Текст книги "«Крестоносцы» войны"

Автор книги: Стефан Гейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 45 страниц)

Фарриш рассмеялся.

– Пусть поостерегутся огорчать меня слишком сильно!… – В голосе его прозвучала угроза. – Вы куда?

– Пора двигаться, – отвечал Девитт, щадя самолюбие Фарриша.

– В Париж, что ли?

Девитт пожал плечами.

– В Париж? – растравлял себя Фарриш.

– Да, между прочим и в Париж.

– Ну, когда-нибудь расскажете, как все было. Расскажете, потому что…

– Почему?

– Нет, ничего.

– Так до свиданья, Фарриш, желаю удачи.

– Стойте, стойте! – сказал Фарриш. – Ответьте-ка мне на один вопрос, прежде чем укатить на Елисейские Поля. Где это вы… где вы нахватались таких возвышенных мыслей?

– Право, не знаю, – Девитт не видел в своих мыслях ничего из ряда вон выходящего.

3

Париж начинал пробуждаться.

Автобус, в котором ехала домой Тереза Лоран, был набит до отказа. Она оказалась между двумя мужчинами – один в рубахе, разорванной по шву на плече, другой в соломенной шляпе, на полях которой в том месте, где он брался за нее рукой, образовалось расплывчатое пятно.

Человека в соломенной шляпе, казалось, нисколько не смущали теснота и жара. Он вдыхал тяжелый запах генераторного газа и жмурился, словно говоря: «Какой сладкий аромат!» Он улыбнулся Терезе, и ей понравилась его улыбка – хорошо очерченный рот, крепкие зубы, только усики ни к чему. Но она и вида не подала, – с какой стати он вздумал ей улыбаться?

Вдруг автобус остановился.

– В чем дело? – спросил мужчина в разорванной рубахе, изгибаясь, чтобы выглянуть в окно. – Здесь же нет остановки. Опять что-то с мотором.

Человек в соломенной шляпе стал пробираться к задней двери.

– Не толкайтесь! – раздраженно взвизгнула женщина с кошелкой. – Выходите по одному. Я все утро простояла в очереди, а вы и подождать не можете.

Человек в соломенной шляпе улыбнулся Терезе и сказал:

– Довольно ждали, хватит.

Автобус тряхнуло, – водитель медленно, толчками, поворачивал его куда-то в сторону.

– Господа! – громко сказал человек в соломенной шляпе. Теперь его лицо было серьезно, а голос звучал ясно и уверенно. – Не бросайтесь к выходам. Когда автобус остановится, выходите спокойно, по одному. Не волнуйтесь, выйти успеют все.

В ответ посыпались восклицания, одни тревожные, другие негодующие. Кто-то крикнул:

– Полиция! Где полиция?

Автобус снова остановился. Водитель выключил мотор. Как только стих шум мотора, пассажиры тоже притихли и молча повернулись к человеку в соломенной шляпе.

Он снял шляпу, вытер лицо, откашлялся. Тереза увидела, что у него густые черные волосы, а на лбу – шрам. Глаза его лукаво поблескивали, может быть, он немного стеснялся.

– Приехали, – сказал он, – вот и конец маршрута. Бригада сменяется. – Вскочив на сиденье, он наблюдал за выходом пассажиров. Они выходили не спеша, друг за другом, словно подчиняясь строгой дисциплине. Даже кондуктор, казалось, проникся доверием к новому, так внезапно заявившему о себе начальству… или он заранее знал, какая роль предназначена человеку в соломенной шляпе?

Тереза, соскочив с подножки, услышала, как его приветствует кучка вооруженных людей.

– Ого, Мантен!

– Хорошо, что подоспел!

– Тут бошей до черта, патрули!

– Два броневика!

Мантен ловил новости на ходу, он, видимо, разбирался в том, что происходит.

– Все вышли из автобуса? – крикнул он.

Откуда-то появились веревки, их привязали к крыше автобуса.

– Раз-два – взяли! – кричал Мантен, дергая за веревку, весь красный от натуги.

Автобус опрокинулся.

Принесли кусок железной ограды. Кто-то явился с мотком колючей проволоки. Мантен приказал тащить из соседних домов мешки с песком, припасенные на случай воздушных налетов.

