Текст книги "«Крестоносцы» войны"

Автор книги: Стефан Гейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 45 страниц)

Березкин позволил себе короткий натянутый смешок.

– Это не суть важно, майор. Мой титул – давно забытая фикция. Я – рядовой гражданин заново родившейся демократической страны. Мои друзья называют меня «князь». – Он, казалось, не усмотрел противоречия в своих словах. – Но вернемся к вашему вопросу. Я, естественно, ожидал, что меня посетит какой-нибудь представитель вашей славной армии. Я не сомневаюсь, что отрасли промышленности, которые я возглавляю, могут весьма и весьма содействовать доведению настоящей войны до победного конца.

Уиллоуби принял к сведению, что к Березкину еще не обращались с официальными предложениями. И то хорошо.

– У меня есть для вас письмо, – сказал он и протянул Березкину тонкий листок бумаги для воздушной почты, на котором Костер написал ему рекомендацию. Князь взглянул на подпись, потом на Уиллоуби, но ничего не сказал.

Уиллоуби счел нужным объяснить:

– В первую очередь я являюсь курьером.

– Совершенно верно, – сказал Березкин. Он достал из кармана пенсне и нацепил его на свой длинный прямой нос.

Уиллоуби уловил что-то общее между князем и господином в визитке. Казалось бы, нечего удивляться, если слуга подражает внешности хозяина; но в том, как себя держали и слуга и хозяин, проскальзывало высокомерие, почти наглость, и это начинало раздражать Уиллоуби. Костера такой пустяк, разумеется, не смутил бы. Однако Березкин явно стремился войти в контакт с американской армией, и Уиллоуби решил выжать из этого обстоятельства все, что возможно.

– А теперь, – сказал он, хотя князь еще не дочитал до конца, – я передал письмо и уже не являюсь курьером.

– Кем же вы хотели бы быть? – спросил князь, не поднимая головы.

Уиллоуби не растерялся:

– А это вы мне скажете. – Он знал, что Костер в своем письме отзывается о нем как о человеке, с которым можно вести дела.

Березкин аккуратно сложил письмо и спрятал его в карман.

– С «Амальгамейтед» меня всегда связывали самые сердечные отношения, я рад возобновить нашу дружбу.

– Так, значит, мы можем конкретно обсудить предложения, которые содержатся в этом письме? – У Уиллоуби отлегло от сердца. – Что до меня, князь, так я люблю делать дела с прохладцей. Вы в гольф играете? Вот это хорошо. А то в первый же день погрузиться в трясину международной системы картелей… – Он красноречиво развел пухлыми руками. – Впрочем, времена сейчас не совсем обычные.

– Не совсем, – подтвердил Березкин.

– Наши планы очень просты, – сказал Уиллоуби. – Разрушения, вызванные войной, особенно в Европе, а также ненормальности в производстве, если можно так выразиться, в связи с тем, что наши производственные мощности используются почти исключительно для изготовления средств разрушения, приведут к нескольким годам послевоенного бума в американской промышленности.

Березкин подпер подбородок костлявыми пальцами.

– Что и говорить, это политика дальнего прицела, – заметил он.

– Безусловно, – сказал Уиллоуби и поспешил добавить: – В наше время американская промышленность, как-никак, научилась планировать.

Березкин одобрительно кивнул головой.

– В последние годы становилось все труднее поддерживать обоюдно выгодные отношения, – сказал он. – Я рад слышать, что американская промышленность не стоит на месте.

Уиллоуби рассмеялся.

– А иначе разве мы добрались бы до Парижа? Война вылилась в некий поединок между двумя самыми передовыми, самыми мощными промышленными синдикатами, – и мы скоро ее выиграем.

– Совершенно верно, – сказал Березкин.

Уиллоуби упустил было из вида, что его собеседник едва ли почитал за счастье принадлежать к какому-либо из этих синдикатов, а получалось, что не успел он освободиться от одного из них, в который его включили силой, как ему уже предлагают примкнуть к другому. Он поправил свой промах:

– Это не значит, что мы недооцениваем значение Делакруа и К° и ту роль, какую вам предстоит играть на мировом рынке.

