Текст книги "Убитый манекен : сборник"

Автор книги: Станислас-Андре Стееман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

19. Невиновный каторжник

Малез провел бессонную ночь. Его растревожили последние эпизоды расследования: разговор с Арманом, попытка отравления, посещение Лекоптов, раскрытие тайны Эмиля и Ирэн, допрос, впрочем, тщетный, этой пары…

– Конечно, я не переносил Жильбера! – признался Эмиль. – Но у меня и в мыслях не было отомстить ему, да еще таким образом…

Потом он перешел в наступление:

– К тому же не очень представляю, как бы я мог его убить!

Как? Малез отступил тем быстрее, что и сам признавался в душе в своей неспособности решить проблему, если ее рассматривать под этим углом зрения.

«Когда я обнаружу, кто убил, – рассуждал он, – то сумею заставить этого кого-то дать мне объяснение, как он это сделал». Но загвоздка состояла в вопросе, сможет ли он, не зная ответа на это «как», заставить преступника когда-нибудь признаться?

Он уже начинал серьезно в этом сомневаться. Не будь попытки отравления, он стал бы не доверять и своему «отмирающему инстинкту». Хотя этот неприятный случай вроде бы и не имел прямого отношения к «делу о манекене», он тем не менее показал, какое напряжение царит в умах. Прислушиваясь только к голосу своего горя, старая Ирма попыталась отомстить за своего сына, посягнув на жизнь человека, которого видела всего в третий раз, с которым перемолвилась лишь несколькими банальными словами и который ни в малейшей степени не нес ответственности за ее беду… Если допустить, что год назад атмосфера была столь же наэлектризована (а в этом трудно было усомниться, если учесть случившиеся в то время события), то совершенно нечему удивляться, что тогда было совершено другое преступление, в тот раз успешное.

– Я вижу только один способ совершить преступление, не оставляя следов, – отвечал Малез Эмилю.

– Какой же?

– Использовать яд!

Но тот сразу же возразил: в таком случае Жильберу следовало проглотить отравляющее вещество в еде или в напитке, а последствия обнаружились бы или отнюдь не так быстро, или, напротив, с такой стремительностью, что рядом с трупом обязательно были бы найдены осколки бокала, чашки, тарелки или другого выпавшего из рук предмета. Наконец, неужели комиссар верил в то, что яд – это средство, к которому прибег бы страстно влюбленный человек?

Малез и сам уже не раз повторял себе все эти возражения, и его приводила в ярость невозможность их опровергнуть.

«Разве что яд был в лекарстве, в конфете», – повторял он себе, сам не слишком этому веря.

Он поднялся с постели в самом скверном расположении духа, к тому же, бреясь, порезался. Позавтракав ситным хлебом и яичницей на сале, он принялся разыскивать тихий уголок, где мог бы спокойно выкурить трубку. Пробивающееся сквозь облака солнце с перерывами, но согревало стоящую у фасада гостиницы маленькую деревянную скамейку. Засунув руки в карманы, полуприкрыв глаза, туда и сел поразмышлять Малез.

Может, он сделал ошибку, что расследовал смерть Жильбера I, а не Жильбера II, преступление, а не кражу манекена? Может, ему следовало расспросить тех, кого он про себя называл «мои подозреваемые», про то, как они провели время не утром 22 сентября прошлого года, а вечером 20 сентября текущего года? Ибо напрашивался вывод: тот, кто украл и изуродовал манекен, виновен и в убийстве Жильбера Лекопта.

Но верен ли этот вывод? Скорее всего, кража манекена совершена деревенским дурачком Жеромом, которого тремя днями раньше, около полуночи, встретил Малез, когда тот направлялся к железнодорожному полотну со странной ношей на плече, однако преступление, столь ловко осуществленное, не могло быть задумано простаком.

Подняв голову, Малез посмотрел на пустынную до самого горизонта дорогу. Гонимая ветром газета подмела ступени у придорожного креста рядом с постоялым двором, зацепилась на мгновение за крапиву, рывком высвободилась и снова затрепетала в воздухе…

Комиссар ногой задержал летевший Мимо обрывок бумаги.

Сделал он это сознательно или машинально? Позднее он утверждал, что сработал его «отмирающий инстинкт». А может быть, ему просто захотелось, того не сознавая, узнать, что же творится на белом свете, от которого он отгородился три дня назад?

