Текст книги "Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты"

Автор книги: Светлана Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

– Та-ак. Ну, ничего. Далеко не уйдешь, вернешься.

Но ни вечером, ни ночью Малыш около корабля больше не появлялся.

Гл. 7

За завтраком в кают-компании Тендер был очень разговорчив. Ночью он, по-моему, совсем не спал, глаза у него были красные, щеки запали, но он был весел и возбужден.

– …Мне совершенно ясно, – говорил он, жадно отхлебывая из кружки ледяное молоко, – у Малыша задействованы огромные области мозга, о задействовании которых мы пока еще только мечтаем. Мы только робко подступаем к этой задаче и не столько подступаем, сколько рассуждаем о морали и последствиях. А вот аборигены, кто бы они ни были, не рассуждали. Они расширили активную область его мозга, они коренным образом изменили его физиологию, а частично и анатомию, они оказались удивительно смелыми и знающими экспериментаторами. Но если лежит на поверхности цель их анатомо-физиологических упражнений – они стремились приспособить беспомощного человеческого детеныша к совершенно нечеловеческим условиям этого мира и решили эту задачу блестяще, то вот цель, которую они преследовали, вмешиваясь в работу центральной нервной, остается пока неясной. Возможно, это получилось у них случайно, как попутное следствие анатомо-физиологических изменений… Понимаете, физиология тесно связана с центральной нервной, и чтобы приспособить Малыша, им пришлось основательно покопаться в его мозгу… С другой стороны, можно допустить, что они использовали резервы его мозга целенаправленно. Но тогда возникает целый веер предположений. Например: они стремились сохранить у Малыша все его младенческие воспоминания и впечатления, с тем чтобы облегчить ему обратную адаптацию, в случае если он опять попадет в человеческое общество. Вы сами видите, что Малыш удивительно легко сошелся с нами, видимо, мы не кажемся ему ни уродами, ни чудовищами… а эмоциональная память подсказывает ему, что существа нашего облика являются добрыми и родными. Правда, такое предположение говорит прямо-таки о феноменальной предусмотрительности и гуманности аборигенов, во что поверить трудно, если учесть, что, судя по всему, они все-таки не гуманоиды… Должен вам сказать, что от этих аборигенов у меня голова кругом идет… Пока я совершенно не способен слить воедино все, что говорит о них Малыш… Я всю ночь просидел у бортового вычислителя, но не получил ничего, кроме очевидностей: муравьиная матка и муравейник, центральный мозг с автономными информаторами, ограниченное биополе с локализованными флюктуациями плотности… и другие разные сказки… всякие сапоги всмятку, которые можно придумывать по десятку в день, которых никто никогда не видел и в которые никто никогда не верил… Стась, пожалуйста, еще кружечку… Спасибо. Честно говоря, я, конечно, рассчитывал, что все будет проще. Я рассчитывал, что Малыш просто представит нам своих воспитателей и будет служить переводчиком и комментатором. Но имеет место какая-то осечка… Видимо, шестой постулат Бюлова на самом деле не является постулатом… Ну что ж, тем интереснее… Роль Малыша возрастает необычайно. Я решил, что сегодня в контакт с ним не вступаю. Сегодня в контакт вступаете вы трое. Стась, вы покажете ему своего Тома. Дик, вы будете играть с ним в мяч и катать его на глайдере. Не стесняйтесь с ним, ребята, веселее, проще! Представьте себе, что он ваш младший братишка-вундеркинд… Яков, вам придется побыть на вахте. Ну, а если Малыш доберется и до вас, как-нибудь соберитесь с силами, позвольте ему подергать вас за бакенбарды, очень он ими интересуется. А я притаюсь, как паук, буду за всем этим наблюдать и записывать… Если он будет спрашивать обо мне, скажите, что я думаю над его последним вопросом. Пойте ему песни, покажите ему кино… Покажите ему вычислитель, Стась, расскажите, как он действует, попробуйте считать с ним наперегонки. Думаю, здесь вас ожидает некоторый сюрприз… И попытайтесь все-таки накормить его. Пусть он раскроет рот, убедите его, что будет хорошо, и влейте в него через какой-нибудь сифон банку сгущенки… Не брезгуйте, не брезгуйте, представьте себе, что это ваш братишка… И не забудьте «третий глаз»… По местам, ребята, по местам!

