Текст книги "«Крестоносцы» войны"

Автор книги: Стефан Гейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

9

Абрамеску вбежал в кабинет Иетса. Он весь раскраснелся от радостного волнения и казался еще более неуклюжим, чем всегда. Когда он вытянулся, рапортуя, приклад его винтовки с размаху стукнулся о стол Иетса.

– Полковник вернулся! – сказал он. – Шум на дворе объясняется тем, что мыши разбежались, увидев кота.

– Абрамеску!

– Я решил вам сообщить, чтобы вы бросили укладываться.

Как раз об этом думал и сам Иетс, но не мог же он сказать Абрамеску, какого он мнения о приказе Уиллоуби и о том, что этот приказ, вероятно, будет отменен теперь, раз Девитт вернулся.

– А вы уложились? – спросил он Абрамеску.

– Да, сэр, конечно. Я начал укладываться с того дня, как немцы пошли в наступление. Я и питаюсь из вещевого мешка, но… – круглое лицо Абрамеску смотрело так простодушно, что Иетс невольно улыбнулся… – я, может быть, более предусмотрителен, чем вы.

Иетс улыбнулся:

– Во всяком случае – спасибо, что дали мне знать.

Девитт с Уиллоуби заперлись вдвоем. Им обоим надо было сказать друг другу много такого, что должно было остаться между ними.

Перелом настроения начался у Уиллоуби с той минуты, когда он увидел въезжающего во двор Девитта, услышал шаги полковника и его густой, сильный голос, разносившийся по коридорам. Все доводы, которыми он оперировал, доказывая себе самому и Фарришу необходимость закрытия станции, разлетелись в прах, как только он понял, что Девитт вернулся, что Девитт будет его спрашивать и что никакие ответы не удовлетворят полковника, как бы они ни были точны и уснащены данными. И, сознавая это, он из себя выходил, стараясь придумать более основательные доводы, более основательные ответы, еще до того как Девитт потребовал его к себе. На него еще никто не нападал, а он уже стал в оборонительную позицию.

Девитт начал не так, как ожидал Уиллоуби. Полковник не спросил: «Почему вы это сделали?» Не стал он и объяснять, почему задержался. Вместо этого он сказал:

– Ну, Уиллоуби, что же мы теперь будем делать?

Уиллоуби не приготовился к такому вопросу. Если бы все сложилось удачно, он уехал бы через двенадцать часов, но почему-то он никак не мог сказать Девитту:

– То есть как – «что мы теперь будем делать»? Сядем в машину и поедем в Верден или еще куда-нибудь и там будем выжидать, пока не минует самое худшее.

– У вас, вероятно, был какой-нибудь план? – спросил Девитт. – Не думали же вы, что закроете лавочку, и кончено дело?

– Разумеется, нет! Разумеется, нет! – поторопился ответить Уиллоуби. – Но я не хотел составлять никаких планов без вас. Я спасал оборудование, которое нельзя заменить, спасал людей, а остальное должны решать вы… – Девитт молча глядел на свой стол, и потому Уиллоуби неуверенно прибавил:

– По крайней мере, я так думал…

– Вы приняли без меня очень важное решение, – сказал Девитт. Его глаза, в которых обычно светилась искорка юмора, смотрели холодно и строго. – Я хотел только узнать, были ли еще какие-нибудь решения, не выполненные, но уже принятые.

– Нет, – заверил его Уиллоуби, – больше никаких не было. Вы, кажется, подозреваете, что я превысил свои полномочия. Нет, сэр. Мы тут остались в таком тяжелом положении, а от вас не было ни слова. Боже мой, я перевернул небо и землю, чтобы связаться с вами! А ведь что-то надо было делать – вот мы и представили вопрос на разрешение генералу Фарришу…

Настороженное молчание Девитта заставляло Уиллоуби сыпать словами все чаще:

– Это генерал приказал нам снять катодные лампы и другие детали. Они незаменимы. Вы это знаете, сэр. А радиостанцию действительно обстреливали; каждый рядовой, каждый офицер, которые там были, могут это подтвердить. И только одна дорога на Арлон оставалась открытой, но и ту могли каждую минуту отрезать. Я очень рад, что вы благополучно добрались, сэр! Учтите все эти факторы, сэр, поставьте себя на наше место, и я уверен, что в такой обстановке вы сами отдали бы такой же приказ. Ничего больше не оставалось делать. Я обсуждал положение со всеми: с Крераром, с Люмисом – со всеми решительно; я не полагался только на свое суждение; хотя в конце концов ни я, ни они не решали вопроса. Его решил генерал Фарриш. Если бы он сказал: «Оставайтесь!» – мы бы остались. Но он сказал: «Оборудование и люди важнее нескольких дней болтовни по радио» – так что… вот приказ, сэр.

