Текст книги "«Крестоносцы» войны"

Автор книги: Стефан Гейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)

Он думал, что студентка будет переводить, но Андрей отвечал сам:

– Я сержант советской морской пехоты, Ковалев Андрей Борисович.

– На вас отличная форма, – заметил Иетс. – Неужели сохранилась с начала войны?

– Нет, – рассмеялся Ковалев. – Это мне дал один американский капитан. Когда мы с товарищами, – он указал на мужчин, стоявших позади него, и Иетс только тут заметил, что Ковалев пришел не один, – когда мы с ними добрались до американской заставы, у нас ничего не было, только лохмотья да винтовки. А теперь вот как одели.

Он пощупал свои брюки.

– Ничего сукно. Со складов германского флота… А вот это – советское! – Одной рукой он хлопнул по поясной пряжке, другой – по тельнику на груди. – Их у меня никто не мог отнять.

– Как ты сюда добрался? – спросила девушка. – Что ты делал, после того как ушел из шахты?

Ковалев отвечал не спеша, обращаясь к Иетсу:

– Мы убивали немцев. Мы жили в лесах, передвигались ночью. Партизаны – в Америке это тоже так называется? Меня этому обучали; нас много таких. Вот и пригодилось. За два дня мы набрали столько германского оружия, что девать было некуда. Мы могли бы долго так жить. Но я сказал своим: пора возвращаться в Красную армию. Пойдем к американцам, скажем, кто мы есть, и они нас отправят домой.

Едва ли он так наивен, подумал Иетс. Или у него такие странные представления о войне?

Он сказал:

– Боюсь, что это не так просто, Ковалев. Раз вы в этом лагере, вы являетесь перемещенным лицом, как и все остальные…

Ковалев небрежно повел рукой. Видимо, слова Иетса не испортили ему настроения. Ему, вероятно, доводилось решать и более трудные задачи.

– Ладно, там видно будет, – сказал он.

– А много было партизан, – спросил Иетс, – или только ваша группа?

– Один раз мы встретили французских партизан. Они четыре месяца провели в лесу, а вооружены были только старыми винтовками, и то не все. А мы сражались четыре дня, и у нас было два пулемета, а винтовок и боеприпасов хоть отбавляй. Пулеметы я оставил французам.

Женщины слушали, одобрительно кивая головой. Они были уверены, что кто-кто, а их мужчины сумеют за себя постоять.

Девушка сказала:

– Расскажи американскому офицеру, как мы устроили забастовку.

– Где вы устроили забастовку? Когда? – оживился Иетс. Если была забастовка, значит, в германском тылу много людей, подобных Ковалеву. Ведь именно за такими сведениями Иетс и направлен в этот лагерь.

Ковалев ответил девушке:

– Ты сама расскажи. Я устал. – И, не дожидаясь возражений, закрыл глаза.

– Он не любит говорить о себе, – сказала девушка. – Это было в Роллингене первого мая, вы ведь знаете, Первое мая – большой праздник. Вот Андрей и сказал – будем праздновать. Мы далеко от Советского Союза, мы пленные и рабы, но мы покажем немцам, что так не всегда будет. Мы жили в бараках, за городом. Перед каждой сменой нас отвозили на шахту поездом. Утренняя смена начиналась в пять часов. Мы собрали всю красную материю, какую могли найти, девушки отдавали белье, косынки, потом у нас были краденые немецкие флаги, мы свастику вырезали, а красное поле осталось. И когда первомайский поезд подкатил к шахте, из всех окон развевались красные флаги, наши флаги, рабочие, вы понимаете?

Иетс потер свои пальцы. Он не одобрял демонстраций, и в данном случае она не принесла никакой практической пользы.

– В шахте, – продолжала девушка, – полицейские отобрали у нас флаги и разорвали. Они бы нас застрелили, но кто бы стал тогда работать? Мы спустились под землю, но работать не стали. Мы устроили митинг, и Андрей сделал нам доклад о Первом мая, о его значении, и говорил, что мы – тоже солдаты и сражаемся плечом к плечу с Красной армией…

Иетс представил себе этот митинг под землей, в полутемном штреке, лица, обращенные к Ковалеву. В своем единстве они, даже будучи рабами, представляли собой силу. Он смутно позавидовал им. Они знают, за что борются.

