Текст книги "«Крестоносцы» войны"

Автор книги: Стефан Гейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 45 страниц)

7

На следующий день, часов около двенадцати, в лагерь прибыл Фарриш.

С ним явились корреспонденты, фоторепортеры, цензоры и офицеры, околачивающиеся около штаба. Во главе с Уиллоуби, успевшим прожужжать им все уши о величии Фарриша, они шествовали за крупно шагавшим генералом.

Они шествовали мимо Иетса и Троя. Они шествовали мимо солдат, которые заняли лагерь. Они толпой окружали заключенных, которые не успевали или не могли убраться с их дороги. Они осторожно трогали пальцами костлявые руки, дряблую кожу, вслух высказывая свое возмущение и прикрывая нос платками.

Трой терпел все это, пока у него хватило выдержки. Потом он подошел к генералу. Ему не сразу удалось привлечь к себе внимание Фарриша, хотя тот не мог не заметить его приветствия.

– Где содержатся эсэсовцы? – спросил один из репортеров.

Уиллоуби выжидательно посмотрел на Троя.

– Они сгорели вчера ночью, – медленно проговорил Трой.

Фарриш круто повернулся.

– Что?

– Несчастный случай, сэр, – сказал Трой.

– Что-то слишком часто вы ссылаетесь на несчастные случаи, капитан! – рявкнул Фарриш и потом, вспомнив о представителях прессы, добавил несколько сдержаннее: – Мы об этом еще поговорим.

Но тон генерала не устрашил Троя.

– Два слова, сэр… Снабжение! Продовольствие, медикаменты, которые я запрашивал! Без них просто гибель, сэр! Люди здесь мрут от голода.

Фарриш сверкнул на Троя глазами, но Трой выдержал его взгляд.

Уиллоуби ринулся в бой:

– Генерал Фарриш распорядился о снабжении продовольствием обитателей этого лагеря, – громогласно заявил он. – Попрошу фоторепортеров приготовиться. – Потом повернулся к Трою: – Если вы хотите чем-нибудь помочь нам, соберите хоть несколько заключенных, так чтобы можно было произвести съемку. И поживей, друг мой! Мы присутствуем при историческом моменте!

Трой увидел, как вся компания под предводительством генерала проследовала к баракам. Мучительное чувство горечи поднялось в нем. Так вот в чем заключалась его миссия – расчистить дорогу журналистам!

К нему подошел Иетс.

– Осадили? Ничего, не расстраивайтесь. Наше счастье, что Видеркопф сгорел заживо, иначе он позировал бы сейчас перед аппаратом вместе с Фарришем.

Генеральская свита растеклась вокруг группы заключенных.

Иетс услышал, как кто-то из фоторепортеров сказал:

– Генерал, будьте добры, улыбнитесь.

– Генерал не любит улыбаться, – вмешался Уиллоуби. – И, кроме того, сейчас это совершенно неуместно.

Трой с Иетсом пошли следом за гостями. Щелканье аппаратов на каждом шагу, вспышки осветительных ламп. Фарриш у разверстой общей могилы. Фарриш у входа в барак – из-за дверей высунулись бритые наголо черепа заключенных. Фарриш с книжкой Шрекенрейтера в руках.

– Крупным планом ее! Самое интересное – татуировка!

Фарриш смотрит на покрытого струпьями заключенного, которого подвергают дезинфекции. Фарриш с пайковой консервной банкой – грузовики с продовольствием только что прибыли. И Фарриш в своей коронной роли – у койки одного из подопытных раковых больных доктора Валентина.

Фарриш у микрофона:

– Освобождение лагеря «Паула», может быть, превосходит все, сделанное до сих пор солдатами моей дивизии. Я горжусь этим не меньше, чем теми победами, которые они одерживали на поле боя под моим командованием.

И вокруг этих туристов, точно клушка вокруг цыплят, суетится вездесущий Уиллоуби.

– Что он, совсем бесчувственный, что ли? – спросил Трой.

Иетс сказал:

– Нет, почему? Просто ему некогда осмотреться по сторонам, а может, он и намеренно этого не делает. Занят, хлопот по горло!

– Упырь! – буркнул Трой.

