Текст книги "«Крестоносцы» войны"

Автор книги: Стефан Гейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)

2

Шахта была заброшенная еще в те времена, когда угля было много и не нужно было вгрызаться глубоко в недра земли. Она проходила туннелем под горой, отделявшей город Энсдорф от селения Швальбах. В нее можно было войти и со стороны Энсдорфа, и со стороны Швальбаха, но пройти ее из конца в конец было трудно, так как в самом глубоком месте туннеля скопилась вода. Там, на протяжении восьмидесяти шагов, приходилось брести по пояс в холодной, черной воде, старательно оберегая фонарь: тяжкий воздух давил с одинаковой силой и на колеблющееся пламя, и на грудь человека.

Теперь этот туннель стал убежищем для пяти тысяч человек. Шахтеры и дети шахтеров – почти все они в детстве играли в его темных пещерах, а потом забыли про него.

Элизабет Петрик, жена сапожника, первая вспомнила про шахту. Целыми днями через Энсдорф тащились эвакуированные из пограничных деревень, уходя от фронта; они брели по дороге, сами не зная куда, гонимые паникой, взвалив свой жалкий скарб на тачки, на тележки, на детские колясочки. Целыми днями Элизабет Петрик и ее хромой сын Пауль стояли перед своим домом, глядя на это бесконечное шествие.

– Люди остались без крова, – сказала фрау Петрик, крепче стягивая шаль на худой груди. И Пауль спросил с боязнью, думая о своей искалеченной ноге:

– А мы куда пойдем?

Потом, совсем неожиданно, фронт дошел до Энсдорфа. Местная власть в лице бургомистра Конца уехала на казенном лимузине. Прыщавый Франц Зейдель, сторож, конторщик и агент для поручений при ратуше, превратился в заместителя бургомистра и бегал по улицам Энсдорфа, крича: «Сегодня эвакуация! Сегодня эвакуация!» Снаряд упал в толпу мужчин и женщин, дожидавшихся перед ратушей выдачи удостоверений для беженцев.

Вот тогда Элизабет Петрик и вспомнила про шахту. Она связала вещи в узел и повела туда своего хромого сына и покорного мужа; за ней пошли девушка Леони и почти все население Энсдорфа. Люди почувствовали, что есть кому их вести. Никакого плана не было. Просто один авторитет рухнул и на его место стал другой; а может быть, люди, как и фрау Петрик, вспомнили старую шахту оттого, что привыкли почти всю жизнь проводить под землей.

Как только они попали в шахту, вопрос о том, кому распоряжаться, стал насущным. Образовался комитет из тех людей, которые выступили вперед, когда вдруг нахлынула тысячная, беспокойно мечущаяся, испуганная и кричащая толпа, и им сказали:

– Вот ваше место; а здесь будет ваша семья, а коз вы будете держать вон там.

Сами того не желая, преподобный отец Грегор, Элизабет Петрик, шахтер Карг, учитель Вендт, булочник Крулле взялись за работу, организуя жизнь в шахте, в темноте узкого и низкого туннеля. Комитету повезло в том отношении, что он имел дело с дисциплинированными людьми, привыкшими к порядку и повиновению властям. Брошенные Францем Зейделем и нацистами, жители Энсдорфа приняли новый порядок почти беспрекословно. Двенадцать лет фашизма принесли неожиданные плоды.

Кроме того, как Пауль Петрик иронически сказал Леони, они совершенно так же покорно приняли и свое жалкое существование. Они видели столько обездоленных, изгнанных из родного дома людей, что не могут жаловаться теперь, когда пришел их черед.

Леони почувствовала, как в ней шевельнулся ребенок. Она не могла думать о других – только о себе.

Она была в трудовом лагере и там подружилась с Геллештилем, руководителем гитлеровской молодежи, и со всей его шайкой. Тогда было весело, а теперь всему конец. Ничего больше не оставалось, как вернуться в Энсдорф и ждать рождения ребенка; фрау Петрик взяла ее к себе.

Леони сказала:

– Чего ты хочешь от людей? Так уж вышло. Мы не могли себе помочь и теперь не можем.