Он вспомнил листовку Четвертого июля: я пошел к Фарришу и наговорил ему всякого вздора, чтобы убедить его и всех остальных не сообщать противнику, что мы, в некотором роде, тоже знаем, за что боремся…

Девушка продолжала рассказывать:

– Тогда они отобрали нескольких женщин и посадили в одиночки – и меня, и вот эту, Дуню. Они нас морили голодом и пытали, все хотели узнать, кто организовал забастовку. Но так ничего и не узнали.

Ковалев открыл глаза.

– С голоду вы не умерли, – сказал он.

– Нет, – сказала девушка. – Мы за все время у немцев столько не ели. О нас Андрей заботился.

– Что об этом говорить, – сказал Ковалев.

«Чем силен этот человек? – думал Иетс».

– Мне здесь не нравится, – услышал он голос Ковалева. – Я здесь не останусь.

Ковалев уже не казался Иетсу наивным. Иетс понял: здешний лагерь – то же медленное умирание, на какое обрекли этих людей немцы.

– Мне вы об этом не сообщайте, – улыбнулся он. – Но дайте мне честное слово, что пробудете здесь еще сутки. Завтра я приду сюда за вами. Я хочу, чтобы вы рассказали нашим о том, что видели и что сделали. После этого я доставлю вас обратно в лагерь, а там – поступайте, как хотите.

Он почувствовал, что Ковалев остановил на нем испытующий взгляд.

– Это приглашение на обед, – сказал Иетс и подумал, что скажут Уиллоуби, Девитт и все остальные, когда он появится в офицерской столовой с русским матросом.

– Я принимаю, – сказал Ковалев. – Принимаю от имени моих товарищей, потому что всех нас вы, понятно, не можете пригласить.

3

Бинг увидел, как Иетс показался в дверях одного из бараков, и окликнул его. Вид у Иетса был усталый и расстроенный.

– Хорошо, что я нашел вас, лейтенант, – сказал Бинг. – Мне нужно вам кое-что сообщить.

– Что случилось?

– Ничего не случилось. Во-первых, у меня там одна особа вас дожидается.

– Что, что такое?…

– Очень миленькая, лейтенант.

– Знаете что, Бинг, я – более чем снисходительный офицер, думаю, что вы в этом убедились. Я и с вами, и со всеми вообще обращаюсь по-человечески, как с взрослыми людьми. Но устраивать мою личную жизнь – это уж черт знает какое нахальство с вашей стороны. Об этом я сам позабочусь.

– О'кэй, пусть дожидается!… Я вовсе не хотел лезть в ваши дела. – Бинг порылся в карманах, извлек смятую пачку сигарет и закурил. – А второе дело – насчет одного слуха, а может, это и не просто слух. Я узнал от того сержанта военной полиции, который забрал себе белокурую польку. Ее тоже включили в список, но он добился, чтобы ее вычеркнули.

– Какой список? Какая полька?

– Тут собираются отправить целую партию этих перемещенных туда, откуда они явились, – в шахты.

Бинг замолчал. Иетс стоял неподвижно, потирая пальцы.

Вдруг глаза его сузились, и он резко спросил.

– Вы сказали, что меня дожидается какая-то особа? Где? Здесь, в лагере?

– Нет, конечно, за воротами! – Бинг только сейчас понял: Иетс заподозрил его в том, что он предлагает ему какую-то женщину из перемещенных. – Я этими делами не занимаюсь, лейтенант!

– «Особа»! Вы знаете, как ее зовут?

– Конечно, знаю. Она мне сказала – Тереза Лоран; и не будь она так увлечена вами, я бы и сам не прочь познакомиться с ней поближе.

– Тереза! – У Иетса заколотилось сердце; ему казалось, что и все кругом слышат каждый его удар. Унылый, серый лагерь словно растаял; он стоял один среди широкого поля, и Бинг, маячивший у него перед глазами, растворился в воздухе, как дымок.

– Где она? Как она сюда попала? Где вы ее встретили? – Он зашагал прочь от Бинга. Тот бросился его догонять.

– Вы не волнуйтесь, лейтенант. Она дожидается, за воротами. Вы идете в обратную сторону!

– За воротами… ах, да. Это не здесь… – Иетс улыбнулся. – Она здесь и дожидается, за воротами.

– Лейтенант! А как же насчет перемещенных?

Иетс послушно остановился.

– Здесь нужно что-то предпринять. Только что они были рабами, а теперь…

Иетс не понял ни слова. Он опять зашагал прочь, прямо через двор, налетая на людей, когда те не успевали посторониться.