Он передвинул пачку листков через стол Девитту. Девитт взял листки двумя пальцами, но не стал читать. Он просто раскачивал их: вправо – влево, вправо – влево, – глядя на Уиллоуби, который следил глазами за их движением.

Уиллоуби отвел глаза. Ведь он не сделал ничего предосудительного. Уж не хочет ли Девитт наказать его молчанием? И он внушительно закончил:

– Так что одна группа людей уехала вчера ночью, сэр, а другая уедет сегодня… – Он помолчал. – То есть, если вы не против.

Девитт уронил приказ на стол; потом, словно передумав, отдал его обратно Уиллоуби.

– Само собой, я осветил ему вопрос всесторонне. Я подчеркнул, что, по мнению некоторых, это все равно, что сознаться в поражении, но он посмотрел на дело иначе. Он посмеялся над этим, сказал, что поражение немыслимо, пока его люди находятся на фронте, а война обойдется несколько дней и без нашей болтовни… Извините, я повторяюсь, но он сказал именно так.

Впервые после своего возвращения Девитт улыбнулся Уиллоуби.

– Должен признать, что вы вели себя корректно. Вас нельзя обвинить ни в чем. Никто во всей армии не нашел бы за вами вины.

Уиллоуби улыбнулся в ответ Девитту; но при следующих словах полковника улыбка застыла на его лице.

– Я бы сказал, что это моя вина. – Девитт опять уставился взглядом на пустой стол. – Не потому, что я уехал в Париж, – никто не мог предвидеть немецкого наступления. Не потому, что я не смог вернуться вовремя, – я старался, но все дороги были забиты, а от подробностей поездки вы меня уволите. Моя ошибка заключалась в выборе человека, на которого я положился. Потому что я отвечаю за вас и за ваши действия – я, не Фарриш. По крайней мере, таковы законы чести, в них я верую.

«Законы чести! подумал Уиллоуби. Он желает жить по законам чести. Он сам признает, что меня винить не за что, и сам же винит меня и одновременно оправдывает, принимая вину на себя. Иисусом себя считает. Хотел бы я знать, что с ним случилось по дороге; он не в себе.

– Те люди, – сказал Девитт, – те люди, которые приняли на себя удар немцев, неужели вы думаете, что они не дрались? Не пробовали остановить их?

– Одни остались и дрались, другие бежали. Это вполне по-человечески. Чего вы хотите от людей?

– Может быть, надо смотреть глубже. Может быть, это зависит от того, во что вы верите.

– Я могу решать вопрос только так, как я его понимаю, – сказал Уиллоуби, – и с теми людьми, какие у меня есть. Один стреляет себе в ногу, и его приходится отвозить в тыл. Это Крэбтриз. А Люмис является ко мне и говорит…

– Что именно он говорил?

– Теперь уже не помню. Но было ясно, что он не выдержит. Это между прочим. А главное вот: радиостанция – не артиллерийская батарея. Катодные лампы – не гаубицы. Гаубицы можно заменить, а лампы нельзя. Я должен был думать и о будущем – о том дне, когда мы вернемся и наш голос зазвучит снова! Какой это будет великий день! Пускай нацисты смеются сейчас, мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним!

Он подождал, что на это скажет Девитт. Тот ничего не ответил.

Неожиданно Уиллоуби вскричал:

– Мне совершенно все равно, как вы относитесь ко мне лично! Я поступил так, как считал правильным, и доволен этим, а если вы не одобряете, – что ж, вам не следовало уезжать. Как вы полагаете, что подумали солдаты, узнав, что вы уехали как раз в то время, когда положение изменилось к худшему?

