипит Мозес – Никаких допросов. Приятного аппетита. – Он сует в рот сигару и, усиленно ее раскуривая, удаляется и скрывается за дверью бильярдной. Госпожа Сневар растерянно глядит на Глебски, затем садится.

– Ничего страшного, – успокаивает ее Глебски. – Видимо, это Брюн… гм… сообщило ему обо мне.

– Но это невозможно, господин Глебски! С какой стати? Насколько я знаю, Брюн к нему и близко не подходил. Он вообще только с Олафом водится, бедное дитя!

– Интересно, правда? – задумчиво произносит Глебски. – У вас здесь вообще интересная компания собралась… Мозес этот… Артист дю Барнстокр… он ведь известный иллюзионист, если я не ошибаюсь… Потом сумасшедший физик…

– Да он не сумасшедший! – со смехом говорит госпожа Сневар. – Он чудак просто и скучает очень… Он у нас живет уже почти месяц.

– И наверняка бешено за вами ухаживает, а, госпожа Сневар?

– Конечно! А почему бы и нет? Одинокий, довольно интересный, совсем еще молодой… А я…

– А вы – ягодка, госпожа Сневар!

– Оставьте, пожалуйста. Давайте я вам лучше еще кофе налью…

– Благодарю вас. Вы ведь тоже, по-моему, одинокая?

– Вдова. Уже десятый год. Алек Сневар был старше меня на тридцать дет, я была еще девчонкой сопливой, мать моя здесь поварихой служила, а он уже был взрослым человеком, подпольщиков скрывал во время оккупации…

– Ого! Героическая личность был ваш покойный муж!

– О, вы еще не знаете, какие здесь дела были! Представляете, мне пять… нет, шесть лет, сидим мы с ним в подвале и ленты пулеметные набиваем, а он мне сказки рассказывает… а в углу раненые бредят… А вы, конечно, семейный?

– В некотором смысле. Тоже вдовец, но у меня двое детей. Сын и дочка. Сын уже колледж кончил…

– В столице, наверное?

– Нет, он со мной, в Мюре… Ну, спасибо большое, госпожа Сневар. Пойду взгляну, как там идет бильярдная баталия…

– Конечно, господин Глебски…

Госпожа Сневар принимается прибирать со стола, а Глебски проходит в бильярдную.

В бильярдной полно народу. Красный и взъерошенный Симонэ жадно пьет содовую. Румяный викинг Олаф, добродушно улыбаясь, собирает на бильярдном столе шары в треугольник. На подоконнике, болтая тощими в джинсах ногами восседает Брюн в стальной немецкой каске на голове. Рядом с нею, прислонившись к стене, изогнутой жердью торчит дю Барнстокр с рюмкой в руке. Поодаль от остальных в широком кресле располагается, широко раздвинув колени, старый Мозес – его великолепная трость прислонена сбоку к подлокотнику, сигара, сдвинутая в угол рта, усиленно дымит.

– Ага! – восклицает Симонэ при виде инспектора. – Явились, господин Глебски! Где вы пропадали? Как там мой костюм?

– Сохнет, – отзывается Глебски и, пройдя через бильярдную, усаживается в кресло у окна, где сидит Брюн.

– Значит, костюм пропал, – заключает Симонэ. – Кстати господа, вы знаете анекдот про лыжника, который сел на кактус?

– Трепло! – изрекает Брюн.

– Оставьте, господин Симонэ! – блеет дю Барнстокр. – За короткое время нашего знакомства вы не рассказали ни одного приличного анекдота. А при этом юном существе…

Симонэ разражается рыдающим хохотом, ставит стакан на край стола и берет кий.

– Ладно, молчу, – говорит он. – Вы подождите минутку, Глебски, я сейчас быстренько управлюсь с этим вот любителем, и тогда я возьмусь за вас,

– Это будет не так скоро, – возражает Олаф, внимательно рассматривая наклейку на своем кие. – Я теперь очень точно понял, как играют в эту игру.