Бинг бежал рядом с ним.

– Может, вы бы поговорили с полковником? Вы хотя бы попросите его… Да подождите немножко, лейтенант! Не убежит ваша девушка. Раз уж приехала сюда из Парижа, подождет еще немножко.

– Где вы ее встретили?

– Перед нашим домом. Я только вышел, чтобы идти сюда, а она меня остановила и спрашивает, не знаю ли я, где сейчас лейтенант Иетс, Дэвид Иетс.

Иетс кивнул головой.

– Дэвид Иетс.

– Я сказал, как не знать, мадемуазель, пойдемте со мной. Вот и все. Очень просто, верно? Может быть, мне самому поговорить с полковником Девиттом? Даже если в шахтах нужны рабочие…

– Как она оказалась у нашего дома? Приехала из Парижа…

– Да не знаю я! Вы ее сами спросите. Вы мне скажите, что мне предпринять по поводу перемещенных.

– Перемещенных?

О черт, заело, подумал Бинг.

– Я вот что сделаю, – предложил он. – Я скажу полковнику, что вы послали меня к нему с докладом по этому вопросу.

– По какому вопросу? Вы о чем?

– Да эта их мерзкая затея – опять послать перемещенных на работу…

На лице Иетса наконец мелькнул проблеск понимания.

– Я этим займусь… погодя.

– Разрешите мне этим заняться, сэр.

Они были уже близко от ворот. Только угол здания администрации скрывал от Иетса ворота, часовых и Терезу.

Он увидел ее раньше, чем она его. Отчаявшись, она уже перестала заглядывать в ворота и отошла подальше от любопытных французских часовых. Он увидел ее сквозь железную решетку ворот. Увидел знакомую хрупкую фигурку, пышные волосы под черным беретом. Он проскочил мимо часовых и окликнул:

– Тереза!

Она обернулась.

Все случилось совсем не так, как он себе представлял. Они не бросились друг к другу, а стали сходиться медленно, почти робко, словно шли по узкому, непрочному мосту.

И только когда он обнял ее и почувствовал, как ей с ним легко, он наконец поверил в реальность этой минуты.

– Я так счастлив, – сказал он.

Ответа ее он не разобрал. Она сказала что-то по-французски, очень быстро, точно лаская его каждым своим словом.

Тогда он поцеловал ее. Французские часовые скромно отвернулись в сторону.

– Как замечательно все получилось! – воскликнула Тереза. Они быстро шли прочь от лагеря.

– Да, – сказал Иетс, не задумываясь. Ему ни о чем не хотелось думать. Его, конечно, интересовало, как она очутилась в Вердене, как нашла дом, где был расквартирован отдел; но он не торопился с расспросами, ему достаточно было ее присутствия и твердой уверенности, что преграда, разделявшая их в Париже, исчезла без следа. А Тереза захлебывалась от сознания, что они нашли друг друга, и от гордости, что она не убоялась войны и своими силами одержала победу.

– Когда ты от меня ушел… – начала она. Он прижал к себе ее локоть.

– Я знаю, тебе неприятно об этом вспоминать, – сказала она, – я больше никогда не буду, это последний раз. Когда дверь закрылась и я осталась одна, я вдруг поняла, что люблю тебя и что стена, которая стояла между нами, рухнула. Она потому рухнула, что ты ушел. Если бы ты тогда остался, я ни за что, ни за что не приехала бы к тебе.

Он хотел возразить, но она сжала его руку.

– Мне мешала одна вещь, но теперь я об этом забыла. Это ушло и из твоей и из моей жизни, и нам нечего об этом тревожиться.

Он и не думал тревожиться. Никогда еще он не испытывал такого победного ощущения власти над собственной жизнью.

– Ты не сказал мне, куда уезжаешь.

– Я не мог сказать, дорогая. Это запрещено.

Она кивнула.

– Я пошла в отель «Скриб» справиться о тебе. Я думала, может, найду там кого-нибудь, кто тебя знает и скажет мне, куда тебя послали.

Она не сказала, что искала Люмиса, что готова была снова встретиться с ним, лишь бы узнать, как отыскать Иетса. Но Люмиса в отеле «Скриб» не оказалось.

– Ты здесь, значит, все хорошо, – сказал он.