– Я уже сказал, что это моя вина.

– Да, вы это говорите – но как! Вы стараетесь взвалить вину на меня! Хорошо, я принимаю обвинение. Я получил приказ от Фарриша, а он наш генерал, и что он скажет, то и делается.

– Ну конечно!

– Тогда чем же вы недовольны?

– Я предлагаю вам успокоиться. А после того как вы успокоитесь, предлагаю вам просить о переводе. Я поддержу вашу просьбу.

– Вот оно что! Вам нечем оправдаться по-настоящему, так вам нужно меня выгнать. Что же, может быть, мне бы следовало сказать теперь, что генерал Фарриш просил меня…

Уиллоуби остановился. Он вдруг задал себе вопрос, почему Девитт сидит и выслушивает все эти дерзости, терпит этот наглый тон, недопустимый по отношению к начальству. Опять разыгрывает Иисуса. Уиллоуби пришел в ярость. Он закусил нижнюю губу.

– Простите, сэр. Я забылся. Каждому неприятно, когда его называют трусом.

– Я не произнес этого слова.

– Вы его подразумевали.

– Даже и этого не было, – возразил Девитт. – Человек должен действовать соответственно тому, что он собой представляет и во что он верит. Не оставить ли нам этот разговор?

– Как вам угодно.

– Мне угодно его оставить. И пока вы еще находитесь под моей командой, не будете ли вы любезны отдать людям приказ, что они остаются, и вызвать обратно ту группу, которая уже уехала?

– Слушаю, сэр. Но генерал Фарриш…

– Отвечаю я, майор.

– А если нас отрежут?…

– У вас ведь есть оружие? Вас учили стрелять? Последнюю пулю приберегите для себя!

– Я намерен остаться в живых, – сухо сказал Уиллоуби.

– Да, – возразил Девитт. – Но какой ценой?

Иетс дожидался в коридоре перед кабинетом Девитта. У него не было никакого официального повода идти к старику, ему просто хотелось поговорить с ним.

Уиллоуби вышел из кабинета полковника и прошел мимо Иетса, не кивнув головой, даже не глядя на него.

Иетс постучался в дверь кабинета. Ему не ответили. Он постучался еще раз, прислушался; из комнаты по-прежнему не было слышно ни звука, и он повернул ручку и заглянул в дверь.

Девитт лежал всей грудью на столе, обхватив голову руками. Это была поза крайней усталости. Иетс почувствовал себя незваным гостем. Он хотел уже отступить назад и закрыть за собой дверь, но тут Девитт поднял глаза.

– А, Иетс, – сказал он, – войдите.

Он громко, с трубным звуком, высморкался, пригладил непокорные волосы и откашлялся.

Иетс сел. Он отыскал конский волос, торчащий из воротника кителя, и потянул его, избегая глядеть в лицо Девитту. «Надо дать ему возможность прийти в себя», – подумал он. Ему все еще было неловко, что он застал старика врасплох.

Девитт встряхнулся.

– Ну-с, чем я могу быть вам полезен?

– Ничем, сэр. – Иетс смутился. – Я просто проходил мимо и постучался к вам в дверь. Мне хотелось поздороваться и сказать, как все мы рады, что вы вернулись.

Он привстал.

– Нет, останьтесь! – сказал полковник. – Мне хочется поговорить.

Иетс боялся, что Девитт, расстроенный и усталый, может сказать что-нибудь такое, о чем пожалеет впоследствии.

– Станция не останется закрытой? – спросил он торопливо.

– Нет, черт возьми!

– Тогда – в чем же дело, сэр?

– В том, что я сильно ошибся.

– Человек чаще всего бывает таким, каким вы хотите его видеть, – заметил Иетс.

Девитт устало сказал:

– Я должен воевать. У меня нет никакого желания вести еще и дополнительную войну в наших собственных рядах.

– Вам, может быть, все-таки придется. Это очень сложная война.

– Поездка у меня была тяжелая, – сказал Девитт. – Я опять видел, как люди умирают. Я слишком много видел смертей за свою жизнь. Я участвовал в первой войне, а теперь участвую и в этой. Вы живете в обществе, это дало вам возможность развиваться, обзавестись своим домом, воспитать детей – значит, вы чем-то ему обязаны. Если начинается война, что ж, это и ваша война. Но во время этих войн я видел, как лучшие люди, которых я знал, были стерты с лица земли. Я не против этого – вы понимаете! Если в этом есть смысл! Скажите мне, как вы думаете, есть в этом смысл?

