Текст книги "Вечный Жид"
Автор книги: Станислав Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)
В тот день Первому показали фильм «Убийство Троцкого».
– Кто такой Троцкий? – спросил Первый у Семена Аркадьевича, когда услыхал от него название картины, которую им предстояло увидеть – кино они всегда смотрели вдвоем. Танович постоянно комментировал увиденное, а по завершении сеанса делал разбор фильма, затем заключал некоей сентенцией, имеющей целью закрепить у подопечного теорию величественности имморализма и апологии Зла.
– Гений Зла, – ответил Первому проповедник. – Великий человек, титан духа и рыцарь н а ш е й революции. Большой человек, одним словом…
Большой человек и р ы ц а р ь Первому не понравился. Козлобородый амбиционист, тщеславный местечковый интеллигент, сбежавший от Папы Оси за тридевять земель и погибший от пошлого альпенштока.
Не поверил он и в существование заговора, который изо всех сил тщились показать создатели фильма. Смазливый французик, игравший убийцу, показался Первому самодеятельным фигурантом, маньяком-одиночкой, захотевшим выставиться на весь свет.
Об этом со всей очевидностью свидетельствовали последние фразы фильма, когда жалкий дилетант, не сумевший прикончить козлобородого сразу, одним метким ударом ледоруба, самодовольно пролепетал в камеру:
– Я убил Троцкого!
Не поверил Первый и в причастность к убийству Сталина. Намеки и явные выпады в адрес Отца всех времен и народов лишь позабавили его.
«Больно надо было Хозяину посылать в Мексику Алена Делона, – внутренне усмехаясь, подумал Первый. – Не хватало других забот у кремлевского горца!»
Вслух он, однако, ничего не сказал.
Но бывший преподаватель научного коммунизма заметил, что фильм не вызвал у Первого ожидаемых эмоций. Поэтому С. А. Танович решил отложить разбор фильма. Время, мол, позднее, отдыхайте…
– А завтра поедем на экскурсию, – сказал он.
Подготавливая Первого к террористическому акту, его наставники расчет делали на идейность исполнителя, его готовность совершить а к ц и ю добровольно и с энтузиазмом, действовать не за страх, как говорится, а за совесть.
Идеологический фактор мыслился как основополагающий. К сожалению для л о м е х у з о в, агентов космических Конструкторов Зла, они лишены были пока центра по замещению личности, который весной 1991 года был уничтожен при участии русского сочинителя, автора этих строк, а также товарища Сталина.
Тогда союзный президент дал санкцию на ликвидацию очага психической заразы. Это потом ломехузы, судя по всему, президента подменили все-таки монстром, что и повлекло за собой трагические последствия и его собственную политическую гибель. И теперь было неясно, кто покупает особняки на Канарских островах: тот, с кем столкнулся на Красной Площади наш герой, находясь в альтернативном мире, или же сотворенный Конструкторами Зла монстр на нейтринной основе.
Впрочем, сие было уже историей. В центре российских событий и нынешнего романа «Вечный Жид», над которым ежедневно трудился Станислав Гагарин, возникал второй президент, от судьбы которого напрямую зависела судьба Земли Русской.
До дня и к с оставалось меньше двух месяцев, когда на уютную дачу, расположенную в относительно ближнем Подмосковье, где размещался полигон для замены у Первого личности старым дедовским методом – электронный центр спешно строился в южной части области, на Оке заглянул Семен Аркадьевич Танович и объявил:
– Едем в Москву, дорогой Первый! Народ поглядим и себя покажем… Проветриться надо и познакомиться с облюбованным шефами м е с т о м. Но по этой части вам Гаврила Миныч все скажет. Он профессионал-мастак. Я больше для духовности, чтоб не скучали, Первый, байками вас буду развлекать.
Первый несколько равнодушно пожал плечами. Впрочем, равнодушным он, разумеется, не был. Скорее спокойным. Последнее в первую очередь и г р е л о тех, кто готовил его к а к ц и и.
