Текст книги "«Крестоносцы» войны"

Автор книги: Стефан Гейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)

6

Петтингера томила скука. Война приучила его к быстрым решениям, которые тут же претворялись в жизнь. Эта быстрота и постоянная напряженная деятельность определили все его привычки, весь жизненный уклад. И теперешнее оранжерейное существование среди нежащей роскоши замка, в ненасытных объятиях Памелы явилось для него просто пыткой. Сеть, которую он старался сплести, подвигалась, но черепашьим темпом; и незначительные отдельные успехи не приносили ему облегчения.

Время от времени – чересчур редко, как казалось нетерпеливому Петтингеру, – Лемлейн привозил известия от людей, с которыми путем длительных усилий удавалось установить контакт. Эти люди, военные преступники, сумевшие бежать и скрыться, теперь развивали деятельность по восстановлению прежних связей, по организации групп и группок и через Лемлейна уведомляли Петтингера о том, что готовы поддержать его план. Они все дружно соглашались, что на оккупированной территории быстро зреет почва для недовольства. Но это дружное согласие кончалось, как только вставал вопрос о том, кто же должен возглавить все дело. Они советовали не торопиться, дать былому порасти быльем; они утверждали, что никто из уцелевшей кучки прежних заправил не может выступить открыто, чтобы дать движению направление и форму, что нужно подготовить новых людей, которые смогут явиться номинальными руководителями, причем желательно из числа тех, кто пользуется полным доверием оккупационных властей; они жаловались, что большинство населения, поглощенное личными нуждами и заботами, способно только ворчать без толку. Но при всем том они делали, что могли, усиленно распространяли антисоветскую клевету и вносили разложение в ряды американской армии, действуя через женщин и разную другую гражданскую агентуру.

Петтингер внимательно вчитывался в каждую газету, немецкую или английскую, которая попадала ему в руки. Сообщение о предстоящем Нюрнбергском процессе вызвало у него насмешку: «Чепуха, комедия!» – заявил он. Немало радовали его известия о разногласиях между союзниками, начавшихся сразу же после конференции в Сан-Франциско. Малейшие трения в союзном контрольном совете действовали на него, как ложка целительного бальзама, но все шло так медленно, так отвратительно медленно, а удручающее однообразие его дней и ночей вызывало у него затяжные приступы тоски и заставляло искать утешения в шнапсе.

Когда Памела сообщила ему, что ее мать вынуждена принять под свой кров содержанку Уиллоуби, он на мгновение перетрусил. В испуге он слушал ее взволнованную и властную речь: он должен немедленно переселиться в домик садовника; пусть его принимают за одного из работников имения – изгородь и в самом деле давно не подстригали.

Но тут он опомнился.

– Подстригать изгородь – дело пленного поляка, – оборвал он ее. – Уиллоуби знает, что я твой муж и что я живу здесь. А теперь ты вдруг выкинешь меня из своей спальни и переселишь в домик садовника – остроумно, нечего сказать!

Он усмехнулся. Ему в голову вдруг пришла каверзная мысль, которая его позабавила, и разговор на том окончился.

Как только Уиллоуби, водворив Марианну в замок, уехал, Памела ворвалась в комнату Петтингера с лицом, перекошенным от волнения, злости и страха.

– Это шпионка!

– Дорогая моя, я немало имел дела со шпионами, – возразил Петтингер. – Таких хорошеньких шпионок не бывает.

– А ты ее уже видел?

– Издали.

Он почувствовал испуганное прикосновение ее влажной от пота ладони.

– Ты уже совершенно не похож на больного. Придется тебе все время сидеть в своей комнате, не выходить даже на прогулку. А то она может тебя увидеть. И этот американец теперь все время будет ездить, навещать свою девку! Ach, Gott!

Петтингер в раздумье спросил:

– А кто она такая? Немка, конечно?

– Разумеется, немка. И только что из концлагеря, хоть по ней и не видно. Отъелась на американских пайках, приоделась в краденые тряпки.

– Они победители, а мы побежденные, – философски заметил Петтингер. – Как приятно будет еще раз запереть такую в концлагерь!

– Но когда? – спросила Памела. – Когда?

