Текст книги "«Крестоносцы» войны"

Автор книги: Стефан Гейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

4

Невзирая на поздний час, Иетс застал полковника Девитта за письменным столом. В его кабинете, помещавшемся в здании Люксембургского радиоузла, было душно; Девитт работал, сняв китель и расстегнув воротничок рубашки; он походил больше на деревенского врача, чем на военного. Сначала, пока Иетс докладывал ему о своей находке и о тех возможностях, какие заключались в Элизабет Петрик и жителях Энсдорфа, он продолжал рыться в бумагах. Однако мало-помалу бумаги перестали шелестеть, полковник оперся на них локтями, сложил руки на столе, и только подергивание пальцев говорило о том, что это живой человек, а не статуя.

Потом Девитт позвал Крерара из соседней комнаты. Крерар, еще более морщинистый, чем всегда, в надетых кое-как обмотках, уселся на стул возле полковника.

Иетс перешел к выводам. Он был в приподнятом настроении и не допускал мысли, что слушатели могут и не согласиться на его предложения:

– Мы разоблачим перед немецким населением тактику противника и не дадим ему удушить жителей Энсдорфа и Бог весть сколько других, находящихся в таком же положении. Мы не позволим ему превратить оккупированные нами области в сожженную, безлюдную пустыню…

Девитт повернулся вместе со стулом.

– Ваше мнение, Крерар?

– Замечательно! – сказал Крерар. – Представьте себе этих людей в шахте, которые ждут, что вот-вот захлопнется западня. Им предстоит выбор: быть убитыми под открытым небом, во время боя, или задохнуться в темноте под землей, когда у них истощится кислород и запасы пищи. Какую ловкую и простую угрозу придумал этот Петтингер! Кстати, это не тот, который удрал от нас в Париже?

Иетса взбесило равнодушие Крерара, хоть он и не ожидал от него многого. Как будто жители Энсдорфа не люди, а тени на экране!

– Да, это тот самый Петтингер! – отрезал он.

– И этот лейтенант Шлагхаммер, – продолжал Крерар, – разрывающийся между долгом и совестью. Классический тип, классическая ситуация… Непременно нужно драматизировать этот эпизод, эту жену сапожника, которая посмела бросить вызов своему правительству!

Девитт поморщился:

– Вам бы надо работать для кино.

– Всегда стремился, полковник. Но реклама дает больше денег. И доход более верный.

«Они никогда не переменятся, – с досадой подумал Иетс. Они на все смотрят поверхностно, ни к чему не относятся по-настоящему серьезно. А ведь когда-то он и сам был такой же…

Девитт заметил, что Иетс недоволен, и сказал деловитым тоном:

– Я за то, чтобы эта женщина из Энсдорфа говорила, если кто-нибудь из вас подготовит материал. Может быть, Бинг сумеет это сделать. Но я хочу заметить в особенности вам, Иетс! – вы глубоко ошибаетесь, если думаете, что это может спасти людей в шахте.

Иетс был поражен.

– Да, конечно, гарантии нет, – согласился он неохотно.

– Мягко сказано! – улыбнулся Девитт. – По-моему, речь фрау Петрик будет смертным приговором для энсдорфцев.

– Очевидно! – воскликнул Крерар. – Эффектный монолог под занавес!

Иетсу вдруг стало так страшно, что щеки и лоб у него похолодели.

– Не могли бы вы разъяснить это подробнее? – с трудом спросил он.

– Конечно.

Девитт отодвинул в сторону все свои бумаги и написал на чистом листе крупными буквами: «I. Военная необходимость».

– Я думаю, что в данном случае нацисты руководствуются военной необходимостью. Не шахта сама по себе является военным объектом, но люди в ней. Если, как нам известно, немцы намерены оставить нам одни голые поля и необитаемые развалины, то они должны уничтожить всех, кто этому противится.

Крерар сказал:

– Нелепость! Ведь это же атавизм! Это древняя идея Нибелунгов: обречь вместе с собой на гибель по возможности больше людей!

Девитт, не обращая внимания на слова Крерара, писал: «И. Замести следы».

