Текст книги "«Крестоносцы» войны"

Автор книги: Стефан Гейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)

Навстречу им по улице, важно вышагивая, двигалась группа солдат в цилиндрах. Они приподнимали их, раскланивались широким жестом и кричали: – Guten Tag! Kommen Sie hier, Freulein! [11]11
  Добрый день! Идите сюда, фрейлейн! (нем.)


[Закрыть]

– Вот это для фрицев кровная обида, – сказал Бинг. – Цилиндр в Нейштадте – символ добропорядочности. Он переходит от отца к сыну.

Карен рассмеялась.

– Чего же Трой смотрит! Остановил бы их!

– А зачем? Пусть развлекаются. Вся беда в том, что цилиндры – это только начало, а потом они приступают к торговле, и в конце концов немцы остаются и при своих цилиндрах, и при наших сигаретах.

– А потом?

– А потом Трой продвигается дальше. А потом приходят тыловые части. И вот тогда «освобождение» приобретает организованный характер. Крерар говорил… Он уже вернулся домой. Вы помните Крерара?

Карен не успела ответить, как Бинг бросился к двум мужчинам в полосатой, похожей на пижамы одежде. Один из них бессильно опустился на край тротуара, прислонившись головой к фонарному столбу, другой тщетно обращался к прохожим за помощью. Те обходили их стороной.

– Кто вы такие? Откуда? – строго спросил Бинг. Потом он увидел лицо старика, сидевшего на тротуаре, его закрытые, ввалившиеся глаза, острый подбородок, выстриженные плеши на седой голове; увидел резкие темные шрамы на щеках второго мужчины и, понизив голос, мягко добавил: – Вам помочь?

– Мы из лагеря «Паула», – сказал Келлерман. – Мы бежали…

В городской ратуше, в бывшем кабинете крейслейтера Моргенштерна, Трой назначил лейтенанта Диллона временным военным комендантом Нейштадта.

– Больше взвода я вам оставить не могу, – говорил он Диллону. – А этого вполне достаточно, будете поддерживать порядок в городе и следить за дорогой, чтобы нам не терять связи с дивизией. Полицейский час объявите с 19.00, улицы непременно патрулируйте. Если столкнетесь е регулярными немецкими войсками, численно превосходящими вас, оставьте город, отступите и попытайтесь связаться со мной.

– Хорошо, сэр. – Диллон был узкоплечий, анемичного вида молодой человек. – Но здешние фрицы меня больше беспокоят. Как сформировывают муниципалитет – я не знаю, а гражданские власти тут нужны обязательно, хотя бы для того, чтобы объявлять полицейский час.

– Придется вам завести глашатая, – посоветовал ему Иетс.

– А где этот патер? – спросил Трой.

– Дожидается приема, – сказал Иетс. – Я велел Циппману привести его сюда.

– Так пусть войдет.

Человек, который переступил порог кабинета и скромно остановился у двери, по-видимому, прекрасно умел пользоваться достоинством своей черной сутаны и серебряной цепи с нагрудным крестом. Лицо у него было так тщательно и гладко выбрито, что скулы и круглый подбородок отливали розовым. Этот розовый оттенок хорошо сочетался с живым взглядом его светлых глаз и темно-каштановыми волосами, напомаженными и расчесанными на косой пробор.

– Отец Шлемм? – спросил Иетс.

– Да. Я патер церкви Святой Маргариты – самого большого прихода в городе. – Он говорил на безукоризненном английском языке с американским акцентом, и его деловитый тон несколько смягчал высокомерие этого заявления. – Обращаюсь к вам на вашем языке, джентльмены, во избежание затруднений с немецким. Я провел несколько лет в иезуитском колледже в Нью-Джерси.

Диллон вздохнул свободнее. Слава Богу, нашелся человек, с которым можно будет работать.

– Насколько нам известно, вы содействовали сдаче города? – сказал Иетс.

Патер ответил после минутного раздумья:

– «Сдача» – не то слово, сэр. Церковь – наша мать, она считает, что лучше сохранить, чем предать гибели.

– Дело не в словах, – сказал Трой, не желавший вдаваться сейчас в споры.

Патер чуть заметно поднял брови.

– Церковь не вмешивается в политику, сэр. Все мирское чуждо ей.