– Ах, мировой рынок, – вздохнул Березкин, не очень, впрочем, сокрушенно. – Когда я в последний раз слышал эти слова?

– Мировой рынок – не пустые слова, – возразил Уиллоуби. – Это наш единственный шанс. Вот мы выиграем войну, проведем реконверсию, а что нам дальше делать с нашим производственным потенциалом, с нашими деньгами?

– Затевать новые войны, – сказал Березкин.

– Ну, не знаю, – сказал Уиллоуби. – Мне кажется, нам нужен хотя бы некоторый период нормального бизнеса. Мы, американцы, верим в широкое понимание экономики, в свободу инициативы, свободу торговли, беспрепятственный товарообмен, в равные возможности для всех.

– В случае успеха это великолепно. – Лицо князя оставалось непроницаемым. – Вы не посетуйте, мистер Уиллоуби, что я сейчас не очень хорошо разбираюсь в этих вопросах. Все последние годы мне указывали, что производить и куда отправлять продукцию; выбора у меня не было. И мое мышление как-то приспособилось к этому методу работы. Должен сказать, что это было неприятно, очень неприятно.

– Теперь-то с этим покончено, – сказал Уиллоуби бодро.

– Благодаря вам, – сказал Березкин с легким поклоном. – Теперь я подбираю оборванные нити, пытаюсь связать их и выясняю, что у меня осталось и что можно сделать. Я стал очень скромен.

Хорошо бы он действительно был такой скромный, подумал Уиллоуби и сказал:

– Так вот, насчет предстоящего бума… – Ему хотелось вернуть разговор в прежнее русло.

– Ах да, бум! Что же мы думали предпринять в связи с бумом? – невинно спросил Березкин.

Уиллоуби приступил к делу:

– Вы, конечно, понимаете, князь, что при нынешнем неустойчивом равновесии свободных экономических сил всякая несогласованность, излишняя конкуренция и так далее могут пойти во вред не только вашей фирме и моим друзьям, представителем которых я являюсь, но и выполнению стоящей перед всеми нами общей задачи реконструкции. Вот этого мы стремимся избежать.

Березкин был изумлен. Ах, эти американцы! Как они умеют совместить заботу о счастье человечества с крепкой деловой хваткой! Немцы перед ними – сущие младенцы; те прикрывали свою жестокость и жадность любовью к фатерланду, а в последнее время отказались и от этого маскарада. Американцы же, если судить по этому майору, действительно верят в свою гуманность. Они осуществили полное слияние Бога, демократии и дивидендов. Так жаль, что судьба столкнула их с вырождающейся Европой!

Однако он не был намерен давать американцам повод для надежд. Он сказал:

– Я рад сообщить вам, майор, что наши интересы совпадают.

– Превосходно! – Уиллоуби даже порозовел от удовольствия. – В таком случае мы, очевидно, можем ориентировочно договориться о долях в производстве, о ценах, экспорте, словом, обо всем, из-за чего возникают нездоровые конфликты.

– Мне бы этого очень хотелось, – сказал Березкин. – Право же, хотелось бы. – Он замолчал. Все его длинное сухое лицо выражало глубочайшее сожаление.

– Так за чем же дело стало? – не выдержал Уиллоуби.

Князь покачал головой.

– Вы не знаете, что здесь происходит. В Европе люди, подобные мне, уже не хозяева в своем доме.

– Но ведь немцы ушли, – сказал Уиллоуби.

– Немцы ушли, – повторил Березкин, – а кто пришел? Милый майор Уиллоуби, вы первый, в чьем расположении я могу не сомневаться. А до вас, кто приходил ко мне сюда? Комиссии обследования, комиссии контроля, комиссии по национализации промышленности и, черт его знает какие еще комиссии. Они мне житья не дают!

– И все французы?

– Разумеется. У себя на родине вы, надеюсь, не знаете, что это такое! При немцах я и то свободнее распоряжался своими делами. Мне очень жаль, сэр, но сейчас я не могу взять на себя никаких обязательств, да и за будущее не ручаюсь.

– Полно, – сказал Уиллоуби терпеливо, – это все утрясется. Правительство новое; значительная часть страны еще оккупирована врагом; все нервничают.