– Кроме того, Иетс, если их план в применении к людям в шахте будет разоблачен фрау Петрик, немцам придется устранить этих людей как свидетелей бунта. Я не вижу для них другого выхода.

Иетс, подавленный доводами полковника, выговорил с запинкой:

– Тогда мы… мы не можем этого сделать.

Девитт скомкал исписанный лист.

– Мы можем и должны это сделать. Наша обязанность использовать все средства для того, чтобы оторвать немецкий народ от его правительства. Фрау Петрик докажет им, что возможно противостоять нацизму. Вот это нам и нужно.

– Даже ценой жизни пяти тысяч беззащитных людей? – спросил Иетс.

– Мы тоже знаем, что такое военная необходимость. Если их смерть сохранит для нас жизнь пятерых американских солдат, даже одного-единственного, – то это превосходно!

Девитт говорил с жестоким равнодушием: он знал, что, чем суровее он покажется Иетсу, тем легче будет лейтенанту осудить его за возможные последствия.

– Мы как-то разговаривали с вами о деревьях на вашей ферме, Крерар, – продолжал полковник. – Вы жаловались, что нацисты срубили их, чтобы подготовить площадку для своей батареи. А я вам сказал, что поступил бы точно так же, помните?

– А какие красивые были деревья, – сказал Крерар. «Деревья!» – подумал Иетс.

– Но, сэр, ведь это я подал женщине мысль о радиовещании. Я обещал ей, что это единственная возможность спасти людей в шахте.

– Может быть, дело и не кончится так трагически, – успокаивающе сказал Крерар. – Очень многое зависит от хода сражения, от местной ситуации.

– Вам нет надобности опять видеться с ней, Иетс, – пожал плечами полковник. – Предоставьте все Бингу.

– Не могу, – сказал Иетс. – Я должен сам довести дело до конца.

– Боюсь, что вам придется как-то сговориться на этот счет с вашей совестью. Завтра утром эта женщина будет говорить по радио.

Бинг не скрывал своих намерений. Он наспех поужинал вместе с Дондоло и за столом объявил ему, что нынче же вечером пойдет к Люмису с донесением.

– Я не хочу делать это за вашей спиной. Если желаете идти со мной вместе, – пожалуйста.

Дондоло взял остывшую сморщенную сосиску и задумчиво помахал ею перед глазами. Потом сунул ее в рот, откусил кусок, пожевал и выплюнул кожу.

– Что такое? Может, вы хотите навещать меня в кутузке?

– Нет, – спокойно сказал Бинг, – я хочу, чтобы вас вздернули.

Дондоло откинулся на спинку стула.

– Да что вы, – ответил он так же спокойно, – а еще считаете себя образованным человеком. Не знаю, когда придет такое время, но, когда оно придет и вас со всеми вашими отправят куда следует, я тоже с радостью вас вздерну и переломаю вам все кости.

Бинг знал, что он так и сделает, дай ему волю.

– Как Торпу?

– Ничего я Торпу не сделал. Ровно ничего. Зарубите это себе на носу.

– Ну, идем? – спросил Бинг.

– Отчего же не пойти, – любезно ответил Дондоло. Он даже распахнул дверь перед Бингом, когда они выходили из столовой.

Они застали Люмиса одного в комнате, раскладывающим пасьянс. Он собрал колоду.

– Очень хорошо, что вы зашли ко мне, ребята!

– Мы вовсе не в гости, сэр, – сказал Бинг. – Я хочу сделать донесение.

– Отдайте честь как следует! – сказал Люмис. – Я и не думал, что вы пришли в гости.

Он щелкнул колодой и, переводя глаза с Бинга на Дондоло и обратно, выслушал рассказ о покушении Дондоло на Леони. Какие пустяки! Так, значит, старуха разволновалась!… В военное время старухам и полагается волноваться.

– Имеете что-нибудь добавить? – спросил он Дондоло.

Дондоло покосился на него с хитрой улыбкой на тонких губах.

– Да что ж, сэр! – сказал он. – Конечно, я к ней пристал. Что же тут такого?

– Это покушение на изнасилование, – сказал Бинг.

Дондоло взглянул на Бинга с холодной ненавистью.

– Я не знал, что эта дамочка так нужна сержанту Бингу. Чего же он мне не сказал? Я бы мог и подождать.