Они с Паулем вбились в маленькую темную нишу, ближе к выходу в Энсдорф. Давным-давно умерший шахтер, должно быть, выдолбил ее в породе, чтобы было куда деваться, когда тележки с углем, запряженные слепыми лошадьми, тащились мимо. Пятнышко дневного света у входа брезжило где-то далеко и казалось не больше булавочной головки, но ярким, как алмаз.

– Ничего не можем сделать, – передразнил Пауль. – Это я не могу со своей ногой, а вы все здоровые и не инвалиды! Кого вы теперь вините – руководителей?

Но они бежали! Если б я сам тут не сидел, а смотрел бы на вас откуда-нибудь, я бы лопнул со смеха!

– Пауль, – сказала она, – у меня будет ребенок. Она почувствовала, что Пауль отодвинулся от нее, насколько позволяла маленькая ниша.

– От кого?

– От Геллештиля, должно быть. Не знаю.

Она подождала ответа. Его не было. Мимо прошла, спотыкаясь, кучка людей. Леони услышала спокойный, ровный голос фрау Петрик:

– Как только стемнеет, вы пойдете в деревню. Карг вас доведет. Подоите коров, зададите им корм и скорее обратно с молоком. Я возьму с собой нескольких женщин. Мы будем готовить у Конца в доме и у булочника. Должны же люди поесть чего-нибудь горячего.

– Твоя мать удивительная женщина, – сказала Леони.

Но Пауль все не отвечал.

– Почему ты молчишь?

– А что мне говорить? Ты же сама сказала, что тут ничем помочь нельзя.

– Это же было во имя расы, – шепнула она.

– Все они дрянь, – сказал он. – Пропади пропадом эта раса.

– А твоя мать достает для них молоко!

– Пускай они подавятся им! – угрюмо произнес он.

– Не говори так, – сказала она, отыскивая его руку. – Ведь это же твои, твой народ.

– Вот это меня и бесит! – воскликнул он.

Яркая звездочка дневного света исчезла. Если не считать вспышки факела или огонька свечи кое-где, калека и беременная девушка были окутаны черной бархатной тьмой.

Община в шахте возникла из общей цели: спасти жизнь входящих в нее людей и не дать им рассеяться по дорогам. Но минута за минутой и час за часом темнота, дурной воздух, голод, скученность делали свое дело. Когда непосредственная опасность погибнуть от снарядов и бомб миновала, люди начали сознавать убожество своего существования.

Комитет скоро понял, что его влияние идет на убыль. Сначала это были мелочи: один отказался выполнить поручение, другая жаловалась, что ей приходится ходить за ребенком, мать которого убита. Новая власть была чем-то непривычным, неиспытанным; и, быть может, члены комитета не годились для того, чтобы пользоваться властью и принуждать других.

Шахтер Карг, учитель Вендт, булочник Крулле и фрау Петрик сидели у Энсдорфского входа в шахту и смотрели на клубы дыма, на тучи песка и камней, взлетавших и падавших при каждом разрыве снаряда.

– Все еще дерутся кругом? – спросил Крулле, обращая к шахтеру круглое лицо, над которым торчала короткая щетина белесых волос. Карг, только что вернувшийся со стороны Швальбаха, внимательно смотрел на свои подвернутые брюки, с которых текла вода в его рваные и стоптанные башмаки.

– Переоденься, – сказала Элизабет Петрик, – ты простудишься.

– На той стороне то же самое, – сказал Карг, отвечая булочнику.

– Что ж, – заметил Крулле, потирая пухлые руки, – если кто-нибудь хочет уйти тем ходом, пусть уходит! Я не отвечаю за то, что может случиться с такими дураками!

Заговорила Элизабет Петрик:

– Почему вы не хотите понять, что из этого выйдет? Если все бросятся к Швальбахскому выходу, начнется давка, и мы этого остановить не сможем. Многие будут убиты. Но не так мало и уйдет. А мы останемся здесь, и с нами те, кто за нас держится.

– Просторней будет! – сказал Крулле.

– Да. И тем легче будет нацистам забрать нас. Они вернутся – обязательно! А то, что мы сюда ушли, – это бунт. Как ни посмотри – мы не выполнили их приказа. Приказа Зейделя.

– Мы спасли жизнь тысячам немцев! – сказал учитель Вендт, который был ветераном Первой мировой войны и больше всего любил беседовать об эпохе Бисмарка.