Березкин визгливо рассмеялся:

– Правительство! – Потом он успокоился и, встав со стула, положил правую руку на плечо Уиллоуби. – Они обвиняют меня в том, что я вел дела с немцами. Боже правый, а с кем еще мне было вести дела? Неужели приятно, когда вам указывают, сколько прибыли вы должны получить с каждой сотни франков?

Он снял руку с плеча гостя.

– А если бы я отказался, – сказал он задумчиво, – вы знаете, чем бы это грозило?

– Чем? – спросил Уиллоуби.

– Немцы забрали бы Делакруа и К° себе. То немногое, что мне удалось сохранить для Франции, пропало бы безвозвратно. Они пробовали – и Ринтелен и Геринг Верке – не раз, а десятки раз. Но вот этого-то и не понимают здешние господа с их радикальными методами и патриотическими фразами – истинный патриот не бросает своего дела и страдает молча.

Уиллоуби сомневался, чтобы страдания князя были особенно жестоки. Его больше заинтересовали сведения о том, что новое французское правительство сует свой нос в дела Делакруа и К°. Если так пойдет дальше, юридическая контора «Костер, Брюиль, Риган и Уиллоуби» останется ни с чем; потому что тогда сторонами всякого международного соглашения станут Вашингтон и Париж. Если бы сейчас спросили его мнения, Уиллоуби, не задумываясь, высказался бы за отделение бизнеса от государства.

– Да что там, – воскликнул Березкин, – мне в любую минуту могут предложить собрать мои немногочисленные пожитки и выехать отсюда – фирму забирает правительство, и за этим столом будет сидеть комиссар. Национализация! Социализация! Когда люди еще вчера держали в руках винтовку, такие вещи всегда носятся в воздухе. В Америке вы не знаете этой опасности, и да сохранит вас от нее всемилостивый Бог, – но я-то, поверьте, знаю. Я видел, как все это происходило в стране нашего великого восточного союзника. Мне чутье подсказывает, чего следует ждать.

– Я думаю, что это вовсе не обязательно, – произнес Уиллоуби веско. Он намекнул, что постарается внушить нужному человеку из военных кругов необходимость в нужный момент шепнуть нужное слово нужному лицу в новом французском правительстве. Это правительство целиком зависит от милостей американской армии, а эта армия не для того вторглась в Европу, чтобы насаждать здесь социализм.

– Однако, – протянул Березкин жалобно, – вы же сами декларируете принцип невмешательства во внутренние дела так называемых освобожденных стран!

– Делакруа и К° – не внутреннее дело, – решительно заявил Уиллоуби. – Я уверен, что нашей армии понадобится помощь ваших заводов. Война-то ведь не кончилась, так? Национализация, социализация – называйте это как хотите, – но что это означает? Снижение темпов производства, чего мы в нынешней чрезвычайной обстановке просто не можем допустить. Армии нужно умелое руководство промышленностью.

Никто не уполномочил Уиллоуби высказывать такие взгляды, но речь его звучала авторитетно. Он заметил, что произвел впечатление.

Он хотел было развить свой успех, но тут зазвонил телефон.

– Прошу прощения! – Березкин взял трубку. Первые его слова были: – Я же сказал, чтобы мне не мешали… – Потом он некоторое время слушал молча, изредка взглядывая на Уиллоуби. Наконец он прикрыл трубку рукой. – Майор, вам знаком такой лейтенант Иетс?

– Да, – сказал Уиллоуби. – Да, конечно. А в чем дело?

Имя Иетса сбило его с толку. Все шло так хорошо, только что он беседовал с князем с таким апломбом, словно воплощал в себе все верховное командование союзников, в спокойном сознании, что никто не подозревает, где он находится, а тем более – какие вопросы обсуждает, и вдруг – у телефона Иетс! Следят за ним, что ли? Как это понять?

Уиллоуби спросил:

– Это Иетс говорит? Что ему нужно?

– Минуточку. – Березкин сказал несколько слов в телефон и опять прикрыл трубку. – Он хочет лично беседовать со мной.

– Спросите, что ему нужно! – сказал Уиллоуби шепотом, хотя никто, кроме князя, не мог его услышать.

