Текст книги "«Крестоносцы» войны"

Автор книги: Стефан Гейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

2

Вдова Ринтелен была монументальной женщиной. Все в ней было монументально – щеки, подбородок, глаза навыкате, рыхлое, оплывшее тело. Только руки и ноги были несоразмерно малы, и таким же несоразмерным казался ее голос, тоненький, робкий – результат долгих лет безраздельного господства Максимилиана фон Ринтелена над ее жизнью, как и над жизнью большинства населения Креммена.

Собственно говоря, Максимилиан фон Ринтелен – дворянская частица «фон» была пожалована ему покойным кайзером – до сих пор царил в доме; вдова порой почти физически ощущала его незримое присутствие, а может быть, такова была сила большого портрета, занимавшего весь простенок над широкой, устланной ковром лестницей главного холла замка. На этом портрете, исполненном в рембрандтовской манере, он был изображен на темном фоне, который выгодно оттенял великолепную седую бороду, веером лежащую на широкой груди; алчный взгляд небольших, близко поставленных глаз, казалось, проникал во все углы дома, чувственная усмешка пряталась под пышными усами. Свет, падавший сверху, мимоходом озарял его плешь и сосредоточивался на руках. Руки были хищные, грозные, с длинными, узловатыми пальцами, и вдове достаточно было взглянуть на портрет, чтобы вспомнить их прикосновение и силу, которая от них исходила.

Он умер лет семидесяти или семидесяти пяти – уже пожилым он женился на ней, стройной, молодой девушке; но для него как бы не существовало возраста, и казалось противоестественным, что этот человек может когда-нибудь умереть; он и не умер естественной смертью – он погиб под обломками своей рушившейся империи, в ночь, когда американские самолеты бомбили ринтеленовские сталелитейные заводы.

Кто же мог занять его место? Не было такого человека. Времена великих людей миновали.

Дейн, муж ее дочери Памелы, – по любви или ради денег он на ней женился, это для вдовы так и осталось неясным, потому что сам Дейн был образцом корректной уклончивости, а Памела никогда не касалась этого вопроса, – воевал где-то на западе. Так что всеми делами ведал Лемлейн, главноуправляющий заводов, деловитый, практичный Лемлейн, у которого все было серое – серые глаза, серая кожа, серые волосы, серые костюмы. Он по-своему неплох; культурный человек, с тактом. Но он не из породы великих людей. Вдова чувствовала, что трон, который ей оставил Максимилиан фон Ринтелен, вот-вот развалится под нею.

Дом был большой, настоящий дворец, и вдова неусыпно пеклась о нем, таскала свою грузную тушу из зала в зал, старалась сохранять дисциплину в выложенной кафелем кухне, держать в подчинении кухарку, горничных, дворецкого и садовника. Но все они были иностранцы, и сейчас, когда немецкую землю топтал враг, совершенно отбились от рук.

С тяжелым вздохом вдова опустилась в кресло у огромного, вполне современного письменного стола. И стол, и кресло вносили нестерпимый диссонанс в строго выдержанное убранство холла и всего дома, но это были стол и кресло Максимилиана, спасенные из его кабинета после бомбежки.

С лестницы спускалась Памела. Пушистый ковер заглушал ее шаги, но вдова вдруг учуяла присутствие дочери и с неожиданной живостью вскочила, словно застигнутая на месте преступления.

– Сидите, сидите! – сказала Памела, и в ее низком, грудном голосе прозвучало пренебрежение. – Ничего особенного в этом кресле нет. Кресло как кресло.

– Ты меня испугала. Подошла так внезапно.

– Его кресло! Его стол! С каким удовольствием я бы разнесла их в щепы. Весь этот дом! Он мне действует на нервы. Я хочу отделать его заново. Теперь, когда дурацкая война кончилась, я надеюсь, мы можем себе это позволить, – Памела уселась на стол. От ее пальцев на стекле остались пятна, и вдова поспешила вытереть их носовым платком.

– Это все равно его дом! Пока я жива, это его дом! – сказала вдова своим надтреснутым, астматическим голосом.

– Вы отлично знаете, что Макси построил этот дом, чтобы вы имели занятие и не мешали ему развлекаться.

