Текст книги "«Крестоносцы» войны"

Автор книги: Стефан Гейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

КНИГА ТРЕТЬЯ.
ИМПРОВИЗАЦИЯ НА ЗНАКОМУЮ ТЕМУ

1

Бывает, что прошлое врывается в настоящее с необычайной силой. Словно чьи-то руки крепко сжимают тебе череп. Немые свидетели через много лет после смерти обретают дар речи, и голос их звучит так громко, что смолкают шутки и смех, песни и разговоры.

Солдаты из роты Троя, и притом не только самые впечатлительные и серьезные, чувствовали это, когда наступали в районе Вердена. Настроение их породил не только памятник павшим воинам, видный со всех окрестных высот, – огромный каменный солдат, сложивший руки на рукоятке меча, и не только бесконечные ровные ряды крестов, которыми щетинились холмы.

Больше всего поразили солдат окопы, которые все еще уродовали землю. Правда, острые края их обсыпались и поросли травой, но и трех десятков лет оказалось недостаточно, чтобы сравнять их с землей, уничтожить след сотен тысяч людей, истекших кровью в этой бессмысленной, ничего не доказавшей бойне.

Солдаты Троя знали о Вердене очень мало. В год верденских боев большинства из них еще не было на свете. Они слышали об этих событиях в школе или от отцов и дядей, в свое время читавших газетные заголовки, где упоминалось о продвижении на столько-то ярдов и мелькали чудные названия фортов и деревень. Теперь эти чудные названия снова появились на картах. Оказывается, все это действительно существовало, вплоть до неубранных развалин, казавшихся солдатам очень маленькими по сравнению с новыми развалинами, которые они видели и в которые сами обращали города.

В Нормандии и в Северной Франции армия продвигалась по нетронутой земле, на которой веками никто не воевал. Теперь же приходилось идти по таким печальным местам…

А в воздухе уже чувствовалась осень. Прошедшая ночь выдалась совсем холодная. Они, правда, продолжали наступать, но конец войны, казалось, отодвигался все дальше. «К рождеству будем дома!» Как бы не так. Солдаты вспоминали, как они после Авранша мчались по дороге на Париж. Куда девались их уверенность, их надежды? Осталось одно – шагать и шагать вперед.

Они шли среди полей, невозделанных с тех пор, как их пахали снаряды прошлой войны. Моросил дождь, липкой пылью оседая на руках и на лицах. Винтовки, повернутые дулом вниз, стали тяжелее, с мокрых касок по каплям стекала вода.

Город остался в стороне от их пути; в его окружении они не участвовали. Где-то восточнее Вердена они остановились на ночлег. Трой обошел свои взводы. Он заметил, как молчаливы солдаты, и это ему не нравилось; он по себе знал, чем заняты их мысли.

Он сказал:

– Я знаю, о чем вы думаете, потому что сам думаю о том же. Война, будь она проклята, конца ей не видно, а ради чего? Вон окопы остались с тысяча девятьсот шестнадцатого года, – за что в них погибали люди? И неужели через двадцать —тридцать лет по этим местам опять пройдут войска? Вот о чем вы все думаете.

Они смотрели на него – Саймон и Уотлингер, Черелли, Трауб, Шийл и сержант Лестер. Выражение у них было не напряженное, а выжидательное и чуть скептическое. Трой подумал, как они стали похожи друг на друга, на всех лицах лежит отпечаток того, что вместе пережито.

– Готовых ответов у меня нет, – сказал Трой. – И думаю, что никто не мог бы вам ответить. Но возьмите нашу роту. Вот мы остановились на ночлег, и что мы сделали? Выставили часовых, значит, кое-кто из нас жертвует несколькими часами сна ради товарищей. Думаю, что после победы мы должны будем поступать точно так же. Сразу ничему не научишься, у одних это идет быстрее, у других медленнее. Вы постарайтесь чему-нибудь научиться, пока есть время. Война – хорошая школа.

– Разве? – сказал Шийл.

– Тише, – сказал Лестер, – капитан говорит.

– Нет, я кончил. – Трой сдвинул каску на затылок. Сейчас он выглядел моложе своих солдат.