Люмис опять начал раскладывать карты.

– Вы понимаете, Бинг, что такое обвинение является не совсем обычным. Может быть, вы теперь облегчили душу и согласитесь, чтобы я не давал делу хода.

– Я настаиваю на том, чтобы обвинению был дан ход, – сказал Бинг. – Если б это был кто-нибудь другой, я бы взял свои слова обратно. Но не для этого человека. Не после того, что было сделано с Торпом. Ведь это Дондоло уличил Торпа – по официальной версии?

Люмис чуть было не спросил: «Что вы хотите этим сказать – "по официальной версии"? Но закусил губу и, отвернувшись от света, еще раз обдумал этот вопрос. Ему вспомнилась та девушка в Париже. Он понимал Дондоло, но почему с ним всегда выходят какие-то неприятности?

– Знаете, – сказал Люмис Бингу, – вам придется разыскать эту девушку – ведь у меня только ваше заявление против Дондоло.

Но тут вмешался Дондоло. С цинизмом, сбившим с толку Люмиса, он сказал: – Вы забываете, сэр, я же сознался!

– Ах, да, да вы сознались. – Потом, повернувшись к ним обоим, закричал: – Чего вы от меня хотите?

– Чтобы вы дали ход обвинению! – настаивал Бинг.

– Мне все равно, – сказал Дондоло, глядя прямо в лицо Люмису. «Господи, – думал он, – ну и туго же он соображает…»

Люмис наконец понял. Это разрешало все его затруднения.

На минуту он обеспокоился – Дондоло уж чересчур явно дал понять, чего хочет. Ну что ж, может быть, Бинг тоже не прочь отделаться от Дондоло.

– Хорошо! – сказал он. – Капрал Дондоло, вам объявляется строгий выговор. Вы будете отчислены из этой части и отосланы на приемный пункт пополнения. Завтра я дам об этом приказ.

Люмис взглянул на Бинга. Если Бингу этого мало, то можно обернуть дело так, что и Бингу не поздоровится. Но Бинг казался довольным. «Пункт пополнения» для него означал, что Дондоло очень скоро превратится в пехотинца.

Бинг забыл о том, о чем хорошо помнил Дондоло: по своей квалификации он сержант-повар и в самом худшем случае его отошлют на кухню в какую-нибудь другую часть. Дондоло имел основания надеяться на большее: он был уверен, что его долгий опыт службы в армии поможет ему устроиться на теплое местечко в глубоком тылу или даже вернуться в Штаты. Столько всякой гнили развелось в армии – стоит только принюхаться. В армии порядки в конце концов почти те же, что и дома, в Десятом городском районе, и ничего не может случиться с человеком, который умеет припугнуть кого надо.

А Бинг, радовался Дондоло, по-прежнему будет ездить с опасными заданиями, и другой простофиля будет возить его – уже не Дондоло, слава Богу. И где-нибудь уже отлита пуля с именем Бинга на ней. Дондоло надеялся, что эта пуля – крупного калибра.

Обратный путь до Энсдорфа показался Иетсу бесконечным. Элизабет Петрик перестала спрашивать у него, который час: она знала, что сорок восемь часов, назначенные немецким лейтенантом саперов Шлагхаммером, уже истекают. Она говорила о том, как она рада, что ей удалось добиться своего, как она счастлива, что снова увидится с сыном…

– Какая жалость, что я потеряла облачение. А другого нам больше не достать.

Дорога вилась среди гор. Клочья грязного снега летели из-под колес. Небо становилось все темней и мрачней, и время от времени машина въезжала в полосу тумана.

– Сейчас пойдет снег, – сказал Иетс.

– Ах да, – вздохнула фрау Петрик. – Может быть, нам скоро можно будет вернуться в свои дома. Крыши, конечно, снесены, и стекла в окнах выбиты. Холодная будет зима. Но мы как-нибудь устроимся.

Иетсу хотелось, чтобы она замолчала, но у него не хватило духа остановить ее. Он старался не слушать.