– А о чем вы хотели бы со мной побеседовать?… Говорит, что не может объяснить по телефону, но дело важное.

– Нет, это просто невозможно! – Уиллоуби пытался скрыть свое отчаяние. Как знать, чего Иетсу нужно от Березкина? Но все равно, нельзя допустить, чтобы о таком деликатном эпизоде, как визит Уиллоуби к Делакруа и К°, стали болтать в отделе, что, конечно, привело бы к расспросам со стороны Девитта и Крерара. – Скажите ему, князь, что вы не можете его принять.

– Но он офицер американской армии! – князь явно колебался.

– Будь он хоть адмиралом швейцарского флота! Я беру это на себя. Скажите, что вы заняты.

Князь пожал плечами.

– Хорошо, на вашу ответственность. – И сказал в трубку: – Очень сожалею, сэр, но я до крайности занят… Нет, завтра тоже не могу. Я уже связан с представителями армии Соединенных Штатов. С вами мне решительно нечего обсуждать… Благодарю вас. До свиданья.

Он положил трубку.

– Скажите, майор, что нужно от меня вашему настойчивому лейтенанту Иетсу? И почему вы так противитесь нашей встрече?

Уиллоуби понял: Березкин решил использовать этот инцидент, чтобы оттянуть время и укрепить свои позиции для дальнейших переговоров. Он улыбнулся:

– Дорогой князь, я не обсуждал моих предложений с вашим швейцаром. Я пришел к вам. Так не лучше ли и вам беседовать не с моим лейтенантом, а непосредственно со мной?

– Разумеется.

– Тогда продолжим наш разговор. Как я уже сказал, вам нечего опасаться помехи со стороны вашего правительства. Этим займемся мы.

А гонора в нем поубавилось, подумал Березкин.

Уиллоуби начал сбиваться:

– Достигнуть соглашения между вами и моими друзьями, которых я здесь представляю, вовсе не так трудно. Мы же отлично знаем… нужно считаться с неустоявшейся обстановкой…

Видимо, князь тоже почуял какую-то опасность, – если Иетс не более как швейцар, стоило ли тратить столько усилий, чтобы не пустить его сюда?

На самом деле князь не придал значения этой заминке. Он соображал, что в обмен на кое-какие уступки (которые еще минимум год останутся фикцией) он получит вполне реальное покровительство американцев, – выгодная сделка. Если Уиллоуби и недостаточно полномочный клиент, придут другие. С постепенным очищением империи Делакруа от немцев число предложений будет возрастать, а когда к Березкину вернутся лотарингские шахты, он станет хозяином положения. Он может подождать. Говоря об угрозе национализации, он умышленно сгустил краски, – американцы по самой сути своей – противники революционных мер. Да, он вполне может подождать. Конечно, если узнают, какие дела он вел с немцами… ну что ж, лазейку всегда можно найти.

– Майор Уиллоуби, – сказал он, – я изучу ваше предложение и дам вам о себе знать. В принципе оно мне нравится.

Они простились, князь – чуть свысока, Уиллоуби – вполне успешно притворяясь довольным, хотя это было нелегко.

В приемной, под охраной господина в визитке, сидел Иетс.

Уиллоуби догадался разыграть приятное изумление.

Чуть завидев Уиллоуби, человек в визитке сказал:

– Вот видите, лейтенант, – князь Березкин действительно связан с представителями вашей армии; ему нет нужды беседовать с вами. Почему бы вам не навести справки через майора?

Иетс поспешно встал с дивана, на котором его держали, как в клетке, и сухо поздоровался с начальством.

Уиллоуби откашлялся.

– О, да это Иетс! Вы что здесь делаете? Могу я вам чем-нибудь помочь?

В далекие времена высадки в Нормандии Иетс ответил бы откровенно, рассчитывая на помощь товарища. Но то было до сдачи гарнизона в Сен-Сюльпис, до листовки Четвертого июля, до гибели Толачьяна, до Парижа. И Иетс решил не выдавать себя, пока не выяснит, какова позиция Уиллоуби и какие нити связывают его с Березкиным.