– Значит, вы отказываетесь содействовать нам? – Трой поднялся с громадного кресла герра Моргенштерна, обогнул стол и подошел к патеру вплотную. Тот не отступил перед ним.

– Напротив, – сказал отец Шлемм. – Правда, мы еще не знаем, что от нас потребуется. В данный момент в абсолютной пустоте, которая царит в городе, мы являемся единственной дееспособной организацией, если не считать ваших войск, но ведь они рано или поздно уйдут отсюда.

– Вот это другой разговор, – сказал Трой.

Иетс отметил мысленно, что отец Шлемм уже начинает торговаться.

– Мы хотим установить порядок в Нейштадте, и мы его установим, либо с вашей помощью, либо без нее. Выбирайте, отец Шлемм.

Патер молча склонил голову.

– Давайте ближе к делу, – сказал Трой. – Нечего тянуть. Кто будет мэром?

– Бургомистром, – пояснил Иетс.

– Наш бывший бургомистр бежал вместе с крейслейтером Моргенштерном, так же как и другие должностные лица. – Отец Шлемм говорил сухо, не осуждая и не оправдывая беглецов.

– Вы знаете кого-нибудь, кто может занять этот пост? – спросил Иетс.

– Да, разумеется, – ответил патер. – Перед тем как прийти сюда, я взял на себя смелость составить список кандидатов на главные административные посты в городском управлении. Думаю, что они устроят и вас, и жителей Нейштадта.

– Почему вы сразу об этом не сказали! – с облегчением в голосе воскликнул Диллон.

Патер благосклонно улыбнулся.

– Я не знал, дозволят ли мне представить этот список. Но, вручая его вам, я хочу подчеркнуть, что церковь не несет никакой ответственности за действия этих лиц.

– Перестаньте вилять, – сказал Трой. – Кто они такие?

– Виноторговец и председатель торговой палаты герр Бундезен – самый подходящий кандидат на должность бургомистра. Он человек всеми уважаемый и прекрасный администратор, что подтверждается его положением в деловом мире. Городской инженер, герр Зондерштейн, предпочел остаться на своем посту, вместо того чтобы бежать вместе с крейслейтером Моргенштерном. Его советую назначить на должность помощника бургомистра по городскому хозяйству.

– Прекрасно! – сказал Диллон, радуясь, что кто-то будет заботиться о канализации и уборке мусора.

– Герр Клейнбах, управляющий центральной сберегательной кассой – учреждением хоть и небольшим, но весьма солидным, – годится на должность городского казначея.

– А начальник полиции? – забеспокоился Диллон.

– Сейчас скажу и о нем, – успокоил его отец Шлемм. – Это полицейский инспектор в отставке, точнее, полицай-оберинспектор, некто Вольфарт. У него бывают приступы подагры, но сейчас он здоров.

– А кого-нибудь помоложе, поэнергичнее не найдется? – спросил разочарованный Диллон.

– К сожалению, нет, – сказал отец Шлемм все с той же легкой благосклонной улыбкой. – Германия сейчас не так уж богата энергичными молодыми людьми.

«Что-то уж очень гладко у него получается», – подумал Иетс. Уиллоуби одобрил бы такой состав городского управления, но как раз поэтому Иетс и считал своим долгом отнестись к нему настороженно и, покуда еще есть время, повлиять на Троя.

Он сказал:

– А вы уверены, отец Шлемм, что эти люди согласятся занять места во временном городском управлении?

– Если я посоветую, согласятся, – спокойно ответил патер. – Они верные сыны церкви.

– Скажите мне, отец, – продолжал Иетс, – это все бывшие нацисты?

Патеру понадобилось секунду, чтобы ослабить мускулы своего внезапно окаменевшего лица. Потом он ответил:

– Да. Но каждому мало-мальски видному человеку в Германии приходилось быть членом национал-социалистской партии. Так же, как… ну, скажем, в штате Миссисипи, где все, кто занимает хоть какое-нибудь положение в обществе, должен быть демократом.

Иетс повернулся к Трою. – Ваши люди не за тем отдали жизнь в Арденнах, чтобы мы устанавливали здесь прежний порядок, жертвой которого они стали.

– Вы правы, – согласился Трой. – Но уважаемый патер так ловко все это подал!

– А кто же обеспечит подачу электроэнергии? – спросил Диллон. – Я понятия не имею, как это у них делается.