– Мне уж давно пора вернуться, – продолжала Элизабет Петрик. – Мой сын хромой, ему без меня трудно обходиться. Да и мужу также, хоть он, слава Богу, совершенно здоров. Мужчины такие беспомощные – я говорю не про солдат, военные приучились сами о себе заботиться, а про штатских, когда они не дома и не знают, где что лежит. Они, должно быть, за все это время ни разу не ели горячего. Боже мой, герр лейтенант, вы не можете себе представить, что за жизнь в этой старой шахте: света нет, грязь, кругом все время капает вода; просто удивительно, что никто не заболел воспалением легких. А бедная Леони… Такие люди, как мы, больше всего страдают во время войны. Счастливые вы, американцы, что война идет здесь, а не у вас…

Потом она начала рассказывать про шахту, про семью, которая захватила с собой трех коз, и как эти козы отвязались и начали жевать у соседей башмаки; про ребенка, который родился в шахте, и про то, как его окрестили… Она держалась бодро: говорила, что жить в туннеле все-таки лучше, чем скитаться без крова и без цели по дорогам Германии, особенно в такую погоду. Ее даже тянуло обратно в шахту, то есть, собственно, не в шахту, а в Энсдорф, к тем людям, с которыми она провела всю свою жизнь. Никогда больше она не уйдет от них, и, как ни интересно было говорить по радио, все-таки она только жена сапожника и больше никогда за это не возьмется, ни за что на свете.

Иетс изредка отвечал ей короткими замечаниями. Ее ожидает ужасный удар. Он знал это и не мог предотвратить его.

Какова будет его роль? Стоять рядом и поддерживать ее, сраженную несчастьем? Не бросать ее, заботиться о сохранении ее жизни, когда жизнь потеряла для нее всякий смысл? Он ясно представлял себе эту жизнь, всю отданную заботам о калеке-сыне, который без нее умер бы, о сапожнике, который не мог обойтись без нее, видел все мелочи ее быта: каким был ее дом, и обстановка, и все остальное – все то, что война уничтожила в первую очередь. «Для некоторых людей, думал он, – например, для мадемуазель Годфруа, учительницы в Изиньи, – это разрушение имело смысл как часть общей картины; это была цена, которой они заплатили за утраченную и вновь обретенную свободу. Но для немцев оно не имело никакого смысла, для них разрушение было только разрушением, они ничего не получали взамен, потому что такова была та война, которую они начали и которую вели; и даже если кто-нибудь из них, как фрау Петрик, забыв о себе, пытался предотвратить гибель, то это было тщетно».

Когда они приехали в Энсдорф, снег падал большими, мокрыми, липкими хлопьями. В том доме, где был командный пункт капитана Троя, Иетс нашел майора, который сообщил ему, что третья рота продвинулась на несколько миль вперед, почти не встретив сопротивления; по его словам, они были уже на окраине Швальбаха.

– Известно ли вам что-нибудь о людях в шахте? Знаете ли вы, что с ними стало?

– В какой шахте? С какими людьми? – спросил майор. – Ах да, я знаю, что вы имеете в виду, лейтенант. Трой говорил что-то на этот счет. Люди, которые укрылись в шахте? Кажется, они ушли оттуда, когда шахту заняла его рота…

Элизабет Петрик все еще ждала в машине. Ее руки вцепились в стальную раму переднего сиденья: она приподнялась, увидев, что Иетс выходит из дома.

– Сейчас слишком темно, чтобы ехать через поле на машине, – сказал он ей. – Нам придется идти пешком. Вы покажете мне дорогу.

Она с трудом вылезла из машины. Казалось, она вот-вот упадет, от того ли, что ноги затекли в неудобной машине, или от внезапной слабости – Иетс не знал. Он поддержал ее, и, сделав несколько шагов, она пришла в себя. Она спросила о чем-то, но голос у нее был такой слабый, что он не расслышал.

– Что?

– Можно ли… можно ли вам идти в шахту? Это для вас не опасно?

– Ничуть, – ответил он. – Мы продвинулись дальше вперед. Мы дошли до Швальбаха.