– Что им человеческая жизнь! – сказал Карг. – Помните взрыв на руднике Фридриха-Вильгельма? Людей, похороненных заживо, наверное, можно было еще спасти, а нам велели заложить стеной тот горизонт, где произошел взрыв, и идти дальше вглубь, добывать уголь.

– Мы не выполнили их приказа, – настаивала фрау Петрик, – и они не оставят этого так. Но что они могут сделать с пятью тысячами человек, которые держатся вместе? Им придется послать целый полк полиции в эту шахту, а людей у них нет, да они и не посмеют. Когда-нибудь бой прекратится. Фронт передвинется в ту или другую сторону. А до тех пор нам надо держать людей вместе. Другого выхода нет.

Крулле попытался представить себе, чем грозят те возможности, о которых говорила Элизабет Петрик. Он беспокоился главным образом о своей булочной и о новой печи, которая стоила ему столько денег. Он не хотел их бросать; вот почему он решил не уходить и готов был на все, лишь бы остаться.

– Я не сделал ничего дурного! – сказал он и упрямо сжал губы.

– С исторической точки зрения – нет, – сказал учитель. – С точки зрения закона – да.

– Я не понимаю этих тонкостей, – сказала фрау Петрик. – Я знаю только, что нам нужно поставить охрану к обоим выходам, чтобы нас предупредили, если кто-нибудь придет. Все в воле Божьей.

– Может быть, отец Грегор отслужит завтра обедню, – предложил Крулле.

Карг заметил:

– Завтра не воскресенье.

Учитель Вендт, прямой, с подстриженным на прусский манер затылком, сказал:

– Бог стоит на посту во всякий день и во всякий час. Будем надеяться, что американцы наконец продвинутся хоть сколько-нибудь вперед.

– Это вы говорите? – спросил Крулле, еще не освоившийся с мыслью, что их участь зависит от успехов врага.

– Я сужу как старый солдат, – сказал Вендт. – Военный специалист наблюдает, но не становится ни на чью сторону.

Карг пожал плечами. Он считал, что все эти разговоры ни к чему.

В тот же вечер, после того как стемнело, в шахту пришел Франц Зейдель. С ним был подполковник-эсэсовец, который держался на равном расстоянии и от Зейделя, и от людей, сидевших у стены; его резиновые сапоги, доходившие до бедер, блестели от воды. За ним, осторожно нащупывая дорогу, брели человек двадцать жандармов.

Охрана, стоявшая у выхода в Швальбах, успела предупредить комитет, и вскоре после того как посетители миновали брод, их встретили члены комитета, за спиною которых тесными рядами стояли шахтеры, заполнявшие всю ширину туннеля.

– Зейдель! – крикнул кто-то. – Откуда ты вдруг явился? Здесь ведь не тепло! И не мягко!

Свет шахтерской лампочки скользнул по узкому, прыщавому лицу Зейделя; оно было неестественно бледно.

– Где священник? – спросил он. – Где отец Грегор? Нам нужно с ним поговорить. – Над головой Зейделя низко нависал потолок шахты, грубо иссеченный и влажный. В цинковой обманке и каплях воды отражался луч его фонарика; он перевел его ниже, так что этот луч бил в глаза людям, столпившимся в глубине туннеля. В задних рядах становились на цыпочки или подтягивались кверху, опираясь на плечи соседей, чтобы хоть мельком увидеть то, что происходит впереди. Зейделю казалось, что все эти глаза светятся фосфорическим блеском и совсем не похожи на глаза тех людей, которых он видел каждый день, подметая лестницу ратуши.

Потом стена людей расступилась, и отец Грегор, в белом священническом одеянии, выступил вперед. Его голос, попеременно поглощаемый и отражаемый скалами и расселинами, звучал глухо и необычно.

– Все, что вы хотите мне сказать, Франц Зейдель, вы можете говорить перед этими людьми. У меня нет тайн.

Зейдель, казавшийся особенно щуплым в широком офицерском дождевике, взял руку священника и поцеловал ее. Потом отступил назад, выпрямился насколько возможно и начал:

– Я вернулся к вам, невзирая на ту опасность, которой себя подвергаю. Я вернулся, так как уверен, что вы меня послушаетесь. Я приказываю немедленно эвакуировать эту шахту. Здесь никто не останется. У Швальбахского выхода вас посадят на грузовики. Временное убежище приготовлено для вас в Рейнфранкене. Жандармы здесь для того, чтобы наблюдать за порядком эвакуации. Мы начнем ее немедленно.