Тендер одним духом допил молоко, вскочил и умчался. Мы посмотрели друг на друга.

– Вопросы есть, инспектор? – спросил Дик.

– Нет, капитан, – сказал я. – Вопросов нет, капитан. Вас вижу, но не слышу.

– Все это, конечно, хорошо, – задумчиво проговорил Вандерхузе. – Мне бакенбардов не жалко. Но!

– Вот именно, – сказал Дик, поднимаясь. – Но.

– Я хочу сказать, – продолжал Вандерхузе, – что вчера была радиограмма от Горбовского. Он самым деликатным образом, но совершенно недвусмысленно просил Тендера не форсировать контакта. И он снова намекал, что был бы рад к нам присоединиться.

– И что Тендер? – спросил я. Вандерхузе задрал голову и поглядел на меня поверх носа, лаская левый бакенбард.

– Тендер высказался об этом непочтительно, – сказал он. – Устно, конечно. Ответил же он в том смысле, что благодарит за совет.

– И? – сказал я. Мне очень хотелось поглядеть на Горбовского. Я его толком никогда не видел.

– И все, – сказал Вандерхузе, поднимаясь.

Мы гурьбой отправились в рубку и прежде всего нацепили на лоб обручи с «третьим глазом» – знаете, эти портативные телепередатчики для разведчиков-одиночек, чтобы можно было непрерывно передавать визуальную и акустическую информацию – все то, что видит и слышит сам разведчик. Простая, но остроумная штука, ее совсем недавно стали включать в комплекты оборудования ЭРов. Пришлось немножко повозиться, пока мы подгоняли обручи, чтобы они не давили на виски, не сваливались на нос и чтобы объектив не экранировался капюшоном. Пока мы возились, в рубку ввалился Тендер с огромным количеством самой разнообразной аппаратуры. Тут был и транслятор, и ручной вычислитель, и эти штуки – забыл, как называются, – для анализа запахов, и еще много чего. Он свалил все это на стол и с огромным удивлением спросил: «Как, вы еще здесь?» Не знаю, куда это он так спешил: горизонты были чисты, Малышом и не пахло. Потом Дик отправился к себе в каюту искать мяч, а я выпустил на волю Тома и погнал его на взлетную полосу. Солнце уже поднялось, ночной морозец спал, но было все-таки еще очень холодно. Нос у меня сразу закоченел. Вдобавок легким, но очень злым ветерком-хиусом тянуло с океана.

Я немного погонял Тома по полосе, чтобы дать ему размяться. Том был страшно доволен и все время испрашивал приказаний. Потом подошел Дик с мячом, и мы, чтобы не замерзнуть, немножко постукали – честно говоря, не без удовольствия. Я все ждал, что Дик по своему обыкновению войдет в азарт, но он был какой-то вялый. В конце концов мне это надоело, и я спросил, что с ним. Он поставил мяч на рубчатку полосы, сел на него, подобрав доху, и пригорюнился. Том немедленно придвинулся к нему и спросил приказаний, но Дик не обратил на него никакого внимания.

– В чем все-таки дело? – спросил я.

Дик посмотрел на меня и отвернулся.

– Может быть, ты все-таки ответишь? – спросил я, не столько уязвленный, сколько удивленный такой невежливостью.

– Ветерок нынче, – произнес Дик, рассеянно оглядывая небо.

– Ветерок нынче, – повторил я в недоумении.

– Да, ветерок. Интересно, как там у них на экранах, видимость хорошая?

Тут до меня дошло.

– Бакал-дака, – произнес он. – Треке-тикий глаказ. Накас слыкы-шики-укут.

– Сакам бакал-дака, – ответствовал я. – Такам жеке тра-кан-сляка-токор…

– И то верно, – сказал Дик, – Вот я и говорю: ветерок, мол.

– Да-а, – подтвердил я. – Что ветерок, то ветерок.