Но точного срока он не мог назвать. Ничего, кроме неопределенных обещаний.

– Может быть, ты и права, – сказал он наконец. – Как-нибудь на днях я на нее погляжу поближе и решу, что нам с ней делать.

– Я бы хотела видеть ее мертвой, – горячо сказала Памела.

Петтингер, нахмурясь, посмотрел на нее. У него мелькнула мысль, что она вполне способна на убийство.

Марианна не стала настаивать на том, чтобы занять апартаменты вдовы. Она прошлась по всем комнатам и сказала вдове:

– Я не хочу причинять вам никаких неудобств. – Можно было заставить их в точности выполнить распоряжение Уиллоуби, но она учла, что ей придется жить с дамами Ринтелен и ладить с ними, а потому, чем скромней и непритязательней она себя выкажет, тем скорей вдова и Памела простят ей ее вторжение. Она даже решила объяснить им, что очутилась здесь исключительно по прихоти Уиллоуби.

– Эти американцы, вы знаете, мадам, – они просто с ума сходят, когда им нравится женщина; очень милые люди, по-своему, но никакого понятия о чужих правах, о вежливости, о приличиях.

Помимо всего прочего, комнаты вдовы представляли собой настоящий музей, тошнотворное нагромождение пастелей, вышитых подушечек, кружев и разных безделушек. Марианне казалось, что она не сможет повернуться в этих комнатах, не разбив какого-нибудь гипсового шедевра; она решительно предпочитала стиль модерн. Помирились на комнате в нижнем этаже, которую обычно занимал Дейн, когда уж он никак не мог уклониться от пребывания в замке.

Первую свою ночь в замке Марианна проспала довольно безмятежно; встала она поздно и честно попыталась войти в роль компаньонки вдовы. Но попытка встретила вежливый отпор; Марианна пожала плечами и отправилась гулять по парку.

Вернулась она уже после полудня. Потихоньку отворила дверь и вошла. В главном холле замка всегда господствовали сумерки и воздух был душный и спертый. На столике в углу стояла ваза с букетом жимолости; Марианна, проходя, остановилась, чтобы оторвать веточку и воткнуть в волосы. Настроение у нее было отличное, и она даже мурлыкала песенку.

Но вдруг мурлыканье оборвалось – полускрытый от глаз, в самом большом и спокойном кресле холла сидел Петтингер.

– Славная песенка, – сказал он. – И голосок тоже славный. Я вас испугал?

Она сунула веточку обратно в вазу.

– Я муж фрау Памелы.

На нем были светло-серые брюки Дейна и свободная, с широкими плечами, домашняя куртка. Он отложил старый журнал, который небрежно перелистывал до этого, встал и сказал:

– Зовите меня Эрих. Я вчера не мог спуститься, чтобы встретить вас. Я болен. Лежал в постели.

– Вы не кажетесь больным. – У нее пересохли губы; она облизнула их быстрым движением.

– У меня день на день не приходится, бывает лучше, бывает хуже, – сказал он.

Она мысленно порадовалась, что Уиллоуби его не видит. Ей положительно начинало тут нравиться, а она знала, что Уиллоуби ни за что не оставил бы ее под одной крышей с сильным, красивым и на вид вполне здоровым мужчиной.

– Надеюсь, вас удобно устроили? – спросил он. – Памела была против вашего приезда, а я считаю, что в этот дом совсем не мешает внести немножко жизни. Вы, я слыхал, были в концентрационном лагере? Вероятно, немало натерпелись. От нас, знаете ли, очень тщательно скрывали все то, что там происходило; только теперь начинаешь узнавать правду. Мне, право, стыдно. Германия, которая так гордилась своей музыкой, своим театром, своими культурными достижениями! Я сам в меру своих скромных возможностей всегда поддерживал искусство. Но теперь это отошло в прошлое. Нет денег, нет и искусства.

Говоря, он не сводил с нее внимательных глаз.

Она чувствовала его взгляд, который как бы зондировал ее; но почему-то ее это не смущало. Перед ней был настоящий барин, мужчина высокой марки, и ей пришлось напомнить себе о том, что она уже больше не мелкая карманная воровка и что ее американские связи сделали ее равной ему, – если только она не даст маху.