«Есть ли? – спросил себя Иетс. Есть ли в этом смысл, когда Толачьян убит зря, когда Торп сидит в сумасшедшем доме, когда князь Березкин всем верховодит, когда освобожденные люди томятся в лагерях для перемещенных лиц, когда испанцы остались без родины, жители Энсдорфа перебиты, Трой потерял своих людей, а Уиллоуби и Люмис задушили радиостанцию, тот голос, который внушал людям надежду?

– Я, конечно, не жду, что вы мне ответите на этот вопрос, – сказал Девитт. – Как относится к этому ваша жена?

– К чему? – Иетс не понял вопроса.

– Думаете вы когда-нибудь о том, что она переживает?

– Да. Особенно сейчас.

– Моя не хотела отпускать меня за океан, – сказал Девитт. – В мои годы я мог бы остаться дома. А я все-таки уехал. Я ее сильно огорчил.

– Я напишу жене, что в этом есть смысл, – спокойно сказал Иетс, – и надеюсь, что письмо дойдет до нее. Смысл будет, если мы его вложим, – и сейчас, и после войны.

– Возьмемся за то, что ближе к нам, за «сейчас», – сказал Девитт.

В ту ночь погода переменилась. Туман поднялся. Звезды и чистое бархатно-черное небо обновились, словно кожа после болезни. Воздух стал свежим, прозрачным и сухим, слякоть превратилась в лед, и снег стал пушистым. А утром солнце взошло в необычайном для зимы блеске; на небе не было ни облачка. Над землей, изорванной боями, поднимался незапятнанный, бледно-голубой купол, великолепный в своей высоте и прозрачности.

Для людей это был не только добрый знак. Это было существенно. Ибо там, в небе, по всем направлениям и на разной высоте, летали бомбардировщики; еще выше бомбардировщиков забирались крохотные серебристые пятнышки истребителей; а ближе к земле парили легкие самолеты, с которых земля казалась аккуратно расчерченной сетью квадратов, линий, кружков и точек.

Новый, своеобразный шум прибавился к старым звукам боя, по своей напряженности более страшный, чем все слышанное до сих пор: бомбы падали с неба по определенному плану, целые серии бомб летели одна за другой, как стрелы, с визгом взрывая землю.

Большой защитный полог, под покровом которого действовали немцы, был сорван. Каждый их ход был виден с самого начала; движение каждого танка, каждого грузовика, даже каждого человека было заметно, как булавка на карте, а колеи на снегу были словно стрелки, указывающие на мишень.

Армия, которая сражалась вслепую, теперь вновь обрела зрение и, прозрев, увидела истинные размеры неприятельских сил. Она увидела, что противник находится в зависимости от нескольких дорог, которые можно блокировать в стратегически важных пунктах. Она увидела, что он не в силах закрепиться на захваченной местности, что его позиции раскинуты, словно рука с тонкими пальцами, и каждый палец этой руки уязвим.

В живительном, отрезвляющем свете дня призрак, возникший из тумана, оказался вовсе не страшен; в конце концов это была та же немецкая армия, которую били со времен Нормандии, с теми же слабостями, что и всегда у нее не хватало автотранспорта, не хватало авиации, не хватало бензина. Как всегда, немцам приходилось окапывать танки, после того как кончалось горючее. Превращенные в неподвижные огневые точки, они стали для американских бомбардировщиков чем-то вроде уток на гнезде. Охота началась – сначала за колоннами и ротами, потом за отдельными машинами, а под конец и за единичными беглецами, спасавшими свою жизнь. Бронированные острия немецкого клина, дошедшие до Мааса, оказались отрезанными; немцы начали откатываться назад. И в то время как их тревожили с воздуха и донимали с флангов быстрыми ударами американских легких танков, основание немецкого выступа очутилось между молотом Фарриша и Паттона на юге и наковальней Ходжеса на севере. Как только вышла из окружения сто первая воздушно-десантная дивизия, сражение в Арденнах было выиграно.