Она остановилась. Ее руки, искавшие, за что уцепиться, нашли столбик, сырой и ржавый, часть разрушенной изгороди. Потом эти руки поднялись к лицу и закрыли его, и, когда они опустились, лицо было все в грязных полосах. Иетс достал свой платок. Он знал, какая мысль поразила ее: если американцы продвинулись дальше шахты и если все ее близкие спаслись, то почему же они не вернулись в Энсдорф? Почему в городе никого нет – никого, кроме нескольких американских солдат, которые бесцельно слонялись из дома в дом?

Она не заметила платка, который он ей протягивал. Он сам вытер грязные полосы с ее лица, думая при этом: «Вот оно, теперь начинается, она этого не переживет. Мне бы надо было послать за санитарной машиной. А если переживет, куда ей деваться? Что я с ней буду делать? Не отвезти ли ее в лагерь для перемещенных лиц? Но она немка, там ей не место. Оставить ее в Энсдорфе, совершенно одну?»

– Вам лучше приготовиться, фрау Петрик, – сказал он и обнял рукой ее согбенные плечи. – Быть может, вышло не совсем так, как мы предполагали…

Но ее плечи вдруг распрямились. Она засмеялась.

– Ну разумеется! Они не выйдут, если кто-нибудь им не скажет. Придется мне сказать им. Надо сказать, что теперь они могут вернуться домой. Фронт передвинулся дальше, миновал их…

Она побежала прямо по грязи, через лужи, то и дело спотыкаясь на взрытой снарядами мостовой, потом выпрямлялась и заставляла себя идти дальше. Иетс задыхался, но не отставал от нее. Ему слышно было, как трудно и прерывисто она дышит. Шаль тащилась за ней по грязи. Мужские башмаки, которые были ей велики, шлепали по лужам; полы расстегнутого пальто, насквозь мокрого, били ее по худым ногам; снег повалил еще гуще, и хлопья застревали у нее в волосах, выбившихся на лоб.

Последние дома Энсдорфа остались позади. Они поднимались в гору полем, где борозды были наполовину засыпаны снегом. Прошлогоднее жнивье гнулось под башмаками Иетса; он поскользнулся, выругался и чуть не потерял фрау Петрик из виду.

– Погодите! Осторожней!

Уже сгущались ранние декабрьские сумерки; фрау Петрик бежала, не обращая внимания на ямы от снарядов, бежала так, словно за нею гнались, не глядя ни по сторонам, ни под ноги, упорно стремясь вперед.

Перед ними зияло отверстие туннеля. Краешком глаза Иетс заметил двух американских часовых, охранявших туннель, но он не смотрел на них. Он не хотел выпускать из виду фрау Петрик.

– Эй, лейтенант! – окликнул его кто-то.

Тогда Элизабет Петрик остановилась. Никого не было у входа, ни единой души, ни звука, никто не встречал ее, зияло только черное отверстие, словно пасть, разодранная в крике, беззубая, разверстая пасть.

Она стояла как вкопанная.

Иетс заметил ящик, стоявший в стороне от входа. Надписи он прочесть не мог, было слишком темно. Но он был совершенно уверен, что в нем тот самый динамит, который должны были пустить в ход немецкие саперы.

– Что ж, они все-таки не взорвали шахту, – сказал он женщине. – По крайней мере мы предупредили хоть это!

Она не ответила. Она не отрываясь глядела в черный зев туннеля, словно каждую секунду оттуда могли выбежать люди, торжествуя и радуясь своему освобождению от ужасов войны.

Один человек все же вышел оттуда. Сначала они увидели пятнышко света, маленькую белую точку, которая становилась все больше и больше, потом, приблизившись к выходу, погасла.

– А, это вы, лейтенант! – сказал Трой. – Рад вас видеть. Я прошел там довольно далеко вглубь. Ничего. Все пусто. Никто не остался, дураки несчастные! Они вышли с другой стороны, знаете, к Швальбаху. И попали в самую кашу. Они вышли, должно быть, как раз в то время, когда мы готовились перейти гору. Артиллерия работала вовсю. И снаряды ложились как раз между Швальбахом и входом в шахту на той стороне. – Он покачал головой. – Ужас! И дети были. Много детей.

Один из солдат сказал:

– Им не надо было уходить. Они были в полной безопасности!

Иетс, слушая Троя, отвернулся от фрау Петрик.