Он подозревал, что во время разговора по телефону Уиллоуби сидел рядом с князем. Едва ли у Березкина хватило бы нахальства отказать ему в свидании, не будь на то согласия, а то и приказа Уиллоуби.

Но почему?

– Помочь мне? Да, конечно, майор. Мне нужно пройти к князю, а это ископаемое в визитке меня не пускает.

– Зачем вам к князю? – Неужели это слежка? И кто ее ведет: сам Иетс или Иетс действует по указаниям Девитта?

Иетс ответил первое, что пришло на ум:

– Я провожу своего рода обследование – отношение общественности к освобождению и тем перспективам, какие оно открывает. Опрашиваю людей всевозможных состояний – рабочих, торговцев, даже кое-кого из тузов. Собранный материал должен помочь нам при руководстве поведением войск.

– Ничего не слышал о таком обследовании, – сказал Уиллоуби.

– Разве это не проходило по инстанциям? – спросил Иетс невинным тоном.

Возможно, что и так, думал Уиллоуби. Теперь, когда командование принял Девитт и отдел расширен и разбит на несколько групп, такая инструкция могла миновать его… Но подозрительно то, что Иетс появился в самый разгар его коммерческих переговоров.

– В частности, – продолжал Иетс, – я хотел бы задать несколько вопросов князю…

Беспокойство Уиллоуби усилилось. Иетс отлично ведет допросы, подпускать его к Березкину нельзя ни в коем случае.

– И с чего он не захотел меня принять? – сказал Иетс. – Я оказываю ему любезность, прихожу сам, когда мог бы послать младшего командира, думаю, раз он представитель крупного бизнеса, пусть получит удовольствие, полюбуется на две полоски. А он еще важничает – некогда ему, видите ли, занят!… Черт его… – Иетс лгал талантливо, и совесть не мучила его – он лгал ради Торпа.

– Я вам вот что скажу. – Уиллоуби дружески обнял Иетса за плечи. – В этом деле требуется бездна такта. Я только что был у князя. Он – важная персона в этой смешной стране. Знай я раньше, я бы взял вас с собой. Одним выстрелом убили бы двух зайцев. Почему меня ни о чем не извещают?

Иетс сказал, что очень сожалеет.

– Некрасиво получается, если его будет терзать один офицер за другим. С их чувствами тоже нужно считаться, верно? Вы возьмите себе кого-нибудь другого, хотя бы Рене Садо, автомобильного магната. Или давайте я передам князю ваш вопросник в следующий раз, как увижу его.

О черт, подумал Иетс, он меня убьет своим великодушием. Я даже врать не умею толково.

– К сожалению, майор, типовой анкеты у нас нет, – сказал он. – Мы задаем вопросы по ходу разговора.

Уиллоуби снял руку с его плеча.

– Может быть, и обследования никакого нет?

– А если нет, – сказал Иетс резко, – почему бы мне не повидаться с князем?

– Потому, лейтенант, что князь Яков Березкин – моя забота. И прошу вас об этом помнить.

– Есть, сэр! – сказал Иетс и двинулся вниз по лестнице следом за Уиллоуби.

У подъезда конторы Делакруа Иетс расстался с Уиллоуби и, перейдя через площадь Оперы, уселся за столик перед кафе.

Значит, и Уиллоуби тут замешан. Целый заговор… Торп – не центральная фигура, а всего лишь случайная жертва; он оказался на дороге, и его нужно было убрать. Заговор – как лестница: на нижней ступеньке Сурир и Дондоло; на верхней – Березкин и Уиллоуби; Люмис где-то посередине. А кто такой Петтингер и какую роль он играет?

Официант подал Иетсу чашку суррогатного кофе с суррогатной булочкой. Мимо шли женщины и мужчины, штатские и военные во всевозможных мундирах; сигналили армейские машины; звенели колокольчики велотакси. У Иетса зарябило в глазах. Он опустил веки.