– Давайте обсудим все снова, – сказал Иетс патеру. – Садитесь, отец Шлемм. Вот вам стул. Вы слышали о лагере «Паула»?

Патер опустил глаза. Казалось, он рассматривает свои колени. – Да, я знаю о лагере «Паула», – проговорил он, сокрушенно поджав губы. – Туда попали некоторые из моих прихожан. Я пытался спасти их…

– И тем не менее вы смеете называть имена людей, принадлежавших к той самой партии, которая создала лагерь «Паула»?

– Вы не знаете Германии, сэр! – воскликнул патер. – Герр Бундезен и другие, кого я рекомендовал, не имеют никакого отношения к лагерю «Паула»!

– Давайте говорить начистоту, отец Шлемм!

– С удовольствием! – благосклонное выражение слетело с розовой физиономии патера. Он нервно потер ладонью островок коротких волос на макушке. – Какое городское управление вам нужно? Кто в городе может стать у власти? Вы должны радоваться, что здесь остались еще порядочные, всеми уважаемые люди, которые соглашаются помочь вам.

– Хорошо! Кто стоит за этим управлением, которое вы нам предлагаете? – Иетс вложил в свои слова всю ярость, бушевавшую в нем.

Патер впился руками в сиденье стула.

– За ним стою я, лейтенант!

Дверь распахнулась настежь. Бинг ввел в кабинет двоих мужчин в полосатой одежде.

– Входите, профессор, не бойтесь!

Потом, обращаясь к Иетсу, Трою и Диллону, Бинг сказал:

– Простите, что помешал вам. Но эти двое убежали из лагеря «Паула». Я подумал, что их надо выслушать немедленно.

Трой круто повернулся. Патер, Нейштадт, городское управление, уборка мусора – все сразу показалось ему сущим вздором.

Иетс перевел взгляд с двух беглецов на патера и обратно.

Патер поймал на себе этот взгляд. Он встал. – Пресвятая Дева! Их надо накормить! Я позабочусь об этом!

– Сядьте, отец Шлемм, – приказал ему Иетс. – Сначала послушаем, что скажут они. – Он подошел к тому, который был помоложе. – Вы можете говорить по-немецки. Как вас зовут?

– Рудольф Келлерман. – И, устало поведя рукой в сторону, добавил: – Это профессор Зекендорф из Мюнхенского университета.

– Вы из лагеря «Паула»? Как вам удалось бежать?

– Мы бежали не из лагеря…

– А откуда?

– Со станции.

– Со станции? А я думал, вы из лагеря «Паула».

– Так и есть. Нас эвакуировали. Пять тысяч человек, тех, кто покрепче. Семь тысяч осталось в лагере.

– И они до сих пор там?

Келлерман улыбнулся. Эта улыбка резнула их, как ножом.

– Не знаю…

Трой еле сдерживал нетерпение. Иетс вкратце перевел ему слова Келлермана.

– Лейтенант Диллон! – сказал Трой. – Дайте знать всем командирам частей: мы выступаем через полчаса.

Он подвинул свое кресло профессору, знаком приказал отцу Шлемму встать и подал его стул Келлерману. – Полчаса, Диллон! – повторил он. – Надо спасти хоть кого-нибудь из этих семи тысяч… пока не поздно.

– Слушаю, сэр! – Диллон выбежал из кабинета. Иетс снова обратился к Келлерману. – Как вам удалось бежать?

– В темноте, – ответил тот. – На станции был такой беспорядок.

– Вы громче не можете? Вот, выпейте. – Он подал свою фляжку сначала ему, потом профессору. Келлерман пил медленно.

– Нас гнали весь день. К вечеру мы подошли к железнодорожной станции. Подали поезд, и тут мы бросились бежать. В такой спешке устраивать облаву было некогда. Мы повернули на запад, подошли к этому городу, увидели белые флаги, увидели на окраине у большой фабрики броневик с белой звездой, я тогда я сказал профессору: «Добрались. Это американцы».

– Потом они вошли в город, – продолжал вместо него Бинг. – Мы с мисс Уоллес видим, сидят двое на тротуаре, а проклятые немцы обходят их чуть не за милю.