Против того, чтобы посмотреть откуда и куда он будет стрелять или бросать бомбу, нажимать кнопку взрывательного радиоустройства – принцип свершения терракта еще не выбрали – Первый никаких возражений не имел. Почему бы не посмотреть? Готовили его профессионалы высшего класса, они успели внушить Первому, какое огромное значение для успеха в любом убийстве имеет разведка на местности, привязка к будущей ситуации, просчеты на той арене, где развернется кровавая мизансцена.
Да и к общению с С. А. Тановичем Первый привык. Он испытывал даже некую психологическую зависимость от бывшего преподавателя научного коммунизма, с едва скрываемым нетерпением ждал бесед с Семеном Аркадьевичем, жадно внимал его лихим разглагольствованиям о предпочтительности и бо́льшей значимости в жизни человечества Вселенского Зла, удела сильных личностей, сминающих собственными руками жалкий воск мировой истории. Любил он разговоры и о разнице между Высоким Злом и ублюдочным д о б р о м – уделом слабых и нищих тварей, весь смысл существования которых в том, чтобы повиноваться и грызть выделенную им корку хлеба.
Семена плевел, вот уже двадцать пять веков насаждаемых Конструкторами Зла, посеянные сегодня при содействии С. А. Тановича в опустошенной беспамятством душе Первого, уже проросли и дали некие всходы.
Предстояло поливать их и холить, дабы закрепить ядовитые побеги, и быть уверенным в том, что в день и к с Первый не дрогнет, твердо выполнит миссию, верною рукою направит карающий удар в цель.
Сказано – сделано.
В Москву отправились втроем.
За рулем м е р с е д е с а, крытого серебристой краской «металлик», сидел Гаврила Миныч, отвечающий непосредственно за прибросочную рекогносцировку. На заднем сидении уютно устроились по обе стороны походного бара, встроенного между спинками сидений, Первый и С. А. Танович.
Они быстро домчались до окружной дороги, пронзили Большую Москву до Садового кольца, пересекли его, вывернулись у «Националя», одетого в леса австрийской строительной фирмы «Rogner».
– Сами разучились строить, спидоносцы ваучерные, – ворчал Гаврила Миныч, закрывая чудо-машину, которая была вовсе не одинока среди таких же или похожих классом роскошных лимузинов, сгрудившихся в одном из самых з а в ы ш е н н ы х местечек российского Вавилона.
Гаврила Миныч по-своему был патриотом, ему не нравились иностранные вывески в Москве, отсутствие отечественных товаров в магазинах, всевластие в России оккупантов-закордонцев. Он и получку, довольно немалую таки, получал бы в рублях, если бы за доллар, а их прилично выдавалось профессионалу-убийце, не кидали ныне едва ли не по штуке д е р е в я н н ы х.
Сейчас он вышел на тротуар, посторонился, пропуская Первого и С. А. Тановича, чтобы следовать за ними, прикрывая тыл, проворчал нечто нелестное в адрес вконец заборзевших м э р и н о в из муниципалитета, безудержно собирающих б а к ш и ш со своры нахлынувших в м е г а п о л и с разношерстных м е т е к о в, и обреченно поплелся за этими двумя, коих требовалось ему охранять от случайностей, мимо бывшего американского посольства, старого доброго здания университета, устроенного поморским сыном из трескоедских Холмогоров, через начало улицы имени Искандера, к угловому зеленому строению, в котором всесоюзный староста, дедушка Калинин долгие годы принимал жалобщиков-челобитчиков, демократично общался с ходоками, идущими к нему за помощью от Москвы до самых до окраин.
Гаврила Миныч остановил идущую впереди пару лишь дважды.
Оба этих места находились на разных концах линии будущего выстрела. И хотя Первый об этом пока не знал, а Семену Аркадьевичу ни о чем подобном – не надо к о н к р е т и к и! – сказал бы Гаврила Миныч – знать было не положено, опекун-убийца попросил Первого остановиться и внимательно осмотреться, привыкая к обстановке. Р е к о г н о с ц и р н у т ь с я, одним словом.
Затем прогулка по Манежной площади продолжалась.