Но в общем я не понимал, что происходит с Диком. Видно было, что замысел Тендера ему не нравится, но почему – это было мне недоступно. Лично я считал, что это совершенно правильный план: раз уж аборигены такие пентюхи, то единственный путь к ним лежит через Малыша. Значит, Малыша надобно завоевать прочно и окончательно. Тендеру это, по-видимому, не удалось, он призвал нас на помощь, почему бы не попробовать? Я, например, с удовольствием бы повозился с Малышом. Я вообще люблю детей, особенно таких вот: самые интересные ребятишки – в десять-двенадцать лет…

Я постоял возле Дика, пытаясь придумать какую-нибудь нейтральную тему для беседы, ничего, кроме того же ветерка, не придумал, и вдруг, неожиданно для себя, решил пройтись. Я ведь ни разу еще не бродил здесь по окрестностям, без малого неделю здесь нахожусь, а по земле этой так толком и не ходил, только на экранах видел. К тому же был шанс наткнуться где-нибудь в зарослях на Малыша, а это было бы уже не только приятно, но и полезно для дела: завязать с ним беседу в привычной для него обстановке. Я изложил все эти соображения Дику и, увидев, что ответа от него не дождешься, сунул нос в меховой воротник, засунул руки поглубже в карманы и направился к болоту. Том, изнемогая от услужливости, покатил было за мной, но я велел ему оставаться на месте и ждать дальнейших указаний.

В болото я, конечно, не полез, а двинулся в обход, продираясь через заросли кустарника. Жалкая была здесь растительность – бледная, худосочная, вялые синеватые листочки с металлическим отливом, хрупкие узловатые веточки, пятнистая оранжевая кора. Кусты редко достигали моего роста, так что вряд ли Вандерхузе рисковал здесь своими бакенбардами. Под ногами упруго подавался толстый слой палых листьев, перемешанных с песком, в тени искрился иней. Но при всем том растительность эта вызывала к себе определенное уважение; наверное, очень нелегко было ей произрастать здесь: ночью температура падала до минус двадцати, днем редко поднималась выше нуля, а под корнями сплошной соленый песок. Не думаю, чтобы какое-нибудь земное растение сумело бы приспособиться к таким безрадостным условиям. Мне страшно было подумать, что среди этих промерзших кустов по мерзлому заиндевелому песку бродит, ступая босыми пятками, голый человечек.

Мне почудилось какое-то движение в густых зарослях справа. Я остановился, позвал: «Малыш!», но никто не откликнулся, и я пошел дальше. Мерзлая ледяная тишина окружала меня. Ни шелеста листвы, ни жужжания насекомых – все это вызывало странное ощущение, словно я двигался среди театральных декораций. Я обогнул длинный язык тумана, высунувшийся из болота, и стал подниматься по склону холма. Собственно, это была песчаная дюна, заросшая кустами. Чем выше я поднимался, тем тверже становилась под ногами песчаная поверхность. Выбравшись на гребень, я огляделся. Корабль скрывали от меня облака тумана, а взлетная полоса была видна хорошо: весело и жарко блестела под солнцем рубчатка, по-прежнему пригорюнившись сидел на мяче Дик, и грузный Том неуверенно топтался возле него. И тут я заметил следы на промерзшем песке – темные влажные пятна среди серебристого инея. Малыш проходил здесь и проходил совсем недавно. Сидел у самого гребня, а потом поднялся и пошел вниз по склону, удаляясь от корабля. Цепочка следов тянулась в заросли, забившие дно лощины между дюнами. «Малыш!» – снова позвал я, и снова он не отозвался. Тогда я тоже стал спускаться в лощину.

Я нашел его сразу. Мальчик лежал ничком, вытянувшись во всю длину, прижавшись щекой к земле и охватив голову руками. Несмотря ни на что, он казался очень странным и почти невозможным здесь, не вписывался он в этот ледяной пейзаж, противоречил ему. В первую секунду я даже испугался, не случилось ли что-нибудь. Слишком уж здесь было холодно, неприютно. Я присел рядом с ним на корточки, окликнул его, а потом, когда он промолчал, легонько шлепнул его по голому поджарому заду. Это я впервые прикоснулся к нему и чуть не заорал от неожиданности: он показался мне горячим, как утюг.

– Когда вы уходите? – спросил Малыш, не поднимая головы.