– А вы, – обратился он к пассажирам, – либо помогайте, либо расходитесь по домам. Что стали, как дураки? Видите, здесь дело серьезное.

Но глаза его смеялись.

– Мадемуазель, – сказал он Терезе, – вы можете нам помочь. Вы будете у нас санитаркой, будете перевязывать раненых, хорошо?

– Да, – отвечала Тереза. – Конечно.

Она и сама не знала, почему сказала «да», почему так быстро отозвалась на просьбу, прозвучавшую как приказание. До сих пор ее мало интересовало то, что не касалось ее лично. Не обращать внимания на тяготы оккупации, держаться подальше от бошей, мириться с неудобствами военного времени и знать только свою работу да скромные развлечения, доступные тем, кому не по карману черный рынок, вести незаметное, маленькое существование, – и ладно, и никому до тебя нет дела.

И вдруг ее бросило в этот новый мир, где люди валят на землю автобус, в котором ты только что ехала, где спокойно говорят о том, что будут раненые, а может быть, и убитые, – и она приняла это с радостью, с радостью и удивлением. Все, что она видела и слышала, проникало в ее сознание, но так, словно происходило где-то очень далеко.

– Где мне достать бинтов? – спросила она Мантена.

Мантен ткнул большим пальцем через плечо. На противоположной стороне улицы была аптека, – дверь заперта, на окно и на дверь спущены железные шторы. Тереза хотела что-то спросить, но Мантен был занят, он расставлял людей позади баррикады. Шляпа его лихо сидела на затылке.

Тереза перешла улицу и постучала в железную штору. В ней открылось квадратное окошечко; помаргивая из-за толстых очков, на нее смотрел хозяин.

– Чего вам нужно? – сердито спросил он.

– Бинтов и ваты, перевязывать раненых. Дайте все, что у вас есть. – Ее поразило, как настоятельно прозвучал ее голос.

– Для кого? – спросил аптекарь.

Тереза кивнула в сторону баррикады:

– Для них.

– Вы тоже с ними?

Она помолчала. Потом уверенно ответила:

– Да.

Окошечко захлопнулось. Она ждала. Неужели она сказала не то, что нужно? Неужели аптекарь ей не поверил, не поверил, как срочно требуются его товары? Или он тоже враг? До сих пор единственными врагами были для Терезы немцы, да и то скорее в теории. Теперь, благодаря Мантену, или просто потому, что все пошло по-новому, она сразу приобрела много друзей, – но и врагов тоже.

Железная штора медленно поползла вверх. Аптекарь отворил дверь.

– Мадемуазель, это очень ценный товар. Больше мне его не достать. Вы же понимаете, какое сейчас время. А вы просите его для людей, которых я даже не знаю.

– Мы не можем ждать, – сказала она. – Ради бога, скорее.

Он исчез в глубине аптеки и вернулся, нагруженный пакетами. Она подставила руки. Один сверток упал, аптекарь поднял его и положил сверху, на остальные.

– Спасибо, месье!

– Минутку, – сказал он, удерживая ее. – А кто мне за все это заплатит?

У нее не было денег. В сумочке оставалось несколько франков – на них не купишь и десятой доли того, что она держит в руках. Аптекарь, конечно, небогатый человек, он не может отдать столько товара без денег. Она постаралась представить себе, что бы ответил Мантен; вероятно, он сказал бы, что сейчас все должны приносить жертвы; одни жертвуют своей кровью, другие – деньгами. Если б аптеку сожгли или разграбили немцы, с кого бы хозяин стал взыскивать убытки? Но слова о жертвах не шли у нее с языка.

– Мадемуазель! – взывал аптекарь, не в силах ни расстаться со своим товаром, ни потребовать его обратно.

На несколько секунд Тереза растерялась. Потом ответ пришел сам собой, ответ поразительный, но единственно возможный. Она сказала:

– Заплатит новое правительство!

– Ах, новое правительство! – Он кивнул. – Ну что ж, это хорошо.

Прижав к себе свертки, Тереза побежала к баррикаде. Она думала: «И я – я тоже новое правительство».