Все это кончилось довольно быстро. Большинство корреспондентов умчалось в штаб обрабатывать материалы. Карен отдала свою статью Тексу Майерсу для передачи. Те, кто остался в лагере, бродили от барака к бараку в поисках интересных деталей и сколько-нибудь видных заключенных, имена которых могли бы произвести впечатление в Соединенных Штатах; расспрашивали, нет ли у кого родственников в Америке, желательно в тех местах, где выходили их газеты. Как правило, обитатели лагеря «Паула» сторонились корреспондентов. Они не замедлили убедиться, что эти люди не имеют никакого отношения к раздаче продовольствия. Кое у кого уже началась рвота – ссохшиеся желудки отказывались принимать пищу, проглоченную наспех, всухомятку. Это сразу лишило заключенных привлекательности в глазах корреспондентов, ибо они прекрасно знали, что их газеты и телеграфные агентства сильно урезывают материалы об ужасах войны.

Фарриш сообщил Трою о Нейштадтской катастрофе без всякой подготовки, со свойственной ему резкостью. И, закончив свой рассказ, спросил ошеломленного капитана:

– Что вы можете сказать в свое оправдание?

Трой мог бы сказать многое: его оперативная группа была слишком мала, чтобы поддерживать связь с Нейштадтом; за Нейштадт должен был отвечать Диллон, поскольку он, Трой, продвинулся дальше, и Диллон, по-видимому, поплатился жизнью за свои ошибки; Нейштадт и лагерь «Паула» находились за пределами сектора Фарриша, и эту операцию следовало согласовать с дивизией, которая действовала в том секторе. И, наконец, Трой мог бы сказать в свою защиту, что когда он узнал об эвакуации лагеря «Паула» и о предстоящем расстреле оставленных там заключенных, у него уже не было времени добывать сведения разведкой, не грозит ли Нейштадту наступление какой-нибудь случайной немецкой части, численно превосходящей отряд Диллона.

Уиллоуби приготовился возражать и, если понадобится, разбить все эти доводы. Но ему не пришлось пустить в ход свои юридические таланты.

Гибель отряда Диллона в Нейштадте слишком напомнила Трою уничтожение взвода Фулбрайта во время боев на Арденнском выступе. И ему сказали об этом сейчас, когда он и без того подавлен тем, что не может наладить порядок в лагере «Паула». Трой не стал защищаться.

Стоя позади Фарриша, Уиллоуби видел лицо Троя – стиснутые губы, пустой взгляд. Он хотел было поднять вопрос о сожженных заживо эсэсовцах, но смолчал.

А Фарриш тем временем говорил:

– Вы сами должны понять, капитан, что выбора у меня нет.

– Да, сэр.

– Вы, по-видимому, не справились со своими обязанностями командира.

– Да, сэр.

Фарриш весь ощетинился:

– Черт вас возьми! Скажите что-нибудь, кроме «Да, сэр»!

Генерал задыхался. Он не может мириться с неудачами. Всякая неудача – это выпад против него!

Уиллоуби воспользовался наступившей паузой. Ему казалось, что, принимая всю вину на себя, Трой хочет выгородить Фарриша и его, Уиллоуби, – инициатора этой операции. И он сказал:

– Вы не должны обижаться, капитан, лично против вас никто ничего не имеет. Вам были предоставлены все возможности, но обстоятельства так сложились, что…

– Мои офицеры и мои солдаты используют все данные им возможности! – подхватил Фарриш. – И я горжусь этим! Если я не могу выбирать каждого своего солдата и офицера в отдельности, то изгонять тех, кто не оправдал моего доверия, – это в моих силах. Таков мой принцип.

– Я не отказываюсь нести ответственность, сэр, – с трудом выговорил Трой. – Я слагаю с себя офицерское звание. Войну я начал рядовым и продолжать ее могу тоже рядовым.

– Предоставьте решить вашу дальнейшую судьбу мне, капитан.

Слишком уж он тяжело это принял. Но Фарриш не может заявить: «Тут есть и моя вина». Во-первых, потому, что он ни в чем не виноват и никогда не бывает виноват. Во-вторых, кто-то должен сказать: «Я не отказываюсь нести ответственность». Трой сказал это. Фарриш был человек не мстительный, покуда все шло так, как ему хотелось.

– Лично против вас я ничего не имею, – повторил он слова Уиллоуби.

– Слушаю, сэр.

– Явитесь в отдел личного состава за новым назначением.