– В концлагере приятного было мало, – сказала она.

– Памела рассказывала мне, что вас подвергали ужасным мучениям. Ледяная ванна, кажется?

Несмотря на сумерки, она разглядела огонек в его глазах. Сердце у нее сильно забилось.

– Да, меня держали в ледяной воде, – сказала она. – Совсем голую.

– Не может быть! – воскликнул он. – Вы мне об этом еще расскажете, когда мы с вами познакомимся поближе. Вы были коммунисткой?

– Что вы, что вы! – От испуга она даже скосила глаза. Если Ринтелены сочтут ее коммунисткой и об этом узнает Уиллоуби, – прощай, замок, прощайте, новые платья, прощай все!

Петтингер облегченно перевел дух. По-видимому, она не лгала. Раз она не коммунистка, – а в этом он, собственно, с первого взгляда усомнился, – пусть себе будет чем угодно.

– Присядьте!

Она мгновенно повиновалась.

– Но если так, к чему же эта ледяная ванна и все прочее?

Ей не пришло в голову ничего нового.

– Должно быть кто-то распорядился не уродовать мое тело. И оно не изуродовано.

Он окинул взглядом ее ноги, ее плечи, сравнивая их упругость с дебелой рыхлостью Памелы.

– Вам посчастливилось!

– Не правда ли? – Ей захотелось призывно улыбнуться ему. Ей продолжает везти. То, что подействовало на Иетса, на Люмиса, на Уиллоуби, видимо, действует и на этого человека. Совершенно ясно, что его уже тянет к ней. Но улыбка не получалась; почему-то она вдруг утратила свою уверенность, то чувство безопасности, которое давало ей положение приспешницы победителей. Его домашний костюм, его легкий непринужденный разговор – все в нем было гладко, ровно – и тем не менее рождало тревогу. В его расспросах ей словно чудился твердый, тычущий палец. Она – коммунистка! Этого еще не хватало!

Он снова взял в руки журнал. Она увидела, как он свернул его в тугую трубку и, взмахнув рукой, принялся сечь им воздух. Это напоминало кнут или дубинку – привычное движение, и оно словно приковало ее взгляд.

Она задрожала. На миг ей вдруг захотелось убежать отсюда, вернуться в Креммен, к Уиллоуби… Но он уже опять заговорил с той легкой непринужденностью, которая как будто привораживала ее.

– Так скажите же, Марианна, за что все-таки вас арестовали?

– За фамилию, – сказала она слабеньким голоском. – Зекендорфы были замешаны в мюнхенском студенческом протесте. Я в это время тоже была в Мюнхене. Полиция меня и схватила…

– Какая глупость! – сказал он ласково. – А вы даже и не родня предателям?

Она молчала.

– Да или нет? – Он положил руку на ее локоны. Пальцы сдавили ей затылок.

– Не надо! – прошептала она.

– Да или нет? – Затылок был точно в тисках.

От боли становилось страшно и в то же время хотелось броситься к его ногам.

– Нет, не родня.

Тиски разжались, и вместо них она почувствовала ласковое поглаживание. Вся обмякнув, она услышала его голос:

– Ничего, Марианна, все будет хорошо, – и потом свой: – Да, Эрих.

Ночью он вошел к ней в комнату. Он запер за собой дверь и уселся на кровать. Она подтянула одеяло к самому подбородку.

Немного спустя они услышали шаги в коридоре. Босые ноги шлепали взад и вперед мимо двери. Потом удалились.

– Это Памела, – сказал он. – Терпеть не могу женщин-собственниц. Не вздумай меня когда-нибудь ревновать.

– Не буду, – сказала она и, помолчав, прибавила: – Памела меня теперь возненавидит.

– Она тебя и так ненавидит. Женская интуиция. Но ты не бойся. Твой американский подполковник не даст тебя в обиду; и я тоже с тобой.

Он взял ее за руку.