Эрих Петтингер, оберштурмбаннфюрер, подполковник эсэсовских войск, воспринимал оживление, внезапно охватившее жителей Парижа, как нечто сугубо ненормальное. Он видел это оживление, слышал его, почти осязал, оно подтверждалось всеми донесениями, которые к нему поступали, и все же он не хотел с ним считаться. Он был убежден, что все люди в глубине души трусы, они ценят только свою ничтожную жизнь с ее мелкими интересами, свои деньги, свое пиво, своих скучных женщин.

Чтобы править ими, нужна сила в сочетании с духовным руководством. Раз они только того и хотят, чтобы ими правили, правящим не страшно остаться в меньшинстве, если это меньшинство должным образом организовано и получает точные директивы из центра; что же касается духовного руководства, то при нормальных обстоятельствах это дело не сложное.

Петтингер пересекал площадь Оперы, направляясь к себе в отель «Скриб». Казалось, все идет нормально, и Петтингер думал было насладиться солнечным днем. Но, приглядевшись к прохожим, он позабыл о хорошей погоде. Он явственно ощущал, что они смеются ему вслед, хотя только что, двигаясь навстречу ему, хранили выражение равнодушное и даже почтительное. А иные, и встречаясь с ним глазами, не давали себе труда стереть с лица хитрую усмешку. Это было что-то новое.

Петтингера подмывало схватить какого-нибудь прохожего за горло и так тряхнуть, чтобы у того глаза на лоб полезли. Но он воздержался, и это тоже было что-то новое. Два месяца назад он бы, не задумываясь, дал волю рукам, и люди поспешно проходили бы каждый своей дорогой, старательно притворяясь, будто ничего не заметили. А теперь? Теперь собралась бы толпа, и ему пришлось бы объясняться. А что он им скажет?

Он презирал людей; однако он знал, что уже не может безнаказанно отхлестать по щекам первого встречного, – это время прошло. Он усматривал здесь противоречие. Противоречие гнездилось в его сознании, и следовало его разрешить, прежде чем предпринимать что-либо.

Он задержался у газетного киоска против «Cafe de la Paix». Заголовки его удовлетворили:

ПРОДВИЖЕНИЕ СОЮЗНЫХ ВОЙСК ЗАМЕДЛИЛОСЬ.

КРУПНЫЕ ГЕРМАНСКИЕ СОЕДИНЕНИЯ ОТБИВАЮТ ВСЕ ПОПЫТКИ ПРОРВАТЬ ОБОРОНУ.

ПОСЛЕ УПОРНЫХ БОЕВ ГЕРМАНСКИЕ ВОЙСКА ОТОШЛИ НА ЗАРАНЕЕ ПОДГОТОВЛЕННЫЕ ПОЗИЦИИ.

СОЗДАНА НОВАЯ УСТОЙЧИВАЯ ЛИНИЯ ФРОНТА.

Заголовки были результатом его вчерашней встречи с французскими журналистами; он сам прочел им сводку верховного командования, прочел, как всегда, заученно спокойным тоном. А потом, покончив с сухим языком сводки, он обрисовал положение на фронте так, как его должны были увидеть журналисты.

Долгое знакомство с Петтингером научило французских корреспондентов задавать вопросы осторожно, чтобы отвечать на них было легко. Они хорошо знали, что всякий, кто обратит на себя внимание бестактным вопросом, незамедлительно лишится работы или даже будет отправлен с эшелоном в Германию трудиться на благо «Новой Европы».

Но за последние дни они тоже заволновались. Один спросил со слезою в голосе: «Неужто вам придется сдать Париж?» Петтингер понял, что это не шпилька, – просто человек дрожит за свою жизнь. И таких много, они подозревают, что включены в какие-нибудь списки. Ну что ж, значит, так им на роду написано. Если им придется плохо, он, Петтингер, не сможет их защитить. В наше время человек должен выбирать, к какой стороне присоединиться, и если выбранная им сторона терпит поражение – временное или окончательное, – он должен быть готов к любым последствиям.

Петтингер не мог допустить, чтобы такие опасения высказывались вслух. К чему это может привести? И ответить на вопрос о Париже он тоже не мог. Вполне возможно, что Париж придется сдать, – все зависит от положения на фронте. Он дал им свое толкование военных событий, и хватит.