– Не знаю, – честно сказал я. И вдруг разозлился: мы к нему и так, и этак, а он твердит, как попка, одно и то же – когда уходите, когда уходите. – Слушай, – сказал я. – Что ты затвердил одно и то же? Чем мы тебе не угодили? Нам же интересно с тобой, понимаешь?

– Понимаю, – сказал Малыш и вдруг сел – перелился из лежачего в сидячее положение. – Я все понимаю, – сказал он. – А вот вы ничего не понимаете.

Я невольно опустил глаза. Страшненькое у него было все-таки лицо.

– Я очень хорошо понимаю, – продолжал Малыш, – что вы хотите через меня познакомиться с моими друзьями. Вы все думаете, что мои друзья как я. Но со мной можно знакомиться, а с ними нельзя.

– Почему? – спросил я, – Они не хотят с нами знакомиться?

– И опять ты не понимаешь. Хочет с тобой знакомиться море?

Я посмотрел на океан. Океан был черный и неприветливый.

– Не знаю, – сказал я. – Может быть, и хочет. Только я вот не хочу.

Малыш, видимо, был озадачен.

– Море не умеет хотеть знакомиться, – возразил он.

– Как знать, – туманно сказал я. Мы помолчали.

– Слушай, Малыш, – сказал я. – Давай сегодня о твоих друзьях не говорить. Мы по тебе соскучились – Дик и я. Пошли с нами играть.

– Не пойду, – сказал Малыш.

– Почему?

– Мне нельзя к вам ходить.

Гм, подумал я. Это что-то новенькое. Я сразу же вспомнил следы на гребне. Малыш, видимо, долго сидел там и смотрел на нас, а потом, заметив меня, ушел.

– Никто не узнает, – сказал я. Наудачу сказал. И по-видимому невпопад.

– Никто не узнает чего? – спросил Малыш.

– Ну… что ты с нами немножко поиграешь.

– Почему никто? Ты узнаешь, Дик узнает, Каспар узнает, Яков узнает. И этот большой… Том… тоже узнает.

– Но мы никому не скажем, – пообещал я.

– Что не скажете?

Как-то у меня неладно все получалось. Как-то я его не понимал. А он, по-видимому, меня не понимал.

– Ладно, – сказал я. – Все это пустяки. Пойдем, я научу тебя управлять Томом.

Малыш вскочил и сейчас же снова сел. Очень неудобно сел, я бы и двух секунд так не просидел.

– Нет, – сказал он. – Нельзя.

– Дик обещал покатать тебя на глайдере, – сказал я. – Ты будешь летать в воздухе, и все будет внизу – горы, болота, айсберг… Ты ведь никогда не летал?

– Летал, – ответил он. Я так и подпрыгнул.

– На чем?

По лицу его прошла мгновенная рябь, поднялись и опустились плечи.

– У вас нет этого слова, – сказал наконец он. – Это был как ваш глайдер, только живой.

– Птица? – спросил я и изобразил руками.

– Птица… – повторил Малыш. Он тоже помахал руками. – Нет, – сказал он. – Это не имеет никакого смысла.

– Ну птица! – убеждающе сказал я. – Летает по воздуху и машет такими специальными руками… крыльями.

Он не понимал меня, и тогда я отломил веточку и изобразил на песке птицу.

– А! – сказал он живо. – Это я видел во сне! Похоже! Откуда ты знаешь?

– Во сне? – удивился я. – У вас здесь разве есть птицы?

– У нас здесь было много летающих. Очень много. Но давно уже нет. Сотни, сотни и миллионы дней назад.

– Как же ты мог их видеть во сне?

– Не знаю, – сказал Малыш. – Лучше скажи мне, почему вы все-таки не уходите?

– Нам интересно, – сказал я проникновенно. – У нас много вопросов к тебе и к твоим друзьям. Ты ведь знаешь, как это интересно – получать ответы на вопросы.

– Да, – сказал Малыш шепотом. – Да. Это так. Это ужасно. Это очень плохо.

– Да почему же плохо, елки-палки?

– Скажи, Стась, что у вас самое любимое в мире? Я удивился.

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Я люблю бегать, я люблю играть, я люблю плавать. Еще больше я люблю… – Он помолчал. – Я люблю спрашивать. Еще больше я люблю узнавать, чего не знал раньше. Ты все это любишь?