И вот на третьей странице он прочел:

НЕВИНОВНЫЙ КАТОРЖНИК

Недавно мы сообщили нашим читателям, что неохраняемый переезд в С… стоил жизни поденщику Ванхаку, который прежде, чем испустить дух, признал себя виновным в убийстве фермера Сюрле, убийстве, за которое, как вы помните, был осужден другой поденщик, Леопольд Траше, приговоренный прошлой зимой к пятнадцати годам каторжных работ.

Сегодня утром освобожденный без каких-либо условий невиновный каторжник покинул тюрьму в Лувене.

Малез с трудом удержался от восклицания. Леопольд Траше несправедливо осужден! Леопольд Траше на свободе!

Он принялся лихорадочно разыскивать шапку газеты. Она была оторвана. Однако некоторые сообщения из Лондона, Женевы, Рима, отправленные 20 сентября, позволяли предположить, что листок был датирован 21-м. Оставалось узнать, обозначало ли число день выхода его в свет или же, как часто практикуется в крупных газетах, завтрашний день? В первом случае слова «сегодня утром» означали бы, что Леопольда Траше выпустили из тюрьмы 21-го; во втором, что он был освобожден 20-го.

А ведь именно в ночь с 20-го на 21-е украли, а затем убили манекен, то есть повторно убили Жильбера Лекопта!

Будучи выпущенным 20-го, Леопольд Траше автоматически занимал место среди подозреваемых; выпущенный 21, он подозреваться не мог.

«В любом случае у него было сорок восемь часов, чтобы приехать к матери, – рассуждал Малез. – Чуть больше торопливости с его стороны, и он избавил бы ее от нужды портить рюмку старого коньяка щавелевокислой солью… Почему этот парень еще не объявился? Из каких тайных соображений он сохраняет в тайне свое освобождение?»

– Эй, хозяин!

Малез вернулся в гостиницу.

– Не знаете ли вы, где работал Леопольд Траше до того, как его арестовали? Помните, тот, которого приговорили за убийство фермера Сюрле?

Трактирщик не колебался ни секунды. Чувствовалось, что дело оставило у него в памяти прочный след:

– Вон там, первая ферма справа по большой дороге. Даже…

Но Малез уже выскочил на улицу. Проделывая в обратном направлении маршрут газеты, он скорее бежал, чем шел против ветра.

Ни одна газета не проникала в дом на Церковной площади, что и объясняло неосведомленность старой Ирмы об освобождении ее сына. Несомненно, было бы только естественно, если бы мать оповестили официально, но, вероятно, директор тюрьмы не знал о ее существовании, а может, Леопольд попросил его хранить молчание под предлогом, что слишком сильное волнение было бы смертельно опасным для его матери? Только Арман, Эмиль либо его жена могли узнать новость. Но случай этому воспротивился.

Малез наконец добрался до одной из крупных ферм с низкими бело-розовыми стенами, которых множество вдоль дорог Фландрии. На втором этаже ветер трепал тюлевые занавески окна с зелеными ставнями. «Из него, – механически подумал комиссар, – было бы нетрудно выбраться на дорогу, спустившись по ветвям ближайшей яблони».

Больше не колеблясь, он пошел по грунтовой дороге в глубоких колеях, ведущей к главному дому и далее во двор, и заметил кругленькую, со свежим лицом девушку, несшую два переполненных жирным молоком ведра, раскачивавшихся в ритме ее шагов.

– Извините, мадемуазель… Я хотел бы поговорить с владельцем этой фермы.

– Он занят со скотом, – ответила девушка, опустив ведра. – Но не могу ли я его заменить? Я…

Улыбаясь, она закончила:

– …дочь моего отца.

В свою очередь улыбнулся и Малез:

– Определенно, можете!

И исподтишка наблюдая за ней, спросил:

– Как давно живет у вас Леопольд Траше?

Девушка сначала побледнела, а потом покраснела до корней волос.

– Я… я не знаю, на что вы намекаете!

– Да нет, вы знаете! – твердо возразил Малез.

Прежде чем войти во двор, он огляделся по сторонам, чтобы убедиться, нет ли поблизости другого дома.

– Вы же не будете отрицать, что Леопольд Траше перед задержанием работал здесь?

– Нет…

Но это «нет» звучало так, что трудно было понять смысл, который вкладывала в него девушка.

– Я из полиции, – добавил Малез. – Его я разыскиваю для того, чтобы передать ему бумаги, подтверждающие его освобождение.

Девушка вроде бы успокоилась:

– Вы… вы не причините ему зла?