Зейдель увидел, что все перевели глаза на священника. Отец Грегор молчал. Он не пошевельнулся. Если бы люди захотели очистить шахту, им пришлось бы обойти его или перешагнуть через него.

– Чего же вы ждете? – тревожно спросил Зейдель. – Оберштурмбаннфюрер Петтингер пришел со мной для того, чтобы подтвердить вам всем, что эвакуация – самое лучшее, единственное средство спасти вам жизнь.

Фрау Петрик сказала:

– Вы говорите про грузовики. Три дня назад вы обещали, что грузовики заберут нас в Энсдорфе. Это те же самые?

Зейдель узнал ее голос и сердито огрызнулся:

– Не все ли вам равно, какие это грузовики?

– Мы просто хотим знать! Нам надавали обещаний и ничего не исполнили.

Учитель Вендт сказал:

– Герр Зейдель, предположим, что на одну машину можно погрузить двадцать человек с вещами, тогда вам понадобится двести пятьдесят машин, чтобы вывезти пять тысяч человек из шахты. А сколько машин у вас есть?

Зейдель, у которого стояло всего две машины перед шахтой со стороны Швальбаха, был захвачен врасплох математической точностью подсчетов Вендта. Он пробормотал что-то невнятное.

– Я не верю, что они у вас есть, – сказал Карг. – Но даже если бы они были, это безумие – под обстрелом сажать на машины пять тысяч человек – стариков, женщин и детей.

Булочник Крулле спросил голосом, охрипшим от возмущения:

– За кого вы нас принимаете? Разве мы мало разговаривали с людьми, которые ушли из своих деревень? Разве вы не знаете и разве мы тоже не знаем, что им не дали ни машин, ни крова, ни пищи?

– Ступайте, откуда пришли!

– Почему вы нас не оставите в покое?

– Мы и сами о себе позаботимся!

– Здесь никто в нас не стреляет! Мы тут в безопасности!

Женщина, пронзительно вскрикивая, протолкалась через толпу.

– Я хочу уехать! – взвизгнула она.

Отец Грегор обернулся к ней. Это была почтмейстерша, фрау Бирман. Он улыбнулся и благословил ее.

– Уезжайте, – сказал он, – никто вас не задерживает. И если еще кто-нибудь хочет ехать с ней, то пусть едет.

Петтингер наблюдал за толпой. Но только двое последовали за фрау Бирман. Человеческая стена снова сомкнулась за спиной священника.

Фрау Петрик глубоко вздохнула. Она пыталась удержать фрау Бирман, ей казалось, если не выдержала одна, то и все не выдержат… Как же случилось, что стена устояла? Может быть, люди сильней, или больше боятся стрельбы, чем она предполагала?

Ее муж Иоганнес, стоявший рядом с ней, ответил на ее вопрос:

– Если фрау Бирман и тем двоим удастся пройти, то мы тоже уйдем. Никто не останется. Но сначала нужно знать наверное.

– Господин пастор! – начал Зейдель. – Мы всегда так хорошо с вами ладили – почему вы теперь не хотите нам помочь?

Петтингер оттолкнул Зейделя в сторону. Держась все так же отчужденно, но вовсе не с угрозой, а скорее дружески, он сказал:

– Герр пастор! И вы все – я уважаю вашу любовь к своей земле, любовь к родному дому. Это чувство, которым гордится каждый немец. Мы обсудили ваше положение – ваш бургомистр Конц, начальник округа и другие должностные лица в Саарбрюкене. От их имени и как офицер СС я даю вам слово, что вы вернетесь к себе домой, как только противник будет отброшен и как только возвращаться будет безопасно. А до тех пор вам придется уйти из шахты.

– Под огнем? – спросил Карг.