– Нейштадт! – воскликнул Трой таким тоном, который ясно говорил, что сейчас ему важно лишь одно – выступить вперед, к лагерю «Паула». – Иетс! На утверждение городского муниципалитета у нас остались считанные минуты. Давайте покончим с этим.

Иетс повернулся к Келлерману:

– Сколько вы просидели в лагере?

– Десять месяцев.

– А где были до этого?

– На военном заводе. Арестован по обвинению в саботаже.

– А вы действительно саботировали?

– Нет, случая не представлялось. Но я видел, как это делали русские и поляки, и не мешал им.

– Фанатик! – проговорил отец Шлемм. Келлерман услышал это. Он перевел взгляд с патера на Иетса и словно весь сжался, ушел в себя.

Иетс сказал Келлерману:

– Моя фамилия Иетс. Я американский офицер. Я смею вас заверить: ваши убеждения для нас не менее ценны, чем убеждения патера Шлемма. Где вы были до военного завода?

– В военном госпитале, – ответил Келлерман. – Я был ранен в Северной Африке.

– В какой части?

– 999-я бригада.

– Это штрафная часть?

– Да, туда посылали политических.

Иетс замолчал. Ни у него, ни у Троя не было никаких директив о назначении бургомистра в Нейштадте. Он посмотрел на Келлермана – воспаленные глаза, обтянутые скулы с запекшейся на них кровью – и уже больше не колебался.

– Капитан, вот вам бургомистр. Герр Келлерман, вы не откажетесь помочь нам навести порядок в Нейштадте?

Келлерман, только что опустившийся на стул, который освободил патер, снова встал. Впервые за долгие годы к нему обращались вежливо. Он почувствовал спазму в горле. Наконец-то пришло то время, ради которого он так цеплялся за жизнь.

– Может быть, лучше профессора… – проговорил Келлерман. – Он образованный человек.

– У вас больше сил, – улыбнулся Иетс.

– Не знаю, какой из меня получится бургомистр, – торжественно проговорил Келлерман. – Но обещаю вам, нацисты здесь головы не поднимут.

Патер поклонился и шагнул к двери. Трой окликнул его:

– Куда вы торопитесь, отец Шлемм? Если мы решим назначить бургомистром господина Келлермана, ему понадобится ваше сотрудничество.

– Я уже сказал вам, – ответил тот, – церковь не может вмешиваться в политику.

Иетс вставил язвительно:

– Другими словами, если это будет не ваш муниципалитет, вы намерены саботировать его работу? Правильно я вас понял?

– Это клевета, сэр! – ответил патер. – Вы можете навязать Нейштадту власть человека, сбежавшего из концентрационного лагеря, но не ждите, что я стану убеждать здешних жителей покориться этой власти и сочувствовать ей.

Трой отвел Иетса в сторону.

– Нельзя ворошить этот улей, пока дивизия не подтянет сюда достаточные силы.

– Это дело принципа, – сказал Иетс.

– Диллон с горсткой солдат не справится с взбунтовавшимся городом.

– Я оставлю здесь Бинга, – сказал припертый к стене Иетс. – У Диллона будет человек, который говорит по-немецки. Он обеспечит ему связь с кем нужно.

– Не будем препираться. – Мысленно Трой был уже по дороге к лагерю «Паула».

– Вы можете положиться на городское управление, в которое войдут четыре нациста? – спросил Иетс.

Отвечать на это было нечего. Трой подошел к окну и увидел, что его колонна уже строится на рыночной площади, увидел у подъезда ратуши свою машину и шофера. Лейтенант Диллон бежит вверх по ступенькам – доложить, что все готово к выступлению. Трой чувствовал у себя на затылке взгляды всех, кто был в кабинете.

Он круто повернулся.

– Отец Шлемм, а этот аптекарь, которого вы послали к нам, этот Циппман тоже был в нацистской партии?

– Нет, – сказал патер, – насколько мне известно, не был.

– Тогда пусть аптекарь и будет бургомистром.

Отец Шлемм покачал головой:

– Боюсь, сэр, что тут встретятся затруднения. Герр Циппман – увы! – протестант. А у нас община католическая.

Трой стукнул кулаком по подоконнику: – Это уже черт знает что!

Патер молча склонил голову.

Бинг чуть заметно поджал губы. Он поймал взгляд Иетса, и Иетс понял: американцы опять импровизируют. Нет у нас твердой программы. Но что тут, черт возьми, поделаешь, когда надо двигаться дальше!