– Мне помогла одна американка, – продолжала Тереза. – Она пишет в газетах. Ее зовут Карен Уоллес. Она очень хорошо отнеслась ко мне и все поняла. Она сказала, что знает, каково это, когда любишь человека, а его с тобой нет. Она мне понравилась. Она сказала, что я, может быть, найду тебя в Вердене.

– Я знаю мисс Уоллес, – подтвердил Иетс и мысленно улыбнулся. Да, все женщины в союзе между собой; если они твердо знают, что им нужно, куда мужчинам до них! И еще он подумал, много ли Карен рассказала о нем Терезе? Рассказала ли, что когда-то, очень давно, закатила ему пощечину, и за что?

Но если Тереза и узнала что-нибудь, она не придала этому значения.

– Тогда я пошла к месье Мантену и сказала, что мне нужно поехать в Верден повидаться с тобой. Он спросил, уверена ли я в том, что мне это нужно.

– И что ты ответила?

– Я сказала, что уверена. Я сказала, что все время думаю о тебе, а этого мало.

– Этого мало, ты права, – сказал он смиренно.

– Мантен дал мне пропуск и устроил меня на грузовик, который шел в Верден. Кроме того, он дал мне адрес людей, у которых я остановилась. Я сплю на раскладной кровати в одной комнате с двумя хозяйскими дочками.

– Все тебе помогли… – Через нее Иетс почувствовал себя частью разбросанной, но крепко спаянной семьи.

– Это потому, что война, – сказала Тереза. – Все разыскивают своих близких. Ты понимаешь?

– Понимаю.

– Мне даже из ваших кое-кто пытался помочь, – продолжала она. – Когда я сюда приехала, оказалось, что тут тысячи американских военных. У меня сначала руки опустились. Я стала расспрашивать, – никто тебя не знает. Я столько дней искала и уже стала думать, что та женщина в Париже ошиблась.

– Je t'aime, – сказал он.

– Очень было трудно. Некоторые солдаты отвечали грубо. Некоторые советовали забыть о тебе. Один сказал: «У нас здесь, красавица, больше лейтенантов, чем нужно. Вам его нипочем не найти».

– А ты все-таки нашла. Как хорошо.

– Потом кто-то послал меня к коменданту. Там сказали, что им некогда со мной разговаривать. Но я решила подождать. К концу дня они собрались уходить и увидели, что я все жду. Тогда они стали просматривать какие-то списки и наконец сказали мне, в каком доме ты живешь.

Вот как сильно она его любила. Сколько нужно было мужества и преданности, чтобы на основании одного слабого намека ринуться разыскивать его среди целой армии в походе. То, что она сделала, было так огромно, что он невольно спросил себя: где ты был до сих пор? Если такое возможно, как же плохо ты знаешь человеческое сердце. И как мало ты можешь дать ей…

– А потом ты вышел из ворот, – закончила она ликующим голосом и добавила едва слышно: – Я знала, что это ты, еще до того, как обернулась. Я чувствовала. Но я боялась обернуться, пока ты не позвал меня. Мне было страшно.

– А теперь тебе больше не страшно? Тебе хорошо?

– Да, – сказала она, – очень.

4

Голосом, который разнесся на всю огромную залу, служившую канцелярией передовой группы отдела и кабинетом Девитта и Уиллоуби, Абрамеску ответил Бингу:

– Нет, полковника Девитта здесь нет. Он уехал в штаб Матадора, к генералу Фарришу. Вернется только вечером.

Бинг попятился.

– Ладно, ладно, это несущественно.

Над заваленным бумагами столом в углу комнаты поднялось хмурое лицо Уиллоуби.

– Сержант Бинг!

– Да, сэр!

– Зачем вам нужен полковник?

– Ничего, сэр, я подожду.

– Подите сюда, сержант.

Бинг стал медленно пересекать залу. Он чувствовал себя неважно. После капитуляции гарнизона в Сен-Сюльпис они с Уиллоуби отнюдь не были в теплых отношениях. Бинг знал, какого мнения о нем держится майор; такие вещи трудно сохранить в тайне, когда люди все время друг у друга на виду, наблюдают друг за другом, сталкиваются, ссорятся и кое-как улаживают ссоры. Бинг знал, что Уиллоуби обозвал его выскочкой, всезнайкой и нахалом, а в ответ на жалобу Люмиса пообещал:

– Найдите мне работника такой же квалификации, и я в два счета переведу вашего сержанта Бинга в пехотную часть.