В темноте Петтингер не мог разглядеть говорившего. Он обернулся на звук его голоса и сказал:

– А все оттого, что вы непременно хотели сидеть в шахте и досидели до тех пор, что эвакуироваться стало опасно! Если бы вы ушли, когда вам было приказано, то были бы теперь во временных убежищах, приготовленных для вас в Рейнфранкене. Вы жили бы в чистых бараках, у вас были бы свет, воздух, вода, горячая пища, ваши дети находились бы в яслях…

Он замолчал. Что это он делает? Упрашивает этих людей – упрашивает, вместо того чтобы приказать! Он подумал о своих двадцати жандармах, о том, сколько народа они могли бы перебить в этом туннеле… Но тогда и ему ни за что не уйти живому.

– Посмотрите на себя! – закричал он. – Живете хуже скотов в этой темной дыре, со стен течет вода, воздух дурной, вредный, от угольного газа вас тошнит, он каждую минуту может воспламениться – где же у вас шахтеры, которые могли бы подтвердить мои слова?

– Нам здесь тоже не нравится, – послышался спокойный голос Элизабет Петрик. – Но другого убежища у нас нет. Мы маленькие люди. У нас нет красивых быстроходных машин, как у бургомистра Конца и у другого начальства. Мы согласны уйти. Но мы хотим жить. Мы просим вас со всем почтением, герр оберштурмбаннфюрер: съездите к американцам, договоритесь о перемирии на три часа, чтобы нас не перебили, пока мы выходим из шахты!

Петтингер был смущен. Впервые его соотечественники оказались неподатливыми; они напали на него, атаковали с фланга! Не стоило их спасать! Ладно, какое ему дело, спасутся они или нет, – ему нужно вывести их из шахты, подальше от американцев, вывести на дорогу, куда угодно, лишь бы они не оставались тут… Надо удалить священника. Священник является душой этого бунта.

– Вы едете с нами, герр пастор! – приказал Петтингер.

– Вам придется применить силу, – ответил пастор.

– Я заставлю вас! – Петтингер шагнул вперед и протянул руку.

И тут послышались свистки. Толпа рванулась вперед и закрыла собой священника.

Это был провал. Петтингер отвернулся. Провожаемый насмешками и презрительными возгласами, он отступил, и злые голоса замолкли только тогда, когда он миновал брод. Холодная вода отрезвила его. Ничего особенного не случилось, все это можно поправить с помощью взвода саперов и динамита. Как только он вернется в Саарбрюкен, то сейчас же отдаст приказ, чтобы эту помеху устранили.

Иоганнес Петрик последовал за Петтингером и жандармами на таком расстоянии, чтобы видеть их спины и тонкие, колеблющиеся лучи их фонариков, а самому оставаться невидимым.

Для чего он идет за ними, ему было неясно, мелькала только смутная мысль, что советы и распоряжения его жены, быть может, не совсем годятся. Конечно, она хорошая хозяйка, хорошая женщина, умная и здоровая, слава Богу, но все-таки женщина и при этом его жена, чьи слабости он знает наперечет, и училась она всего четыре года! А какую ответственность она берет на себя – даже мужчины, как он, занимавшиеся всю жизнь квалифицированной работой, где требовалось соображать и рассчитывать, не отважились бы на это! В конце концов отвечать придется ему, хотя она теперь действует довольно смело…

Он споткнулся, переходя брод, и нечаянно глотнул холодной грязной воды, взбаламученной сапогами жандармов; он долго откашливался и отплевывался, чтобы избавиться от противного вкуса угля во рту, и чуть не потерял из виду фрау Бирман и ее двух спутников, которые плелись в хвосте отряда жандармов. На Швальбахскую сторону шахты он пришел, задыхаясь и в таком виде, что люди в этом конце туннеля приняли его за вестника какого-то несчастья и побрели за ним к выходу.

Вот каким образом Иоганнес Петрик и несколько человек на Швальбахской стороне шахты стали свидетелями гибели фрау Бирман. Они видели, как жандармы рассыпались и, поодиночке или группами по нескольку человек, начали спускаться с горы к Швальбаху. Они видели, как Петтингер сел в машину и уехал. Они видели, как Франц Зейдель посадил почтмейстершу в свою машину и как те двое, которые хотели уехать вместе с ней, стояли в нерешимости, потому что никто не сказал им, куда идти и что делать.

Машина Зейделя тронулась с места и быстро помчалась по направлению к Швальбаху. Иоганнес Петрик позавидовал этой женщине – с какими удобствами ее отправляют в эвакуацию!