– Да, – сказал я. – У нас почти все любят это.

– А что ты любишь еще больше этого? Я не понимал его.

– Когда я был совсем маленьким, – сказал Малыш, – меня любили два человека, такие, как вы. Я помню, что они любили меня больше всего. Может быть, больше, чем друг друга, хотя друг друга они тоже любили больше всего…

Я, наконец, понял.

– Ты спрашиваешь – кто дороже всего? Это называется «дороже», «самый дорогой».

– Пусть так. Кто для тебя самый дорогой?

– Мама, отец. Друзья. Дик, например.

– Они дороже всего?

– Да.

– И для них ты можешь отказаться от бегать, плавать, спрашивать, узнавать?

– Н-ну… – проговорил я, – это неправильный вопрос. Ты знаешь, что бывают неправильно поставленные вопросы…

– Знаю, – сказал Малыш. – Но мой вопрос правильный. – Он вскочил. – Пойдем играть, – сказал он и испустил душераздирающий вопль. Эхо еще не замерло в горах, а мы уже наперегонки неслись через кустарник. И я был очень горд. Впрочем, скоро мне стало не до гордости.

Малыш скользил меж кустов, как солнечный зайчик. По-моему, он не задел ни одной ветки и вообще ни разу не коснулся земли. А я в своей дохе с электроподогревом ломил напролом как слон, только трещало вокруг. На опушке зарослей Малыш приостановился, дождался меня и сказал:

– Я не знаю, что такое мама и отец. Самое дорогое для меня – это друзья.

– Прекрасно! – воскликнул я, переводя дух. – Это очень хорошо! Я бы очень хотел стать твоим другом, чтобы ты стал моим и Дика, и чтобы твои друзья стали нашими друзьями…

– Мои друзья не могут стать вашими друзьями, – сказал Малыш. Мы пошли шагом.

– А я уверен, что могут, – сказал я. – Ты очень славный, хороший, Малыш. У такого, как ты, могут быть только очень хорошие друзья… Они хорошие и мы хорошие, значит, все будет хорошо!

Малыш покосился на меня.

– Ты умеешь узнавать, что будет?

– В данном случае это нетрудно, – бодро сказал я.

– Ты не умеешь узнавать, что будет, – убежденно сказал Малыш. – Вы никто не умеете. Мои друзья хорошие – да. Лучше всего на свете. И вы хорошие, но хорошо не будет. Никак не будет. Вам будет никак, а моим друзьям будет или никак, или плохо.

Я не нашелся, что сказать, и некоторое время мы шли молча. Сформулировано было достаточно четко, но я все-таки не был уверен, что мы с Малышом правильно понимаем друг друга. Я подумал было, что, наверное, имело бы смысл рассказать ему, что мы не впервые встречаемся с разумными существами других миров и что никогда им еще не было плохо. «Никак» – бывало, это верно, но плохо – никогда. Но потом я решил, что то не мое дело, лектор из меня неважный, а Тендер сам ему и расскажет, и покажет все, что найдет нужным. И поэтому я сказал только:

– Мы очень хотим, чтобы было хорошо, и мы очень не хотим, чтобы было плохо.

– И вы очень не хотите, чтобы было никак, – сказал Малыш.

– Да, – признался я. – Этого мы тоже не хотим.

Мы уже огибали болото, и перед нами открылся берег с кораблем и взлетная полоса, когда Малыш сказал:

– А если бы меня не было? Что бы вы делали? Я пожал плечами.

– Мы, вероятно, так ничего бы и не узнали о твоих друзьях, мы бы заселили эту планету. Правда, наверное, рано или поздно твои друзья дали бы о себе знать, но если бы они дали о себе знать слишком поздно, могло бы быть плохо.

Мы ступили на рубчатку. Том уже катил нам навстречу, мигая всеми сигнальными лампами, которыми он располагал.

– А если бы я сейчас исчез? – спросил Малыш.

– Это было бы плохо, – сказал я. – Прямо не знаю, что бы мы без тебя делали. Так что ты уж лучше не исчезай.

– Ну а что бы вы все-таки стали делать?

– Попытались бы тебя найти.

– А если бы не нашли?

– Нашли бы. Мы здорово умеем искать.