– Слушаю, сэр.

Трой вышел из генеральского прицепа. Оставшись наедине с Фарришем, Уиллоуби сказал:

– Какая жалость! Прекрасный офицер. Я его знаю по Рамбуйе. Надежный строевик. Очевидно, такая задача была ему не по силам – не справился…

– Кларенс Уиллоуби! – воскликнул Фарриш. – Вы все еще мало меня знаете! Мне это гораздо тяжелее перенести, чем ему. Но принцип есть принцип.

8

Фельдмаршал фон Клемм-Боровский называл это «Kessel», американцы называли окружением или кольцом. Немецкое название было гораздо выразительнее. «Kessel» – это котел, в котором ты сидишь и из которого не можешь выбраться, несмотря на все свои отчаянные попытки, – сидишь и ждешь, когда под тобой разведут огонь.

То, что такой казус случился с ним после того, как он перевел почти все свои войска обратно через Рейн, потрясло до основания веру Клемм-Боровского в самого себя. Неужели он, математик, специалист по передвижению войск, допустил где-то ошибку, спутавшую все его расчеты?

Пока кольцо еще только стягивалось вокруг него, он предпринимал одну контратаку за другой, зная, что это ни к чему не приведет; но что оставалось делать? Если б, предвидя окружение, он отступил из Рура и спас остатки своей армейской группы, потеря рурского бассейна окончательно подорвала бы обороноспособность Германии. А стараясь удержать и защитить Рур, он неминуемо должен был отрезать себе путь к отступлению и попасть в котел.

Фельдмаршал знал также, что его армейская группа – последняя из уцелевших на западе. Если он выйдет из игры, Верховное командование, вероятно, перейдет к подвижной обороне между Рейном и Эльбой, но это будет только оттяжка, не более.

Командный пункт Клемм-Боровского помещался в двухквартирном жилом доме на окраине Креммена. Снаружи дом этот ничем не отличался от других, и потому-то Клемм-Боровский и остановил на нем свой выбор. Ни воздушные, ни наземные разведчики противника никогда не догадаются, что именно отсюда маршал руководит последней битвой за Рур. Правда, особенного руководства сейчас не требовалось. Приказ по армии был обычный – сражаться до последнего человека, и Клемм-Боровский отдал его скрепя сердце, потому что такие приказы слишком часто повторялись за эту войну и всегда предвещали поражение и никогда не способствовали победе.

У маршала было достаточно свободного времени для раздумий о неминуемом поражении и о будущем Германии. Он был уверен, что ее будущее сложится без его участия, но полученный им урок не пропадет даром, им должны воспользоваться будущие немецкие полководцы и политики.

Он записал свои соображения по этому поводу мелким готическим шрифтом. Потом послал за Петтингером.

Петтингер несколько полинял за последнее время, но держался по-прежнему уверенно и сухо. Он знал, что нельзя больше терпеть эти поражения и отступления, и все же не позволял себе раскисать. Тотальная война может закончиться или тотальной победой или тотальным поражением, а если им суждено последнее, тогда пусть гибнет вся страна, вся Европа, весь мир. Уничтожь его, если не можешь управлять им.

Фельдмаршал усталым движением протянул руку к карте.

– Вы видите, герр оберштурмбаннфюрер, – надежды нет.

– Да, плохо, – бесстрастно подтвердил Петтингер. Стоит ли говорить этому старому филину, что, покуда есть люди, а у людей есть оружие, от надежды отказываться нельзя!

– Я не только математик, – продолжал Клемм-Боровский, – я, кроме того, историк. Исторические циклы сменяют один другой. В 1918 году мы уже готовились к следующему историческому циклу – будем готовиться и теперь.

Петтингер криво усмехнулся. На следующий цикл рассчитывать нечего.

Маршал подвинул к себе бумаги, лежавшие на столе.

– Вот тут изложены мои мысли по этому поводу. И я поручаю вам, подполковник, проследить, чтобы этот документ попал в соответствующие руки и был соответствующим образом использован.

– Я чрезвычайно польщен.

Клемм-Боровский откашлялся. Потом спросил:

– А вам не интересно узнать, почему я не передаю его сам, а поручаю сделать это кому-то другому? И что здесь написано? И почему я избрал именно вас?

– Почему, герр маршал?