Три обезьянки, думал он, одна зажала руками глаза, другая уши, третья рот. «Не видеть дурного, не слышать дурного, не говорить дурного», – так сказала Рут, когда вошла ко мне с дешевой статуэткой и поставила ее на мой стол… Не надо на стол, Здесь и так тесно, а кроме того, ты действуешь не очень тонко! Это когда я не захотел выступить в пользу Испании, потому что прекрасно знал, что заслужу немилость Арчера Лайтелла и совета попечителей колледжа, а кто я был такой, чтобы идти против Лайтелла, заведующего кафедрой? Ну а потом пришла война. Поверь мне, Рут, такие люди, как Уиллоуби или даже Люмис, много сильнее, чем какой-нибудь старикан Лайтелл. И вот Толачьян погиб, а Торп сошел с ума… Дай мне твоих мудрых обезьянок, дорогая, – они правы, совершенно правы, на сто процентов.

Давай их сюда. Я разобью их вдребезги.

8

Она не спеша вела его по берегу Сены.

Кое-где уже снова открылись книжные лавки. Торговля шла вяло; букинисты, по большей части люди пожилые и склонные к мысли о тщете всего земного, за исключением книг, стояли прислонившись к своим прилавкам или к каменному парапету набережной. Иные, решительно повернувшись спиной к проблематичным покупателям, равнодушно наблюдали за рыболовами, которые без видимого толка маячили у края воды или сидели в плоскодонных лодках, терпеливо закидывая удочки.

Ленивый день, бесконечно далекий от войны. Прогретый солнцем воздух словно распадался на крошечные точки, и Иетс начинал понимать тех французских художников, которые достигали нужного эффекта, накладывая на холст тысячи мельчайших точек-мазков.

Им овладела огромная, блаженная усталость, воля его спала. В этот час он был всем доволен, он самому себе дал покой. Ему следовало бы сейчас пробивать стену, которой окружили Торпа, следовало бы много чего делать. Но брести по набережной Сены было куда лучше; и порою человек имеет право быть маленьким мазком на огромном холсте, который называется Война, или Париж, или как вам угодно.

Тереза чувствовала, что ее спутник покоен и доволен. Пока он ничего от нее не требовал, ей было с ним хорошо. Оба избегали говорить о том, что так легко могло бы поколебать установившиеся между ними отношения.

Иногда Тереза спрашивала себя, почему после всего, что было, она вообще согласилась на знакомство с американцем, – спрашивала и не находила ответа. Она знала одно: в сердце у нее жило ощущение необычайной легкости, что-то, что становилось и сильнее и легче с приближением каждой новой встречи, что распирало ей грудь до боли, но и боль эта не была мучительна.

А когда Иетс появлялся – в прошлый раз они встретились перед кафе на площади Согласия, сегодня – у Нового моста, – у нее захватывало дух, и она начинала быстро открывать и закрывать сумочку, чтобы только не поддаться искушению броситься к нему на шею.

– Не люблю я Париж, – сказала она

Он улыбнулся.

– Даже сегодня?

– Здесь не видишь настоящих людей.

– А каких людей вам хотелось бы видеть?

– Когда Франция станет снова свободной… и когда вас здесь не будет, – добавила она, – и можно будет опять ездить по железной дороге, я уеду из Парижа и поселюсь в каком-нибудь маленьком провинциальном городке.

– Зачем?

– Там как раз и живут настоящие люди. Честные, работящие. Я не жажду какой-то интересной, волнующей жизни. Хватит с меня. Я хочу спокойно стариться, по вечерам буду сидеть на крылечке своего дома и смотреть, как заходит солнце, и мне не будет грустно, потому что завтра оно опять взойдет.

– И дети, и кухня, и каждый день одни и те же лица?

– Да, дети, кухня, одни и те же лица, – повторила она упрямо.

– А какая роль в этой идиллии уготована мне? – спросил он.

– Вы здесь ни при чем. Вы думаете, я вспоминаю о вас, когда вас нет рядом? Я умею себя сдерживать. И вас сдерживать не трудно. Нет, пожалуйста, не прикасайтесь ко мне, я этого не люблю.

– Как вы сдерживаете свои чувства?