– Памела! Я не разрешаю тебе называть своего отца Макси!

Памела повернулась лицом к портрету.

– Макси!… – повторила она и засмеялась грудным, вызывающим смехом, словно ожидая, что вот сейчас старик выйдет из золоченой рамы и возьмет ее двумя пальцами за подбородок.

– Твой отец был большой человек, замечательный человек, созидатель империи!

– Подумаешь! А что от него осталось? Что осталось от его империи?

Вдова рывком выдвинула средний ящик стола, придавив свой круглый живот.

– Молчи! Много ты знаешь! – Она достала из ящика карту и развернула ее на столе. – На, смотри! Часть кремменских заводов разрушена, но только часть. Литейный цех можно пустить за каких-нибудь несколько недель! Сам Лемлейн говорил так. А другие заводы? Мюльгейм? Гельзенкирхен? Почти не тронуты! А шахты? Ведь шахты разрушить нельзя.

– Но можно отнять, что американцы и сделают. И пусть! Макси до сих пор держит вас в руках. Пора уж вам похоронить его и все, что от него осталось.

– Ты своего мужа никогда не любила, Памела.

– Посмотрите на меня! – Памела спрыгнула со стола и провела руками по своим бедрам. – И посмотрите на себя!

– Я и то смотрю на тебя. Не мешало бы тебе надеть туфли и застегнуть халат.

– Мне, слава Богу, стыдиться нечего.

Вошел дворецкий – голландец с квадратным лицом и такой комплекции, что смокинг его предшественника, казалось, вот-вот лопнет на нем по всем швам.

– Какой-то господин желает видеть фрау Памелу.

Памела улыбнулась ему и сказала:

– Что ж, пойду одеваться…

Вдова укоризненно заметила:

– Корнелиус! Вы до сих пор не подмели!

Дворецкий повернулся к выходу, словно не слыхав ее слов. Вдова закрыла лицо руками.

Тихим, неслышным шагом вошел Петтингер. На нем был неотглаженный, мешковатый штатский костюм, из рукавов торчали обтрепанные, грязные по краям манжеты. Его худое лицо как будто заострилось, и скулы выступили сильнее; впрочем, может быть, это только так казалось, потому что на небритых щеках резче обозначались тени. И все же он старался сохранять внешнее достоинство. Держался, как всегда, прямо и всей своей осанкой подчеркивал несоответствие между своей личностью и своим костюмом.

Он огляделся по сторонам. Приятный дом, чувствуется размах. Немного запущен, но это сейчас – обычное явление. Он посмотрел на толстую старуху, которая сидела в кресле, понурая, но не лишенная величественности. Кое-что подновить – и вид будет вполне внушительный!

Он кашлянул.

Вдова вздрогнула.

– Фрау фон Ринтелен?

Она хотела спросить, кто он такой, но он предупредил ее вопрос.

– Я не назову вам своего имени, сударыня. Чем меньше вы будете знать, тем лучше для вас. Где ваша дочь Памела?

– Что вам нужно? – Она явно была испугана.

– Я друг вашего зятя, майора Дейна.

Сверху, с лестницы, послышался голос Памелы:

– А что с ним? – Она неторопливо спускалась с лестницы, на мгновение задерживаясь на каждой ступеньке. Петтингер прищурил глаза, словно зрелище было для него слишком ослепительным, – да в какой-то мере оно так и было. Человек, находящийся в бегах, всегда испытывает голод.

От Памелы не укрылось произведенное впечатление.

– Так где же сейчас майор Дейн?

Петтингер положил пальто и шляпу на ближайшее кресло.

– Не знаю, – сказал он. – В последний раз мы с ним виделись в Ролландс-Эк, на берегу Рейна, и он мне тогда сказал: «Друг мой, если вам когда-нибудь понадобится помощь, ступайте в замок Ринтелен, к Памеле…»

Памела поджала губы.

– А почему вы не остались вместе с моим мужем?

Петтингер повернулся так, чтобы быть лицом к обеим женщинам.