– Продул без единого шара восемь партий и еще на что-то надеется! – восклицает Симонэ. – Молитесь, Олаф! Сейчас я сделаю их вас бифштекс!

Олаф подходит к столу и берет кий наизготовку.

– Бифштекс – это еда, – бесстрастно заявляет он.

– Вот я и сделаю из вас еду! Олаф поворачивает к нему голову, спрашивает озадаченно:

– Зачем? – Чтобы съесть! – гаркает Симонэ. – Сожрать с потрохами!

– Но ужин еще через два часа, – неуверенно произносит Олаф.

Глебски мельком замечает, как Мозес берет свою трость и кладет дряблую жирную ладонь на набалдашник.

– Все-таки Олаф этот – поразительный идиот, – досадливо говорит Брюн вполголоса. – Он сегодня три часа проторчал у меня в баре, и знаете, о чем мы с ним разговаривали?

– О чем, дитя мое? – осведомляется дю Барнстокр.

– О мазях для лыж…

– Бедное дитя!

– Да уж, с вами и то интереснее, господин Брл… Барн… дю…

– Дю Барнстокр.

Олаф тщательно прицеливается кием и вдруг с треском забивает шар в лузу через все поле.

– Здорово! – громко провозглашает Брюн и сдвигает шлем на затылок.

Симонэ вытаращивает глаза.

– И вам не стоит портить аппетит бифштексами, Симон, произносит Олаф, прицеливается и забивает еще один шар. – И вы вообще надавали здесь весьма много опрометчивых обещаний, Симон… – Еще один шар. – Вы не можете сделать из меня зайца… – Еще шар. – Вы не можете разукрасить меня, как бог черепаху… – Еще шар. Симонэ хватается за голову. – Бог вообще не красил черепах, они серые…

Он неторопливо идет вокруг стола и, не переставая говорить, забивает шар за шаром – тихие, аккуратные шары, и шары, стремительные, как выстрел, и шары, влетающие в лузы по каким-то фантастическим траекториям. И с каждым новым шаром лицо Симонэ все больше вытягивается, на треугольном личике Брюн все явственней проявляется злорадная усмешка, а жирная дряблая ладонь Мозеса все плотнее надавливает на набалдашник трости.

* * *

Ужин подходит к концу. За овальным столом собрались все, кроме Хинкуса. Госпожа Сневар сидит во главе стола между Мозесом и Симонэ, напротив нее, между Олафом и дю Банрстокром сидит Брюн (уже без шлема, но по-прежнему в огромных непроницаемых очках). Посередине, между Симонэ и Олафом, сидит Глебски, а место напротив него, хотя там поставлен прибор, пустует. Все веселы или, по крайней мере, оживлены, только Мозес жует в некоей мрачной рассеянности.

– Приезжает как-то один штабс-капитан в незнакомый город… – произносит Симонэ.

– Пощадите, господин Симонэ! – блеет дю Барнстокр.

– Чего там, пускай рассказывает, – вступается Брюн. – Валяйте, физик…

– Ну, останавливается он в гостинице, – продолжает Симонэ с энтузиазмом, – и велит позвать хозяина. А надо вам сказать, что у хозяина этого… – Симонэ вдруг замолкает и оглядывается. – Впрочем, пардон, – произносит он. – Я опять совершенно упустил из виду… Такие анекдоты в присутствии прекрасных дам… – Он кланяется госпоже Сневар, та смеется. – А также в присутствии дев… э-э… вообще юношества… – Он смотрит на Брюн. – Как-то… э-э…

– А, дурацкий анекдот! – говорит Брюн с пренебрежением. – «Все прекрасно, но не делится пополам…» Этот, что ли?

– Именно, дитя мое! – восклицает Симонэ и разражается хохотом. – Смешно, не правда ли?

– Старо и глупо, – решительно говорит Брюн.

– Делится пополам? – добродушно осведомляется Олаф.

– Не делится! – сердито поправляет Брюн.