– Я анахронизм, Петтингер. Я воевал по старинке, несмотря на все свои таблицы и расчеты. Я юнкер, Петтингер, – обломок Средневековья. Сражение, последнее в этой войне, проиграно. Мне остается одно – умереть.

Маршал поднял голову. Он надеялся уловить на лице Петтингера следы волнения, горя, ужаса, жалости – следы каких-нибудь чувств, любых чувств.

Но лицо у Петтингера словно застыло.

Клемм-Боровский продолжал, уже не в столь пышных выражениях:

– Так что я не смогу позаботиться о своем завещании. Придется это сделать за меня кому-то другому.

– Разумеется, – сказал Петтингер.

Маршал не сразу собрался с мыслями:

– Я мог бы выбрать человека своего круга, своей среды, у меня в штабе их много, но они не годятся… Не годятся на такое дело, – поправился он.

Петтингер вдруг вспомнил, каким стал под конец Дейн – надломленный, а со своим болезненным гонором так и не расстался. Интересно, где он сейчас, в какой норе отсиживается?

– Мало мы их перевешали после вицлебенского мятежа – надо было больше, – сказал он.

Клемм-Боровский, близко знавший маршала Вицлебена, поморщился.

– Вот почему я выбрал вас, – продолжал он нарочито бодрым голосом. – И думаю, что не ошибся в своем выборе.

– Думаю, что нет, – подтвердил Петтингер. – Я уцелею, если не окажусь жертвой какой-нибудь нелепой случайности. Итак, ваше завещание?

– Я опускаю ту его часть, которая касается меня лично. Основное – политика. Мы должны учесть все свои ошибки. Я знаю, вы, как член национал-социалистической партии, не захотите слушать мои упреки по адресу фюрера. Но при создавшемся положении, – он показал на карту, – недомолвки вряд ли уместны.

– Ничего! – Петтингер улыбнулся. – Не бойтесь меня, герр маршал.

«И он смеет так говорить!» – пронеслось в голове у Клемм-Боровского, но он быстро отогнал от себя эту мысль.

– Какое безумие, что мы позволили втянуть Германию в войну на два фронта! Я имею в виду не обычную войну на два фронта – одновременно на Востоке и на Западе, с этим мы, может быть, и справились бы. Нет, нам пришлось вести сразу две войны! Одну старомодную – вы только подумайте, какие ничтожные разногласия были у нас с англичанами и американцами! Что значил спор из-за каких-то рынков и источников сырья? С какой легкостью мы могли бы поделить между собой Европу! Поменьше громовых раскатов, побольше терпимости с нашей стороны – и все сошло бы как нельзя лучше, ибо – запомните это, Петтингер! – мы, и Западная Европа, и Америка вращаемся в одной и той же орбите, у нас один и тот же уклад жизни, одна и та же культура, одни и те же нравственные устои.

– Допустим! – сказал Петтингер. – Но танки, которые идут на нас, стреляют снарядами, изготовленными на Западе.

– По нашей вине! – воскликнул маршал. Потом, успокоившись, продолжал: – Вторая война была совсем иного порядка. Это война против другого мира, настолько непонятного и чуждого нам, что о компромиссе с ним не могло быть и речи. И мы проиграли ее, потому что нам пришлось одновременно вести и ту, первую войну. Первую, никому не нужную войну надо прекратить, чтобы продолжить вторую – неизбежную. И вести ее придется людям вашего склада – вести то открыто, с оружием в руках, то затаившись, выжидая подходящей минуты для удара, полагаясь на то, что когда-нибудь обстоятельства обернутся в вашу пользу.

И тут у Петтингера открылись глаза. Многое в исповеди маршала показалось ему сущим вздором, болтовней поверженного во прах человека, который пытается оправдать свое поражение, оправдать себя и себе подобных, свалить вину на других. Он уже собирался сказать Клемм-Боровскому, что если «сумерки богов» близки, такие люди, как его покорный слуга Петтингер, предпочтут уйти со сцены с блеском, в громе выстрелов, оставив победителям одни развалины, которые нельзя будет восстановить за сто лет.

Но Клемм-Боровский предлагал другой выход, и этот выход избавлял от необходимости идти на героическую гибель.

Самоуничтожение хорошо, пока оно длится, ибо никому не дано читать собственные некрологи и то, что будет написано в грядущих веках в учебниках по истории.