Впрочем, он сделал и еще кое-что: все органы полиции, и французские и германские, усиленно собирали слухи и выслеживали, откуда они распространяются. Сейчас, когда фронт прорван, всякие темные личности бродят по стране и особенно тянутся к Парижу. Они разносят новости, мешая правду с догадками и чистейшим вымыслом; рассказывают, что целые германские армии окружены и уничтожаются, что передовые части союзников пробивают новые, с таким трудом укрепленные немецкие позиции, что тысячи немцев бросают оружие, поднимают руки и сдаются в плен.

Петтингер вошел в отель «Скриб». У конторки дежурный портье доложил, что его спрашивал его друг, некий майор Дейн.

– Дейн?

– Да, господин полковник.

Значит, Дейн в Париже. Какого черта?…

– Он просил что-нибудь передать?

– Нет, господин полковник.

Портье говорил своим обычным тоном – деловым и притом вкрадчивым ровно настолько, чтобы создать впечатление неизменного «чего изволите?». Петтингер стал медленно подниматься по лестнице, посмеиваясь про себя. В Париже и в окрестностях его мечутся сотни людей, готовых перегрызть друг другу горло. Они делают историю, а тем временем в отеле «Скриб» все идет заведенным порядком. И это не пустяк, это сила, которой конца не видно. Портье будет сидеть за своей конторкой и завтра и так же докладывать о посетителях новым постояльцам, а где завтра будет Петтингер – одному богу известно.

Очевидно, идут одновременно две жизни: в одной существует этот портье, и лавочник на углу, и крестьянин в поле, там сеют, торгуют селедками, докладывают о посетителях; в другой жизни, частью которой является и Петтингер, сражаются армии, издают газеты и великие люди выступают с важными заявлениями для печати.

У Петтингера, жившего в этой второй, деятельной жизни, существование портье вызывало досаду. Оно доказывало, что, несмотря на все старания, вместо бури, которую они рассчитывали искусственно создать, получился всего лишь порыв ветра; уляжется ветер, и та, другая жизнь вновь утвердится во всей своей незыблемости. И хуже того: чтобы создать бурю, нужно привести в движение миллионы людей, из категории неподвижных, а эти люди только о том и мечтают, как бы снова осесть на месте и снова докладывать о посетителях, торговать селедками и сеять ячмень или что бы они там ни сеяли.

Коренную перемену нельзя осуществить, не нарушив эту неподвижную жизнь раз и навсегда; только при этом условии крестьянин, лавочник, портье слепо пойдут, куда прикажут, потому что им некуда будет возвращаться. Массовые переселения с востока на запад и с запада на восток, разрушение городов и жилищ, создание человека нового типа, который жил бы в бараках, не имел дома и покорно, до потери сил, работал на своих хозяев – вот что обеспечило бы наступление новой эры. Это обеспечило бы конечную победу национал-социализма независимо от исхода боев.

Да, буря, которую старались вызвать он и ему подобные, обернулась пустым порывом ветра, но и ветер, если дует с достаточной силой, может вырвать с корнем самое крепкое дерево.

Дверь номера, которую Петтингер запер перед уходом, была приотворена. Он распахнул ее.

На диване лежал, развалившись, военный.

– Дейн! – сказал Петтингер. – Что вы здесь делаете? Как вы вошли?

– Меня впустила горничная. Горничные мне всегда помогают. Мне нужно было где-нибудь отдохнуть. Я и выбрал вашу комнату, решил – ничего, вам все равно недолго осталось здесь жить. – Он, не вставая, подтащил к дивану стул и похлопал рукой по сиденью. – Очень мягко. Садитесь, Петтингер. – Он указал на бутылку, стоявшую на полу у дивана. – Я уже подкрепился. У вас была всего одна бутылка. Куда вы девали остальные? Да нет, нет, вы меня не бойтесь. Я знаю, какой у меня вид. Брюки разорваны. Денщик их зашил, и с тех пор я своего денщика не видел. На кителе грязь от сотни воронок, в которых я прятался, на сапогах – глина проселочных дорог и лесов, по которым я бежал. Бритву – и ту потерял. А к французскому парикмахеру мне что-то не захотелось идти. Незачем зря подставлять горло.

– Не говорите глупостей.

– Я что знаю, то знаю, – упрямо сказал Дейн. – Я видел, как они выходят из своих нор и нападают на нас.