Малыш замолчал, а тут набежал Том, и началась потеха. Из Малыша градом посыпались вопросы. Я не успевал отвечать. Том не успевал выполнять обрушившиеся на него команды. И только Малыш все успевал. Со стороны все это выглядело, наверное, очень весело. Да нам и на самом деле было весело, даже Дик в конце концов разошелся. Наверное, мы были похожи на расшалившихся подростков, удравших с уроков на берег океана. Сначала была еще какая-то неловкость, сознание того, что мы не развлекаемся, а работаем, мысль о том, что за каждым нашим движением следят, а потом все это как-то забылось. Остался только мяч, летящий тебе прямо в лицо, и азарт удачного удара, и злость на неуклюжего Тома, и звон в ушах от удалого гиканья, и резкий отрывистый хохот Малыша – мы впервые услышали тогда его смех, да он и сам, вероятно, смеялся тогда впервые в жизни. Это были странные игры. Малыш выдумывал их правила на ходу. Он оказался невероятно вынослив, азартен, он не упускал ни единого случая продемонстрировать перед нами свои физические преимущества. Он навязал нам соревнование, как-то само собой получилось, что он стал играть один против нас троих, и мы все время проигрывали. Сначала он выигрывал, потому что мы ему подыгрывали. Потом он выигрывал, потому что мы не понимали его правила. Потом мы поняли правила, но нам с Диком мешали дохи. Потом мы решили, что Том слишком неуклюж, и исключили его из игры, Дик вошел в азарт, заиграл в полную силу. Я тоже делал все, что мог. Но мы проигрывали очко за очком. Мы ничего не могли сделать с этим молниеносным дьяволенком, который перехватывал любые мячи, сам бил очень точно и сильно, негодующе вопил, если мяч задерживался в наших руках дольше секунды, и совершенно сбивал нас с толку своими фантомами или, того хуже, манерой мгновенно исчезать из виду, с тем чтобы появиться столь же мгновенно совсем в другом месте. Мы не сдались, конечно, от нас столбом шел пар, мы задыхались, мы потели, мы орали друг на друга, но мы дрались до последнего. И вдруг все кончилось.

Малыш вдруг остановился, проводил взглядом мяч и сел на песок.

– Это было хорошо, – сказал он. – Я никогда не знал, что бывает так хорошо. А теперь я пойду.

– Куда ты пойдешь? – спросил я, еле выговаривая слова. – Пойдем с нами в корабль. Тебе надо поесть. Мы тебя накормим, как ты привык.

– Посмотрим видеофон, – сказал Дик, подходя. – Тебе будет интересно.

– Нет, – сказал Малыш – Мне это не интересно. Но у меня есть вопрос. Как это называется: если человек ушел под воду и не вышел; если на человека упали с горы большие камни; если человек был живой и перестал?

– Это называется – человек умер, – сказал я.

– А что бы вы стали делать, если бы я умер?

– Мы бы снова сделали тебя живым, – сказал я.

– Это можно сделать?

– Да, конечно. Это называется реанимация.

– Значит, вы не умираете?

– Умираем, конечно, – сказал я. – Реанимацию не всегда можно произвести. Если человек очень стар и устал жить… или если человек умер очень давно… или если человек очень поврежден… А разве твои друзья не умирают?

– Ты не понимаешь, – сказал Малыш и встал. Он даже не попрощался – просто повернулся и пошел прочь.

Некоторое время мы смотрели ему вслед, потом Дик крикнул: «Малыш!», сорвался с места, догнал его и пошел рядом. Я подобрал свою доху, оделся, нашел доху Дика и нерешительно направился за ними. У меня на душе был какой-то неприятный осадок: не люблю разговоров о смерти. Впрочем, Малышу все это, наверное, интересно, а голова у него работает совсем не так, как у нас. Да и умирают здесь, на планете, кажется, не так, как у нас. Удивительно все-таки получается: почти на все вопросы о своих друзьях Малыш отвечает: вы не понимаете. Может быть, мы действительно чего-то не понимаем? Очень основательно, с самого начала и до самого конца не понимаем.

Я увидел, что Дик остановился, а Малыш пошел дальше. Дик повернулся и двинулся ко мне навстречу. Я подал ему доху. Дик был мрачен.