– Майор Дейн был едва ли не лучшим моим другом. Он несколько нервозен, и все же с таким человеком приятно работать, а иметь его под командой – одно удовольствие. Заверяю вас, что это было нелегкое решение. Но кто-то должен жить, а кто-то – жертвовать собой.

Петтингер хотел придать своему вступлению в этом побольше драматизма. Не мог же он рассказать тут, при каких неприглядных обстоятельствах он расстался с Дейном, или признаться, что не имеет понятия о его дальнейшей судьбе.

– А кто, – с недоброй ноткой в голосе спросила Памела, – кто решает, кому жить, а кому жертвовать собой?

– Я решаю! – сказал Петтингер.

Это сразу сломило внутренний протест вдовы против непрошеного гостя. Кто бы он ни был, он умел говорить тоном хозяина, не допускавшим возражений, тоном Максимилиана фон Ринтелена.

Петтингер продолжал:

– На некоторое время я должен остаться здесь.

Вдова попыталась стряхнуть оцепенение.

– По какому праву…

– Сударыня! – мягко перебил ее Петтингер. – Я немецкий офицер. У меня имеется важное ответственное задание. Ваша усадьба, этот дом как нельзя лучше соответствуют моим планам.

– Простите! – сказала вдова со всей внушительностью, которую допускал ее птичий голосок.

В глазах Памелы отразился живой интерес.

– И как долго вы предполагаете здесь пробыть, герр…

– Зовите меня Эрих.

– …герр Эрих?

– Пока не могу сказать. Я понимаю ваше беспокойство и постараюсь не задерживаться дольше, чем… – Он широко раскрыл глаза и уставился на белую шею Памелы – …чем это будет необходимо.

Вдова жалобно проговорила:

– Но ведь за такими людьми, как вы, следят. Что, если вас найдут здесь? Меня и Памелу арестуют; у нас отнимут дом, отнимут заводы, шахты, все, что оставил нам в наследство мой муж…

– Вы отказываете, сударыня? В таком случае уж лучше прямо передайте меня в руки американцам.

– Но наш дом… – настаивала вдова, уже видя, что выхода нет.

Он усмехнулся:

– Ваш дом – самое безопасное место во всей Германии.

Вдова, которую неотступно преследовало видение дома, обваливающегося над ее головой, всей своей тушей повернулась к Петтингеру и недоверчиво воззрилась на него.

– Дом бедняка, дом обыкновенного добропорядочного горожанина – все это не годится, – с готовностью пояснил Петтингер. – Там всегда можно ждать обыска, налета, реквизиции; любому американцу ничего не стоит лишить хозяина его собственности. Другое дело – этот замок. Американцы питают уважение ко всему солидному. Имя Ринтелен – солидное имя. Оно известно в Америке. Его там знают крупные, значительные люди. На столбцах их газет немало места уделялось герру фон Ринтелену и его империи, и такого человека, его вдову, его дом никто не тронет.

Это простое соображение прежде не приходило ей в голову. У нее стало легче на душе. Она сказала:

– Я уверена, что Максимилиан фон Ринтелен с радостью оказал бы вам гостеприимство. Но это был человек, который не боялся никого и ничего. Я и сама надеюсь, что мой дом – безопасное место. Но оно перестанет быть безопасным, если здесь найдут вас.

Это была правда. Но Петтингер не знал ни часу покоя и отдыха со дня своего знаменательного свидания с фельдмаршалом; все это время он бежал, увертывался, прятался, проскальзывал сквозь расставленные ему сети, ночевал где придется. Ему хотелось выспаться, принять ванну, надеть приличный костюм, обрести базу для дальнейших действий, нащупать нити, ведущие к другим, таким же, как он.

– Сударыня, – сказал он, – здесь найти меня не могут, разве только вообще заинтересуются вашим домом. Но помните, даже если меня возьмут в другом месте – в любом другом месте – империи, созданной Максимилианом фон Ринтеленом, все равно наступит конец. Вы лишитесь всего, включая и этот дом. Рано или поздно его у вас отнимут, если только наше военное поражение не превратится в политическую победу. А люди, способные осуществить это превращение, есть. Правда, сейчас они находятся в отчаянном положении, эти люди. И если вы хотите меня прогнать… – Он не договорил и пожал плечами.