И тут снаряд попал прямо в машину. То, что от нее осталось, было вмиг охвачено пламенем. Черный исковерканный остов выступал на фоне огня. Никто не вышел из машины ни шофер, ни Франц Зейдель, ни почтмейстерша фрау Бирман.

И ни один человек из шахты не подбежал посмотреть, нельзя ли помочь чем-нибудь. Никто из них не сказал ни слова. Все стояли молча и смотрели, как горит машина и человеческие тела в ней.

Один из мужчин, который ушел вместе с фрау Бирман, перебежал поле и скрылся в темноте; другой медленными, неуверенными шагами побрел обратно в шахту. Позже, когда он вместе с Иоганнесом Петриком вернулся на Энсдорфскую сторону, он сказал шахтеру Каргу:

– А куда мне было идти? Что делать? Кругом словно пустыня…

Дорога по горе до Энсдорфского входа отняла целый час у четырех немецких саперов во главе с капралом. Они измучились, таща тяжелый груз. Достав из рюкзаков хлеб и колбасу, они уселись под горой, скрывавшей их от американцев, и принялись закусывать. Капрал закурил трубку, но осторожно, потому что противник был близко. Он сказал, что они заслужили хороший отдых, потому что всю ночь им придется закладывать динамит, а он собирается делать дело не наспех, а как следует.

Внутри шахты Карг, как представитель комитета, дежурил вместе с двумя шахтерами, стоявшими на страже у Энсдорфского входа. Они доложили, что неожиданно показались солдаты с какими-то ящиками. Карг задал себе вопрос, не является ли это следствием неудачного визита Петтингера, но отбросил эту мысль, когда, выглянув наружу, увидел капрала с саперами, – те отдыхали, прислушиваясь к редким разрывам снарядов, и все их поведение говорило о том, что совесть у них совершенно чиста.

– Тебе не стыдно – сказал капрал, не меняя позы.

– Почему? – Карг сел рядом с солдатами, сорвал травинку и принялся ее жевать.

– Ведь ты дезертир, конечно? – сказал капрал, но в его голосе не слышалось осуждения. – Знаешь, что мы собираемся делать?

Карг сплюнул.

– Нет, не знаю.

Капрал дотронулся до одного из ящиков носком поношенного, неуклюжего сапога:

– Это динамит. – Он с хитрым видом подмигнул Каргу. Однако по лицу Карга было ясно, что он ровно ничего не понимает.

– Ты не только дезертир, – продолжал капрал, – ты еще и дурак.

– Почему вы называете меня дезертиром? – спросил Карг.

– Почему? – капрал пожал плечами. – Вот что я тебе скажу: уходи-ка лучше отсюда. Мне ты не нравишься. Но все-таки приятней умереть как-нибудь по-другому, чем быть закупоренным здесь. Вот для чего у нас динамит, понял теперь?

Карг понял. Но истинный смысл этих слов не сразу дошел до него.

– Дезертир? – повторил он с недоумением.

Солдат, сидевший рядом с капралом, вытер с ножа ливерную колбасу и закрыл его, щелкнув лезвием.

– Мне бы тоже не хотелось попасть в фольксштурм. – Он засмеялся.

Травинка выпала из рук Карга.

– В этой шахте мои дети! – крикнул он. – Там пять тысяч человек! Женщины! Там люди живут! Что вы хотите делать?

– Господи! – ахнул один из солдат.

Капрал слегка приподнялся.

– В этом районе все эвакуированы.

– Мы остались, – тихо сказал Карг. Потом заговорил громче. – У вас тоже где-нибудь есть дом, жена, может быть, дети. Ведь вы бы не хотели, чтобы их оттуда выгнали?

Капрал, который служил в Польше и видел все это собственными глазами, сказал, что нет, он этого не хотел бы.

– Подите посмотрите на них, – сказал Карг. – Это всего несколько шагов. Подите посмотрите на них!

Становилось темно. Капрал не хотел двигаться с места, не хотел смотреть. Он слышал, как снаряды ложатся между Энсдорфом и шахтой. Он видел вспышки американских орудий. В Энсдорфе горел дом, и пламя поднималось прямо кверху в неподвижном воздухе.

– Не верю, – сказал он.