КНИГА ПЯТАЯ.
СОМНИТЕЛЬНАЯ ПОБЕДА

1

– Я отстал от своих – только и всего.

Немец искоса смотрел на Иетса, сплетая и расплетая свои тонкие пальцы.

– Откуда вы узнали, что наши части появятся в тех местах, майор… если не ошибаюсь, Дейн?

– Эрих Вольфганг фон Дейн.

Поимка Дейна расценивалась особенно высоко. Сдаваясь в плен, он заявил, что располагает секретными сведениями о работе органов пропаганды в немецкой армии, и потребовал, чтобы его передали соответствующим американским властям. Офицер в штабе полка внял этому доводу и отправил Дейна в отдел разведки и пропаганды в Люксембурге.

– Я вас слушаю. – Дейн улыбнулся.

– Последние недели я был прикомандирован к штабу армейской группы фельдмаршала фон Клемм-Боровского.

– Дальше.

– Есть такой городок – Роландс-Эк, знаете, лейтенант?

– Слыхал.

– Прекрасное местечко. Впрочем, будьте уверены, тыловые части плохого не выберут. Роландс-Эк лежит на самом берегу Рейна, недалеко от Бингена. Первоклассный отель – санаторного типа. Как раз то, что мне нужно, – санаторий…

Иетс взглянул на него:

– Боюсь, что в наших условиях…

– Нет, нет, не беспокойтесь! Домик мне предоставили чудесный, а этот маленький солдатик, который меня охраняет, так любезен!

Иетс подумал: «Надо сказать Абрамеску, чтобы он несколько умерил свою любезность».

– Я совершал длинные прогулки, – продолжал Дейн, – и, гуляя, все обдумал. Обожаю немецкий пейзаж! Рейн, струящийся среди восхитительных древних гор. Весна тогда только что наступила, и они оделись в волшебную нежную зелень тысячи оттенков. И будто ничто не изменилось за долгие века – вода так же отливает золотом на солнце, тем золотом, что похоронено на дне Рейна, золотом Нибелунгов… но вам, вероятно, это ничего не говорит?

Иетс промолчал.

– Это древний немецкий эпос. Мы, немцы, очень падки на такие вещи – мистицизм, судьба нации… вы меня понимаете?

– Да.

– «Приятный голос, – подумал Иетс, – голос культурного человека». – Все-таки ближе к делу.

– То, о чем я говорю, трудно поддается определению, – сказал Дейн. – Но вам, американцам, придется развить в себе восприимчивость к подобного рода вещам, иначе вы не добьетесь успеха. Немцы прислушиваются к таким призывам. Мы – народ-мечтатель. И вот тут я смогу быть полезен вам. Ваше прямое дело – пропаганда. Но вы американцы. Я читал ваши материалы. Они очень хороши, хотя тон их чужд нам, он слишком прозаичен. Такая пропаганда не дойдет до немецкой души. Все эти мысли приходили мне в голову во время моих одиноких прогулок по берегам Рейна. И лишь только наступило время – лишь только нам было приказано оставить очаровательный Роландс-Эк, я снова пошел погулять… Это была длинная и очень приятная прогулка, лейтенант. А когда я вернулся с нее, все уже ушли. Я сидел в холле отеля, читал, пил вино и ждал появления ваших войск. Мне было известно, что они форсировали Рейн в нескольких местах.

– И теперь вы предлагаете нам свои услуги?

– Да, – кротко ответил Дейн.

– Почему?

– Это сбережет не одну человеческую жизнь…

– Давайте придерживаться фактов, – сказал Иетс.

– Хорошо! Потому что мы проиграли войну, – признался Дейн.

– Значит, вы решили примкнуть к победителям, пока не поздно?

Дейн презрел и самый вопрос, и заключающийся в нем намек.

– Мы проиграли войну, но это все равно что проиграть одну игру в состязании, которое будет длиться бесконечно.

– Неужели вам все еще мало?

– Эта война велась неправильно, – пояснил Дейн. – Вместо того чтобы драться с Востоком при поддержке Запада, наши правители поставили нас лицом к лицу и с Востоком, и с Западом. Но чего можно было ждать от выскочек?

– Что же, по-вашему, будет дальше?