– Любить человечество нельзя, – наставлял меж тем С. А. Танович будущего террориста. – Люди слишком несовершенны. Любить можно лишь Идею, или Бога, что, впрочем, одно и то же.
– Но боги имеют некое обличье, – возразил Первый. – А Идея бесформенна и бестелесна…
– Позвольте, – не согласился бывший преподаватель научного коммунизма, – а старый, испытанный временем иудейский Ягве? Он вообще невидим, лишен всякого образа, равно как и Аллах, или Ормузд с Ариманом. У конфуцианства вообще нет какого либо божества, его заменяет всеобъемлющее Небо.
– Любовь к человеку убила бы меня, – сказал Первый, и эрудированный С. А. Танович заинтересованно покосился на него: подопечный цитировал Ницше, хотя его досье исключало знакомство Первого с «Книгой для всех и ни для кого».
«Совпадение, – подумал Семен Аркадьевич. – Такое бывает…»
Вслух он сказал:
– Жестокость – изначальная отметка, с которой человек начинает путь. Все дело в том, что многие жестокие люди чересчур трусливы для жестокости.
– Это я понял давно, – отозвался Первый. – Преодолеть барьер, прыгнуть с обрыва в реку, пересечь минное поле или выстрелить в кого-нибудь – означает одно: совершить действие.
А любой шаг к действию требует мужества.
Они дошли до перекрестка, откуда открылись темно-серые колонны Ленинской библиотеки. Повернувшись к Библиотеке спиной, все трое ждали появления зеленого зрачка на светофоре.
– Георг Вильгельм Фридрих, который Гегель, утверждал в лекции о философском осмыслении истории, он прочитал ее в Берлинском университете, Гегель говорил о том, что личности мирового масштаба – Александр Македонский и Гитлер, Юлий Цезарь, Наполеон и Сталин – претворяют в жизнь волю мирового духа, являются инструментом Провидения, – заговорил Семен Аркадьевич. – По Гегелю подобные герои черпают собственные цели не из спокойного, упорядоченного хода вещей, освященного существующей системой, а из некоего особого источника. Он скрыт от глаз простых смертных. Таких гигантов питает «внутренний дух Земли, который стучится в нее, словно в скорлупу и взрывает ее».
К таким существам высшего порядка нельзя, утверждал профессор Иенского университета, подходить с меркой личных добродетелей, для них теряет значение смысл понятий смирения и скромности, малосердия и любви к ближнему.
– Добродетели придумали слабые, – отозвался Первый. – Это всего лишь попытки защититься от тирана. И тщетные, добавлю… Ибо тирания – единственно справедливая форма обуздания тех мерзостей, которыми переполнен «мыслящий тростник».
«Браво! – мысленно воскликнул С. А. Танович. – Мой ученичек дает и шороху, и пыли… Где это он так н а б л а т ы к а л с я?»
Загорелся зеленый свет, и террорист с духовником эскортируемые Гаврилой Минычем, двинулись по переходу в сторону Боровицких ворот Кремля.
Переход улицы, да еще в центре столицы, в разгар воскресного дня, когда полуобнищавшая Москва, грязная и разоренная горе-реформаторами, все еще кишит наивными гостями из глубинки, упрямо полагающими будто в метрополии они кое-что все-таки добудут, пространственный прыжок от светофора к светофору вовсе не способствовал философскому разговору, и потому до Боровицких ворот н е с в я т а я троица шла молча.
Миновали Манеж и двинулись не по крепостному мосту, а левее и вниз, на аллею Александровского сада.
– Видимо, человечеству не дано постигнуть Зло как особый с п л а в взаимоисключающих противоположностей, – продолжал развивать тему С. А. Танович. – На такое способны лишь боги… Или герои. Титаны духа, одним словом. Куда проще определить Добро и Зло по разные стороны баррикады, назвать источники и носители того и другого, присобачить ярлык со знаками «плюс» или «минус»…
– Для здорового образа жизни, – заметил Первый, – необходимо сочетание сладкого и горького… И даже этого люди не понимают. Как я презираю тупое и безмозглое быдло, мириады жалких, копошащихся на поверхности планеты существ!