Вдова сокрушенно затрясла массивной головой; все выпуклости ее тела выражали тревогу. Она видела, что, какое решение ни принять, все равно ее дом, ее наследство, она сама – все окажется под ударом.

– Проводи гостя наверх, Памела. Покажи ему его комнату… – сказала она тоном маленькой девочки, которую прибили мальчишки.

– Можно будет дать ему кое-что из гардероба Дейна, – сказала Памела.

– Не смей! – вскричала вдова. Она-то цеплялась за все, когда-либо принадлежавшее ее мужу, созидателю империи. – Ведь ты даже не знаешь, может быть, он не…

– Не убит? – спросила Памела. И небрежно повторила, обращаясь к Петтингеру: – Он убит, герр Эрих?

– Никогда не нужно терять надежду! – ободряюще произнес Петтингер. И тут же, взглянув на Памелу, понял, что она не так уж стремится эту надежду сохранить. Нога Петтингера тонула в мягком ковре, устилавшем лестницу. После булыжника дорог, которые ему пришлось исходить, одного этого ковра было довольно, чтобы захотеть здесь остаться.

– Не найдется ли у вас стакана шнапса, фрау Памела?

– Я сейчас сама вам принесу, – пообещала она, проводив его до двери одной из расположенных наверху комнат для гостей.

Ганс Генрих Лемлейн, нареченный бургомистр города Креммена, ехал в замок Ринтелен в самом лучшем расположении духа. Приятно было сидеть в своем элегантном черном автомобиле, для которого Люмис разрешил ему брать контролируемый американцами бензин. Приятно было испытывать чувство целеустремленности и уверенности, вернувшееся к нему гораздо раньше, чем он смел мечтать. Впрочем, что это чувство вернется, он знал с того момента, как капитан Люмис, по его настоянию, согласился представить его подполковнику Уиллоуби. А Уиллоуби был человеком одной с ним породы – несмотря на разницу в обличье и в душевном складе, несмотря на пропасть, отделявшую победителя от побежденного. То общее, что их связывало, было сильней государственных границ, языка, традиций, военных мундиров и часовых.

Лемлейн приветствовал вдову со всей почтительностью, какой требовал к себе контрольный пакет акций фирмы Ринтелен, но не без оттенка фамильярности, позволительной для преданного управляющего, приобщенного к тайнам гроссбухов и задачам текущего дня. Подтянув свой безупречный жемчужно-серого цвета галстук так, чтобы узел пришелся вплотную к высокому крахмальному воротничку, Лемлейн объявил:

– С американцами гораздо легче иметь дело, чем я ожидал. Много значит, когда человек воспитан в условиях нашей, западной цивилизации. Я имел весьма интересную беседу с подполковником Уиллоуби, главой американской военной администрации, и наш обмен мнений привел к весьма, весьма благоприятным результатам. Сударыня, я хочу, чтобы вы, как и подобает, первая услышали от меня добрую весть.

– Ах! – сказала вдова. – Какие теперь могут быть добрые вести? Корнелиус!… Не знаю, когда эти иностранцы научатся послушанию. Я велела ему подать нам бутылку хереса… Они с каждым днем становятся не лучше, а хуже. Положительно во всем чувствуется, что мы проиграли войну.

– Фрау фон Ринтелен, я обеспечу вас самой лучшей прислугой. По американской инициативе и при американской поддержке мне предстоит занять пост бургомистра города Креммена!

Вдова одним движением выпрямилась в кресле.

Лемлейн разрешил себе улыбку.

– Подумайте, что это значит, сударыня.

Вдове нетрудно было представить себе, что это значит. Она уже видела, как встают из развалин создания ее мужа, восстановленные руками рабочих, которыми Лемлейн теперь может распоряжаться. Она видела, как оживают плавильные печи, задутые на коксе, который Лемлейн теперь может реквизировать. Она видела, как появляются на столе бутылки хереса, поданные дворецкими, которых Лемлейн теперь может заставить служить как следует. Она видела все это, но еще не решалась дать полную волю своим надеждам. Не так легко было сбросить гнет последних месяцев, забыть бомбежки, разруху, поражение, забыть пугающее присутствие незнакомца в доме. Слишком уж невероятным казалось, что власть, вырванная из ринтеленовских рук в боях, за которыми она следила с замиранием сердца, будет возвращена так легко и просто.