Вошел Диллон с рапортом. Трой надел каску.

– Сержант Бинг! Лейтенант Иетс оставляет вас здесь в помощь Диллону. Диллон! Бы получили соответствующие указания. И позаботьтесь об этих двоих.

Трой снова посмотрел на Зекендорфа и Келлермана, и в этом взгляде промелькнуло беспокойство. Скоро у него на руках будут тысячи таких людей.

– Пошли, Иетс!

Бинг и патер спустились по лестнице следом за ними. Бинг смотрел, как колонна покидает площадь. Странно выглядят танки на этих древних улицах! Он стоял у ратуши до тех пор, пока их грохот не затих вдали.

Потом он услышал спокойный голос патера:

– Вам, американцам, еще многому надо поучиться.

– Да? – сказал Бинг. – У кого же?

5

Граждане города Нейштадта в точности выполняли правила военного положения. После семи часов вечера все живое, если не считать бездомных кошек и собак да редких американских патрулей, пряталось по домам. Окна были затемнены. Бургомистру Циппману велели известить жителей, что американцы будут стрелять в окна, если из них пробьется наружу хоть самая узкая полоска света. Диллон сознавал всю сложность обязанностей военного коменданта и сразу же почувствовал свою изолированность, лишь только Трой вывел оперативную группу из Нейштадта.

Но внушить солдатам, как необходимо быть начеку, ему не удавалось. Они сидели, развалившись за столом, в ресторане отеля «Zum Adler», где их расквартировали, и второй день пили. Больше им делать было нечего, а спиртное бодрит, повышает настроение, и его не надо тащить за собой на марше – оно остается внутри, куда бы тебя ни погнали завтра или послезавтра. Вернувшись с обхода, патрульные спешили наверстать упущенное, а те, кто сменял их, выходили на темные, извилистые улицы, предварительно зарядившись как следует.

Бинг пил потому, что он, самый преуспевающий воспитанник нейштадтской гимназии, вернулся домой, а дом потерял для него всякий смысл. Но он пил один. Он пришел в Нейштадт с этими солдатами. Они, наверно, хорошие ребята, только сойтись с ними ему не удалось – ты едешь в своей машине, они в своих. А теперь и вовсе поздно сходиться. Вернулся наш воин, вернулся домой… Им не понять этого, а если он попробует объяснить, они уставятся на него, как на двухголового зародыша в банке со спиртом.

Бинг высунулся за дверь, чтобы немного освежиться. Ветра не было. На улицах совсем стемнело, луна спряталась за серебристое по краям облако. Вдали виднелся неясный силуэт городской ратуши – какая-то чудная она, словно сгорбилась. У входа чугунный фонарный столб, лампочка не горит. И где-то позади ратуши голоса двух патрульных – поют фальшиво, но зато громко: «И красота твоя, как песнь»…

Неладно что-то в городе. Бинг не знал, что именно неладно, не мог определить это точно – уличную тишину нарушало только пение патрульных. Он вернулся в ресторан и поделился своими ощущениями со старшиной Эббетом. Тот поставил стакан на стол и сказал:

– Если что действительно неладно, нас это не минует. Шли бы вы спать, во сне все забудется.

Глаза у Эббета были маленькие, красные, и его взгляд говорил яснее слов: «Нечего тебе совать нос не в свои дела, приятель». И Бинг, поняв это, сказал:

– Да, пожалуй, ложиться рано. Вы не будете возражать, если я пойду прогуляюсь немного?

– Пожалуйста, – Эббет пожал плечами. – Только смотрите, не заплутайтесь. На поиски не будем посылать.

– Я знаю этот город как свои пять пальцев, – сказал Бинг, – не заплутаюсь. – Он взял карабин, фонарик и, сразу отрезвев, вышел из отеля «Zum Adler».

Этот город действительно был ему знаком даже в темноте. Посмеиваясь про себя, он шел переулками и темными проходными дворами и наконец свернул на Брайтештрассе, которой дали это название – Широкая улица, видимо, в насмешку, такая она была узкая и маленькая. Он посветил фонариком, нашел номер девять и позвонил.