На следующий день под вечер рота Троя подошла к группе строений, в которых, судя по слинявшим вывескам, когда-то помещались французские военные склады; более свежие приметы говорили о том, что здесь хозяйничали немцы. Некоторые из этих строений выгорели внутри и были полуразрушены, другие остались целы. При виде их солдаты оживились. Картина запустения не обманула их; они по опыту знали, что здесь пахнет добычей, сувенирами, – словом, будет чем поживиться.

Лейтенант Фулбрайт, невысокий, с низким лбом и широкими плечами футболиста, шел впереди первого взвода, готовый ко всяким неожиданностям. Фулбрайт поступил в роту уже после Нормандии и не любил рисковать; но, оглядев здания, он мысленно согласился с мнением солдат: немцы ушли, захватив с собой все, что можно, а остальное пытались уничтожить, но не успели.

Людей не было видно; только из одного здания появились несколько французов в огромных меховых шапках, в куртках и штанах на меху и в меховых шубах. Они глупо улыбались, попробовали выклянчить курева и исчезли, как только Фулбрайт крикнул:

– А ну, катись отсюда!

– Хороши зимние вещички, – сказал Лестер.

– Казенное имущество, – произнес Фулбрайт медленно и с сожалением. – Придется, видно, расставить часовых.

– Придется, – подтвердил Лестер. Его это не огорчало, – лишь бы часовые были из третьей роты. Они никого чужого не подпустят, а своим ребятам будет раздолье.

Мысли Фулбрайта, очевидно, шли в том же направлении, потому что он добавил:

– Вы там поаккуратнее, не наткнитесь на ловушку.

Шийл хитро подмигнул:

– Навряд ли, очень уж они быстро драпали. Я ловушку издали чую.

– Лейтенант говорит, что ловушки есть, – сказал Лестер, – значит, надо соблюдать осторожность. Ступай вон к тому зданию, видишь, где окна в нижнем этаже выбиты, будешь его охранять.

– Нашел дурака, – Шийл выплюнул кусок жевательной резинки.

– Бегом марш! – сказал Лестер.

Фулбрайт слушал эту перепалку молча, чуть заметно улыбаясь. Он не сразу, и то только с помощью Троя, разобрался в том, какие люди его окружают, и понял, что дисциплина достигается не изучением устава; но, раз поняв это, он сжился с ротой и стал ее неотъемлемой частью.

– Расставить остальных часовых! – приказал он.

Лестер назначил людей, а взводу крикнул: «Разойдись», и люди мгновенно исчезли, торопясь воспользоваться остатками дневного света.

Из полуразрушенного здания вышли Трауб, Черелли и Шийл – в черных галстуках и немецких матросских шапочках.

– Чего там написано? – спросил Шийл, разглядывая золотые буквы на черной ленте. – Ну и язык!

– «Kriegsmarine», – засмеялся Трауб, – это их военный флот.

– Выбрать якорь! – протяжно крикнул Черелли, балансируя на обломках бетона и покореженных стальных рельс. Он стал вертеть руками воображаемый штурвал. – Полный вперед! Огонь торпедой! Вззз! Есть! Пошел ко дну, чертов сын, со всем экипажем! – Он повернулся к Траубу. – Я к вам по ошибке попал. Я прирожденный моряк. – И добавил мечтательно: – Мне бы на корабль, в море…

– Заткнись, адмирал, – сказал Шийл. Он прислушался. В отдалении прогромыхала скрытая сумерками колонна танков. – Я эту шапку домой пошлю, пусть сестренка носит.

– Да она в ней потонет, – сказал Трауб. – Ей какой номер нужен?

– Вот черт, – сказал Шийл, – я забыл. Да нет, она теперь подросла, ведь у ребят головы тоже растут, а?

– Не так быстро, как ноги.

– Ей будет интересно, – упорствовал Шийл, – я ей напишу, что снял шапку с нациста.

– Детям врать – это не дело, – сказал Черелли. – Взрослым ври сколько влезет, а ребята и без того слишком быстро набираются скверных привычек.

– Так она же не будет знать, что я соврал! – сказал Шийл. Потом он швырнул шапку на землю. – Ну ее к черту, все равно не во что завернуть. Ни минуты свободной нет у человека…

– Ты лучше пройди вон туда, – посоветовал Черелли, – да «освободи» себе парочку меховых вещиц.