– Ага, не делится… – озадаченно произносит Олаф. – А что именно не делится?

Брюн, разъярившись окончательно, раскрывает было рот для ответа, но дю Барнстокр делает неуловимое движение, и во рту Брюн оказывается румяное яблоко, от которого Брюн тут же сочно откусывает.

– Господа! – блеет дю Барнстокр. – А что вы скажете насчет небольшой партии в винт после ужина? Есть желающие?

Мозес впервые обнаруживает признак интереса к происходящему.

– В винт? – сипит он. – Недурная мысль. Я бы не отказался.

– Прекрасно! – говорит дю Барнстокр. – Я! – отзывается Олаф, ослепительно улыбаясь.

– Продуетесь, Олаф, – сердито говорит Брюн. – Не знаю, как там господин Мозес, но он, видно, за себя постоит, а вас этот дю…

– Барнстокр, – подсказывает дю Барнстокр.

– Вас он обдерет как липку.

– Меня нельзя ободрать как липку, – серьезно говорит Олаф.

– Итак, – произносит дю Барнстокр, – трое есть. Кто-нибудь еще?

– Только недолго, – сипит Мозес – Час-полтора. У меня режим.

– Конечно, конечно… Где соберемся?

– Можно прямо здесь, в столовой, – говорит госпожа Сневар. – Если угодно, я подам сюда вам из бара освежающего… А господин Хинкус, между прочим, и к ужину не спустился. Брюн, может быть, он просто забыл?

– А! – с отвращением говорит Брюн. – Ему двадцать раз было говорено. Объявил, что с крыши не сойдет, и точка… Ну, пришлось мне плюнуть и уйти…

– Нет, так нельзя, – говорит госпожа Сневар, поднимаясь. – Я все-таки пойду и попробую…

Глебски вскакивает.

– Позвольте мне, – предлагает он. – Я его приведу.

– Если вы так любезны…

Глебски выходит, поднимается по железной лестнице, толкает грубую деревянную дверь и оказывается в низком круглом павильончике, сплошь застекленном, с узкими скамейками вдоль стен. Фанерная дверь, ведущая на крышу, закрыта. Глебски тянет за ручку, слышится раздирающий скрип несмазанных петель. Дверь отворяется, и Глебски видит Хинкуса.

Лицо Хинкуса ужасно: сине-багровое в свете заходящего солнца, застывшее, с перекошенным ртом, с выкатившимися глазами. Левой рукой он придерживает на колене бутылку, правая засунута глубоко за отворот шубы.

– Это я, – осторожно произносит Глебски. – Я вас испугал? Хинкус делает судорожное глотательное движение, затем отвечает:

– Я тут задремал… Сон какой-то поганый…

Глебски озирается. Плоская крыша покрыта толстым слоем снега. Снег вокруг павильончика утоптан, а дальше, к шезлонгу, на котором сидит Хинкус, ведет тропинка. И отсюда, крыши, вся долина видна, как на ладони, – тихая и розовая в свете заката.

– Идите поешьте, – говорит Глебски. – Ужин кончается.

– Пусть кончается… – бормочет Хинкус – Мне эти ваш ужины ни к чему…

Глебски выдыхает клуб пара, поеживается и оглядывает небо. Напротив зарева заката в темном небе встает из-за скалистого хребта яркая полная луна.

– Тихая ночь будет, – говорит Глебски. – Ясная.

– И хорошо, что ясная… – бормочет Хинкус. Кашляет. – Туберкулез у меня, – жалуется он. – Мне свежий воздух прописан. Круглые сутки. Все врачи говорят. И еще мясо черномясой курицы… А вы мне с ужином своим… а там у вас накурено, дышать нечем…

Хинкус замолчал, прислушиваясь. Кто-то еще поднимается по железной лестнице. Пронзительно скрипит фанерная дверь павильончика.

– Видите, еще кто-то… – начинает Глебски и осекается. Лицо Хинкуса снова стало похоже на уродливую маску – рот перекосился, на посиневших щеках выступили капли пота. Дверь павильончика открывается, и на пороге появляется госпожа Сневар.