– Кто?

– Люди! – крикнул Дейн. Потом добавил сорвавшимся голосом: – Всех бы их расстрелять… – Он, видимо, устал, и угроза прозвучала неубедительно. Он перевернулся с боку на бок, оставляя грязные следы на роскошном диване отеля. – Теперь поздно. Нас не хватит, чтобы их всех убить.

– Где вы потеряли бритву? Где вы потеряли свою часть?

Петтингер вспомнил, как безукоризненно Дейн одевался, когда был холостяком, до того как сумел жениться на дочери Максимилиана фон Ринтелен… как же ее звали? Памела. Отец Памелы возглавлял немецкий стальной трест. Дейн, обедневший юнкер, в свое время помогавший Петтингеру избивать людей на улицах Креммена и других городов Рура, взял в жены золотую жилу и остепенился.

– Мою часть… мою бритву… – Дейн нахмурился. – Не все ли равно, где я их потерял? – Он повернулся к Петтингеру и испытующе посмотрел на него. – Это что, проверка? Не знаю, где потерял. Мы все время бежали. Вы скоро узнаете, каково это. Вы тоже побежите.

– Не так, как вы.

– Э-э… – Дейну хотелось презрительно сплюнуть, но он сдержался и снова потянул из бутылки.

– Не пейте так много. Я жду гостя.

Дейн поставил бутылку на пол. Рука его дрожала.

– Вы понятия не имеете о том, что творится. Сидите в Париже да отправляете домой шелка и коньяк, а мы отдуваемся. Вы ничего не знаете. Я был в Фалез. Думал, что и не выберусь из этой ловушки. С тех пор я все время бежал, через всю Францию. А теперь мне надоело бежать. Я устал.

– Что вы думаете предпринять? Вы зарегистрировались на пункте сбора?

Дейн закрыл глаза.

– К чему?

– Как к чему? Да что с вами? Ну, я понимаю, у вас нервы расстроены, но всему есть предел. Вы же офицер! Мне следовало бы отправить вас в полевую жандармерию!

Дейн приподнялся на локте.

– Что со мной?… – Он рассмеялся. – Это интересный вопрос. Я сам об этом думал. Когда бежишь, много о чем успеваешь подумать.

Он достал из кармана смятый листок бумаги и разгладил его.

– Вот послушайте, это американцы нам прислали в одно прекрасное утро. «Нация свободных граждан, равных перед законом и твердо решившихся самим управлять своей судьбой… за эти права и свободы сражаемся мы и ныне… Где бы ни попиралось человеческое достоинство, попирается наше достоинство. Где бы люди ни страдали, где бы ни подвергались гонениям, страдаем и мы. И потому, что мы – такая нация, мы переплыли океан, чтобы обуздать тирана, который хочет навязать свою волю целой стране, Европе, всему миру…» – Дейн читал негромко и быстро, словно знал текст наизусть.

– Дайте сюда! – сказал Петтингер и просмотрел листовку. Он очень рассердился: отступление – и вот уже дезорганизация! Эта листовка давно должна была попасть к нему в руки, чтобы он мог принять контрмеры. А он до сих пор ее не видел.

– Я оставляю это у себя.

– На здоровье!

– И вы хотите сказать, – начал Петтингер, – что верите в эту галиматью?

– Нет.

– Свобода! Достоинство человека! Хороша свобода – стучаться в двери, которые захлопывают у тебя перед носом; хорошо достоинство – дырявые подметки и старый летний костюм в декабрьский мороз!

– Интересно! – сказал Дейн. – Это я от вас в первый раз слышу. Вы что, боитесь снова оказаться безработным?

Петтингер бросил на него быстрый взгляд. Он и не заметил, что выдает себя.

– Нет! – продолжал Дейн. – Разумеется, я не верю ни одному слову.

Он опять взялся за бутылку. Петтингер не остановил его. Потом Дейн растянулся на диване.

– Дайте мне поспать. Десять минут. Тут так хорошо, мягко. Потом я уйду. Пункт сбора… – протянул он сонно. – К чему? – и закрыл глаза.