Она не ответила. Много ли для этого нужно? Сорвать бинты, обнажить незажившую рану. Закрыть глаза и увидеть, как к тебе придвигается «Вик»…

Конечно, она нехорошо обходится с Иетсом. Но кто его просил к ней привязываться? Уж не она ли? Кто хорошо обошелся с ней? Она наказывала Иетса за то зло, которое ей причинил другой. Конечно, это несправедливо по отношению к Иетсу, но если смотреть шире, пожалуй, и справедливо. Он мужчина, американец, значит, так и нужно. Даже если ей самой от этого больно. Чем он бережнее с ней, тем ей больнее и тем ближе ее исцеление.

– Тереза, – сказал он, – я недолго здесь пробуду.

– А я этого и не думала, – сказала она бойко, но сердце у нее сжалось. – Военные всегда так – сегодня здесь, завтра нет. Глупа та женщина, которая полюбит военного.

– До того как я уеду на фронт, а вы – в свою провинцию любоваться заходом солнца, мы могли бы быть очень счастливы.

– Хорошо счастье! – возразила она. – А потом остаться одной, помнить человека, его руки, его губы, и знать, что никогда больше его не увидишь.

Она, бедненькая, выдала себя, и он этим воспользовался.

– Вы-то что можете об этом знать… – сказал он.

Она тихо ответила:

– Я подумала, как бы было, если бы мы любили друг друга, и вы бы уехали.

Ее слова поразили его. Всем своим существом он тянулся к этой женщине. И он относился к ней бережно, не настаивал, ведь он – культурный человек, офицер и джентльмен; но ни разу он не подумал, как было бы, если бы мы любили друг друга, а потом расстались бы, – и не осталось бы ничего, кроме воспоминаний о руках, которые тебя касались. Может быть, у Рут и этого не осталось? Он всегда знал, почему она целует его, почему смеется или плачет. И всегда отгораживался какой-то чертой и от ее поцелуев, и от слез, и от смеха, – почему? Всю жизнь он жил только своими чувствами; чужие чувства он, может быть, анализировал, но значение придавал только своим. Или он боялся, что большое ответное чувство лишит его ощущения безопасности, которого он добился с таким трудом? Ну а позднее, когда безопасность кончилась, когда он знал, что едет за океан, на войну?

Похоже, что женщины всего мира в союзе между собой, подумал он, и это показалось ему обидно. Они говорят и действуют друг за друга и защищают одна другую от мужчин. Тереза, такая непохожая на Рут, сливалась с нею в одно.

– Милая моя Тереза, я не знаю, как бывает, когда человек уходит от женщины. Я в этом отношении очень неопытен. Я ушел на войну, жена осталась дома. Вот вы сейчас сказали, что остаешься с пустыми руками… и я в первый раз задумался о том, что она, вероятно, пережила и сейчас переживает.

Странные эти американцы – один без всяких тормозов, другой весь скован воспоминаниями и укорами совести.

– Будь я вашей женой, – сказала она, – я бы не отпустила вас на войну…

– А как бы вы меня удержали? – улыбнулся он.

– Не знаю. Может, подсыпала бы чего-нибудь вам в еду, чтобы вы заболели. Женщины слишком слабые, они недостаточно крепко держатся за своих мужчин, иначе и войн бы не было, некому было бы воевать. Если бы я любила человека, я бы его удержала; а нет, так пошла бы за ним на край света.

– Мужа не пустили бы на войну, – сказал он, – а сами пошли на баррикаду?

– Это другое дело, вы женщин совсем не знаете. Не знаете, что чувствовала ваша жена, когда провожала вас. И вам все равно.

Не то, подумал Иетс. Он любил Рут, и сейчас любит. Он не эгоист; люди ему не безразличны, если только они умещаются в его сознании, где главное место занимает он сам…

– Нет, Тереза, вы не правы, – сказал он. – Просто я слишком много думал о себе.

– Вам страшно было идти на войну? – спросила она участливо. – Какой ужас знать, что тебя могут убить или ранить, и все-таки мужчины идут и идут воевать.

– Страшно, – признался он.

Она взяла его за руку. Они остановились, и она держала его руку, словно это могло защитить его.

– Вы не грустите, – сказал он. – Теперь это кончилось. Мне повезло. Есть вещи похуже.

Он подумал о Торпе. Страх, испытанный им когда-то, владел и Торпом. Этот страх – как пуля. Никогда не знаешь, в кого попадет – в тебя или в соседа.