Лемлейн, чье серое лицо оставалось бесстрастным, читал все чувства и мысли, волновавшие вдову, по выражению ее заплывшей жиром физиономии.

– Разумеется, даром нам ничего не дадут, кое-что придется и уступить, – сказал он.

Он сделал паузу, выжидая, когда эта существенная оговорка дойдет до сознания вдовы. Ее лицо помрачнело, губы плотно сжались, взгляд стал враждебным и довольно ясно говорил, что она ничего не намерена уступать ради выгоды и славы Лемлейна.

– Не забудьте, – предостерег он, – без поддержки американцев все, что у вас есть, – это сомнительное право на полуразрушенные предприятия. Так вот, сегодня вечером подполковник изъявил согласие прибыть сюда для небольшого собеседования в частном порядке – вы, он, я и фрау Памела.

Он внимательно осмотрел вдову. Она еще больше, чем всегда, походила на бочку; черное платье с глухим воротом, подпиравшим тройной подбородок, придавало ей нелепый вид.

– Не переодеться ли вам, сударыня? – деликатно посоветовал он. – Я взял на себя смелость захватить ваши бриллианты из сейфа в бомбоубежище. Желательно произвести впечатление.

Этот сейф, тайна которого была известна только вдове, покойному Максимилиану и Лемлейну, стоял в глубоком, хорошо укрепленном бомбоубежище под разрушенным зданием конторы ринтеленовских заводов, той самой, где смерть настигла ее мужа. Ах, если бы он вовремя спустился вниз! Бомбоубежище так и не пострадало, хотя над ним все было обращено в груду развалин.

Вдова вздохнула. Она взяла из рук Лемлейна блестящий металлический ящичек и, бережно держа его на маленькой пухлой ладони, пошла, переваливаясь, к письменному столу покойного супруга. Осторожно поставив ящичек на стол, она подняла крышку. Бриллианты, подарок Максимилиана, засверкали на бледно-голубом бархате. Целое состояние!

– Мне кажется, вам следует их надеть, – сказал Лемлейн.

В это время на лестнице он увидел Памелу с незнакомым мужчиной. Он поспешно встал так, чтобы заслонить собою бриллианты.

В два прыжка Памела очутилась возле матери.

– Вы хотите продать это? – спросила она.

Незнакомец, следуя за ней, обошел Лемлейна и бросил быстрый взгляд на драгоценности. Он не сказал ни слова, но Лемлейн увидел, как он облизнул губы.

Вдова резко захлопнула крышку.

– Познакомьтесь, – сказала Памела. – Герр Эрих – герр Лемлейн.

Мужчины подозрительно приглядывались друг к другу. Лицо гостя показалось Лемлейну знакомым, но он не мог вспомнить, где он его видел.

– Лемлейн, – задумчиво повторил Петтингер, – Лемлейн… Вы в национал-социалистической партии не состояли?

– Нет, не состоял. – Серое лицо Лемлейна еще чуть-чуть посерело. – Герр Ринтелен не считал желательным…

– А, припоминаю! – сказал Петтингер. – По этому поводу велась бесконечная переписка, пока старик, – он сделал неопределенный жест в сторону портрета, – не вмешался лично.

Глаза Лемлейна округлились от ужаса: он узнал.

– Но это безумие! – вскричал главноуправляющий заводов Ринтелен. – Что вы здесь делаете?

– Мы с фрау Памелой договорились, что на некоторое время я займу место майора Дейна, судьба которого не выяснена. Вот, на мне его костюм. У нас один размер, одни вкусы. – Он нежно взял Памелу за руку.

Лемлейн захлебывался от страха и негодования:

– Но в городе есть люди, которые лично знают майора Дейна, – пролепетал он.

– Я не намерен нигде показываться, – успокоил его Петтингер. – Вы же видите: я не вполне здоров, я нуждаюсь в отдыхе. Надеюсь, вы согласитесь выполнять для меня некоторые – ну, скажем, посреднические функции.