– У меня есть приказ. Карг вскочил и побежал к шахте.

Капрал крикнул ему вслед:

– Уходите оттуда! Уходите оттуда! У меня приказ!

Карг, спотыкаясь, вбежал в шахту. Он бежал так быстро, что его ноги заплетались, хоть он с детства привык к скользкому, неровному полу шахты.

Его остановила Элизабет Петрик.

– Идем! – крикнул он, – идем со мной! Сейчас же, сию минуту, скорее. Ради Бога, скорее!

Он схватил ее за руку, и они вместе побежали к выходу, мимо участков, отведенных семейным, мимо встревоженных мужчин и женщин, появлявшихся из темноты; он проталкивался вперед, а она, все еще не зная, куда он ведет ее, отвечала на все вопросы:

– Тише! Тише!

Выйдя из шахты, Карг подвел фрау Петрик к капралу:

– Вот! Видите, это женщина! Теперь вы мне верите?

Капрал поднялся на ноги. Он взглянул на женщину, даже дотронулся до нее.

– И много их там? – спросил он, готовый поверить и не в состоянии ни на что решиться.

– Нельзя взрывать вход в шахту! – сказал Карг. – Нельзя! Мы там в безопасности! Мы не можем уйти! Нельзя же нас похоронить там!

Элизабет Петрик поняла, что собираются делать солдаты. Она вся помертвела, но осталась спокойна.

– Нас пять тысяч человек, – сказала она, – мы такие же люди, как и вы, а вы хотите…

– Знаю, знаю, – ответил капрал, – но как же быть с приказом?

Да, как быть с приказом? Элизабет Петрик знала, что такое приказ, она была немка: лично она могла не послушаться приказа, если не было никакого иного выхода, но ожидать того же от других немцев, а в особенности от солдат, ей и в голову не приходило. Она вполне понимала, какая опасность заключается в том, что капрал получил приказ.

– Я за это не отвечаю, – сказал капрал.

Остается одно: если он получил приказ, надо этот приказ отменить.

– Где ваш офицер? – спросила она. – У вас должен быть офицер!

– Лейтенант на другой стороне, на Швальбахской, кажется, – с готовностью сказал капрал. Он понимал, что она указывает ему выход. – Туда час пути; мы только что перебрались через гору…

– Через шахту ближе, – сказала Элизабет Петрик. – Подождите здесь, капрал! – Она не просила, она приказывала, а он повиновался. – Подождите здесь и не двигайтесь с места, пока я не вернусь!

– Скорей! – ответил капрал. – Долго ждать я не могу. У меня приказ.

Лейтенант саперов был офицер запаса по фамилии Шлагхаммер, уже немолодой человек, смуглый, с рябым лицом и нерешительным взглядом, хороший отец и хороший муж. У него не было оснований не верить словам Петтингера, сказавшего, что он осмотрел шахту и что, по его мнению, американцы вполне могут пробраться через нее из Энсдорфа в Швальбах. Его удивило, однако, для чего офицеру в таком высоком чине понадобилось лично осматривать эту темную и грязную дыру, промочив при этом штаны; но он был не такой человек, чтобы задавать вопросы подполковнику.

Петтингер прибавил к приказу:

– Там, в шахте, может быть, есть несколько человек – дезертиры фольксштурма, которые уклоняются от выполнения долга.

Шлагхаммер ответил:

– Слушаю.

На мгновение он увидел перед собой этих людей в шахте, которые ногтями и карманными ножами царапают скалу, отрезавшую от них воздух и свет, и отступают в полном изнеможении. Потом он отогнал это видение. У него три сына на фронте, чья жизнь, быть может, подвергается опасности из-за того, что эти дезертиры уклоняются от своего долга.

Он немедленно выступил из Саарбрюкена в Швальбах. Изучив местность, он послал половину своего отряда к Энсдорфскому концу шахты с двумя ящиками динамита, приказав идти верхней дорогой. Он не желал, чтобы динамит несли туннелем, где скопилась подпочвенная вода. Он оставил у себя другие два ящика, набитые динамитом, для того чтобы взорвать склон горы над Швальбахским входом в шахту.