– Ну, что? – спросил я.

– Мы ничего не понимаем, – сказал Дик. – Он все время твердит, что мы ничего не понимаем.

– Мне он тоже… – начал я и осекся. – Дик, – сказал я. – Ты потерял «третий глаз».

– Я его не потерял, – сказал Дик:

Авторы несколько раз правят этот текст, изменяя какие-то его части, пока он не становится похож на окончательный. К примеру, первый рассказ Малыша в начале шестой главы выглядел так:

– Курвиспат, – отчетливо выговорил Малыш и пересел на правую пятку. – Я давно знал, что люди придут снова. Я ждал. Мне было плохо. Потом я увидел: люди пришли. Я знал, что нужно делать, но еще не знал – как. Я много размышлял. Здесь. Рядом с вами. Я знал: люди придут, будет плохо. Я размышлял и понял, что они обязательно уйдут, и тогда будет хорошо, но я не знал – когда. Надо было узнать. Я много размышлял и понял: надо выбрать одного и спросить. Я не прятался. Я приходил сюда много раз.

Отличается и часть разговора Тендера-Комова с Горбовским.

– Каспар, как вы представляете себе дальнейшую судьбу Малыша?

Предчувствие, что меня сейчас же, немедленно, в мгновение ока, с наивозможной быстротой и прямотой попросят из рубки, достигло во мне апогея. Я съежился и перестал дышать.

Тендер сказал:

– Малыш будет посредником между Землей и аборигенами.

– Я понимаю, – сказал Горбовский. – Это было бы прекрасно. А если „контакт не состоится? А если…

– Леонид Андреевич! – произнес Тендер жестко. – Давайте говорить прямо. Давайте выскажем вслух то, о чем мы с вами сейчас думаем, и то, чего мы опасаемся больше всего. Я стремлюсь превратить Малыша в орудие Земли. Для этого я всеми доступными мне средствами и совершенно беспощадно, если так можно выразиться, стремлюсь восстановить в нем человека. Вся трудность заключается в том, что человеческая психика, человеческое, земное отношение к миру в высшей степени, по-видимому, чужды аборигенам, воспитавшим Малыша. Поэтому волей-неволей я, в процессе этого перевоспитания, вынужден с кровью и с мясом отдирать Малыша от тех, кого он любит больше всего на свете; волей-неволей я, по-видимому, восстанавливаю Малыша против его воспитателей, разочаровываю его в них, подрываю их авторитет и таким образом подвергаю психику Малыша возрастающему напряжению. Это напряжение уже сейчас достигло такой стадии, что он, как вы могли отметить, заговорил о своем исчезновении и смерти. Но если контакт состоится, если мне удастся вступить в непосредственную связь с аборигенами, все эти напряжения спадут сами собой, и будет достигнуто некоторое равновесное состояние. Мы быстро убедим Малыша, что наши цивилизации – это равные партнеры, со своими достоинствами и недостатками, и он, как посредник между нами, сможет всю жизнь черпать и с той, и с другой стороны, не опасаясь ни за тех, ни за других. Он будет горд своим исключительным положением, жизнь его будет радостна и полна. Если же контакт не состоится… – Тендер помолчал. – Что ж, мы должны, мы обязаны рискнуть. Такого случая больше не будет никогда. Такова моя точка зрения, Леонид Андреевич.

– Понимаю, – сказал Горбовский. – Знаю ваши идеи, ценю их. Знаю, во имя чего вы предлагаете рискнуть. Но согласитесь, риск не должен превышать какого-то предела. Поймите, с самого начала я был на вашей стороне. Я понимал, что мы рискуем, мне было страшно, но я все думал: а вдруг обойдется?

Какие перспективы, какие возможности! И еще я все время думал, что мы всегда успеем отступить. Мне и в голову не приходило, что Малыш окажется таким коммуникабельным, что дело зайдет так далеко уже через двое суток… – Горбовский сделал паузу. – Каспар, контакта ведь не будет. Пора бить отбой.

– Контакт будет, – сказал Тендер.