На звонок никто не ответил. Бинг ждал, стараясь прогнать легкое чувство разочарования. Он посмотрел вдоль неровной линии домов и вдруг понял, чего ему не хватало, что его беспокоило, казалось, без всякой причины: белые флаги исчезли.

Он снова позвонил. Потом, подняв голову, увидел, что на доме Фриды тоже не было ничего белого – ни даже носового платка.

За дверью послышались тихие, мягкие шаги. Она приоткрылась, сначала на щелочку, потом шире. На секунду из дома номер девять скользнула на улицу полоса желтого света. Бинг быстро шагнул через порог и прикрыл за собой дверь.

Фрида была босиком, в жакете, наброшенном поверх ночной рубашки. Она сказала:

– Боже мой! Герр Бинг! Как вы меня напугали! Ш-ш… дети спят. Угомонились, слава Богу! Сладу с ними нет эти дни!

– Всем интересуются?

– Еще бы! Думаете, они не видят разницы? – сказала она.

– Какой разницы?

– Американцы, говорят, угощают нас шоколадом». Спрашивают: «Американцы здесь так и останутся?» – Она сжала Бингу руку. – А это наша парадная комната. Роберт называет ее гостиной. Пусть называет! Он у меня хороший, я очень удачно вышла замуж. Но где ему знать, какие бывают настоящие-то гостиные! А я каждый раз как услышу от него это слово, так вспоминаю вашу гостиную с роялем, с шелковой мебелью. Ведь мне каждый Божий день приходилось убирать ее! Ваша мама строго за этим следила.

Бинг сел в широкое мягкое кресло, а ноги поставил на низенькую скамеечку.

– А я ведь сразу вас узнала, – шепотом говорила Фрида. – Сказать, почему? По подбородку, он и у маленького Вальтера Бинга был такой же упрямый. Вы, бывало, всегда на своем настоите. И теперь, наверно, не изменились?… Смотри, пожалуйста, как он расселся! Роберт никогда не садится в это кресло – оно у нас для гостей…

– Фрида, скажите, почему убрали белые флаги? – перебил ее Бинг.

Она осеклась. Потом сказала:

– Флаги? Да просто так! Наверно, потому, что ночью их все равно не видно.

– Кто вам велел убрать белый флаг с дома?

– Ох уж эта война! Только про нее и слышишь!… Одна женщина, которая работает у Бундезена в винном погребе.

– Что она сказала?

– Сказала, что незачем больше вывешивать эти тряпки. Я и сняла – ведь она, как-никак, у Бундезена служит.

Вдруг Бинг окаменел: раздался выстрел. Сначала один, а затем беглый огонь. Затем топот ног в тяжелых, подбитых гвоздями сапогах.

Бинг схватил карабин, сбежал вниз по лестнице и выскочил на улицу. Скорей в отель, к Диллону и солдатам! Они не знают города, а ему знаком здесь каждый закоулок. С ним им будет легче и принять бой, и отступить, если нужно.

Он бежал пустынным переулком. Стрельба и крики не мешали ему слышать собственные шаги и собственное дыхание.

Не может быть! Неужели это наказание ему? Но уж если кого наказывать, так только его, а не тех несчастных пьянчуг!

Проходным двором… какая темнота! Все окна закрыты. Мерзавцы, сволочи! Попрятались по домам, лежат в постелях, ждут, чем кончится. У, черт, ну и мостовая… Не хватает только ногу сломать.

Он выбежал на улицу, параллельную Брайтештрассе.

Осталось каких-нибудь два квартала до Диллона и солдат, если они все еще в отеле. Перестрелка участилась.

Надо на ту сторону. И вдруг – топот кованых сапог справа, топот кованых сапог слева. Блеснули штыки; тусклые отсветы на немецких стальных касках. Улица блокирована с обоих концов. Он снова нырнул в подворотню. Слышны голоса, смех. Радуются своему успеху. На одной этой улице больше солдат, чем у Диллона, даже если все его патрульные успели вернуться в отель.

Ждать здесь бессмысленно. Он прошел в глубь двора, надеясь, что следующая улица будет свободна. Так оно и оказалось. Но когда он побежал по ней, из-за угла вышли немецкие солдаты. Этот проклятый городишко просто кишит ими.