– Господа! – говорит она с обворожительной улыбкой. – Господин Хинкус! Ну что такое даже такая прекрасная, но холодная погода по сравнению с прекрасной и горячей пуляркой?

Глебски пристально смотрит на Хинкуса. Тот совсем ушел в воротник своей огромной шубы, только глаза поблескивают как у тарантула в норке.

– Господин Хинкус! – продолжает хозяйка. – Пулярка изнемогает в собственном соку! Пойдемте же! А потом опять сюда вернетесь…

– Хватит! – визгливо орет Хинкус – Провалитесь вы с вашими пулярками! Ничего не желаю! За свои деньги буду иметь что желаю, и не ваше это дело! Понятно? Всё!

– Но, господин Хинкус… – начинает несколько испуганно хозяйка.

– Всё! Всё! Всё! – истерически кричит Хинкус – Понятно? Всё!

Глебски берет хозяйку под руку.

– Пойдемте, госпожа Сневар, – говорит он негромко. – Пойдемте…

Они спускаются по железной лестнице – впереди Глебски, за ним хозяйка. Когда она сходит с последней ступеньки, Глебски подхватывает ее и слегка прижимает к себе. Она освобождается.

– Вот видите… – произносит она, не глядя на него. – Вот он какой…

– Да, не без странностей…

Они стоят у подножья железной лестницы. Глебски оглядывается. В коридоре пусто. Со стороны столовой доносится тихая музыка.

– У меня к вам просьба, госпожа Сневар, – говорит Глебски.

– Да?

– Я бы хотел взглянуть, что делается в номере у этого Хинкуса.

Глаза хозяйки расширяются.

– Вы думаете, что он…

– Ничего такого я не думаю, – нетерпеливо говорит Глебски. – Проводите меня. И откройте.

Роясь на ходу в кармане мехового жилета, госпожа Сневар идет в противоположный от столовой конец коридора. Глебски следует за нею. У последней двери она останавливается, молча отпирает дверь и пропускает в номер инспектора. Тот говорит:

– Входите тоже. Вы будете свидетелем.

Вид у номера нежилой, кровать не смята, пепельница пуста и чиста. Посередине на полу стоят два баула. Инспектор, присев над ними на корточки, достает из кармана пилочку для ногтей.

– Подойдите ближе, – бросает он госпоже Сневар.

Та подходит. Глебски открывает один из баулов. Баул набит рваным тряпьем, старыми газетами и мятыми журналами.

– Что это? – шепчет хозяйка.

– Это называется «фальшивый багаж», – отзывается Глебски. Он раскрывает второй баул. Это тоже фальшивый багаж, но поверх тряпья лежат две больших обоймы для автоматического пистолета.

– Значит, вызов все-таки был не совсем ложный… – дрожащим голосом произносит хозяйка.

Глебски выщелкивает из одной обоймы несколько патронов себе на ладонь. Вглядывается.

– Что за черт… – бормочет он. Хозяйка наклоняется через его плечо.

– Похоже… Пули-то здесь серебряные!

– Д-да… – говорит Глебски. Он заталкивает патроны обратно в обойму, кладет обойму вбаул и вдруг с невнятным восклицанием извлекает из баула плоскую картонную коробку. Открывает коробку. Там, тщательно упакованные в вату, лежат несколько ампул с желтоватой жидкостью и небольшой шприц для подкожного вспрыскивания.

– Он еще и наркоман вдобавок… – с отвращением бормочет Глебски. – Морфинист, наверное…

– Разве наркоманы пьют? – наивно осведомляется хозяйка.

– Бывает, – отзывается Глебски.

Он кладет всё на место, запирает баулы и, взяв хозяйку под локоть, молча ведет к двери.

Они идут по коридору по направлению к столовой.

– Когда Хинкус прибыл сюда? – спрашивает Глебски.