Им преградили путь четыре человека, внезапно выступившие из полутьмы. Одежда их – смесь гражданской и военной – была сильно поношена, за плечами винтовки.

Шийл первым увидел их и испугался. Он навел на них винтовку и крикнул:

– Стой!

Все четверо остановились. Первый протянул вперед руки ладонями вверх – либо в знак приветствия, либо чтобы показать, что в руках у него ничего нет.

– Здорово, американцы! – сказал человек, улыбаясь широко и радостно.

– Ни с места! – крикнул Шийл. Он сделал знак Траубу и Черелли заходить с флангов, в то время как неизвестный, видимо, главный в своем маленьком отряде, осторожно шагнул вперед.

Указывая на себя, он сказал:

– Русский! – Потом указал на двоих из своих товарищей и повторил: – Русский, – а о третьем сказал: – Поляк! – Потом опять улыбнулся и хлопнул Шийла по плечу с такой силой, что тот зашатался.

Шийл смущенно поглядел на русского; тот был немногим выше его, но какие плечи! Какие крепкие руки и ноги!

Русский ткнул себя в грудь и представился:

– Ковалев! Андрей Борисович Ковалев! – Потом вопросительно посмотрел на Шийла.

– Шийл, – ответил тот.

На этом разговор прервался. Продолжить его следовало Шийлу, а он не знал, что сказать.

Наконец он сообразил, что нужно известить Лестера или лейтенанта. Но когда он попросил Черелли сходить за ними, тот фыркнул:

– Где это я их буду искать? – и Шийл понял, что их действительно не найти, раз они охотятся за меховыми куртками в каком-то из полутора десятков домов.

– Нечего рассуждать! – крикнул он Черелли и Траубу. – Отберите у них винтовки, и пошли! – Он потянулся к оружию Ковалева. Большая рука русского крепко обхватила ствол винтовки.

– Давай, давай, – сказал Шийл и потянул винтовку к себе.

Русский, не разжимая пальцев, покачал головой, дружелюбно, но твердо.

Шийл растерялся. Без нужды лезть в драку с такими людьми ему не хотелось. Он нехотя отпустил винтовку, русский улыбнулся.

Шийл подтолкнул его вперед. Ковалев послушался: высоко держа голову, он двинулся с места легким шагом человека, привыкшего к большим переходам.

Командный пункт роты помещался неподалеку, в маленьком доме на дороге, ведущей к складам. В углу на скамье несколько солдат играли в карты. Трой накладывал в плиту дрова, а какая-то старуха в синем переднике суетилась с кастрюлями и чайниками, стуча деревянными подошвами по каменному полу.

Трой поднял голову, не выпуская из рук полена.

– Я к вам привел этих людей, сэр, – доложил Шийл. – Кажется, русские.

– Дело! – сказал Трой. – Пусть сдадут оружие старшине.

– Насчет этого, сэр, вы лучше сами с ними поговорите, я уже пробовал. – И озабоченный тем, как бы поскорее вернуться к меховым курткам, Шийл добавил, что он поставлен охранять склады.

– Ладно, – кивнул Трой. Шийл и Черелли ушли; Трауб остался, предвкушая тепло и кофе.

Трой оглядел четырех незнакомцев. По их измученным лицам видно было, что они много пережили. Недоверие Троя быстро растаяло. Немец, или человек, служивший немцам, не был бы таким тощим и не было бы у него в глазах такой спокойной уверенности и надежды, как у этих людей.

Трой выбрал из четверки того, в котором всего заметнее была военная выправка, и знаком подозвал его к столу.

Русский отдал честь:

– Сержант Ковалев, Андрей Борисович. – Потом, взяв протянутую руку Троя, пожал ее крепко и сердечно.

Трой указал на стул.

– Вы по-английски говорите?

Ковалев улыбнулся.

– Не понимаю.

– Как?

– Не понимаю. Nicht verstehe! – У-у… – Трой был озадачен.

– Deutsch! Ich spreche deutsch! – сказал Ковалев.

Из угла, где играли в карты, Трауб крикнул:

– Он говорит, что знает по-немецки!

– Так идите сюда! – нетерпеливо сказал Трой.