– Мы вышли из игры – на время, и только на время. Эта война, герр лейтенант, лишь оттянула ту минуту, когда надо будет принять серьезнейшее решение – сделать выбор между нашим образом жизни, вашим и моим, и образом жизни нашего настоящего противника. Сражаясь против Германии бок о бок со своим восточным союзником, вы сами же разрушили барьер, который отделял вас от агрессивного Востока, а теперь вам придется возводить его заново и ставить там часовыми своих людей. Настанет время, и вы обратитесь за помощью к нам же. Ведь ваша Америка слишком далеко отсюда, а относительно мощи англичан вы, надеюсь, иллюзий себе не создаете.

Он сидел, развязно положив нога на ногу, нервно поглаживая своей длинной рукой колено, круглившееся под хорошо сшитыми бриджами. Иетсу вдруг захотелось ударить по этой дегенеративной физиономии, черты которой были слишком уж утончены.

– А что, если мы не собираемся больше воевать? – спросил он.

– Я тоже не большой любитель войн, лейтенант. Последняя выбила меня из колеи, и в дальнейшем я вряд ли буду годен на что-нибудь. Но нации живут по законам, изменить которые они не в силах, а война – это начало и конец всего.

Он заглянул Иетсу в глаза, – не таится ли в них угроза. Потом заговорил снова.

– Я делал все, от меня зависящее, чтобы установить мир. И не я один, к этому стремились многие немцы. Мы хотели объединить Европу и создать из нее бастион против Востока. Я служил в военной администрации оккупированной Франции. Мы всячески добивались, чтобы французы сотрудничали с нами, и те меры воздействия, которые применял я, были, разумеется, самые гуманные. И чем увенчались все наши планы, вся наша политика дальнего прицела – перспективная политика? Народы ожесточились против нас, а ваша высадка окончательно нарушила мир в Европе. И теперь это будет длиться, длиться без конца.

Иетс мысленно взял себе на заметку службу Дейна во Франции.

– Используют вас в будущей войне или нет, майор, это зависит не от меня, – сказал он. – Давайте вернемся к теперешней. Когда вы окончательно убедились, что Германия проиграла ее?

Дейн откинулся на спинку стула. Теперь он снова почувствовал под собой надежную почву.

– Я пришел к этому выводу давно. Париж…

Он сощурил глаза, словно вглядываясь в прошлое.

– Небритый, грязный, в рваном мундире, я сидел в отеле «Скриб». Со мной был тогда оберштурмбаннфюрер Петтингер.

Весеннее солнце бросало лучи в окно, но пронизывающая сырость, стоявшая в доме, не уступала им, и теперь она словно усилила озноб, который вдруг почувствовал Иетс.

– Эрих Петтингер?

– Да. Герр оберштурмбаннфюрер был моим непосредственным начальником в штабе армейской группы Клемм-Боровского.

Торп в больничной камере, сошедший с ума и все-таки цепляющийся за свою веру в Иетса – в того Иетса, каким он вообразил его себе; фрау Петрик, убегающая в непроницаемый мрак энсдорфской шахты… Иетс чувствовал, как у него стягивает холодом щеки, но все же улыбнулся через силу.

– Что он такое, этот подполковник Петтингер?

– А что вы о нем знаете? – ответил Дейн вопросом на вопрос.

– Как об офицере? Кое-что знаю. – Тон у Иетса был небрежный, словно он спрашивал просто так, из любопытства. – Что он собой представляет как человек?

– Ein Schwein [10]10
  Свинья (нем.)


[Закрыть]– коротко ответил Дейн. Иетс поднял брови. – Вы думаете, я впервые очутился на положении пленного? – Дейн повысил голос. – Как бы не так! Он все это время держал меня точно под арестом. Он знал, что во мне живого места нет. Ему доставляло удовольствие назначать меня на такие посты, которые были мне не по силам. Я состоял при нем в качестве подопытной морской свинки!

– Вы давно его знаете?

– Очень давно – с двадцатого года. Вся его карьера протекала у меня на глазах. Еще задолго до 1933 года он избивал коммунистов – это хорошая школа, потому что риска почти никакого, полиция всегда на вашей стороне. И с тех пор Петтингер только и знает, что избивать людей тем или иным способом.