Трой говорил:

– Моим людям пришлось пробиваться через груду мертвых тел, развороченных выстрелами детских колясочек и всего хлама, который эти люди хотели с собой унести…

Иетс оглянулся на фрау Петрик. Она исчезла. Там, где она только что стояла, никого уже не было.

Из шахты донесся ее крик:

– Пауль! Пауль! Пауль!…

Иетс побежал вслед за ней в черную тьму.

– Пауль! – прозвучало гораздо тише и гораздо дальше, и эхо отозвалось:

– Пауль!…

– Фрау Петрик! – позвал Иетс. – Подождите! Фрау Петрик, вернитесь!

Ответа не было. Даже крики «Пауль!» прекратились.

Иетс стоял и ждал в непроглядной тьме очень долго – он и сам бы не мог сказать, сколько времени. «Ведь пристреливают старых лошадей, – думал он, – которые больше не могут работать. Для нее было бы лучше, если бы я оказал ей эту последнюю услугу».

Наконец шахта вокруг него осветилась. Трой водил своим фонариком по стенам и по заваленному сором полу.

– Оставьте ее, – сказал он. – Ведь вы ничем не можете ей помочь.

Он нагнулся и поднял разорванную открытку. Это был портрет Гитлера на белом коне, с золотым щитом, украшенным большой свастикой; за его спиной восходило солнце.

Трой бросил открытку на землю и наступил на нее ногой.

– А, черт! – сказал он.

5

В кармане Дондоло лежали его личное дело и приказ, подписанный Люмисом и одобренный Уиллоуби.

К большому облегчению капитана, его решение не вызвало никаких вопросов. Девитт, конечно, мог бы вникнуть в дело и настоять на строгом дисциплинарном взыскании, но его не было в Люксембурге. Накануне вечером он уехал в Париж на совещание. А что касается Уиллоуби, то майор не проявил особого интереса к делу, по крайней мере не нашел повода отменить распоряжение Люмиса. Уиллоуби только поднял свои густые брови и сказал:

– А ведь редеет старая гвардия, верно?

Остатки старой гвардии окружали Дондоло, когда он стоял перед грузовиком, который должен был отвезти его на приемный пункт пополнения; тут были и главный механик Лорд, и Вейданек, которого теперь сделали старшим поваром. Машина была уже нагружена и готова к отправлению, но ее задерживал Дондоло.

Он сказал шоферу:

– Мне надо еще кое с кем попрощаться. Не беспокойся. Я тоже хочу отсюда убраться!

Когда Бинг по обыкновению явился в студию с докладом, Дондоло выступил вперед, пропищав: «Что такое?», и вместе со своими приспешниками загородил Бингу дорогу.

– Что такое? – передразнил его Бинг. – Я вам скажу, что, – вас выставили! Больше уж не будете устраивать пакостей, это была последняя, и на сей раз она вам с рук не сошла. Вот что!

– Знаете новость? – спросил Дондоло.

Бинг еще ничего не знал и, не желая узнавать новости от Дондоло, промолчал.

Дондоло сказал:

– Немцы наступают по всему фронту. К востоку отсюда они прорвали линию обороны! Четверть часа назад это передавали по радио!

– Что такое?… – невольно вырвалось у Бинга.

– Что такое? – Дондоло, Лорд, Вейданек, даже незнакомый шофер разразились громким хохотом.

У Бинга помутилось в голове, он словно физически ощутил этот удар. У него мелькнула странная мысль, что он этого ожидал; он вспомнил даже, что именно так и сказал Трою тогда в Энсдорфе. И это исполнилось; Дондоло объявил это так, будто немецкое наступление было делом его личной мести.

Дондоло издевательски вытянулся во фронт перед Бингом.

– Брат, вся душа болит за тебя! Когда сюда придут фрицы и станет жарко, вспомни обо мне. Я буду трудиться у плиты на пункте пополнения. А может, мне даже посчастливится уехать на родину. Вот приеду домой, расскажу там, какие вы замечательные ребята и как вы тут воюете. Я-то больше воевать не буду – спасибо вам, сержант Бинг!

Бинг сдержался. Он не позволит какому-нибудь Дондоло раздразнить себя.