У Трауба с русским завязался оживленный разговор. Трой перебил их:

– Мне нужно узнать, как они сюда попали.

Трауб дал Ковалеву сигарету и продолжал его расспрашивать. Отвечая на вопросы, Ковалев достал из кармана большой нож, разрезал сигарету на три равных кусочка и отдал своим товарищам.

Трой посмотрел на русского, тот ответил на его взгляд и улыбнулся.

– Знаю, – сказал Трой, словно Ковалев мог понять его, – это свинство с моей стороны. – Он вытащил из вещевой сумки пачку сигарет и протянул Ковалеву.

– Спасибо!

– На здоровье… товарищ!… Как там кофе, готов?

Трауб пересказал Трою историю Ковалева.

Ковалев служил сержантом в русской морской пехоте, участвовал в обороне острова Эзель при входе в Рижский залив, был тяжело ранен и попал в плен к немцам. Он бежал и пробрался к своим.

– Как же он оказался здесь? – спросил Трой.

– Партизан, – объяснил Трауб. – Его послали за линию фронта партизанить. В Риге немцы схватили его и пытали.

– Заливает! – сказал Трой.

Он привык к иной войне – более упорядоченной, более цивилизованной. Пленных не пытают! Партизаны – это романтика, пропагандистская выдумка в советских киновыпусках последних известий, которые он смотрел в Штатах.

Трауб сказал что-то Ковалеву. Тот снял свою тонкую, заплатанную на локтях куртку. Под ней оказалась чисто выстиранная полосатая тельняшка. Он стянул ее через голову и повернулся к Трою спиной. Спина тоже была полосатая, только полосы были не синие, а красные.

Трауб поглядел на эту спину. Из угла подошли картежники и тоже стали смотреть.

Трой судорожно проглотил слюну.

– Скажите ему, пусть оденется. Скажите, что я ему верю.

Трауб перевел:

– Он хочет, чтобы я вам сказал, капитан, что он убил много немцев. Они работали в шахте в Лотарингии. Они оттуда бежали и голыми руками убили нескольких немцев. Потом взяли у них оружие и этим оружием убили еще много немцев.

Трой протянул палец к поясной пряжке Ковалева.

– Советская! – сказал Ковалев. – Советская морская пехота! – Он показал Трою серп и молот.

Трауб объяснил:

– Это все, что у него осталось от своего обмундирования – тельник и пряжка. Даже немцы не смогли их отнять.

Трой задумчиво подал Ковалеву кружку кофе.

– Трауб! Скажите, что мы его обмундируем с ног до головы. У нас тут целый склад германского военного флота, прекрасные вещи – брюки, кители и все прочее.

Ковалев, с упрямым огоньком в глазах, сказал что-то Трою.

– Он хочет воевать, – перевел Трауб.

Трой, сдержав улыбку, велел Траубу объяснить, что Ковалева и его спутников отправят в Верден, и там другие американцы решат, что ему делать дальше.

– Воевать? – сказал Ковалев.

– Да, да.

– А теперь, Трауб, скажите ему, что винтовки все-таки нужно сдать. Нельзя терпеть такое в нашем тылу.

Трауб попытался разъяснить его слова Ковалеву.

– Воевать? – спросил тот снова и развел руками в знак того, что уже совсем ничего не понимает.

Трой в глубине души соглашался с логикой русского. Но отобрать винтовки он был обязан.

2

Иетс и Бинг шли по двору лагеря для перемещенных лип в Вердене. Иетс застегнул воротник шинели. Потом он поглядел на небо, по которому сильный ветер гнал рваные, грязно-серые тучи.

– Видно, сегодня так и не прояснится.

– Видно, что так, – сказал Бинг и заговорил о другом. – Вы добились от администрации молока?

– Нет.

– Почему?

Иетс досадливо вздохнул. Он пытался уже в третий раз, и все напрасно.

– Официально здесь распоряжаются французы, они говорят, что у них нет молока. Тогда я пошел к майору Хеффернану, а Хеффернан говорит, что пробовал достать молочный порошок на наших складах, но ему не дали, потому что лагерь французский.