– Нет, не будет. Малыш хочет, чтобы мы ушли. Малыш все время повторяет, что мы ничего не понимаем. Малыш несколько раз совершенно недвусмысленно заявлял, что его друзья знать нас не хотят, что они не могут нас знать, даже если бы захотели. Малыш потому и хочет, чтобы мы ушли, что знает: никакого контакта никогда не будет, будет или никак, или плохо. Плохо, Каспар! Альтернатива – либо никак, либо плохо. Не либо хорошо, либо никак.

– Вы хотите сказать, что мы имеем дело со свернувшейся цивилизацией.

– Да. С разумом, замкнутым на себя.

– Но это противоречит фактам. Перед нами стерилизованная планета. Явный результат мощной деятельности, направленной вовне. Предположим даже, что это произошло много тысяч лет назад. Но Малыш! Они спасли Малыша! Зачем? Зачем это нужно цивилизации, замкнувшейся на себя, отрешившейся от внешнего мира?

– Ну, во-первых, даже теоретически никогда не предполагалось, что может существовать цивилизация, замкнутая на себя без остатка. Конечно, какая-то функциональная деятельность, направленная вовне, остается… хотя бы санитарно-гигиеническая. А что касается Малыша… Ведь если цивилизация достаточно стара, гуманизм ее мог успеть превратиться в безусловный социальный рефлекс, в социальный инстинкт. Ребенок был спасен не потому, что этого требовали писаные законы местного общества, а потому что в такой акции была потребность.

– Все это возможно, – сказал Тендер. – Но это означает только, что процесс нашего сближения с ними будет очень длительным. Может быть, понадобится на порядок больше времени, чем для сближения с обычной, разомкнутой цивилизацией… Нет, Леонид Андреевич, обо всем об этом я думал, и вы сами хорошо понимаете, что ничего нового мне не сказали. Ваше мнение против моего, и только. Вы предлагаете отступиться, а я хочу использовать этот единственный шанс до конца.

– Каспар, так думаю не только я, – тихонько сказал Горбовский.

– Кто же еще? – спросил Тендер с легкой усмешкой. – Август-Иоганн-Мария Бадер?

– Нет, и не только Бадер. Честно говоря, я скрыл от вас одну козырную карту, Каспар. Дело в том, что мы сразу обратили внимание на странное повреждение, которое получил «аист» Семеновых. И мы сразу принялись обшаривать околопланетное пространство. И вот два часа назад пришло сообщение, что его нашли. – Горбовский замолчал.

В черновике разговор о будущем человечества происходит у Стася не с Диком-Майкой, а с самим Тендером-Комовым, уже после разговора последнего с Горбовским.

– Наверное, придется выждать, – сказал я. – Что ж делать… Да и Малыш, может быть, больше не придет… во всяком случае, скоро не придет.

Тендер усмехнулся краем рта.

– Малыш-то придет, – сказал он. – Он слишком любит задавать вопросы. А представляете, сколько у него теперь появилось новых вопросов?

Это было почти слово в слово то, что сказал в кают-компании Вандерхузе.

– Тогда, может быть… – начал я нерешительно, – может быть, нам действительно лучше…

– Может быть, – сказал Тендер. – Но неужели никто из вас не понимает, что Малыш – это случай единственный, случай, по сути дела, невозможный, а потому единственный и последний. Ведь этого больше не случится никогда. Понимаете? Ни-ког-да!

– Да ведь риск… – пробормотал я. – Жалко…

Тендер снова усмехнулся краем рта. Ну что я ему мог сказать? После Горбовского, после него самого, что ему мог сказать незаметный рядовой кибертехник, двадцати лет, стаж практической работы шесть с половиной суток, парень, может быть, и неплохой, трудолюбивый, интересующийся и все такое, но, прямо надо признать, невеликого ума, простоватый, невежественный…

– Простите, Каспар, – сказал я неожиданно для себя. – Горбовский все время говорил о каких-то ваших идеях, о том, что он их ценит, понимает… Я в ксенопсихологии разбираюсь плохо, но мне показалось почему-то, что речь шла не о ксенопсихологии, о чем-то более общем…

Я замолчал, испугавшись, что лезу в душу и вообще не в свое дело.

– Мои идеи, – проговорил Тендер. – Какие так мои идеи… Этим идеям сто лет. Фаворский, Боровик, Микава, Доджес… Вам знакомы эти имена?