Бингу ничего другого не оставалось, как вернуться переулком на Брайтештрассе. Но теперь он не бежал, а шел крадучись, пользуясь тем, что башмаки у него были на каучуковой подошве. За поворотом на Брайтештрассе опять послышались голоса немецких солдат. Бинг кинулся через улицу, вбежал во все еще открытую дверь дома номер девять и задвинул на ней щеколду. Потом медленно, словно это была не лестница, а отвесная скала, поднялся вверх по ступенькам, волоча за собой карабин. Он не стрелял из него, не дал ни единого выстрела.

Фрида сидела в большом кресле. Глаза у нее были заплаканные. Она увидела его и поднялась ему навстречу.

Бинг потушил свет, подошел к окну и открыл ставни. Он стоял там, прислушиваясь к перестрелке, которая постепенно затихала. Вот еще один выстрел – последний; и тут же вслед за ним многоголосый рев. И зазвонили колокола Святой Маргариты.

Бинг прикрыл ставни, но огня не зажег. Он предал Диллона, Троя, Иетса – всех, всех! В ту минуту, когда они нуждались в нем, его не оказалось на месте. И немцам он ничего не сделал, а ведь мог уложить нескольких на Брайтештрассе или на другой улице, прежде чем они сами не подстрелили бы его. Он убежал. Убежал и спрятался у бывшей горничной своей матери, в городе, где он родился и вырос, – он, самый преуспевающий воспитанник нейштадтской гимназии.

Бинг опустился на стул. Если бы вздремнуть немного! Ведь ему понадобится немало сил, чтобы добраться до дивизии, и еще неизвестно, каким образом он выйдет из города. Ну а добравшись до своих, как он объяснит, почему из всего отряда Диллона уцелел только он, он один? И что сказать Иетсу и Трою? И как после всего, что случилось с ним, можно жить?

Бинг взял свой карабин и вышел из комнаты, даже не оглянувшись на Фриду.

На улицах не было ни души, если не считать немецких патрульных, шаги которых четко раздавались в предрассветной тишине. Переулком с Брайтештрассе можно было выйти в северный район Нейштадта; дальше начинались огороды – старательно обработанные, каждый обнесен изгородью, – а за ними поля.

Выбравшись из Нейштадта, Бинг почувствовал себя более или менее в безопасности. Он старался держаться ближе к изгородям и кустарнику, а когда ему приходилось идти по открытому месту, низко пригибался или полз по земле. Реку он перешел вброд, взяв севернее моста, на котором немцы, как ему думалось, наверняка выставили часовых. На том берегу начался лес, и он углубился в него, следя за тем, чтобы солнце все время было за спиной. Его пугал малейший шорох и даже хруст сухих веток под ногами. Он не давал себе ни минуты отдыха и все время был на стороже, и даже чувство голода было приятно ему, ибо оно отгоняло мысли о совершенном им предательстве.

К полудню Бинг вышел из лесу. У его ног расстилались широкие поля, засеянные пшеницей, которая только начинала давать ростки, а за полями вилась узкая дорога, и по ней двигалось несколько танков. Бинг бросился бегом прямо через поле, отчаянно размахивая руками, крича что-то. Головная машина остановилась. Он подбежал к ней и навалился на нее плечом, чувствуя, как у него подкашиваются ноги. Из башенного люка показалось запыленное, красивое молодое лицо, и свежий юношеский голос крикнул:

– Господи помилуй! Сержант! Откуда вы взялись?

Бинг затрясся всем телом, плача без слез. Крейслейтер Моргенштерн чинил расправу в городской ратуше, где в течение суток подвизался бургомистр, назначенный Троем. Моргенштерн вернулся в Нейштадт во главе местного гарнизона, остатков фольксштурма и разбитого пехотного батальона, который был отрезан от своей дивизии, не знал, куда ему пристать, и согласился повернуть обратно и дать бой противнику, не способному на серьезное сопротивление. Моргенштерн не тешил себя никакими иллюзиями. Вряд ли ему суждено остаться в Нейштадте надолго, но пока он здесь, надо этим воспользоваться и сделать все, что можно.

– Американцы в тюрьме?

Начальник гарнизона, молодой лейтенантик, почему-то весь грязный – гораздо грязнее, чем полагается быть после такого короткого сражения, бодро ответил:

– Под замком. Десять человек. Шестеро тяжело ранены. Все пьяные в стельку. Свиньи!