Бинг ничего не сказал. Он стал пробираться между двумя глубокими лужами, поскользнулся и выругался. Двор был немощеный. В свое время, когда в окружавших его одноэтажных казармах размещались французские войска, землю накрепко утрамбовали тысячи солдатских ног: здесь часами маршировали взад и вперед, делали равнение направо и налево, проходили обучение по отделениям и повзводно. Но то было давно. Армия, утоптавшая этот двор, была побеждена и разбита. Солнце и непогода много потрудились над казармами – продырявили крыши, изрезали трещинами стены, разбили окна А теперь шел дождь, шел уже много дней – унылый осенний дождь Восточной Франции, что затягивает и небо, и душу безысходной тоской.

Над единственным крепким каменным зданием, где помещалась администрация лагеря, уныло свисали вниз намокшие флаги – французский, американский и английский, – лишь изредка при порывах ветра взлетая и хлопая о флагштоки. Среди огромных луж, поверхность которых непрестанно рябилась от новых капель дождя, кучками бродили мужчины и женщины, иногда с детьми, втянув голову в плечи, подняв воротники жиденьких курток, засунув руки в карманы поношенных пальто и брюк.

– Ну, знаете, лейтенант, – сказал Бинг, – если это свобода, – немногого она стоит.

– А по-вашему, как, отпустить их на все четыре стороны? огрызнулся Иетс. – Их нужно разбить на группы, проверить, организовать…

– Но как они живут!

– А как они, по-вашему, жили до сих пор?

– Тем более! – упорствовал Бинг.

Иетс вспылил:

– Да замолчите вы, черт вас возьми! Я же делаю, что могу.

– Да, сэр, наверно, так, – согласился Бинг. Бинг видел, как именно Иетс «делает, что может» – набирает полные карманы конфет и раздает их детям, выбирая самых худых.

Иетс уже в течение двух дней опрашивал обитателей лагеря, количество которых все время росло, и убедился, что бьется головой об очень мягкую, эластичную стену. Майор Хеффернан, состоящий при администрации лагеря для связи с американской армией, сыпал обещаниями, французское начальство тоже, все выражали желание помочь, и все объясняли, почему это не в их силах. Каждый день, перед тем как идти завтракать, Иетс надоедал кому-нибудь из администрации и уходил, облегчив свою совесть ровно настолько, чтобы еда не стала ему поперек горла. И каждый раз, как он снова оказывался в лагере среди перемещенных, ему становилось тошно от одной мысли о съеденном завтраке.

Официально в задачу Иетса и Бинга входило опросить возможно больше перемещенных лиц, чтобы собрать данные об их взглядах, настроениях и моральном состоянии. В Вердене отдел впервые столкнулся с этим порождением гитлеровской Европы. Миллионы людей еще томились в рабстве за линией фронта и по всей Германии.

Иетс старался ничего не чувствовать, – время военное, ему поручена определенная работа. Но перед глазами у него были дети со старческими лицами и вздутыми животами, дети, которые, вместо того чтобы шумно резвиться, разыскивали что-то в грязи двора или жались у кухонного навеса, раскрыв рот и вдыхая запах кипящей капусты. Были старики и старухи с детскими лицами и черными от грязи морщинами на шее и на лбу, норовившие потянуть его за рукав, обдавая его кислым запахом заплесневелой одежды и немытого тела. Были женщины, либо худые как скелеты, либо распухшие от картошки, почти все босые, с черными, сломанными ногтями на пальцах ног, месивших жидкую грязь. Были заросшие, голодные мужчины, смотревшие на него со смешанным выражением надежды и недоверия, одни – вконец запуганные, другие – несмотря ни на что, сохранившие собственное достоинство.

– Когда-то у них был родной дом, – сказал Бинг, готовый снова пуститься в рассуждения о необходимости принять меры.

– Это было давно, – сказал Иетс. – Мы имеем дело с совершенно новым явлением. Поймите, сейчас появляется новый сорт людей – люди бараков. Немцы забрали их, поселили в бараках и заставили работать, сведя их существование к минимуму – немножко сна, миска супа и работа, сколько хватит сил. Мы хоть не заставляем их работать. Ругайте немцев, если непременно хотите кого-то ругать, а нам дайте хоть немного разобраться.

Иетс замолчал, с удивлением заметив, что говорит Бингу примерно то же, что сам слышал от Хеффернана.