Дондоло был весь в поту, лицо у него блестело. Ему хотелось бы дразнить Бинга и дальше, хотелось рассказать, как немцы возьмут его в плен и что они с ним сделают, но шофер, которому не терпелось убраться подальше от противника, пошел к своему грузовику. Дондоло вскочил на подножку, помахал рукой, и, когда машина уже тронулась, в последний раз выкрикнул сквозь шум мотора: «Что такое?».

Первые донесения, полученные генералом Фарришем в его штабе на границе бассейна Саара, были отрывочны и так же туманны, как погода в эти дни. Было ясно только одно, что на участке фронта, далее к северу, между Моншо на левом фланге и Люксембургом в центре расположения американских войск, началось сильное оживление. В том секторе, где находилась его собственная дивизия, все оставалось спокойно и без перемен и, если можно было положиться на сводки Каррузерса, обещало и впредь оставаться в том же положении.

Мало-помалу сводки стали поступать чаще. Они были уже не так коротки, и картина начала вырисовываться более ясно.

Фарриш сидел над картами. Опасность была очевидна. Он видел всю простоту немецкого плана, любовался им; как образец маневренной войны вся операция представлялась ему блестящей.

– Разрезать нас пополам, только и всего! Грандиозно! – восклицал он. Потом, обернувшись к Каррузерсу, сказал: – Созовите совещание. Немедленно. Всех, вплоть до батальонных командиров. Там, на дороге, есть амбар, кажется, он достаточно велик и вместит всех. Прикажите осветить его и перенести туда карты.

Фарриш мог бы выбрать для совещания приличный дом, но романтический амбар показался ему более подходящим для такого экстренного случая. Стоял жестокий мороз; ветер врывался в щели между балками, а солому давным-давно почти всю растаскали. По трем сторонам амбара шли узенькие мостки. Свет был направлен прямо на карты, которые занимали большую часть передней стены, и потому видны были только ноги офицеров, сидевших на мостках. Многим пришлось сидеть на полу, и чем выше был чин офицера, тем больше ему подкладывали соломы.

Фарриш стоял перед своими картами в позе дирижера. Над собравшимися подымался пар от дыхания, и слышался сдержанный говор. Все разговаривали главным образом о холодах и гораздо меньше о том, зачем их сюда позвали.

Наконец Фарриш уверился, что пришли почти все. Он откашлялся, и все стихло.

– Господа! – сказал он, – я очень рад сообщить вам, что военные действия возобновились.

Уголки его губ иронически приподнялись.

– К несчастью, это произошло не по нашей инициативе.

Он зашагал перед картами. На поворотах он останавливался и покачивался, переступая с носков на пятки.

– Кое-кто был захвачен врасплох. – Он покачался на носках. – Довожу до вашего сведения, что это не критика. – Он опять покачался.

Смех в зале.

– И смеяться тут, черт возьми, нечему! – Опять покачивание.

Мертвая тишина.

– Обстановка, по-видимому, такова: немцы продвигаются где-то здесь, – его правая рука с растопыренными пальцами шлепнула по Арденнам, – на участке фронта, простирающемся вот отсюда и до сих пор… – Генерал пустил в ход обе руки, держа стек в зубах.

– Главный удар направлен вот сюда! – Кулак Фарриша накрыл северную часть Люксембурга и Бастонь. – План, очевидно, заключается в том, чтобы пробиться на северо-запад, выйти на равнину, захватить обратно Антверпен, Брюссель взять в клещи; может быть, занять Париж.

Стек опять у него в руках и обводит очертания клещей.

– Вот как сделал бы я; и, судя по имеющимся у меня весьма скудным сведениям, полагаю, что это и есть их план. Они пытаются отрезать англичан и Девятую армию от Первой и Третьей армий; если возможно, они попытаются уничтожить Первую армию. Должен сказать, господа, что прорыв им удался!

Лицом к слушателям, держа стек обеими руками, он опять покачивался с носка на пятку.

– Существуют островки сопротивления. Я не знаю, сколько времени они могут продержаться. Силы неприятеля мне точно неизвестны, но они, безусловно, довольно значительны и весьма подвижны. Мы можем противопоставить им только тыловые части, обоз, военную полицию, Бог весть что.