– Позавчера, около полуночи…

– А кто приехал до него?

– В тот же день сначала приехал господин Мозес… перед самым ужином, а затем, почти сразу после ужина, прибыл господин дю Барнстокр.

– А за день до этого?

– Никто не приезжал. Господин Симонэ приехал около месяца назад, вот и всё.

– А кто-нибудь уезжал?

– Неделю… нет, восемь дней назад уехали две пары, они тоже пробыли здесь по месяцу примерно…

– Так… Госпожа Сневар останавливается.

– Господин Глебски, мне страшно, – говорит она еле слышно.

– Вот тебе и на! – фальшиво-удивленным тоном восклицает Глебски. – Это вам-то, участнице Сопротивления…

– Ничего такого я не боялась и не боюсь! – произносит госпожа Сневар почти с гневом и притопывает каблучком. – Но вы же сами видели – серебряные пули!

– Что – серебряные пули?

Хозяйка не успевает ответить. Дверь столовой распахивается, и в коридор выходят сразу Олаф, Брюн и Симонэ.

– А! Вот они где! – восклицает Симонэ. – Где вы пропадали?

– Уговаривали Хинкуса, – отвечает Глебски. – Что нового?

– Олаф проигрался! – говорит Симонэ и разражается ржанием.

– Да, – серьезно подтверждает Олаф. – Я проиграл все свои деньги, которые были при мне, но в номере у меня есть еще… Я их сейчас возьму и продолжу игру.

Олаф делает неожиданный жест – мимолетно гладит Брюн по плечу – и уходит по коридору.

– Брюн, – немного резко говорит госпожа Сневар, – на твоем месте я бы давно спустилась в бар.

– Какие вы все скучные, тетка! – с сердцем огрызается Брюн. – Вот и этот физик-анекдотчик пристал, как банный лист… Иду, иду, не расстраивайтесь!

– В столовой прибрано?

– Прибрано, о прекраснейшая из хозяек отелей! – восклицает Симонэ. – Брюн руково… руководи… ло, а мы с Олафом моментально все почистили и вылизали! Так что мы все можем со спокойной совестью пойти и промочить глотки…

– Но мне надо бы… – нерешительно говорит хозяйка, однако Симонэ уже завладел ее рукой и деликатно подталкивает вслед за удаляющейся Брюн.

В баре они рассаживаются на высоких табуретках. Брюн, недовольно сжав губы, наливает им спиртное.

– Брюн, дитя мое, – взывает Симонэ. – Снимите ваши ужасные очки, ради бога!

– Зачем? – отзывается Брюн.

– Мне очень хотелось бы понять – мальчик вы или девочка?

– Идите вы – знаете куда? Лучше бы рассказали что-нибудь…

– А! – говорит Симонэ. – Мне не до рассказов. Во-первых, мои рассказы не для юношества, а во-вторых… Слушайте, Глебски! Так у нас не пойдет! Мало того, что вы лишили меня совершенно нового костюма, не хватало мне еще конкурента в виде престарелого чиновника! Что это вы липнете к госпоже Сневар?

– Господин Симонэ, прекратите, – говорит хозяйка.

– Ни за что! Слушайте, Глебски! У вас есть собачка?

– Есть, – отзывается Глебски.

– Ну, вот. Гуляйте со своей собачкой и не отбивайте у меня…

– Симонэ, думайте, что говорите! – сердито говорит Глебски.

– Виноват. Но учтите, что я четыре года без отпуска, и врачи прописали мне курс чувственных удовольствий…

– Тетка, – говорит Брюн. – Дай ему по морде.

– Действительно, господин Симонэ… – говорит хозяйка.

– Ну-ну, тихо, – произносит Глебски. – Госпожа Сневар, есть вопрос. Что вы имеете против серебряных пуль?

Воцаряется молчание. Брюн и Симонэ с недоумением смотрят на Глебски, затем переводят взгляды на госпожу. Сневар.