– «Разобраться»! – передразнил Бинг.

– А как же? Кто мог знать, что их будет так много?

– Ну, хорошо, – сказал Бинг. – Мы делаем, что можем. Импровизируем. Но ведь это только начало. Что мы предпримем, когда у нас на руках будут не тысячи, а миллионы этих перемещенных лиц? А как быть с немцами?… Разве мы не знали, что представляет собой Европа?

Иетс ухватился за слово «импровизируем».

– Импровизировать – это наша специальность, – сказал он. – Американская изобретательность. Вы не родились в Америке, поэтому, наверно, не чувствуете этого. А мы экспромтом освоили целый материк.

Бинг не ответил. Он мог бы возразить, что здесь нельзя провести параллель с наступлением американцев на прерии и леса Дикого Запада. Что немцы, снимая этих людей с места, действовали по плану, а следовательно, для того чтобы исправить зло, сделанное немцами, и, может быть, создать что-нибудь получше, тоже нужен план. Он не ответил потому, что Иетс в сердцах исключил его из числа американцев и лишил права говорить от их имени; выходило, что Бинг не способен проникнуться пресловутым духом пионеров, якобы помогающим американцам находить готовые рецепты для всего человечества.

Испанец Мануэль говорил по-английски медленно, но почти без ошибок. Речь его часто прерывалась глухим, свистящим кашлем, и он сплевывал в синий платок, который держал в руке. Рука, несмотря на смуглую кожу, казалась почти прозрачной.

– Нас осталось очень мало, – сказал он. – Мы солдаты. Мы сражались на Хараме, в Каталонии, в Пиренеях. Каковы ваши планы в отношении нас?

Иетс посмотрел на его иссохшее тело, на ввалившиеся глаза.

– Я не знаю. Не знаю, есть ли вообще какие-либо планы. Вы теперь находитесь в свободной Франции, этот лагерь французский, может быть, французы уже что-нибудь решили. Я у них спрошу.

– Нет, не решили, – сказал Мануэль спокойно. – К тому же мы им не верим. Они нас предали, выдали нас немцам, – вы знаете, что на Хараме мы несколько недель сдерживали атаки немцев?

– Прошлое едва ли вам поможет, – отвечал Иетс. – Сейчас нужно считаться с настоящим, с новой обстановкой.

– Но мы так и делаем, – сказал Мануэль и закашлялся. – Простите. Раньше у меня было прекрасное здоровье, я был капитаном испанского торгового корабля. Я не о себе забочусь, я-то скоро умру, а вот другие. Им некуда деваться. Когда вы выиграете войну, все уедут к себе на родину, а мы этого не можем.

Это был конченый человек, он ничего не требовал. Но вся его фигура, когда он сидел перед Иетсом на перевернутом ящике, в изорванной, засаленной куртке и связанных бечевкой башмаках, казалась живым упреком.

– Чего вы хотите? – спросил Иетс.

– Мы хотим вступить в вашу армию. Мы солдаты. Мы давно, очень давно не держали в руках оружия, но наверстать недолго! Дайте нам возможность сражаться.

– Но ваша страна нейтральна.

– Наша страна в союзе с вашим противником, лейтенант.

– Простите, я не подумал.

– Лейтенант, вы американец. Мы сражались и за вас. Вы нам не помогли. Мы проиграли войну.

Странно, подумал Иетс, то же самое говорила Рут.

– Мы перешли Пиренеи в поисках места, где бы приклонить голову, – продолжал Мануэль. – А тут пришел к власти Петэн. Вы сами знаете, что было после. Не дайте нам заживо сгнить здесь, мы этого не заслужили.

– Поверьте, я вам сочувствую всей душой.

– Нам нужны постели, еда, одежда.

– Давно ли вы здесь? Потерпите немного. Вы же солдат. Вы понимаете, какая сложная вещь – война. В первую очередь мы должны снабжать свою армию. Имеются организации по оказанию помощи…

Испанец поежился.

– Благотворительность? – заговорил он с усилием. – Мы считали, что у нас есть кое-какие права. Мы были рабами – пусть. Мы и жили и работали, как рабы. Немцы не забыли боев на Хараме. Потому нас и осталось так мало.