– Трупы не убирать, пусть так и валяются, – сказал Моргенштерн.

– Какой убедительный пример! – воскликнул лейтенантик.

– Теперь приведите ко мне этого чернорясого попа. Двое солдат втолкнули в кабинет отца Шлемма. Патер не спал всю ночь после того, как белые флаги исчезли с домов. Он сидел на жестком стуле у себя в комнате и предавался размышлениям. Солдаты, явившиеся за ним, не застали его врасплох.

– Как вы думаете, лейтенант? – спросил Моргенштерн. – Люди с таким жирным загривком дольше корчатся на виселице?

– Да, безусловно, – подтвердил тот.

– Предатель! – крикнул Моргенштерн. – Вам, конечно, известно, как мы поступаем с предателями!

Отец Шлемм сказал:

– Вы ушли, вывели за собой гарнизон. Если это предательство – спасать немецкий город от разрушения, спасать жен и детей тех, кто ушел вместе с вами… в том числе и вашу жену, герр крейслейтер, если это предательство – спасать ни в чем не повинных людей от смерти, которой им грозили американские пушки, тогда…

– Вы, наверно, считаете нас совсем дураками! – загремел Моргенштерн. – Думаете, нам неизвестно, что здесь делалось последние сутки – как вы совещались с американцами, какие козни тут замышляли?

– Почему же вы не спросите своих осведомителей, как это все было? – негромко проговорил патер. – Спросите их. Спросите Бундезена. Он скажет вам, что я рекомендовал его в бургомистры.

– Приведите Циппмана! – распорядился Моргенштерн.

Циппмана ввели. Он был весь избит – лицо распухшее, в крови.

– Ну-с, герр бургомистр! – издевательским тоном сказал Моргенштерн.

– Меня… меня заставили, – запинаясь, пробормотал аптекарь.

– Я же вам говорил! – воскликнул патер Шлемм. – Американцы спросили, не нацист ли Бундезен, и назначили вместо него Циппмана.

– Повесить! – сказал Моргенштерн.

– Которого? – спросил лейтенантик.

Моргенштерн старался продлить эти сладостные минуты. Его взгляд переходил с патера Шлемма на Циппмана и обратно и наконец окончательно остановился на жалкой дрожащей фигуре того, кто еще совсем недавно был бургомистром города Нейштадта – ставленником американцев.

– Вот этого!

Известия о зверской расправе с американцами в Нейштадте переходили с одного командного пункта на другой. К тому времени, когда Бинг добрался до своей дивизии, Фарриш и Уиллоуби уже выработали план действий.

Поскольку Фарриш предпринял атаку на Нейштадт и лагерь «Паула» на свой страх и риск, ему надо было закончить эту операцию – и закончить ее с блеском. Полумеры могли только навлечь на его голову гнев педантов, отстаивающих святость пунктирных линий на карте, а такими педантами кишмя кишели штабы корпуса, армии и армейской группы. Он затребовал из авиационного корпуса две эскадрильи, чтобы наказать город с воздуха, и готовился двинуть туда большие силы.

Средневековый погреб нейштадтской фирмы «Винная торговля братьев Бундезен» дважды спас жизнь Келлерману и профессору. Первый раз, когда в Нейштадт вернулись немцы, второй – когда на него обрушился Фарриш.

Солдаты Диллона сломали тяжелый замок на двери в погреб, спустились вниз и извлекли оттуда бочонок вина – по словам герра Бундезена, лучшей марки, – Впрочем, он несколько преувеличивал, ибо на самом деле оно было из дешевых. Запасного замка у герра Бундезена не нашлось. И президент торговой палаты решил сам охранять свои подземные сокровища. Если ему не удалось справиться с американцами, то соседей-то он во всяком случае не пустит сюда.

Стоя на своем одиноком посту, герр Бундезен слышал, как немецкие войска вернулись в город, и с замиранием сердца ждал исхода этого неравного ночного боя. Наконец ему показалось, что пора выйти на улицу. Он возглавил толпу, кричавшую «Хайль» победителям, и отсутствовал довольно долго, а потому не мог увидеть, как двое в полосатой одежде вынырнули откуда-то из темноты и вошли в никем не охраняемый погреб, причем один из них, тот, который был помоложе, вел, вернее, тащил за собой своего спутника – старика.