– Положим, не все так уж и плохи, – примиряющим тоном сказал Семен Аркадьевич, испугавшись возникшей вдруг мысли: а не перегнули ли в данном случае палку, внушив Первому ненависть к человечеству?
«Двадцать два – перебор, – подумал он. – Не свернул бы он в глобальное неприятие всех и вся. Надо осторожно вывернуть на мессианскую тропку».
– Но в определенном смысле вы правы, Первый, – для разгона к дальнейшим выводам согласился С. А. Танович. – Человечеству присущ эгоцентризм, Homo sapiens, едва возникнув, мнил себя пупом Вселенной. И сей неразличимый из космоса пуп прикидывает действительность исключительно с точки зрения собственных потребностей, самонадеянно исключая из мозгов соображение о том, что у Бытия может существовать собственная логика. Бытие, неподвластное человеку, имеет собственное понимание Добра и Зла.
Определение того, что есть Зло д л я н а с, не может быть постигнуто без раскрытия механизма действия Зла в с е б е.
Но до сих пор ломают копья, порою не только символические, увы, этические д у а л и с т ы, которые полагают Добро и Зло самостоятельными силами, и этические м о н и с т ы, по ним лишь Добро субстанционально, а Зло собственного порождающего принципа, увы, не имеет.
– Вы, наверное, дуалист, – предположил Первый, а Гаврила Миныч навострил уши, услыхав новое ругательное слово.
– Нет, я монист… Только не традиционный, а наоборот. По мне лишь Зло управляет миром, а Добро суть жалкие попытки тех самых мириадов выжить в этом мире, который должен принадлежать только сильным.
«Как же мне теперь поизящнее выражаться? – подумал о своем Гаврила Миныч. – Замонить тебя в дуализму или задуалить в этическую моню? Так и эдак получается н е х и л о…»
Миныч был доволен. Слово м о н и з м щекотало в нем определенные рефлексы.
– Так за каким же хреном вы готовите меня к а к ц и и, с которой начнется Миссия по освобождению этих мириадов? – усмехнулся Первый и задержал шаг, повернулся, испытующе глядя Семену Аркадьевичу Тановичу в глаза.
– Сильным нужны рабы, – ничуть не смутившись, ответил С. А. Танович. – Это естественно, а потому и не постыдно… Натуралиа нон стунт турпиа!
– Вот я и говорю: натурально пришли в необходимое место, – воодушевляясь, подхватил Гаврила Миныч. – На этой площадке и будет находиться ц е л ь в день ИКС. Давайте потопчемся здесь, озираясь… Надо привыкнуть к Лобному для кое-кого, три ха-ха, месту!
Они стояли у могилы Неизвестного Солдата.
VIIIНочью шел снег.
Видимо, незадолго до позднего рассвета, в декабре дни короткие весьма, снегопад прекратился, и брат Иоанн, карауливший это мгновение, немедля выбрался на монастырский двор, чтобы расчистить дорожки от тяжелого сырого снега.
Звуки, возникавшие от шкрябанья деревянной лопаты о древние камни, разбудили спавшего неровным сном отца Мартина. Накануне он поздно отошел ко сну – просматривал Шмалькольденские статьи, давно хотелось ему переиздать хлесткий ответ папе Павлу Третьему, затеявшему созвать всемирный собор.
«Для уничтожения возникшей ереси», – говорилось в папском акте, посвященном собору. Павел Фарнезе угрожал протестантам, оскорблял их, поносил непотребными словами, изрыгал хулу на головы тех, кто последовал за отцом Мартином.
Что же, ответ отца Реформации был убийственным. Он изложил условия, на которых католический Рим мог бы п р и с о е д и н и т ь с я к лютеранству. Конечно, тот, кто осмелился прибить к дверям виттенбергского храма 95 тезисов, отрицающих права папы на анонимное – за деньги! – отпущение грехов, этот смельчак понимал: священные вожди католиков никогда не примут его условий, они рискуют навсегда потерять собственное значение.