Петтингер подошел к телефону. Его не сразу соединили с транспортным отделом парижского гарнизона, а когда соединили, оказалось, что во всем отделе сидит один вконец задерганный лейтенант, который пообещал прислать машину, если найдется свободная. Петтингер крикнул в трубку: «Мне полагается вне очереди!» Но лейтенант ответил, что все так говорят, а проверять ему некогда. Хайль Гитлер.

Организация явно разваливалась и без помощи вражеской пропаганды. Дейн – не исключение. Вон он как спит, – весь потный, кряхтит, вероятно, ему снится погоня.

Петтингер проделал в свое время сталинградское отступление. Он находился в частях, которые шли на подмогу окруженной шестой армии Паулюса – и вынуждены были отступить. Он не потерял голову тогда, не потеряет и теперь. Утешая себя, он думал о том, как умно было завоевать такую огромную территорию: теперь можно немного отойти, втянуть рожки, и все-таки еще не нужно спасаться в последнее внутреннее кольцо, в Германию. От нынешней линии фронта до Германии еще не близко; а пока немцы владеют Германией и прилежащими к ней территориями, война может продолжаться.

Дейн со стоном вскочил с дивана.

– Ах это вы! – сказал он.

– Теперь вам пора уходить, – сказал Петтингер более мягким тоном, чем раньше. – Отставшие от своих частей регистрируются в Инженерных казармах. Туда и явитесь.

– Вы мне, стало быть, указываете, куда идти? – Дейн надел фуражку, но китель застегивать не стал. – Желаю вам, чтобы ваша машина прибыла вовремя. Благодарю за гостеприимство, я вздремнул на славу. Да смотрите, не попадайтесь им! – Он повернулся на каблуках и исчез.

У Петтингера вытянулось лицо. Значит, Дейн слышал, как он вызывал машину. Он разрешил себе вздохнуть, но тут же выпрямился. В нескольких кварталах от отеля «Скриб» раздалась беспорядочная стрельба. Усилием воли Петтингер выключил этот звук из своего сознания. Как бы ни закончились бои за Париж, это еще не последние, не решающие бои. По улице с грохотом пронеслись грузовики. Этот грохот он тоже выключил. Отступление из Парижа – чисто тактическое, а его интересуют более широкие вопросы. И хотя тихий, назойливый голос нашёптывал ему, что несколько таких отступлений, вместе взятых, уже сливаются в поток событий, который не в силах остановить ни он, ни кто бы то ни было, и что людям, подобным ему, скоро наступит конец, – он выключил и этот голос.

Зазвонил телефон. Снизу доложили о приходе князя Якова Березкина. Петтингер велел просить.

Убрав недопитую бутылку в стенной шкаф, он уселся в кресло возле столика красного дерева, открыл первую попавшуюся книгу и стал читать.

Князь Березкин вошел, неслышно ступая по ковру.

– Идиллия! – сказал он. – Этюд на тему «Человек и книга». Вы разве не знаете, что творится в городе? Или вам известно о каких-нибудь событиях, которые могут изменить всю картину?

Князь Березкин говорил по-французски безукоризненно. Но и сейчас, после двадцати лет, прожитых в Париже, французский оставался для него иностранным языком, на который он переводил со своего родного русского, так что речь его звучала связанно и несколько высокопарно. При желании он мог бы, вероятно, изъясняться свободно и легко, как любой парижанин; но князь Березкин полагал, что выработанная им манера говорить – в его стиле, так же как и темные с проседью волосы, щеткой торчащие на длинном угловатом черепе, прямой, широкий на конце нос, ровные, будто нарисованные брови.

Этот стиль сослужил ему хорошую службу – не дал ему затеряться среди множества эмигрантов из Российской империи; позволил сохранить руки чистыми, хоть порой он ловил рыбу в очень мутной воде; помог войти в самое лучшее общество и, в результате хитроумных махинаций, занять пост председателя правления заводов Делакруа и К°.

– Вы располагаете какими-нибудь секретными сведениями?

Петтингер покачал головой.

– Просто я сегодня в хорошем настроении. – Он захлопнул книгу, поднялся с кресла и достал из шкафа бутылку.

– Вы сократили свои запасы? – спросил Березкин.

Петтингер отпил глоток и предложил бутылку князю.

– Сколько раз я говорил прислуге, чтобы оставляли рюмки здесь, так нет же, всегда уносят.