Иетс молчал.

– Я совсем больной человек. Я с самого Парижа в бегах. А ведь человеку захочется наконец остановиться! Я мог бы избавиться от военной службы. Моя жена урожденная Ринтелен – стальные магнаты, вы, наверно, слышали? И каждый раз какая-нибудь помеха… Это все Петтингер! Он не давал мне ни минуты покоя…

– Вы уже говорили об этом.

Дейн судорожно сжимал руки.

– Взять больного человека и бросить его в наступление, командиром части! И сам пошел на фронт только за тем, чтобы увидеть, как я свихнусь.

Это была нудная история, но Иетс слушал ее в надежде, что Дейн в конце концов выболтает нужные сведения о Петтингере.

– Командиром части? – спросил он. – Какой части?

– Бронетанкового батальона. Мы были и на Маасе – и там нас разбили вдребезги. Правда, Петтингер успел вовремя унести ноги и меня с собой прихватил. Ему не хотелось расставаться со своим козлом отпущения.

– Так, понимаю, – сказал Иетс. – Значит, там вы и заболели боевым неврозом?

– Нет. К тому времени, как мы вышли к Маасу, я уже успел превратиться в комок нервов. Это случилось со мной раньше. И я точно знаю, когда именно… – Дейн подпер свой скошенный подбородок большими пальцами. – Пустынная дорога севернее Люксембурга… мы рвались на запад… мчались сломя голову – на сей раз вперед, а не назад… – Он хмыкнул. – Представляете? Туман, кругом холмы… наткнулись на сопротивление, но не серьезное… так силами одного-двух отделений… захватили их…

Дейн замолчал. Как ему закончить этот рассказ? Он почувствовал какую-то перемену в своем собеседнике. Он пожал плечами:

– Эти ночные бои особенно действуют на нервы…

Иетс смотрел на него, смотрел пристально. Один шанс из ста… а может, больше, принимая во внимание, что тут замешан Петтингер? И он решил положиться на свое чутье.

– Вы были на дороге, которая шла с востока на запад, майор, примерно за милю от поворота на север, к Бастони? Помните телеграфные столбы? – покосившиеся, некоторые держались только на проводах? А направо высота, на ней кустарник…

Дейн вскинул голову. Его взгляд, вопрошающий, испуганный, был прикован к лицу Иетса.

Иетс сказал совершенно спокойно:

– Кто убил тех солдат?

– Неужели вы думаете, что я? – Дейн вскочил, наклонился над столом, чуть пошатываясь.

– Отвечайте на мой вопрос.

– Петтингер, – прошептал Дейн. – И вот это и доконало меня… – Его голос немного окреп. – Я отказался. Я не хотел брать на себя такую ответственность. Приказ дал он. Не сошел же я с ума, чтобы сдаваться в плен с таким преступлением на совести!

– Но командовали частью вы, майор!

– Он был старший по чину.

– Значит, вы выполнили его распоряжение. Вы допустили, чтобы американские военнопленные были уничтожены?

– Лейтенант! – Дейн воздел к потолку свои длинные руки и тут же уронил их жестом, полным безнадежности.

Оба молчали. Иетс чувствовал ровное биение своего сердца. И никто не уйдет от возмездия… Где он читал это?

Потом Дейн проговорил хрипло:

– Я пытался доказать ему, что так нельзя.

– Что он ответил?

– Он рассмеялся.

– Он рассмеялся, – повторил Иетс.

– Да, рассмеялся! – крикнул Дейн, как будто смех Петтингера мог служить ему оправданием. Он упал на стул.

Иетс посмотрел на бородавки у себя на пальцах и мысленно сравнил свои руки с тонкими, изящными руками Дейна. – Что касается наших воззваний к немцам, майор, я думаю, нам придется обойтись без вашей помощи.

– Что вы со мной сделаете? – сдавленным голосом спросил Дейн.

– Вы занимали административный пост во Франции, – Иетс вспомнил учительницу в Изиньи, мадемуазель Годфруа, вспомнил парижского столяра Мантена и Терезу, да, и Терезу. Он улыбнулся. – Мы передадим вас французам.

Лицо Дейна словно сразу усохло.