Фарриш выдержал паузу, давая слушателям время усвоить все значение катастрофы. Его офицеры – он сам лично выбирал почти каждого из них – были явно подавлены. Сидевшие на мостках перестали болтать ногами.

– Ну и дела! – сказал кто-то.

Коротким, быстрым движением руки Фарриш прекратил начавшийся было шепот.

– Господа, мне не нравилась война в эти последние месяцы. Как в Нормандии, когда мы воевали против изгородей: успехи были очень слабые, а доставались они нам дорого. Теперь немцы высунули голову, и мы постараемся, чтобы она попала в петлю. Когда генерал Паттон призовет нас затянуть покрепче эту петлю, я хочу, чтобы моя дивизия была готова первой выполнить эту задачу. Благодарю вас, господа.

Дивизия Фарриша двигалась на север. Они шли днем и ночью, без отдыха. Предельной скорости установлено не было. Дороги сотрясались под тяжестью танков; ямы, выбитые в дорожном полотне, становились все глубже и глубже; мокрый снег летел из-под колес; крылья грузовиков облепила грязь; кузова были забрызганы грязью; людей с ног до головы покрывала грязь.

Сырость пропитывала одежду насквозь. А ветер, ледяной ветер, подхлестываемый бешеной гонкой до шестидесяти миль в час, пронизывал до костей – казалось, будто грязь примерзает к коже. Почти ничего не было видно – туман стоял настолько густой, что едва можно было разглядеть очертания идущей впереди машины. Горячей пищи нет. Согреться негде, разве только прижаться как можно плотнее к соседу и позаимствовать у него хоть немного тепла. Зубы стучат, руки коченеют, страшно дотронуться до металлических частей своего оружия того и гляди пальцы примерзнут. Ноги стоят на железном полу машины, холод просачивается сквозь подошвы, словно башмаки и носки из бумаги. Какой толк от плащ-палаток, шинелей и свитеров? Под конец перестаешь искать укрытия и стараешься уснуть, потому что от усталости становится еще холодней, думаешь хоть во сне согреться. И сон ненастоящий, а только дремота, которая не освежает и не дает иллюзии тепла. И ночи без звезд, а единственный твой товарищ – рев моторов впереди и позади…

Иетс тоже участвовал в походе на север. Он был с Троем в Швальбахе, когда третья рота получила приказ выступить. Он взял Троя в свой виллис, потому что капитан отдал свою командирскую машину с мягкими сиденьями тем солдатам, которые отказались лечь в госпиталь, не желая отстать от своей роты.

Иетс был рад, что едет с Троем, несмотря на то что он был стиснут между капитаном, поклажей и шофером; он понимал, как тяжело было бы ему ехать на север одному.

Невзирая на все ужасы, на жестокость и бессмыслицу, с которыми столкнула его война, в нем жила, по крайней мере после Парижа, уверенность в победе. Эта уверенность никогда не покидала его, хотя он почти не сознавал этого, настолько она укоренилась в нем. Он знал, что не в состоянии был бы выдержать, если б ему непрерывно грозила опасность оказаться в стане побежденных. Он думал о том, сколько раз он предлагал и одобрял обращение к немцам для листовок и радиопередач. «Сдавайтесь, кончайте войну, вы ее все равно проиграли!» А теперь медаль повернулась оборотной стороной или повертывается. Надо приноровиться, а то не выдержишь. И он, и все остальные должны научиться воевать зимой. И летом воевать не так-то легко в эту войну; но зимой гораздо, гораздо хуже.

– Хоть бы знать точно, что происходит, – волновался он.

Трой, закутанный в походную шинель, спросил:

– Вы про что?

– Нет, я так.

Приглушенный голос капитана стал громче:

– Если б и знали, чем бы это нам помогло? Ничего не изменилось бы. Подождем, увидим. Я стал специалистом по части «Подождем, увидим».

Но слухи опережали колонну: радисты между делом слушали сообщения обеих сторон. К тому времени как колонна подошла к Люксембургу, люди приблизительно знали обстановку. И так как слухи подчеркивали темную сторону картины, ко всему этому шепоту, ропоту и воркотне примешивались панические нотки.