– Придется мне здесь остаться, – засмеялся он. – Она всю ночь будет сторожить. – Потом он вернулся к начатому разговору. – Да, интуиция. Я лично не претендую на интуицию. Но я не американец. Так что со мной ты лучше не пытайся ломать комедию. Ты просто славная девушка, которая начала жизнь не так, как полагается. Подробности меня не интересуют. Но не становись передо мной в позу мученицы. Ледяная ванна! Я не возражаю, к американцам можешь подлаживаться сколько тебе вздумается. Это мы все должны, каждый по-своему. Может быть, в свое время я даже попрошу тебя оказать мне кое-какие маленькие услуги.

Вместо ответа она только теснее прижалась к нему.

Завтрак вылился в довольно неприятную процедуру. Памела почти не прикасалась к еде. Она упорно гремела ложечкой в своей чашке, зная, что это раздражает остальных.

Остальные в свою очередь раздражали ее. Вдова отправляла в рот пышку за пышкой и жаловалась, что яйцо недоварено.

– Две с половиной минуты, – чирикала она. – Кажется, чего проще – только посмотреть на часы. Но они и этого не могут. Или, вернее, не хотят. А яйца теперь так трудно доставать. – Затем она переменила объект и взялась за Памелу: что с ней, у нее вид такой, будто она не выспалась. – И не мешало бы одеться к завтраку, – сказала она. – Тем более что у нас гости.

– Гости! – повторила Памела. – Эти гости уже, кажется, живут с нами.

Марианна подняла глаза, но промолчала. Она скромно доела яйцо и подобрала крошки с тарелки, любуясь разрисовкой саксонского фарфора. Затем она глотнула кофе и поспешно отставила чашку.

– Хотите, я достану у американцев настоящего кофе в зернах? – любезно предложила она.

Памела пронзила ее взглядом:

– Не утруждайте себя!

– Но у них сколько угодно. Почему им не поделиться с нами?

Памела задышала чаще.

– Мы, слава Богу, еще сохранили свою гордость!

– Вот тебе сахару за твою гордость, – сказал Петтингер, пододвигая к ней сахарницу.

Памела издала глухой стон. Потом она с шумом толкнула свой стул и вышла из столовой, путаясь в подоле ночной сорочки, видневшейся из-под халата.

Спустя некоторое время она пришла к Петтингеру, в его комнату. Она не сомневалась, что у него уже заготовлена для нее правдоподобная версия, но твердо решила не поддаваться. Она не намерена делить его с кем-то еще, тем более с американской потаскухой.

При виде лица Памелы, искаженного, отекшего, почти трагического после бессонной ночи, он сразу понял, что нужно переломить ее решимость. Для начала он подверг ее унижению, заставив признаться, что она весь дом обегала, разыскивая его; что она подслушивала у дверей Марианны; что она стояла на страже у его дверей, приложив ухо к щели, сгорая от ярости и обиды.

– Так почему же ты не постучалась, Памела? Почему не окликнула меня? Почему не вошла?

– Дверь была заперта.

– Это я, наверно, машинально запер по привычке. Голова занята разными мыслями, ты же знаешь…

– Тебя не было в комнате!

Он улыбнулся своей жесткой, маскообразной улыбкой.

– Я спал как младенец. Ничего не слышал.

Это была наглая ложь. Она пошатнулась. И сейчас же подумала: «Если бы это была правда. Господи, если бы эта была правда!»

– Эрих, – сказала она, – я из тех женщин, для которых лучше совсем не иметь мужчину, чем делить его с кем-либо.

На его лице отразилась скука.

– Весьма устарелый взгляд, если учесть недостаток мужчин в Германии.

Она вдруг засмеялась резким, напряженным смехом. Потом сказала тихо:

– Поцелуй меня, Эрих.

Он послушно приложился к ней губами.

Памела отступила на шаг. Ее лицо было мертвенно бледно. Хриплым голосом она сказала:

– Я не знаю, кто ты такой. Но есть люди, которым очень интересно было бы это узнать, очень интересно было бы узнать, что какой-то неизвестный человек живет здесь, носит платье моего мужа, спит в его постели. Так что лучше уж продолжай игру, будь мне настоящим, преданным мужем…

Черт бы побрал эту бабу, эту ненасытную Брунгильду! И ведь с ней не развяжешься – только она может дать ему то, что ему сейчас необходимо: это убежище, эти хрупкие связи, которые он налаживает через Лемлейна.