– Но почему? – с отчаянием воскликнул он. – Почему?

«Больной желудок», – думал Абрамеску. Ишь, какие стали привередливые! Раньше пленные радовались разумно составленному американскому военному пайку, с персиками на сладкое. А этот немец говорит: «Благодарю вас, у меня больной желудок».

Абрамеску вышел от майора, держа в одной руке тарелку с персиками, в другой винтовку, захлопнул за собой дверь и запер ее на ключ. Дверь была тяжелая, дубовая, а замок на ней не менее солидный.

Спустившись по лестнице во двор, Абрамеску поставил тарелку с персиками в тени у крыльца. Он сел тут же неподалеку на ящик, положил винтовку на колени и надвинул на нос свою большую каску. Было жарко, и его клонило ко сну. «Через часок-другой, – подумал он, – надо опять сходить туда с персиками». «Вы очень любезны», – вежливо скажет ему майор. Абрамеску наморщил лоб. Какая там любезность! Ему претили его новые обязанности, тем более что они сводились главным образом к лакейскому обслуживанию военнопленного. А Иетс сказал ему: Вы бросьте там добрячка разыгрывать! – когда он всего-навсего исполнял свой долг.

В окне верхнего этажа появился силуэт, неясный, расплывчатый в лучах солнца, бивших прямо в стекло. Майор, должно быть, смотрел на небо, на деревья и на цементные плиты двора. Абрамеску поднял голову, но не подал виду, что заметил его. Силуэт в окне исчез.

Абрамеску хотелось спать. Его мысли ушли так далеко, что он не мог угнаться за ними; углеводы перемешивались в них с витаминами и другими веществами, необходимыми всем – что пленным, что не пленным.

Он очнулся от дремоты и удивился, почему вокруг такая тишина. Посмотрел на часы. Что же это он, заснул? Персики по-прежнему стояли на крыльце, но солнце передвинулось, сок на тарелке почти высох, ломтики начинали морщиться.

Абрамеску встал. Он зевнул, расправил свои короткие ноги, взял с крыльца тарелку с персиками и не спеша стал подниматься вверх по лестнице.

– Почему! Он спрашивает меня, почему!

Иетс схватил сигарету, которую ему предложил Девитт.

Девитт опустил свои сильные руки на стол.

– Этот человек сдался нам. Он наш пленный. Будьте объективны, Иетс.

– В Нормандии, сэр, я был так объективен, что дальше некуда, а теперь мне хочется, чтобы меня назначили начальником карательного отряда.

– Я постараюсь уберечь вас от такого назначения, – сказал Девитт с лукавым смешком. – Не то вы, чего доброго, найдете и среди нас таких, к кому вам захочется приложить руки. Для вынесения приговора нужны улики.

– Неужели вам недостаточно горы трупов?

– А как вы докажете, что Дейн несет ответственность за расправу над военнопленными? – спросил Девитт.

– Приказ отдал Петтингер, Дейн допустил это! Девитт улыбнулся:

– Подержим его пока под арестом. Кончится война, найдем свидетелей, и будем судить его.

– Кончится война! – со злобой повторил Иетс. «После войны они станут еще объективнее», – подумал он. – Послушайте, полковник, мне не хочется причинять вам беспокойство и заставлять вас заглядывать так далеко в будущее. Разрешите передать Дейна французам, это единственное, о чем я прошу. Уж они как-нибудь позаботятся о нем.

– Я только потому и стою на страже справедливости и закона, – сказал Девитт, и руки у него задрожали, – что думаю о будущем.

– О будущем, сэр? Я, кажется, изложил вам теории, высказанные по этому поводу майором Дейном. Если мы не избавимся от него и ему подобных, он окажется прав и нам придется сразу перейти от этой войны к следующей.

– А вы не допускаете такой возможности?

– Сэр! Эта война еще не кончена! Я отказываюсь…

Дверь в кабинет Девитта распахнулась настежь. Абрамеску шагнул через порог, волоча за собой винтовку.

– Сэр!… я принес ему персики… персики на сладкое…

Иетс тряхнул его за плечи.

– Зеркало разбито… я с самого начала думал, что нельзя оставлять ему зеркало… но в уставе ничего… ничего про это не сказано.