Князь Березкин выпил и вытер губы.

– Теперь, по-видимому, уже мало смысла заявлять претензии.

– Пока я здесь, я имею право требовать, чтобы меня прилично обслуживали, разве не так?

– Безусловно. – Березкину было не до таких пустяков. – Как долго вы еще думаете здесь пробыть?

Петтингер не ответил.

Березкин сказал:

– За долгое время нашего знакомства вы могли убедиться, что я умею хранить тайны. А впрочем, мне не так уж нужно это знать.

– Я думаю, что меня скоро эвакуируют, – Петтингер кивнул на стенной шкаф, – поэтому и не держу здесь ничего.

– Так вот, мой друг, – сказал князь, – поскольку вы не знаете наверняка, сколько времени осталось в вашем распоряжении, вы разрешите мне приступить к делу, которое привело меня сюда?

– Пожалуйста.

Петтингера очень интересовало, что последует дальше. Он работал с князем с тех самых пор, как обосновался в Париже. Познакомил их Дейн, – интересы компаний Делакруа и Ринтелен в сталелитейной и горнодобывающей промышленности тесно переплетались между собой. Знакомство, начавшееся с того, что Петтингер не дал хода неким слухам, которые, по мнению Березкина, могли повредить Делакруа и К° со временем вылилось в прочное и многогранное содружество. Однако последние несколько месяцев Петтингер почти не встречался с князем и заключил, что тот исподволь готовится к передаче себя и своей фирмы новому хозяину. Поэтому Петтингер не вмешался, когда управление технического снабжения армии стало увозить в Германию ценные машины с расположенных во Франции заводов Делакруа.

– Где-нибудь к востоку от Парижа и к западу от Рейна, – медленно начал Березкин, – вашему командованию удастся создать новый фронт. Всякое наступление по мере удаления от своих баз неизбежно теряет силу и наконец выдыхается; всякая оборона по мере приближения к своим базам неизбежно набирается сил. Правильно?

– Правильно.

Петтингера порадовало, что оценка положения, данная князем Березкиным, трезвым наблюдателем и военным человеком – он служил в царской армии, а потом у Керенского и у Колчака, – целиком совпадает с его собственной.

– Для меня это означает, – продолжал Березкин, – что одна часть предприятий Делакруа окажется в руках новых властей, в то время как другой по-прежнему будете распоряжаться вы, немцы.

Петтингер начал понимать, куда гнет Березкин.

– В настоящее время, – сказал князь, – мне важнее остаться в Париже и войти в контакт с американцами, которые, вероятно, и будут в основном решать судьбу нашей промышленности. У американцев есть правило: «Равняйся по тем, у кого больше денег». Вы меня понимаете?

– Вполне.

– В вашем лагере, мой милый Петтингер, найдутся ограниченные и завистливые люди, которые будут утверждать, что я – предатель, поскольку я решил остаться в Париже и вести дела с новой властью. Но я, разумеется, не предатель.

– Почему? – в упор спросил Петтингер.

– Потому что я не присягал на верность ни той ни другой стороне. Чтобы стать предателем, нужно, чтобы было что предавать. Разве не так?

Его доводы были неопровержимо логичны, и Петтингер промолчал. Березкин вернулся к основной теме.

– Эти завистливые и неумные люди, возможно, попытаются наложить руку на собственность Делакруа в занятых немцами районах, под тем предлогом, что я перешел на сторону так называемого врага.

– И с этими завистливыми и неумными людьми трудно бороться? – спросил Петтингер.

– Совершенно верно, – подтвердил Березкин. – Поэтому я и пришел к вам. Я знаю вас, знаю, какие у вас связи и как с вами считаются. В вашей власти не допустить такого вмешательства, и я пришел просить вас об этом.

Петтингер внимательно изучал этикетку на бутылке с вином. Следующий вопрос надлежало задать ему. Он мог бы пуститься в уклончивые рассуждения о том, что у него очень мало времени, что такие дела – не по его части; но это утомительная игра. И он решил, в ответ на откровенность князя, тоже действовать в открытую.

– Сколько?

– Я вручу вам распоряжение, – сказал Березкин, – по которому вы сможете получить с любого из наших счетов… ну, скажем, миллион франков.