– Ни в коем случае.

Петтингер был частью той Германии, которая некогда служила для Лемлейна источником доходов и национальной гордости. Он, Лемлейн, конечно, будет молчать. Но та Германия больше не существует; а ни в какие подпольные дела он не желает путаться. У него на руках жена, четверо детей и ринтеленовские заводы.

Лемлейн принял решение.

– Вы немедленно уедете отсюда. Меня назначают кремменским бургомистром! Будущее Германии зависит от сотрудничества с американцами.

– А с чего вы взяли, что я не хочу сотрудничать е американцами? – сердито сказал Петтингер. – Вообще мне нужно поговорить с вами – наедине!

– Только не сейчас – у нас нет времени… – Лемлейн озабоченно замигал глазами. – Подполковник Уиллоуби – военный комендант – собирается приехать в замок. Он может быть здесь с минуты на минуту…

– Великолепно! – сказал Петтингер. – Тем более нам нужно переговорить, не откладывая! – Крепко ухватив нареченного бургомистра под руку, он втолкнул его в библиотеку.

Удостоверясь, что дверь плотно затворена, Петтингер отпустил локоть Лемлейна.

– Садитесь! – приказал он.

Но Лемлейн не сел.

– Война проиграна, герр оберштурмбаннфюрер, – захныкал он. – Вы тут ничего не сделаете, только испортите то, что пытаюсь создать я.

Петтингер силой усадил его в кресло.

– Если вам нравится быть бургомистром у американцев, – пожалуйста! Это вполне вяжется с моими намерениями…

В коротких словах он изложил ему план фельдмаршала фон Клемм-Боровского, не упомянув при этом даже имени покойного специалиста по передвижению войск. Говоря, он не спускал глаз с Лемлейна и по выражению его лица отмечал, как тревога сменялась напряженной работой мысли, а затем полным принятием и одобрением услышанного.

– Играйте им в руку! – заключил Петтингер. – Старайтесь сохранить для нас все, что может быть сохранено. Потому что даже сейчас, после разгрома и поражения, баланс сил складывается в нашу пользу. Но мы должны знать, куда мы идем! Нам нужна перспектива! Нам нужно руководство, нужна организация, использующая все возможные каналы – административные органы, допущенные оккупационным статутом, промышленные предприятия, школы, церковь, демобилизованных офицеров и репатриированных военнопленных. Мы будем действовать медленно, стравливая оккупантов друг с другом, создавая для них трудности, восстанавливая лишь то, что нужно нам самим, – исподволь, терпеливо, пока не пробьет час; а тогда мы выступим вперед с поднятым забралом и продиктуем свои условия!

– Чьи – свои?

Петтингер оставил вопрос неуточненным.

– Ваши – мои…

Они вернулись к дамам. Петтингер залпом проглотил бокал хересу, который все-таки подал дворецкий, а затем сказал Лемлейну:

– Может быть, ваш приятель Уиллоуби снабдит нас шотландским виски?

– И сигаретами! – добавила Памела.

Когда Уиллоуби прибыл в замок Ринтелен, на сцене все уже было готово к поднятию занавеса. Посредине главного холла, в троноподобном кресле с высокой спинкой, сверкая всеми своими бриллиантами, сидела вдова. Ее массивная фигура была облачена в длинное платье, доходившее почти до полу, так что виднелись только маленькие ноги в изящных лакированных туфлях. Справа от нее, обложенный подушками и одеялами, полулежал в глубоком кресле Петтингер.

– Если я – майор Дейн, – сказал Петтингер, когда они сообща вырабатывали мизансцену для приема Уиллоуби, – я должен быть с вами. Незачем прятаться по углам и рисковать, что меня найдут или что кто-нибудь из прислуги меня выдаст. Самый верный способ не привлекать к себе внимания – это пребывать у всех на виду.

Лемлейн оттянул пальцами ставший вдруг тесным воротничок.

– Мужчина вашего возраста должен быть в армии, – сказал он. – Уиллоуби непременно спросит, почему вы не в американском лагере для военнопленных, кто вас выпустил, где и когда, а кончится это требованием предъявить документы.