Теперь лейтенант Шлагхаммер стоял и слушал фрау Петрик. «Они тоже люди, – думал он – Петтингер сказал, что там дезертиры… Боже мой, а там женщины, дети и старики, бежавшие от войны». Американцы могут просочиться… Каким образом? Перебив прикладами и заколов штыками этих людей? Но у него есть приказ…

– Видите ли, – сказал он, – не то чтобы мы хотели вреда вам всем. Но по ту сторону находятся американцы. Они частично заняли Энсдорф. Если они пройдут через шахту, они атакуют наш тыл. Так что это военная необходимость.

Военная необходимость – это очень важно. Элизабет Петрик почувствовала, что кровь холодеет у нее в жилах. Против военной необходимости нечего и спорить.

– Хорошо, – сказал лейтенант, – если мы взорвем только одну сторону, вы можете там остаться.

– Это не просто туннель, – ответила она, – это старая шахта. Если не будет тяги, начнет скопляться гремучий газ. Я знаю. Я всю жизнь прожила в шахтерском городке. Надо, чтобы обе стороны оставались открытыми.

Шлагхаммер нахмурился. Не его дело судить Петтингера, разбирать, какие у него соображения, что у него правда и что ложь. Но толковать приказ – это его дело.

Ему велели взорвать вход в шахту, а не убить пять тысяч человек. Петтингер ничего на этот счет не говорил – лишь бы не просочились американцы, как ни маловероятна такая возможность.

– Это же только на время, – убеждала она. – Ведь фронт передвинется. Тогда мы опять можем выйти из шахты, опять жить…

Шлагхаммер расстегнул воротник. Если шахта станет чем-то вроде нейтральной территории, которой не будет пользоваться ни та ни другая сторона, то это все равно что завалить ее взрывом. Кто станет проверять, каким образом он выполнил приказ и осуществил его цель? Его командование далеко отсюда, в Саарбрюкене. А Петтингер вряд ли сюда вернется.

– Мне нужна гарантия, – резко сказал Шлагхаммер, – что американцы не будут пользоваться шахтой. Можете вы доставить мне такую гарантию?

– Мы можем попробовать!

– Кто это «мы»? Я имею в виду вас, фрау… Как ваша фамилия?

– Петрик.

– Вас, фрау Петрик.

– Я только женщина, – сказала она, предвидя возражения со стороны комитета, своего мужа, людей в шахте.

Шлагхаммер начинал терять терпение.

– Вот именно! Если они кого-нибудь послушают, эти американцы, то только женщину. К мужчине всегда отнесутся подозрительно – почему он не на фронте?

Она взглянула ему прямо в глаза.

– Я попробую.

– Может быть, они послушают вас, – сказал он с надеждой: – Они тоже люди. Ступайте, попробуйте, фрау Петрик.

– Благодарю вас, – сказала она, – благодарю…

Он остановил ее.

– Я даю вам сорок восемь часов. Это все, что я могу сделать.

– Сорок восемь часов. Хорошо, герр лейтенант. – Она выпрямилась и вышла.

Лейтенант смотрел, как она, старая женщина, твердыми шагами идет к шахте. А если ей не удастся? Если там, по ту сторону фронта, не поймут, чего она хочет? Посмеются над ней? То, что он сделал, – не по правилам, это самое меньшее, что можно сказать.

– Я знаю, что мне теперь делать, – сказала фрау Петрик отцу Грегору и комитету.

Они выслушали ее. К ее удивлению, они возражали мало и очень нерешительно. В конце концов все согласились с тем, что идти следует именно ей.

Пастор подошел к чемодану, который он принес с собой в шахту, с трудом опустился перед ним на колени и достал оттуда облачение. Он подал его фрау Петрик, держа сложенным на вытянутых руках.

– Вам понадобится белый флаг, – сказал он.

– Ваша риза! Она вам самому нужна!

Старческая рука с набухшими венами разгладила шелк одеяния.

– Быть может, она защитит вас, – тихо сказал священник.

Потом фрау Петрик подошла к своему углу. Все здесь было в забросе. Ее муж сидел на корточках среди беспорядка, отличавшего этот маленький квадрат от других. Одеяла фрау Петрик, когда-то ее гордость, валялись где попало; немытые тарелки были кое-как составлены в кучу; горящая свеча вся оплыла. Пауль и Леони сидели рука об руку, поодаль от Иоганнеса.