– Теперь-то вы свободны. – Иетс сказал это искренне, ему хотелось помочь испанцу.

Тот засмеялся, но смех прервался кашлем, от которого все тело его судорожно скорчилось и по щекам покатились слезы. Другие испанцы, державшиеся до сих пор поодаль, подошли ближе. Один из них потряс Мануэля за плечо. Судороги прекратились. Несколько секунд Мануэль сидел с закрытыми глазами.

Потом он сказал:

– Не взыщите. Меня много били, поэтому у меня бывают припадки, не могу сдержать себя.

– Чему вы смеялись?

– Разве я смеялся? Нет. А если бы и смеялся? Смеюсь от радости. Рад, что я свободен. Вы знаете, что такое чувство свободы? Мы вот с ними испытали его однажды, давно, на Хараме.

Он понурил голову.

Иетс увидел, что на макушке у него лиловый шрам, глубокий, с неровными краями.

– Я постараюсь что-нибудь для вас сделать, – сказал он. – Поговорю с администрацией лагеря.

– Мы будем вам благодарны, – сказал Мануэль.

Иетс мог бы отказаться от этой работы. Девитт не стал бы возражать, если бы он сказал, что не справляется, и изложил бы причины. Но он сам не хотел бросать начатое дело, потому что все еще надеялся принести какую-то пользу и потому еще, что новые люди занимали теперь его мысли и реже вспоминался Торп на полу своей камеры, Уиллоуби, выходящий из кабинета Березкина и пресекающий его, Иетса, попытки раскрыть правду, и Тереза в вечер их последнего свидания, да, и Тереза.

По дороге из Парижа в Верден Иетс часто спрашивал себя, почему он так покорно подчинился тогда ее настроению. Чем дальше отодвигался Париж, тем меньше он понимал, почему упустил то, что уже было у него в руках.

Он хотел забыть Терезу, хотел забыть Рут, хотел забыть прошлое. Он зарывался в работу. Но работа наталкивала его все на те же проблемы.

Иетс думал: если когда-нибудь наступит мир, этим людям – и испанцам и остальным – придется позабыть о прошлом и начать все сначала. Но разве это возможно?

Нам пришлось бы учить их, руководить ими. Но с чего начать? И кто будет учить? Кто будет руководить?

Может быть, майор Уиллоуби?

Он вошел в барак № 8, к русским. В первой комнате было полно народу, мужчин и женщин. Все они посмотрели на него, когда он вошел, но не проявили особого любопытства. В других бараках к нему сейчас же бросались с просьбами, наперебой стараясь привлечь его внимание. Здесь люди вели себя сдержанно.

Они дали ему осмотреть комнату: угол, которым не пользовались, потому что крыша протекла и вода капала в подставленные жестянки; тонкие подстилки из грязной соломы, служившие постелями; двухъярусные нары, и на них вместо матрацев – мешки с соломой. Они, видимо, предназначались для семейных, так как были завешены мешковиной и листами бумаги.

Иетс молча обошел комнату. Он попробовал улыбнуться и увидел, что кое-кто из людей, сгрудившихся на соломенных подстилках, улыбнулся ему в ответ. Он чувствовал, что много глаз следят за каждым его движением. Потом он стал различать отдельные детали. Изможденная женщина кормила грудью исхудалого младенца, с натугой тянувшего из нее последние капли молока. Мужчина неопределенного возраста смотрел на нее, посасывая пустую трубку, и кивал головой, словно подбодряя женщину в ее непосильном труде.

К Иетсу подошла босая, коротко остриженная девушка с серьезным лицом. Когда в ответ на ее русскую речь он покачал головой, она перешла на немецкий.

– Не люблю говорить по-немецки, – сказала она.

– Едва ли стоит переносить нелюбовь к какому-либо народу на его язык, – сказал Иетс менторским тоном. – Ведь это язык Гёте… впрочем, вы, вероятно, о нем не слышали… – он умолк.

– Я о нем слышала, – сказала девушка. – Я когда-то училась в Киевском университете.

– А я до войны был преподавателем, – сказал Иетс. – Значит, вы должны со мной согласиться, во всяком случае насчет Гёте.

– Посмотрите на нас, – сказала девушка, – вот как с нами обошлись его соотечественники.