– Это мне Алек рассказывал, – ровным голосом отвечает госпожа Сневар. – Он много бродяжничал, он знает… Оружие заряжают серебряными пулями, когда собираются стрелять по призракам.[13]13
  Осмелюсь добавить: не просто серебряными, а из освященного серебра. Сейчас вся история с серебряными пулями кажется совершенно банальной, но помню, как поражала эта идея в 1970-м: зарядить серебряными пулями современное автоматическое оружие. – В. Д.


[Закрыть] Вурдалака не убьешь обычной пулей. И вервольфа… и жабью королеву… и японского лиса кицунэ… Вы уж извините, господин Глебски, но так мне говорил покойный Алек.

– Что за чушь, тетка? – морщась, осведомляется Брюн. – Какие такие серебряные пули?

– А я вспомнил, – объявляет Симонэ. – Действительно, знаменитого вурдалака Дракулу расстреляли именно серебряными пулями. А что, у нас завелись вурдалаки?

– Нет, – говорит Глебски. – Но у нас завелись серебряные пули.

Слышатся голоса, и по лестнице спускаются рука об руку Мозес и дю Барнстокр. Мозес спускается с трудом, опираясь на трость и переставляя ноги со ступеньки на ступеньку.[14]14
  Спускаться с лестницы, переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, – весьма распространенный способ, я тоже обычно так поступаю. – В. Д.


[Закрыть]

– Вам не следовало выявлять масть, господин Мозес! – говорит дю Барнстокр. – Вы слишком рано ее выявили…

– Закончили, слава богу, – произносит Брюн.

– Надо пойти прибрать, – произносит хозяйка и взбегает по лестнице.

– Ну, как? – осведомляется Симонэ. Дю Барнстокр взмахивает рукой.

– Дорогой Симонэ! – восклицает он. – Я отмстил за ваше бильярдное поражение! Победа, слава, богатство! Таков всегдашний удел дю Барнстокров! А сейчас я выпью за свою победу… Вы не желаете, господин Мозес?

Мозес, с неизменной сигарой в зубах, отрицательно трясет головой и проходит через холл к двери, закрытой портьерой.

– Куда это он? – с любопытством спрашивает Глебски.

– Там номер люкс, – механически отзывается Брюн. Затем осклабляется. – Для богатых клиентов, три комнаты и прочее, не для вас, господин…

– Глебски, – поспешно говорит инспектор.

– Рюмку кюрасо, Брюн, дитя мое, – произносит дю Барнстокр, – и я пойду спать.

Брюн наливает рюмку, оглядывает Глебски и Симонэ и говорит:

– Ну, вот что, господа. Бар закрывается. Если хотите чего, говорите, я ухожу…

– Бутылочку бренди, очаровательн… э-э… если можно, – говорит Симонэ.

– Благодарю, дитя мое, – произносит дю Барнстокр и уходит к лестнице.

Брюн достает из-под стойки бутылку, швырком подает Симонэ и, заперев кассовый ящик, молча уходит за дю Барнстокром.

Симонэ берет бутылку, смотрит на свет.

– Вы еще не хотите спать, Глебски? – осведомляется он.

– Да нет, я еще посидел бы…

– Тогда передвинемся за столик. Возьмите рюмки… Они усаживаются за столик в глубине холла.

– Значит, Олафа ободрали, – говорит Симонэ, наполняя рюмки. – Бедняга… Впрочем, хитрец. Как он притворялся, что не умеет катать шары! Классически! А потом, когда ставки поднялись до предела… и я сам, дурак, их поднял… он раскрылся! Вы видели, Глебски?

– Видел. Он вам не дал ни одного удара сделать…

– Да. А теперь мои денежки в кармане этого фокусника… Ну, не обидно ли?

Глебски задумчиво поднимает к губам рюмку, и в этот момент пол вздрагивает, жалобно звякают оконные стекла и бутылки в баре, и слышится отдаленный мощный гул.

– Ого! – говорит Симонэ. – А ведь это обвал в горах. И недалеко!