– Обстоятельства повернутся в нашу пользу, – повторил он. – Но каким образом?

– Не забывайте, Петтингер, Европа – это сердце мира, а Германия – сердце Европы. Уверяю вас, в Лондоне и Вашингтоне уже задаются вопросом: как же будет построена послевоенная Европа, как будет построена Германия – по их образцу, то есть по нашему, или по образцу русских? Разгромив нас, Лондон и Вашингтон должны будут нянчиться с нами и воссоздавать Германию заново, ибо без нашей помощи им не обойтись. Вот тогда-то вы и выступите вперед, Петтингер. В оркестре, который будет исполнять их музыку, вам не дадут сразу партию первой скрипки, не надейтесь на это. Довольствуйтесь на первых порах треугольником и позванивайте им хоть изредка. Но где они найдут подходящих музыкантов? Вскоре вам поручат партию барабана, потом гобоя, потом виолончели – и наконец вы снова станете за дирижерский пульт.

Петтингер кивнул:

– А вы, оказывается, знаток музыки, герр маршал.

– Да. Я человек большой культуры. – Он подвинул Петтингеру бумаги:

– Вот мое завещание. Вы позаботитесь о нем?

– Да, герр маршал.

– Назовем его «План Клемм-Боровского». Каждому человеку хочется что-то оставить после себя на земле. И приступайте к делу немедленно. Прежде всего откройте фронт на Западе на всем его протяжении.

– Что?! – Хотя «сумерки богов» уже не маячили перед Петтингером, он еще не был готов к тому, чтобы сразу поставить крест на всем.

– Конечно! Пусть двигаются вперед. Пусть идут к Эльбе, за Эльбу! Чем они дальше проникнут на Восток, тем больше останется у них за плечами Германии – нашей Германии. Сдайте в архив все устарелые и сильно раздутые понятия о предательстве.

Петтингер снова взвесил в уме предложение маршала. Специалисту по передвижению войск нельзя было отказать в логичности.

Клемм-Боровский проговорил торжественным тоном:

– Мы думаем о грядущем историческом цикле!

Нет, логика у него хромает.

– Мы, герр маршал? – переспросил Петтингер.

Маршал остолбенел.

– Я знаю, вы стремитесь к истинному величию – величию человека, жертвующего жизнью ради идеи, – сказал Петтингер с легкой дрожью в голосе. – Какова была бы судьба национал-социализма без мучеников 1923 года – без тех людей, которые сложили голову во время мюнхенского путча?

Маршал встревожился. Решив уйти из жизни, пожертвовать собой ради своего народа и своей страны, он вовсе не желал, чтобы его подталкивали на этом пути.

Но Петтингер решил по-своему. Чудо случилось, и случилось там, где его меньше всего можно было ожидать.

Идеи маршала хлынули в пустоту, скрывавшуюся за позерством Петтингера, и он снова преисполнился надежд. План Клемм-Боровского казался ему не только осуществимым, в нем была единственная возможность спасения. Петтингер проглотил его целиком, переварил, освоил и несколько изменил, предвидя возможные случайности. Вопрос об авторстве, который так подчеркивал маршал, не имел ни малейшего отношения к делу. Этот план мог обрести силу лишь в том случае, если он во всех своих стадиях будет безымянным и примет видимость стихийного движения.

Петтингер встал.

– Ваше превосходительство, вы сами сказали, что должны умереть. Успех вашего плана зависит от вашей репутации. А ваша репутация останется незыблемой только в том случае, если вы умрете.

Клемм-Боровский вскочил из-за стола. Он брызгал слюной от ярости.

– Тише! Тише! – успокаивающим тоном проговорил Петтингер. Потом вынул завещание из кармана и прочел вслух первую строчку: – «Я умираю во главе своих войск, чтобы спасти Германию».

– Я умру, полковник Петтингер, когда для этого настанет время!

– Герр маршал, представьте себе, какой жалкий вид вы будете иметь в качестве военного преступника на судебном процессе, который начнут союзники! Кто же тогда примет всерьез ваше завещание, кто возьмется проводить в жизнь вашу идею о сотрудничестве с англичанами и американцами?

– Меня нельзя судить! Я только выполнял свой воинский долг. Наш разговор окончен. Желаю вам счастья и всяческого успеха. Вы свободны.