Тонок, тонок ледок.

Он разгладил морщины на лбу и заставил себя добродушно усмехнуться.

– Я тебя считал умней, Памела. За кого ты меня в самом деле принимаешь? Ведь она же содержанка Уиллоуби. Это он привез ее сюда.

– Ну что ж, тем для тебя приятнее – можно посмеяться над двоими сразу: над американцем и надо мной.

– Она только что из концлагеря. Разве я мог бы доверять ей?

– Я и не говорю, что ты ей доверяешь.

– Памела, дорогая, ты совершенно не знаешь, что представляет собой эта девушка. А я с ней разговаривал.

– Не сомневаюсь, – едко заметила она.

Он пропустил шпильку мимо ушей.

– Это обыкновенная потаскушка. Она и в концлагере очутилась по недоразумению. Она даже не родня тем Зекендорфам, которые участвовали в студенческом протесте в Мюнхене. Просто беспринципная маленькая интриганка, старающаяся извлечь для себя, что можно, из того положения, в котором мы все очутились. Такая еще скорей меня выдаст, чем ты, голубка, и ей для этого понадобится меньше оснований.

– Так, значит, она втирает очки американцам, – с расстановкой произнесла Памела.

Он усмехнулся:

– Американцам – да, но не мне! – Его приятно удивил тот факт, что он ничуть не утратил своей способности трезво оценивать любое положение и в то же время пренебрегать доводами разума. Вдруг он увидел, что у Памелы мокрые глаза.

– Ну, теперь что?

Она всхлипнула:

– Когда я подумаю, что тебе грозит…

Он понял, что снова в безопасности.

– Давай-ка будем продолжать нашу маленькую семейную идиллию. Предоставь мне тревоги и заботы, а сама верь в мою счастливую звезду. Я в нее твердо верю.

После обеда, улучив минутку, он шепнул Марианне, что придет к ней, как только можно будет, и что Памела укрощена.

7

Девитт прибыл в Креммен без всякой помпы. Оставив свой багаж в Гранд-отеле, где размещались члены военной администрации и проезжие офицеры, он отправился в казармы кремменского драгунского полка. Фарриша он застал в его квартире на верхнем этаже здания административного корпуса. Квартира была обставлена с таким вкусом, таким продуманным комфортом, что Девитт даже удивился.

– Нравится? – сразу же спросил Фарриш. – Это у меня есть один лейтенант, который раньше был специалистом по домашнему убранству. Препротивный малый, но свое дело знает.

– Вы, как видно, очень довольны…

Заметив озабоченно-хмурое выражение лица Девитта, Фарриш поспешил порадовать его сообщением, что Германия – прекрасная страна, специально созданная для оккупации самой лучшей в мире армией, что Креммен – прекрасный район, специально созданный для постоя самой лучшей дивизии, и что Уиллоуби – прекрасный человек, специально созданный для должности военного коменданта.

– Вы просто сваляли дурака, отпустив его из своего отдела, – сказал Фарриш.

Девитт ответил:

– Ну что ж, моя ошибка вам на пользу.

– Трамвай мой видели?

– Видел, конечно.

– Плохо только, что большинство вагонов ходит пустыми, – сказал Фарриш. – Целые мили расчищенных путей приходятся на такие районы, куда никто не ездит. Уиллоуби взялся урегулировать это.

– Каким образом?

– Да что-то такое он поговаривает насчет пуска ринтеленовских заводов и насчет благоустройства города. Я считаю, что это очень интересный вопрос. Разве вы не видите, какие нам открываются возможности? Здесь действительно можно делать дела! Если бы мы у себя в Штатах имели хоть десятую долю этой власти! Посмотрите, что там творится – стачки, волнения! А здесь стоит мне ткнуть пальцем в карту – и завтра в том месте, куда я ткнул, уже начинаются работы по расчистке. А результаты вы видели. Честное слово, фрицы не так уж плохи. Они послушны, они приучены к дисциплине.

– Вы, видно, их хорошо успели узнать.