Некоторое время отец Мартин лежал, вытянувшись под медвежьей шкурой, подбитой изнутри вюртембергским сукном. Шкуру подарил ему ландграф Филипп Гессенский, она выручала Лютера в такие вот холодные декабрьские ночи.
«Сегодня последний день сорок пятого года», – механически отметил отец Мартин, и эта мысль-констатация не вызвала у него никаких эмоций.
О том, что новый год будет годом его смерти, Мартин Лютер, разумеется, не предполагал.
Вылезать из-под шкуры, вставать, одеваться, свершать утренние обряды, предваряющие завтрак с братьями, ужасно не хотелось. Юркнуть бы снова в привидевшееся сновидение, где главными действующими лицами были две прелестные забавницы, супруги Филиппа Гессенского, на которых ландграф был р а з о м женат, а Мартин Лютер не во сне, а в реальной жизни оправдал сей грех двоеженства соответствующим текстом.
В тех волшебных картинах, игриво возникших в подсознании отца-протестанта, были крайне молодые гессенские подружки, а ему, Мартину, исполнилось уже двадцать два. Тогда он учился в Эрфурте, где по воле отца овладевал юриспруденцией, не ведая еще, что Провидение уже накапливает электрический заряд, чтобы убить им во время грозы его друга Алексиса, убить на глазах потрясенного этим веселого и добродушного парня.
Тогда он и дал обет поступить в монахи.
Сегодня ночью Лютер снова был двадцатидвухлетним, но предстоящая гроза еще не разразилась, и Мартину так хорошо было с красотками, что отец-реформатор едва преодолел желание уйти в ту призрачную страну, из которой вернулся четверть часа назад.
– Господи, – воззвал отец Мартин, – помоги мне одолеть искушение, отгони греховные возжелания!
Он выбрался из-под шкуры, стараясь не вспоминать имя дарителя, ибо имя сие неумолимо заставило бы вновь пережить сладкие грезы.
– Грех, грех, грех! – пробормотал Лютер и, надевая одежды, усилием воли переключил сознание на государственные и богословские дела.
«Только бы не было войны», – повторил он привычное присловье, которым всегда заклинал уже начавшиеся и грядущие кровопролития.
Последних было, увы, предостаточно на его веку, и Мартин Лютер хорошо знал, какова его собственная роль в том Великом Брожении, которое он затеял, и которое потомки назовут Реформацией.
Когда тридцать лет почти тому назад он решительно выступил против торговли индульгенциями, заявив, что папа римский не имеет права отпускать грехи за деньги, осудил коммерциализацию святого таинства, встал поперек рыночных отношений в области духа, которые пытался навязать в Германии некто Тецель, доминиканский монах, комиссар курфирста Альбрехта, епископа Майнцского – ему папа Лев Десятый доверил торговлю индульгенциями, ни Мартин Лютер, ни его друзья и враги не могли и представить себе, во что выльется этот бунт священника-одиночки.
А потом Лютера, что называется, понесло. На публичных прениях в Дрездене отец Мартин, который ранее осторожно отзывался о папстве, в споре с Николаем Экком заявил: «Учреждение папства не есть учреждение божественное, это дело истории». Когда Лютеру указали на Гуса, отец Мартин заявил: «Гус во многом был прав». И добавил: «Гуса сожгли, но правда его уцелела».
Рубикон был перейден, отступать стало невозможно.
А в двадцатом году отец Мартин опубликовал два сочинения, в которых потребовал, чтобы светскую власть отняли у папы, а церковь вообще подчинили государству.
– Никаких присяг римскому папе со стороны епископов!
– Германии – независимый престол!
И пошло-поехало… Непримиримые войны заполыхали повсюду. Их разжигали и сверху, и снизу. То поднимались против князей и дворянства благородные рыцари, то вздымался вдруг неумолимый гигантский вал крестьянского бунта, бессмысленный и беспощадный.
Один фанатик Фома Мюнцер чего стоил…
Неописуемы пером свершенные крестьянами, доведенными до отчаяния, зверства и глобальные погромы. Но бледнеют они на фоне того, что сотворили с восставшими те, кто призван был обуздать дикий разгул демократических страстей.