Теперь, когда в руках у Петтингера был талон на жизнь, выписанный маршалом, ему очень хотелось поскорее вырваться из рурского мешка.

– Ваше превосходительство, у меня еще есть время. Уйти отсюда я всегда успею. Одному это сделать нетрудно, тем более, что я хорошо знаю здешние места. Но я решил остаться с вами до конца.

– Я приказываю вам уйти! – резко сказал маршал.

Петтингер знал, что Клемм-Боровский может позвать своих адъютантов.

– Уменя ваше завещание, герр маршал, – угрожающе проговорил он. – Признавшись в своем намерении совершить самоубийство, вы тем самым заявили всему миру, что не отвечаете за свои дальнейшие поступки. Я должен остаться при вас.

Маршал опустился в кресло. Так больше не может продолжаться – что-то должно произойти. Вдруг придут американцы – придут и захватят в плен и его, и Петтингера, и завещание.

Он встал, взял со стула пояс с кобурой, стянул им живот, надел каску и шагнул к двери.

Пальцы Петтингера легли на дверную ручку, прежде чем он успел коснуться ее.

– Что это значит, Петтингер!

– Герр маршал, я с вами.

– Я иду на передовую, умирать во главе своих войск.

– Герр маршал, я не оставлю вас.

Маршал повернулся и снова подошел к столу. Он сел в кресло и уставился взглядом куда-то в пространство, сквозь Петтингера. Петтингер вынул из кармана пачку сигарет.

– Хотите?

Клемм-Боровский не двинулся. Петтингер закурил, стараясь подавить нервную дрожь.

– Подождите… – жалобно проговорил маршал. – Подождите, может быть, скоро подойдут американцы…

– И вы сдадитесь живым?

– Нет! – Он взмахнул рукой. – Нет, нет… Здесь в соседних домах расквартирована штабная рота. Я пойду с ней в бой и вместе с ней погибну.

– Они не дадут вам погибнуть, – сказал Петтингер. – Солдаты уберегут вас от гибели.

Маршал засмеялся дребезжащим смехом: – Я не смогу умереть, Петтингер! Мне не позволят умереть! Отдайте завещание!

– У вас есть оружие, – безучастным тоном проговорил Петтингер.

– Да, да… У меня есть оружие… – лицо Клемм-Боровского прояснилось. Он вынул револьвер из кобуры, прищурился, потом, видимо, приняв какое-то решение, повертел его в руках и навел на Петтингера.

Сигарета, догорев, обожгла Петтингеру пальцы.

– Хорошо. Вы застрелите меня, – спокойно сказал он. – А дальше что? Вам придется поручать свое завещание кому-то другому, начинать все с начала. А впереди у вас все то же: или скамья подсудимых, или смерть сейчас.

Он бросил окурок на пол и придавил его каблуком.

– Отдайте мне револьвер.

Рука маршала, словно против его воли, потянулась к Петтингеру, пальцы ее разжались, и револьвер упал на стол.

Петтингер не спеша поднял его. Он прицелился маршалу в сердце.

На выстрел в комнату вбежали офицеры и солдаты. Онемевший от ужаса полковник замер перед Петтингером.

Петтингер вынул из кармана завещание Клемм-Боровского:

– Вам знаком этот почерк?

– Да. Это рука маршала.

– Читайте! – приказал ему Петтингер. – Вслух читайте!

Полковник судорожно глотнул слюну и облизнул губы. «Я умираю… во главе своих войск… чтобы спасти Германию… пожертвовав нации самым дорогим, что у меня есть… я завещаю ей… дело…»

– Достаточно, – сказал Петтингер, складывая документ и пряча его в карман. – Его превосходительство фельдмаршал фон Клемм-Боровский обратился ко мне за этим последним одолжением. Позаботьтесь о том, чтобы его похоронили с воинскими почестями.

Трясущийся полковник мог только пролепетать: «Jawohl!»

Петтингер повернулся к двери. Ему не терпелось уйти до того, как полковник и другие офицеры придут в себя и, чего доброго, начнут задавать вопросы. Но уходить надо было с достоинством.

– Meine Herren, – сказал он. – Фельдмаршал фон Клемм-Боровский был великий человек. Он умер, чтобы жила Германия.

– Jawohl! – сказал полковник. Но Петтингер уже исчез.