– А что тут узнавать? Ведь я же знаю американцев. А не все ли равно, американцы ли, немцы ли? Ну, потом я много сталкиваюсь с людьми. Вот возьмите Лемлейна, это новый мэр, которого подыскал Уиллоуби. На днях мы все втроем ездили на охоту. Нигде так не сказывается человек, как на охоте. И вот представьте, выбегает на нас олень – изумительное животное, красавец. Фриц стреляет первым – мимо. Затем моя очередь. Я стреляю, и олень убит. Но я не к тому веду рассказ. Я видел, как этот самый мэр улыбнулся, не попав в оленя. Вот что мне понравилось. Нужно уметь красиво переносить неудачи. Нужно быть настоящим спортсменом. И на войне, и в мирной жизни. А главное – нужно знать свое место. Это везде справедливо, что здесь, что у нас в Штатах, – верно я говорю?

Девитт погладил подбородок.

– Гм, пожалуй, смотря по тому, кем это место указано…

Фарриш на минуту смутился, потом разразился шумным хохотом.

– Остроумно! Скажите, мой милый, как вас сюда занесло?

– Приехал посмотреть, как идут дела. Один из моих людей выпускает у вас тут газету. Вы ее когда-нибудь читаете?

– Уиллоуби очень хвалил эту газету. Читать я по-немецки не читаю, но во всяком организованном обществе должна издаваться газета. Общественное мнение, знаете ли, просветительная деятельность, улучшение морального состояния. Я это одобряю. Они напечатали статью обо мне. С картинками. Погодите-ка минутку, она у меня где-то тут. Каррузерс!

Каррузерс явился.

– Где та вырезка, Каррузерс, – знаете, из немецкой газеты?

Каррузерс принес вырезку. Девитт порылся в карманах, выудил очки, бережно достал их из футляра и оседлал свой широкий нос.

Фарриш нетерпеливо дожидался конца этой процедуры и, дождавшись, загудел:

– Вот, смотрите: «Farrisch, der Panzer-General». Это заголовок: «Фарриш, бронированный генерал». Прочесть я не могу, только названия и даты мне понятны – все мои победы. Но все-таки приятно. У вас там толковый человек сидит, в этой газете. А фрицы – они знают, с кем имеют дело.

– Но если завтра вас переведут, а сюда назначат другого, – не спеша произнес Девитт, – нам придется другому создавать славу.

– Почему это меня переведут? Никуда меня не переведут. Мне здесь нравится. Разве только – но это строго между нами, – в моем штате сейчас возникло движение – хотят будто бы выставить мою кандидатуру в сенат. Но я соглашусь только в том случае, если избрание будет гарантировано. В конце концов, что такое сенатор в наше время? Один из девяноста шести.

В глазах Девитта мелькнула насмешливая искра.

– Я всегда считал, что вы презираете политику.

Фарриш похлопал стеком по сверкающим голенищам своих сапог. Потом оскалил зубы:

– Я буду тем политиком, который положит конец всякой политике. У меня уже разработан стратегический план. По образцу Авранша – я прорываюсь, и потом меня не остановить.

– А Уиллоуби знает?

– Уиллоуби говорит, если только меня выдвинут, можно считать, что дело в шляпе. Материал для предвыборной агитации и здесь подбирается недурной. В городе ходят трамваи, сформирован полицейский корпус. Все полицейские в новеньких мундирах, точь-в-точь наши, американские. Уиллоуби послал целую кучу фотографий, и они уже появились во всех газетах Штатов. Не следует пренебрегать ничем.

– Правильно.

– А вы за меня будете голосовать, Девитт?

У Девитта слегка дрожала рука, и он положил ее на колено. Ему стало страшно. Он боялся не Фарриша, не какого-нибудь другого человека – он сам не знал, чего.

– Я не могу голосовать за вас; я живу в другом штате.

– Да, это верно. А жаль…

«Я живу в другом мире, не в мире Фарриша», – думал Девитт. Он теперь не спорил с Фарришем, как бывало во время войны. Казалось, генерал обледенел в той позе, в которой застало его окончание военных действий, и так и не оттаял за все это время. А лед нельзя ни мять, ни гнуть; его либо ломают, либо подносят к нему горящий факел.