– Два.

– Слышите, как в городе стреляют? – сказал Березкин. – Один.

– Два. Если бы в городе не стреляли, вы не пришли бы ко мне.

– Мы с вами люди разумные и тактичные. Я уверен, что мы договоримся.

– Позвольте, – сказал Петтингер. – Мне не ясен один пункт.

– Спрашивайте все, что вам угодно. Лицо князя было непроницаемо. – Я получу от вас распоряжение. Будет ли оно действительно?

– На нем будет моя подпись.

– А если мне не удастся исполнить вашу просьбу?

– Тогда вам не удастся получить деньги. Если заводы Делакруа в занятых немцами районах перейдут в другие руки, по моему приказу вам, разумеется, не заплатят.

– А если я сначала получу деньги, а потом отстранюсь от этого дела?

– Я думал о такой возможности, – признался Березкин. – Я, конечно, всецело вам доверяю, но приходится взвешивать все шансы. Откровенно говоря, Петтингер, я сомневаюсь, что вы пойдете получать эти деньги, если не будете твердо уверены, что Делакруа останется Делакруа, а не сменит вывеску, скажем, на Геринг.

– Почему? – сказал Петтингер. – Почему я должен так заботиться о вашей собственности после того, как получу деньги?

– Потому что всякая выданная вам сумма будет занесена в какие-то книги. А книги эти попадут в руки немецкой ликвидационной комиссии. Без всякого сомнения, в бухгалтерии Геринга вам зададут ряд пренеприятнейших вопросов и либо отнимут у вас деньги, либо потребуют себе изрядную долю. Вам едва ли хочется, чтобы до этого дошло?

– И все-таки два миллиона, – сказал Петтингер.

В комнату ворвался Дейн. На лице его был написан ужас, угрюмой наглости как не бывало.

– А-а, майор Дейн! – приветствовал его Березкин. Дейн и не взглянул на князя.

– Петтингер, нам нужно выбираться отсюда! – крикнул он, задыхаясь. – Как можно скорее выбираться. Все уезжают. Неужели вы хотите, чтобы мы здесь застряли?

– Мы!… – Петтингер был взбешен таким нарушением дисциплины и всяческих приличий.

– На улицах бои! – взвизгнул Дейн. – Повсюду вооруженные банды французов… полиция взбунтовалась… гарнизон отступает…

– Молчать! – сказал Петтингер. – Я занят. Выйдите вон. Ждите за дверью.

Тон Петтингера подействовал на Дейна как пощечина, – истерика кончилась.

– Виноват, виноват. – Он вдруг заметил Березкина. – А, князь, здравствуйте! Паршиво, а?… – Он обернулся к Петтингеру. – Возьмите меня с собой. Я не могу один, просто не могу. Когда вы уезжаете?

Петтингер понял, что унимать Дейна бесполезно.

– За мной заедет машина.

Дейн рассмеялся. Смех его прозвучал безобразно, потому что лицо, как и прежде, было искажено страхом. Березкин, который до сих пор подчеркнуто держался в стороне, поднял голову.

Петтингер прошипел, оскалив зубы:

– Вы совсем с ума сошли!

– Машина! Какая машина? – Дейн вытащил из кармана листок бумаги. – Мне портье дал, для вас. Только что звонили из транспортного отдела. Машин нет.

– Я вам второй раз приказываю, – сказал Петтингер. – Выйдите из комнаты. Ждите за дверью.

Дейн молча вышел.

– Нервничает наш приятель, – сказал Березкин. – Но такие катастрофы действительно волнуют.

Теперь ярость Петтингера обратилась на князя. Хоть он и делает с ним дела, все же этот князь – иностранец, русский или самозваный француз, словом, представитель низшей расы, не имеющий никакого права критиковать германского офицера.

– Не беспокойтесь, я им займусь, – сказал Петтингер резко.

– Едва ли успеете, – возразил Березкин. – В ближайшем будущем он уже, вероятно, не будет вам подчинен.

Березкин прав, подумал Петтингер. Выболтав секрет о неудаче с машиной, Дейн серьезно подорвал его положение. Но, с другой стороны, если он не выберется из Парижа, у Березкина не будет в немецком тылу никого, кто стал бы охранять интересы Делакруа и К°.