И тут Мартин Лютер, справедливо обвиненный в том, что был идеологом бунта, испугался… Слишком велика была ответственность, не справился с нею обладатель пусть и сильного характера, железной воли, но – человек, всего лишь человек… Он срочно пишет памфлет, который ему не забудут потомки, грубое, резкое, непримиримое сочинение «Против грабительских и разбойничьих банд крестьян».
– Бейте их, как собак! – призывал феодалов бунтарь-реформатор. – Морите их голодом! Изнуряйте работой…
«Да, – подумал священник, отворяя дверь кельи, в которой он спал, и ступая на лестницу, ведущую во двор, – я великий грешник… Одного у меня нет – страха признать ту кровь, которую вызвал действиями своими. Но ведь я не хотел этого! Я учил лишь одному: между Богом и людьми нет и не может быть иного посредника, кроме Иисуса Христа…»
Дорожкой, уже расчищенной от снега, отец Мартин подобрался к воротам монастыря, поздоровался с двумя молодыми послушниками из стражи, которые охраняли наружный вход, благословил их.
Начальник караула, дюжий и опытный боец, брат Теодор, сказал почтительно кланяясь реформатору, он глубоко, с некоей даже долей экзальтации, уважал отца Мартина:
– Я пошлю с вами Генриха, святой отец. Генрих – к р у т о й парнишка, зело искушен в ратных приемах. Нынче прогулки за стенами монастыря небезопасны.
– Спасибо, брат Теодор, – благодарно улыбнулся Лютер. – Меня хранит Бог. Все, брат Теодор, в его воле.
С тем и сошел на заваленную снегом дорогу, крепкий еще мужчина: несмотря на шестьдесят третий год от роду Мартин Лютер не чувствовал себя стариком.
До конца года оставался серый декабрьский день, ранние сумерки, молитвы да литературная работа, которой реформатор занимался непрестанно.
С трудом вытаскивая ноги из снега, его изрядно навалило ночью, отец Мартин добрался до участка дороги, свободного от белого покрова – место здесь продувалось ветром, и снег на дороге не задержался.
Продолжая мурлыкать знаменитую Gottenlied – Божественное Песнопение, которую написал на народную музыку еще в тридцатом году, Мартин Лютер остановился и зачем-то постучал правой ногою о твердый наст.
«Поверхность достаточно прочная, – подумал он, – выдержит…»
– Что выдержит? – тут же спросил себя вслух реформатор. – О чем это я?
Ответить на собственный вопрос отец Мартин не успел. Со стороны пришел странный, никогда им не слышанный гул. Реформатор покрутил головой, разыскивая источник звука, и увидел на востоке темную точку в воздухе.
Точка приближалась и росла, неясный поначалу гул превращался в рев мощных вертолетных двигателей.
Тяжелый «Ми-8» завис над свободным от снега участком дороги, поерзал-поерзал, примериваясь, и мягко, осторожно плюхнулся на землю.
Едва замерли лопасти, как дверца в брюхе распахнулась, оттуда спустился человек в пятнистой одежде и побежал к застывшему от изумления монаху.
Последний поднял руку, защищаясь от наваждения.
– Изыди, сатана! – закричал он, закрещивая желто-зеленое существо. – Сгинь, проклятый Богом дьявол!
– Помилуйте, партайгеноссе Лютер, – улыбнулся неведомый гость, сошедший с небесной колесницы. – Я вовсе не дьявол…
– А почему на тебе шкура саламандры? – подозрительно спросил священник, удерживая, впрочем, руку на весу, чтоб сотворить новое крестное знамение.
– Это попросту маскировочная одежда, – объяснил доверчиво неожиданный незнакомец. – И я к вам по делу, святой отец. Вас срочно просят вылететь со мной в Россию.
– Кто прислал тебя? – недоверчиво прищурясь, спросил Лютер.
– Вечный Жид, – ответил незнакомец в пятнистой одежде.