С Уиллоуби Девитт столкнулся, входя в ресторан при Гранд-отеле, где постоянно господствовал полумрак. Разбитые окна были заколочены досками, и дневной свет просачивался только в трещины и в щели на стыках, где доски были неплотно пригнаны; несколько лампочек, ввинченных в люстру, не могли разогнать мрак под высокими сводами.

Иетс, сидевший за одним из дальних столиков, встал, ожидая, что полковник подсядет к нему. Но Девитт остановился на пороге и спросил Уиллоуби:

– Как справляется Иетс? Помогает он вам в работе или нет?

Уиллоуби знал, что любое критическое замечание, исходящее от него, будет зачтено Девиттом в пользу Иетса.

– Ну, я просто не знаю, как бы я налаживал жизнь в городе, если б не было его и его газеты. Он, правда, все еще не изжил своих радикальных настроений, но сейчас это именно то, что нам нужно. Военная администрация, полковник, этот битюг, которому нужно кое-когда давать кнута.

Его губы старательно складывались в улыбку, тон был деланно-шутливый. Еще со времени Люксембурга Уиллоуби всегда становилось не по себе, когда он вспоминал о Девитте, – как будто старик что-то знал про него или видел его насквозь; хотя что, собственно, мог он видеть? А Иетс всегда словно держал Уиллоуби на мушке, и это заставило его еще больше заинтересоваться причиной неожиданного приезда Девитта.

– Мы условились пообедать здесь вместе с капитаном Троем и мисс Уоллес – вы, вероятно, знакомы. Знай я заранее о вашем приезде, сэр, я бы, конечно, не стал занимать этот вечер…

– Мы не знакомы, но это ничего не значит, пообедаем все вместе, – сказал Девитт и помахал рукой Иетсу.

Трой и Карен вскоре явились.

– Мы все четверо – ветераны лагеря «Паула», – пошутил Уиллоуби, обращаясь к полковнику; но никто не захотел поддержать разговор, и первая половина обеда прошла в молчании. Наконец, Уиллоуби не выдержал:

– Надолго вы к нам, полковник?

Девитт вытер губы.

– Сказать по правде, сам не знаю. Генерал хотел познакомить меня с обстановкой; здесь, вероятно, немало интересного. – Он присматривался к Уиллоуби – напряженный взгляд, мешки под глазами, обвисшие щеки. У военного коменданта, надо ему отдать справедливость, жизнь хлопотливая, и приятного в ней не так много.

Иетс отметил сдержанный тон полковника.

– Креммен любопытный город, не правда ли? – обратился он к Карен.

– Генерал очень гордится вашими достижениями, – сказал Девитт Уиллоуби.

Уиллоуби ответил с нарочитой любезностью:

– Мы работаем все вместе. Трой организовал превосходную полицию, а газета Иетса, несомненно, оказывает большое влияние на немцев… Все направлено к общей цели.

Иетс наклонился вперед:

– Вы хотите сказать – я исправно печатаю все, что вы мне подсовываете?

– Это необходимо, – сказал Уиллоуби.

– Статья о бронированном генерале тоже от вас исходила? – сухо спросил Девитт.

– Генералу Фарришу она очень понравилась.

– Да, я знаю, – сказал Девитт. – Он мне рассказывал. И про вашего нового мэра тоже рассказывал. Видно, меткий стрелок этот мэр.

– Лемлейн, – сказала Карен. – Лемлейн учредил в Креммене убежище для политических жертв нацизма. Мы там нашли несколько человек из лагеря «Паула». Это убежище прозвали «Преисподней».

Уиллоуби тщательно разминал вилкой картофель. Он ломал голову, как бы перевести разговор на другую тему.

– Лемлейн, – сказал он. – Забавная фамилия. Знаете, что это значит по-немецки? Ягненочек!

– А он оправдывает свою фамилию? – спросил Девитт.

– Он – главный управляющий заводов Ринтелен, – сказал Иетс. – Сталь. Большой бизнес. Большинство этой публики – нацисты с ног до головы. Но нам везет. Как раз Лемлейн – исключение. Он даже не был членом нацистской партии – по крайней мере он сам так говорит.