– Взгляните на меня, – возразил Петтингер. – Я же болен. Я инвалид. Русская зима оказалась мне не по силам.

И Лемлейн невольно засмеялся, а Памела обложила Петтингера подушками и подоткнула со всех сторон плед.

Сейчас Уиллоуби сидел в кресле напротив вдовы. Он чувствовал себя почти растроганным – эта дружная обветшалая обстановка, разбитое окно, сквозь которое дул ветер, шевеля волосы на голове больного. Роскошь Старого света рождала в нем чувство неполноценности, смешанное с чувством снисходительного превосходства. Если его расчеты оправдаются, можно будет, пожалуй, купить весь замок, как он есть, перевезти в Штаты и поставить где-нибудь за городом. Что вся старина тут не древнее эпохи Вильгельма II, он не знал, но вид был богатый.

Уиллоуби действовал осторожно, с прохладцей; явно из одной вежливости он осведомлялся о здоровье вдовы, о том, в каком полку служил майор Дейн и где именно его сразила болезнь.

Петтингер назвал памятную ему русскую деревню в окрестностях Сталинграда.

Уиллоуби нахмурился:

– Непростительная была ошибка – дать своей армии затеряться в необъятных пространствах России. Вы недооценили противника, откусили больше, чем могли проглотить. Впрочем, это типичная немецкая черта.

Петтингер согласился. Но тут же добавил, следуя заветам фельдмаршала Клемм-Боровского:

– Вы несколько упрощаете, подполковник. Помню, как-то ночью нам пришлось отбивать атаку русских. Мы буквально скосили их перед своими позициями. Мороз был тридцать или сорок градусов. Мы не сомневались, что кто не убит, тот в течение получаса замерзнет насмерть. И что ж? Перед рассветом, часа четыре спустя, эти самые люди поднялись с обледенелой земли и снова пошли в атаку. И разбили нас. Не знаю, откуда у них это упорство в борьбе. Но знаю, что мы были вашим оплотом против Востока!

На изможденном лице Петтингера появились красные пятна. Столько времени прошло, а его недоумение и ярость были все те же.

– Вы, американцы, сами разбили нас! – сказал он и театрально закашлялся. – Теперь берегитесь!

Уиллоуби погладил себя по толстой ляжке.

– Мы производим товаров больше всех в мире – нам некого бояться. – Он засмеялся.

Лемлейн, встревоженный политическим оборотом разговора, наклонился к вдове и что-то шепнул ей. Вдова медленно потянулась к колокольчику и позвонила. Вошла горничная с чайным прибором на подносе.

– Давно вы покинули ряды немецкой армии, майор Дейн? – спросил Уиллоуби.

– Полтора года назад, – сказал Петтингер. – Как жаль, что мы тогда же не кончили войну.

– Бросьте шутить, – возразил Уиллоуби. – Ринтелены неплохо заработали на этой войне – и чем дольше она тянулась, тем для них лучше.

Лемлейн поспешил на выручку. – А налоги? – воскликнул он. – А отчисления на армию? Наконец, разруха. При чем мы теперь остались?

Вдова разливала чай в саксонские чашки.

Внимание Уиллоуби по-прежнему привлекал Петтингер.

– Какой пост вы занимали в фирме Ринтелен до войны?

Лемлейн уже готов был снова устремиться в прорыв. Но Петтингер предупредил его.

– Видите ли, формально я, кажется, числился одним из членов правления. Но меня больше всего интересовало искусство – живопись, скульптура. Я путешествовал, был в Италии, Англии, Франции. Должен вам сказать, подполковник, – в голосе его появились бархатные ноты, – мы с Памелой женились по любви. – Он взял ее руку и нежно погладил. – Покойный Максимилиан фон Ринтелен всячески старался сделать из меня делового человека. Но, – он с улыбкой покачал головой, – мне всегда казалось: зачем иметь много денег, если тратить их только на то, чтобы нажить еще больше?

Из-под полуприкрытых век он зорко наблюдал за Уиллоуби. По-видимому, американец успокоился, убедясь, что со стороны наследника мужского пола его замыслам ничего не грозит.