Иетс уже предостерегал Бинга. Однажды он сказал ему:

– Чудной вы человек. Вы многое понимаете и здраво судите о вещах, но зачем вы стараетесь обскакать самого себя, а главное – других? Зачем высказываете готовое мнение по вопросам, которые другие только начинают обдумывать? Неужели для вас не существует никаких «если» и «но»? Поверьте мне: вы с вашим острым языком наживете себе много лишних врагов.

Уиллоуби, несомненно, принадлежал к их числу, потому что в нем и в Бинге были несовместимые черты; потому что они не забыли листовку Четвертого июля; и потому что на данном этапе войны Бинг был незаменим, а это не могло не раздражать Уиллоуби, полагавшего, что на свете есть только один незаменимый человек – он сам.

– Сержант Бинг, – сказал Уиллоуби, – в армии не принято врываться прямо к старшему командиру. Что такое инстанция, вам известно?

– Да, сэр.

Бинг надеялся, что разговор окончен. Но Уиллоуби не отпускал его. Он, казалось, ждал чего-то.

– Так что же вам нужно, сержант?

– Это не спешно.

– Вы влетели сюда сам не свой, чтобы говорить с полковником Девиттом. А теперь вдруг танцуете назад. В чем дело?

– Лейтенант Иетс…

– Вас прислал лейтенант Иетс?

– Да, – ответил Бинг неуверенно.

– И он вам дал указания не иметь дела со мной?

– Нет, сэр. Конечно, нет. – Бинг почувствовал, что влип, и мысленно проклял громкий голос Абрамеску.

– Где лейтенант Иетс? Почему он не явился сам?

На толстой физиономии Уиллоуби отразилось разочарование, когда Бинг чистосердечно ответил:

– Он сейчас в лагере для перемещенных.

– Так, значит, он вас послал – по какому же делу?

Бинг знал, что раз Уиллоуби спрашивает, он обязан ответить. В отсутствие Девитта Уиллоуби был старшим начальником.

– В лагере что-то готовится. Там, по-видимому, решили вернуть наиболее крепких из перемещенных лиц на работу в лотарингские шахты.

– И лейтенант Иетс этого не одобряет?

Бинг ответил не сразу. Он был убежден, что Иетс так до конца и не понял, что происходит.

– Лейтенант Иетс считал, что полковнику следует об этом знать.

– А по-вашему, как? – спросил Уиллоуби.

– По-моему, это черт знает что такое.

Уиллоуби кивнул.

– Им и в лагере не сладко, – продолжал Бинг, дивясь явному сочувствию майора, – ну а уж это такое, что дальше ехать некуда. Пусть мы не знаем, что делать с этими людьми, но это не дает нам права…

– Очень хорошо, что вы поставили меня в известность, – перебил его Уиллоуби. – Мы не можем этого допустить. Разумеется, у вас с лейтенантом Иетсом сентиментальный подход к таким вещам. Гораздо важнее помнить о нашей великой цели – выиграть войну. Если мы вернем перемещенных в шахты, немцы безусловно об этом пронюхают и, боже ты мой, как они это обыграют! Кто у нас там для связи с администрацией лагеря? Майор Хеффернан? Хорошо.

Уиллоуби потянулся через стол к кожаному футляру, в который был убран полевой телефон, вытащил рычажок и повернул.

Вот это оперативность, подумал Бинг. Он не надеялся добиться такого успеха, особенно у Уиллоуби. А Уиллоуби прав – немцы сумеют изобразить дело так, что их обращение с перемещенными покажется верхом милосердия по сравнению с действиями союзников. Бингу доставило истинное удовольствие проследить за ходом мыслей Уиллоуби и хоть раз в жизни оказаться одного с ним мнения.

Телефонист, видимо, замешкался. Уиллоуби позвонил еще раз и обернулся к Бингу.

– Вы, случайно, не слышали, куда именно их собираются послать?

– Насколько я знаю, почти всех направляют в окрестности Роллингена, в шахты Делакруа.

Бинг расслышал в трубке голос телефониста. Уиллоуби промолчал и тихо положил трубку обратно в футляр.

– Тут есть и другая сторона… – сказал он и удобнее уселся в кресле, сложив пухлые руки на животе и ласково поглядывая на Бинга проницательными темными глазами.