Грохот затихает, и где-то наверху громко хлопает дверь.

– Здесь часто это бывает? – осведомляется Глебски.

– Два раза за месяц, что я здесь, – отвечает Симонэ. – Это уже третий…

По лестнице, стуча каблуками, сбегает Брюн.

– Дитя мое! – взывает Симонэ. – Присоединитесь! По рюмочке!

– Идите вы к черту! – зло откликается Брюн и исчезает за портьерой, где находится контора, в которую заходил давеча Глебски.

– Невоспитанное существо, – замечает Симонэ.

– А чего вы к нему… к ней пристаете? – лениво говорит Глебски.

– Никак не могу понять: она это или он? – говорит Симонэ.

– Это имеет значение?

– В известном смысле – да.

– В смысле чувственных удовольствий?

Симонэ разражается своеобычным ржанием. По лестнице озабоченно спускается госпожа Сневар. Она проходит за портьеру – видимо, в контору.

– А вы что, – говорит Глебски, – действительно ухлестываете за хозяйкой?

– Разумеется. Какой же уважающий себя физик отказался бы…

– Ваше дело швах, Симонэ, – говорит Глебски.

– Почему это?

– У вас никаких шансов.

– Это почему же?.. А-а! Ну, господин Глебски, вы – ходок! Уже успели? Я, можно сказать, тружусь месяц…

Портьера распахивается, выходит очень озабоченная госпожа Сневар. Она оглядывает холл, замечает Симонэ и Глебски, идет к ним.

– Несчастье, господа, – говорит она и садится. Симонэ немедленно придвигает к ней рюмку. – Связи с городом нет. Это значит, что обвалом засыпало дорогу и забило ущелье. Нас откопают не раньше, чем через неделю…

– Рация у вас есть? – осведомляется Глебски.

– Нет.

– Превосходно! – восклицает Симонэ. – Необитаемый остров!

– Так-то оно так… – неуверенно говорит Глебски.

– Не беспокойтесь, – быстро говорит хозяйка. – Связи нет, но все остальное есть в избытке. Продукты, напитки…

– А если захотим разнообразить меню, – подхватывает Симонэ, – бросим жребий… Нет! Съедим этого… как его… Хинкуса! А?

Он снова разражается ржанием. Глебски напряженно думает. Хозяйка пристально смотрит на него.

И в эту минуту на лестнице появляется дю Барнстокр. Он в роскошном халате, расшитом золотом, лицо у него смущенное и растерянное, он спускается по ступенькам, зябко потирая руки.

– Я прошу прощения, господа, – растерянно блеет он. – Видите ли, меня разбудило странное сотрясение, и потом хлопнула…

– Обвал в горах, господин дю Барнстокр, – говорит хозяйка.

– Ступайте сюда, волшебник! – весело кричит Симонэ. – Здесь, правда, не кюрасо, а всего лишь бренди…

– Нет-нет, господа, – говорит дю Барнстокр. – Я хотел только сказать… Может быть, это чепуха… Но видите ли, когда все затряслось, и хлопнула чья-то дверь, я как-то встревожился, вышел в коридор…

Глебски порывисто поднимается с места.

– Ну? – говорит он. – Что?

– Я не знаю, – бормочет дю Барнстокр. – Конечно, может быть, это чепуха… но из-под двери номера десятого так дует…

– Десятого? – Глебски поворачивается к хозяйке. – Там кто?

– Господин Андварафорс… – опережает хозяйку дю Барнстокр. – Я постучал к нему… Дверь заперта, изнутри причем… и он не отзывается…

– Ну и что? – глупо спрашивает Симонэ.

– Ключ! – бросает Глебски хозяйке. – Черт… Неужели…

Госпожа Сневар протягивает Глебски ключ.

– Я просто подумал… – бормочет дю Барнстокр. – Это сотрясение и… возможно, несчастье…

Глебски хватает ключ и устремляется мимо дю Барнстокра вверх по лестнице. Все следуют за ним.