– Совершенно нечего иронизировать, – огрызнулся Уиллоуби. – Мы все проверили. Он самый подходящий человек для должности мэра. Уж мы кого только не пробовали. Иетсу легко говорить, полковник. Его дело простое – нашел типографию, и печатай свою газету. А нам приходится с людьми работать!

Ему хотелось, чтобы Девитт одернул Иетса, но полковник нарезал ростбиф аккуратными квадратиками и молчал.

Иетс отложил нож и вилку.

– Максимилиан фон Ринтелен был одним из гитлеровских финансовых тузов. Он нажил состояние на танках, пушках и снарядах, которые поставлял немецкой армии. Капитан Трой, вы были строевым офицером – как, по-вашему, заслуживает подобная деятельность поощрения?

– Трой здесь ни при чем! – прикрикнул Уиллоуби. Снова он оглянулся на Девитта, ища поддержки. И тут же накинулся на Иетса. – Ринтелен давно умер! И вообще мы, кажется, договорились с вами, Иетс, – я провожу работу военной администрации, а вы о ней пишете – и в благожелательном тоне!

– Ну вот, Иетс, ваши задачи ясны, – сказал Девитт.

– Еще бы! – горькие складки вокруг рта Иетса обозначились резче. – Я сам себе цензор… О том, что я видел в «Преисподней», писать нельзя, потому что это позорит армию. О наших планах в отношении ринтеленовских заводов можно было бы написать, но у меня нет материала, а ведь это вопрос, который больше всего интересует моих читателей. Это вопрос об их куске хлеба! Возьмем ли мы управление заводами на себя? Что мы будем делать с уцелевшими цехами? Демонтируем? Уничтожим? Восстановим? Полностью? Или только частично? И кто теперь будет хозяином? Семейство Ринтелен? Союзники? Народ?

Официант принес десерт и кофе. Все замолчали. Потом Уиллоуби с жестким смешком сказал:

– До чего у вас здорово язык подвешен, Иетс!

Девитт помешал ложечкой в чашке.

– Ну а как все-таки вы думаете поступить с ринтеленовскими заводами?

Уиллоуби сразу переменил тон:

– Я очень рад, сэр, что вам представляется возможность самому ознакомиться с положением. Посидите здесь неделю-другую и вы увидите, сколько у нас забот – и транспорт, и канализация, и расчистка улиц, и откуда-то нужно набрать еще десяток полисменов, и где-то достать инженера для водопроводной сети, и уголь для электростанции, и помещение для постоя войск, и…

Список был длинный, и Уиллоуби подчеркивал каждый пункт.

– Кто будет хозяином ринтеленовских заводов? – продолжал он, впервые за весь обед обретя некоторую уверенность в себе. – Это вопрос вне нашей компетенции! Мы заняты практическими проблемами. Пусть там, в Вашингтоне, думают о политике. А наше дело…

Воодушевленный убедительностью собственных слов, он оглядел сидевших за столом. Девитт как будто смотрел одобрительно. Карен улыбалась, но неясно было, что выражает ее улыбка. Трой что-то шептал. А Иетс… Иетс сказал:

– Вы раньше рассуждали по-другому, подполковник Уиллоуби. Я даже помню, как-то раз вы очень конкретно высказывались по поводу того, зачем американский народ шлет за океан своих солдат…

– Зачем же? – спросил Девитт.

Уиллоуби швырнул на стол салфетку.

– Лейтенант Иетс, я давно уже подозревал это, но теперь я убедился. Недаром вы еще в Вердене якшались с русскими! Этот Ковалев или как там его зовут… Вы – коммунист. Вы опасная личность! Вам не место в американской армии…

– Довольно, Уиллоуби! – Девитт поставил свою чашку. Его седые нависшие брови сошлись на лбу прямой чертой. – Не нужно швыряться обвинениями. Даже в армии каждый человек имеет право на собственное мнение. И если вам не нравятся вопросы, которые задает Иетс, это еще не значит, что он коммунист.

Уиллоуби встал.

– Сэр, я охотно побеседую с вами на эту тему без посторонних.

– Не вижу здесь ничего секретного.

– Вот как? – Уиллоуби медленно кивнул головой. – Ну, мне теперь понятна ваша точка зрения… Вы не возражаете, если я вас покину, сэр? У меня свидание с одним человеком.