– Да, есть вещи похуже, – согласилась она и отпустила его руку. – Хочешь забыть их – и не можешь. Вечно они преследуют тебя, даже в самые чудесные минуты.

Она поняла его буквально и говорила о чем-то определенном.

– Что именно? – спросил он. – Что вас мучает?

– Что-то очень гадкое. Я не хочу об этом говорить.

– Хуже страха, – сказал он, – бывает неумение с ним справиться. Это очень сложно. – Он не был уверен, насколько она способна понять.

– Я так хорошо отношусь к вам, – сказала она глухо, – вы должны мне доверять.

– Я доверяю.

– Вам нехорошо. Это потому, что нужно опять ехать на фронт? Или вам не нравится ваша работа? Или у вас плохие отношения с товарищами?

– Есть несколько дел, которыми я должен заняться, и боюсь. И есть люди, с которыми я боюсь иметь дело, потому что они скверные.

– Как боши?

– Да, в этом роде.

– Вы их накажете, – сказала она уверенно. Ей даже захотелось рассказать Иетсу, как ее оскорбили, чтобы он пошел и наказал Люмиса. Но нет, это слишком стыдно. – Вы их накажете, – повторила она злорадно. Она уже представляла себе, как Иетс творит над ними суд и расправу.

– Это не так просто, – сказал он.

– Почему? Когда решишься, все просто. Я знаю. Когда парижане решили выгнать бошей, они объединились и выгнали их. Я тоже не думала, что это так просто, а потом вдруг очутилась на баррикаде, вместе с Мантеном. Нужно только забыть о себе.

– Я постараюсь, – сказал он. Как ему уйти от самого себя? Когда врач не пустил его к Торпу, он не настаивал, потому что боялся свидания с Торпом. Когда Уиллоуби не пустил его к Березкину, он не настаивал, потому что боялся открытой ссоры, которой ему все равно не избежать.

Снова он почувствовал, что Тереза и Рут сливаются воедино. Как и Тереза, Рут требовала от него выполнения того, что она считала его долгом, а он укрывался в тиши своего кабинета. Все женщины одинаковы… или дело не в них, а в нем, и всякая женщина, которой он небезразличен, может отнестись к нему только так?

– Вы сейчас в мыслях далеко от меня, – сказала Тереза.

Бедняжка, если бы она знала, что сама посылает его на войну.

– Сейчас, – сказал он, – я пойду и займусь одним из тех дел, которые я должен сделать. Вы меня не поцелуете на прощанье?

– Нет, – улыбнулась она, – никаких наград.

Он покорился.

Военный госпиталь помещался в неказистом здании на одной из окраин Парижа. Он больше, походил на тюрьму, чем на тихую пристань, где людям возвращают здоровье. Иетс разыскал капитана Филипзона в маленькой комнате, на двери которой была приколота бумажка с надписью: «Психиатр».

Филипзон был невысок ростом, с печальным, понимающим взглядом черных глаз и волнистыми волосами, которые он то и дело приглаживал нервным движением пальцев. Да, он помнит лейтенанта Иетса, ведь это Иетс звонил ему по поводу больного по фамилии Торп? Очень трудный случай, очень…

Иетс спросил, не поправился ли больной настолько, чтобы его можно было навестить.

– Да, собственно говоря, нет, – сказал капитан Филипзон, окинув Иетса профессиональным взглядом. Иетс беспокойно задвигался на шатком маленьком стуле.

– Я объясню вам, – сказал Филипзон. – Вот у нас открытая рана. Мы, естественно, перевязываем ее, чтобы в нее не попала грязь, микробы, какое-нибудь инородное тело. А такой Торп – сплошная открытая рана. Мы надеемся, что со временем она заживет, – добавил он, заметив, что Иетса передернуло.

– Я должен его повидать, – не сдавался Иетс.

Из кучи бумаг, загромождавших стол, врач вытащил небольшую карточку.

– Я очень мало знаю об этом больном, может быть, вы, лейтенант, сообщите мне, что вам о нем известно.

– А Торп вам ничего не рассказал?

– Торп не разговаривает, – деловито пояснил Филипзон. – Во всяком случае, понять его невозможно.