– Но как же, сэр…

– Нельзя забывать, что в этих шахтах добывается руда, что из руды делается сталь, а сталь нужна нам для войны. Главное, как я уже сказал, это выиграть войну. К тому же я знаю майора Хеффернана. Этих людей не будут принуждать – возьмут только тех, кто сам захочет, и будут им платить, сколько следует. Мы же не нацисты!

– Нет, конечно.

Уиллоуби заговорил вполне благосклонно.

– Вы молодец, сержант. Понятливый, расторопный. Мне очень приятно, если мы с вами сходимся во взглядах. Почему вы иногда проявляете такое упрямство? Ведь это едва ли идет вам на пользу.

Бинг, растерявшийся от такого неожиданного поворота, не ждал ничего хорошего.

– Вы тоже молодец, сэр, если мне позволительно это сказать.

Уиллоуби улыбнулся.

– Вы можете понять любой вопрос, предусмотреть любые последствия. А что касается моего упрямства… или… – он подчеркнул это слово, – нахальства, так здесь все дело в том, чтобы, как вы сами сказали, сойтись во взглядах…

Уиллоуби уже не улыбался.

– Вы с кем разговариваете? Уходите вон! – сказал он холодно.

Бинг молча вышел. Уиллоуби не всегда молодец, а смотря по тому, ради чего и на кого он работает; а ты – молодец, только если работаешь на него.

Девитту не хотелось ссориться с Фарришем. Людей надо принимать такими, какие они есть; не всякий материал поддается переделке; нельзя сказать, чтобы полковник вообще стремился переделывать людей; он не считал себя для этого ни достаточно совершенным, ни достаточно авторитетным. Но когда он видел, что человек заблуждается и что его заблуждение может повредить делу, за которое этот человек отвечает, он пытался по возможности тактично образумить его.

Время для применения этого метода к Фарришу было неподходящее. Девитт беседовал с ним в последний раз в Рамбуйе, но с тех пор не терял его из вида. Фарриш, который прошел всю Францию в авангарде наступающих войск, первым почувствовал, как движение замедлилось. Теперь он застрял, не доходя Метца. У него был определенный план: быстро обойти город и окружить его, как разлившаяся река окружает остров, прежде чем скрыть его под своими волнами. Но наступление захлебнулось – подвело снабжение, и танки пришлось отвести назад за отсутствием горючего.

Немцы, уже готовившиеся эвакуировать город и крепость, почувствовали эту заминку; они подтянули подкрепления и усилили форты внутри города и вокруг него.

Когда прибыло наконец довольствие, которого Фарриш добивался просьбами и хитростью, угрозами и лестью, время для обходного маневра было упущено. Каждый дзот в районе Метца теперь нужно было атаковать и захватывать с большими потерями; из затопленного острова Метц превратился в узел обороны немцев.

За собою Фарриш не чувствовал никакой вины.

– Может быть, вы перерасходовали довольствие, – вслух размышлял Девитт. – Ведь это задача по технике снабжения: столько-то людей и материальной части на столько-то миль. С цифрами не поспоришь.

Фарриш, принимавший Девитта в своем прицепе, вышел из-под горячего душа, огромный, распаренный и красный, и облачился в голубой купальный халат.

– Хотите? – предложил он, гостю. – Пользуйтесь, пока вода не остыла.

– Спасибо, с удовольствием, – отвечал Девитт. – Жилье у меня в Вердене вполне приличное, но водопровод какой-то допотопный.

– Полотенца вон там! – Фарриш указал на шкафчик возле кровати. – Кто говорит, что я спорю с цифрами? Цифры мне, мой милый, известны, с цифрами у меня все в порядке. Но мне противно, – понимаете, противно, – он шлепнул себя по голой ляжке, – что нужно посылать солдат в атаку на эти германские дзоты, когда я знаю, что с легкостью мог бы взять фрицев голодом, если бы мой бензин не распродали на улицах Парижа. Да, да, не говорите, что я ошибаюсь! Каррузерс был в Париже и своими глазами видел. И другие видели.

– Что? – прокричал Девитт. Струя воды, падавшая ему на спину, заглушала голос Фарриша.

– Продали! – крикнул Фарриш. – Иуды проклятые! Пусть вся кровь, какую я вынужден пролить, падет на их голову.

Девитт завернул кран и стал растирать себе грудь.

– А вы толстеете, – сказал Фарриш. – Сидячую жизнь ведете, мой милый. Я вот все время двигаюсь… сейчас, впрочем, все больше назад.