Уиллоуби взял предложенную ему чашку, отпил глоток эрзац-чая и невольно поморщился. Это была идея Лемлейна – заварить эту гадость. Главноуправляющий стремился произвести именно тот эффект, который и был достигнут, – продемонстрировать былое великолепие, будущие возможности и нынешнюю нужду.

Эрзац-чай расположил Уиллоуби к большей бесцеремонности.

– Вы проиграли войну. Вам отлично известно, как вели себя ваши в побежденных странах; майор Дейн может это засвидетельствовать. В сущности, мы имеем полное право так же вести себя здесь.

Ни Петтингер, ни Лемлейн ничего на это не ответили; Памела поила чаем больного. Взгляд Уиллоуби остановился на вдове; в конце концов именно она возглавляет семейную корпорацию.

Вдова прочирикала:

– Мы в ваших руках. – По-английски она говорила медленно и с запинкой, и казалось, будто она очень старается, чтобы угодить гостю.

– Я назначаю вашего управляющего, Лемлейна, мэром города. Отсюда вы можете заключить, что мы не склонны злоупотреблять своим положением.

– Еще чаю? – предложила вдова.

– Нет, благодарю вас.

– Может быть, печенья?

Уиллоуби взял штучку печенья. У него был вкус соломы.

– Из чего это сделано?

Вдова сказала:

– У нас плохо с питанием. – И, перехватив взгляд Уиллоуби, словно прикидывающий ее вес, добавила, краснея. – Я – больной человек.

– Простите! – сказал Уиллоуби.

– Ах! – сказала вдова. – Вы нас совсем придавили к земле. Не знаю, как нам удастся подняться.

Петтингер медленно качал головой, разыгрывая утомление. И думал: какой это был мудрый шаг – укрыться в этом доме. Американский бизнесмен в мундире, сидящий сейчас против него, послужит самой верной гарантией его безопасности, идеальной ширмой, за которой он будет делать свое дело.

Уиллоуби выпрямился в кресле.

– Мистер Лемлейн, вы разъяснили членам семьи Ринтелен трудности положения фирмы?

– Мне кажется, фрау фон Ринтелен в курсе – более или менее…

– В таком случае разрешите мне уточнить, – сказал Уиллоуби, поглаживая свой двойной подбородок. – Эта война была тотальной войной. В наших рядах имеются люди, которые склонны рассматривать деятельность Ринтеленов в таком же свете, как – ну, скажем, деятельность Гиммлера или Штрейхера…

На мощных руках вдовы зазвенели браслеты.

– Но как же можно! – чирикнула она. – Мы ведь никогда не вмешивались в политику. Что мог делать мой муж? Отказываться от правительственных заказов? Чтобы Геринг конфисковал все его имущество? Чтобы его самого заперли в концентрационный лагерь?

Петтингер сказал: – Папа всегда держался корректно.

– Я понимаю, – сказал Уиллоуби. – Герр фон Ринтелен стремился сохранить то, что имел, но именно потому вам сейчас грозит опасность это потерять. Как вы думаете, сколько американцев погибло от продукции ринтеленовских заводов?

– Вы ведь не судите немецких солдат за то, что они в вас стреляли? – вступился Лемлейн. – Они только выполняли приказ.

– Не судим, но сажаем за колючую проволоку, – сухо возразил Уиллоуби.

Петтингер был спокоен; он видел, что его убежищу ничто не угрожает. Если среди американцев и есть люди, которые так смотрят на немецких промышленников, то эти люди не пользуются властью – иначе они овладели бы ринтеленовскими заводами в тот самый день, когда их войска заняли Креммен.

– Если вы явились, чтобы арестовать меня, – тоном героини произнесла вдова, – я готова.

Уиллоуби удивлял звук ее голоса. Казалось, это вовсе не она говорит, а где-то в ее огромном животе спрятан музыкальный ящик.

– Я уже сказал, что понимаю ваше положение. И что я отношусь к вам без предрассудков. Если нам удастся достигнуть взаимного понимания, Лемлейн будет сделан кремменским мэром. Если нет – вы рискуете потерять все, даже этот дом.

Лемлейн сказал:

– Мы – побежденные. Мы готовы на все – в пределах разумного.