– Я знаю.

– Вы смотрите на мои волосы? – спросила она. – Меня обрили.

– Они отрастут, – сказал он помолчав.

– Отрастут, – подтвердила она.

– Зачем вас обрили?

– Кто говорит, потому что немцам нужны были волосы, кто говорит, чтобы мы не убежали. Но мы все-таки убежали.

– Вас было много? – спросил Иетс.

Девушка указала на группу женщин, сидевших посредине комнаты на каком-то возвышении.

– Некоторые и сейчас здесь. Мы три дня шли пешком.

– А мужчин с вами не было? – спросил Иетс.

– Почти не было. Мужчины ушли за два дня до нас, когда немцы стали нервничать. Они сняли немецких часовых, забрали их оружие и ушли.

– Где это было?

– В Роллингене. Мы работали в шахте.

– Вы работали в шахте? И эти женщины тоже?

– Да.

– Под землей?

– Да.

«Крепкая, видно, девушка, – подумал он. – Вернее, была крепкая до того, как ее поставили на эту работу».

– Сколько часов в день? – спросил он.

– Десять, иногда двенадцать. Но мы не особенно надрывались, – добавила она с коротким, злым смешком.

– Разве с вас не требовали определенного количества руды?

– Это все улаживал Андрей.

– Кто такой Андрей?

– Он был у нас приемщиком, – объяснила она. – Его сейчас здесь нет. Он ушел с другими мужчинами. Я не знаю, где он. Андрей все и организовал.

– Он, видно, молодец, – сказал Иетс снисходительно.

– Он нас учил, – сказала девушка. – Шахта принадлежала какому-то французу, но руду забирали немцы.

– Делакруа? – спросил Иетс.

– Может быть, я не знаю. Все они друг друга стоят.

– Да, нужно полагать, что так, – сказал Иетс с убеждением. В голосе его прозвучала ненависть. Девушка подняла голову, и он прочел в ее глазах, что разногласие по поводу Гёте забыто.

Она подвела его к своим товаркам. Ему принесли ящик, он сел, расстегнул шинель, – словом, устроился по-домашнему.

Она представила его женщинам:

– Этот американский офицер пришел посмотреть, как мы живем. – И добавила, обращаясь к Иетсу: – До сих пор нами еще никто не интересовался.

Иетс не мог им сказать, что его задача – опросить их, а не облегчить их участь. И вдруг он заметил, что они уже не смотрят на него; даже киевлянка отвернулась куда-то в сторону.

Иетс тоже оглянулся.

В дверях стоял могучего вида мужчина; он с радостной улыбкой раскинул длинные руки, словно желая обнять сразу всех обитателей комнаты.

– Андрей! – ахнула девушка из Киева и бросилась к нему. – Ой, Андрей!

Он обнял ее – не как влюбленный, а скорее как защитник и покровитель. Рядом с ним она казалась очень маленькой, ее стриженая головка едва достигала его груди в том месте, где в вырезе синей матросской блузы видны были синие полоски тельника.

Она быстро и взволнованно заговорила по-русски, он, успокаивая, похлопал ее по плечу. Раздвинув рукой женщин, окруживших его плотным кольцом, он наконец вошел в комнату.

Иетс по-прежнему сидел на своем ящике. Так это и есть Андрей, учитель, организатор, тот, что ушел с мужчинами. Он держался, как настоящий военный, очень прямо и вместе с тем свободно. Волосы его, светло-русые, густые, невьющиеся, ежиком торчали над крепким квадратным лбом. Рот у него был небольшой, красивой формы подбородок, как и лоб, квадратный и решительный. Он поморгал, привыкая к полумраку комнаты, потом шагнул вперед и стал перед Иетсом, дожидаясь, пока тот обратится к нему.

В этом человеке было что-то до того значительное, что Иетс не мог пройти мимо него. К тому же он представлял и особый интерес. Вероятно, он пережил то же, что тысячи других перемещенных лиц в этом лагере. Как ему удалось сохранить такую бодрость, такую силу духа? И много ли таких, как он?

– Я – офицер американской армии, – сказал Иетс по-немецки, острее, чем когда-либо, чувствуя всю нелепость положения, при котором два союзника вынуждены объясняться на языке своего общего врага.