Девитт кряхтя нагнулся, чтобы вытереть ноги.

– Доживите до моих лет, – сказал он, – тогда не будете хвастаться.

– За одну неделю мне два раза пришлось отвести мой КП, – сказал Фарриш. – Что-то здесь нужно сделать, и я это сделаю.

– Что же вы можете сделать? – спросил Девитт. – Разве что вывернуть наизнанку самую природу американцев?

Девитт помолчал, потом добавил:

– А чего вы, в сущности, хотите? Чего вы добиваетесь?

Фарриш поднял брови:

– Я как-то об этом не думал.

– Не уклоняйтесь от этого вопроса… генерал! – Никогда еще в разговоре с Фарришем Девитт не величал его генералом. Фарриш понял, что это значит.

– Хорошо! – вздохнул он. – Я вам скажу. Я много чего насмотрелся, и много думал, и много чего узнал. Нам нужна чистка. Нам нужно избавиться от нежелательных элементов – от жуликов, политиков, от всех этих господ, у которых всегда наготове тысячи доводов и возражений. У нас в армии чересчур много демократии, это не годится. Из-за этого мы теряем людей.

– Что же такое, по-вашему, демократия?

– А вот то самое, что я сказал: много говорят, мало делают, пускаются в политику, подсиживают друг друга, крадут мой бензин. Войну нужно вести твердой рукой…

Он заметил неодобрительный взгляд Девитта.

– Ничего не поделаешь, мой милый. Когда война кончится, пусть опять занимаются кто чем хочет – политики – политикой, жулики – мошенничеством. А сейчас нужно брать пример с нашего противника, хоть, может, это и неприятно. Да если бы у них в армии украли десятую часть того бензина, который наши распродали в Париже, они бы сто человек поставили к стенке, и правильно сделали бы. Сам я чист как стеклышко, и вы тоже, и еще есть много таких людей. Давайте объединимся и вычистим эти конюшни!

– Идея заманчивая, – сказал Девитт. – Но вы, конечно, знаете, как это называется.

– Называйте как хотите. Лишь бы был толк.

– А толку-то как раз и нет, – резко сказал Девитт. – Вы просто не знаете фактов. А у меня стол полон документов – захваченных документов и приказов, показаний пленных. Вы говорите – у нас коррупция, продают, покупают. Думаете, у немцев не то же самое? Сплошные политиканы и карьеристы, и в армии и вне ее. Фашизм – самая продажная система в мире, потому Гитлер и завел ее у себя.

– Я не говорил, что нам нужен фашизм, – сказал Фарриш, старательно подбирая слова. – Чтобы война закончилась победой, ее должны вести военные. «Армия граждан»… Ну, ясно, она состоит из граждан, а то из кого же? Но руководить ею должны военные, согласно военным законам, и по-военному – железным… железной…

– Железным кулаком?

– Вот-вот. Железным кулаком.

– Когда-то мы сочинили вам листовку. Вы помните, что в ней было написано?

– А как же! Она мне понравилась. Четвертое июля! Вот за это мы и воюем – за сильную Америку, чистую Америку, такую, которой можно гордиться!

– И за равенство перед законом?

– Конечно… только закон должны представлять мы. Нам нужна военная каста…

– А демократия?

– Разумеется. Но демократия должна быть как щит – сверкающая, крепкая, такая демократия, за которую каждый с гордостью пойдет воевать.

– Государство состоит не только из военных. Вы бы не продвинулись ни на милю, если бы не труд тысяч людей; вы никогда их не видели, никогда о них не слышали, но если они не работают заодно с вами, вы – ничто. У нас, как бы это сказать, индустриальное общество. То, что вы предлагаете, годилось, может быть, для Средних веков…

– В истории я слаб. Я – всего только командир дивизии. У меня пятнадцать тысяч людей, большинство из них я не знаю ни в лицо, ни по имени. Но я их заставляю действовать заодно, так? Я даже посылаю их умирать, а этого никто не требует от тех, о ком вы говорите!

– Я все же думаю, что из ваших планов ничего не выйдет. – Девитт говорил медленно, подчеркивая каждое слово. – Мы, как-никак, американцы. Мы не такой народ.

– Народ! – фыркнул Фарриш. – Народ распродает мой бензин. А я вот думаю, мой милый, не отстали ли вы от жизни?

Девитт уехал к себе в Верден. По дороге он думал; хорошо, что удалось хотя бы принять горячий душ.