– Это зависит только от него и… от вас. Почему он скрывается?

Девушка схватила ведра и пошла к дому:

– Он… болен.

– А! Проводите меня в его комнату… Это та, что выходит на дорогу?

– Да. Как вы догадались?

Малез развивал свою мысль:

– Как давно он здесь?

– Два или три дня.

Они вошли в дом и поднялись по лестнице.

– Извините! Два или три дня?

Не отвечая, девушка тихонько открыла дверь и просунула в щель голову.

– Он там, – прошептала она. – Он спит…

Она встревожилась:

– Вы же не станете его будить?

– Нет, – сказал Малез.

Он проник в комнату, обставленную светлой мебелью, схватился за спинку стула, пододвинул его к подножию кровати, сел и повернулся к замершей на пороге девушке:

– Я подожду…

В то же мгновение Леопольд Траше, лишь светлый затылок которого был виден, повернулся, глубоко вздохнул и открыл глаза, которые наполнились нежностью при виде девушки, и недоверием при виде Малеза.

20. Тень каторги

– Тебе плохо? – хмуро спросил Малез.

– Не слишком хорошо, – глухим голосом ответил юноша.

Его длинные, тонкие, словно бескровные пальцы незаметно дрожали на одеяле.

«Тюрьма все еще отбрасывает на него свою тень, – подумал Малез. – Пройдет еще какое-то время, прежде чем он начнет смотреть людям прямо в глаза, высоко держать голову…»

Дочь фермера незаметно отошла.

– Полиция, да? – внезапно задал вопрос Леопольд. Его ресницы трепетали, а худая грудь вздымалась при дыхании так высоко, что возникало мучительное и странное ощущение, будто видишь, как бьется его сердце.

– Да. Сначала скажите мне… Действительно ли вас освободили после предсмертных признаний поденщика Ванхака? Мне об этом ничего не было известно, пока я не нашел газету, выброшенную вами сегодня утром из окна.

Леопольд Траше провел рукой по лбу.

– Ах да, газета! Откуда вы знаете, что?.. – начал он.

…вы ее выбросли сегодня утром? Потому что она буквально подлетела ко мне, а этого бы не случилось, если бы она провела эту ночь под дождем. Предполагаю, что и приговорены вы были отчасти из-за Ванхака?

Молодой человек поддакнул:

– Да, он измазал кровью жертвы мою одежду и нанес удар киркой с моими отпечатками пальцев. К счастью, конечно только для меня, еще не принято решение ликвидировать неохраняемые железнодорожные переезды! С неделю назад, когда он правил тележкой, Ванхака сбило одиночным паровозом, и, охваченный угрызениями совести, он решился сказать правду.

Он горько улыбнулся:

– Не знаю, будет ли пересмотрен мой приговор и буду ли я публично реабилитирован. Боюсь, что мне не под силу привести в движение такой судебный аппарат. В любом случае было решено немедленно выпустить меня на свободу. Учли и состояние моего здоровья.

Малез нахмурился. Он не любил покорных людей.

– Вы больны?

– Да.

– Что с вами?

– Не знаю.

Схватив носовой платок, юноша попытался подавить поднимающийся в груди хрип.

– Вы кашляете?

– Немного.

– Дайте мне вашу руку. У вас есть температура?

– Думаю, да. В определенное время.

– Что у вас болит?

– Непреодолимая усталость. Головокружения, помрачения…

– Есть аппетит?

– Нет.

– Спите хорошо?

– Плохо. Я… я думаю, что там простудился. Несколько дней так кашлял, что у меня грудь выворачивало.

– Были у врача?

– Нет.

– Почему?

Леопольд Траше понизил голос, словно от смущения:

– Я не жаловался, никому ничего не говорил…

– Почему?

Комиссар никогда не уставал повторять один и тот же вопрос.

Ответ был неожиданно простым:

– Хотел умереть…

– А теперь?

– Я боюсь… я хочу жить!

– Как вышло, что мать не предупредили о вашем освобождении?

– Я возражал…

– Почему я нашел вас здесь, а не у нее в объятиях? Юноша промолчал.

– Похоже, вы скрываетесь?

– Да! – яростно выкрикнул Леопольд. – Не нужно, чтобы она меня видела! Пока еще рано. Не в моем нынешнем состоянии!

– Зачем, в таком случае, вы укрылись именно в этой деревне?

– А куда, скажите, мне было деться? Я нигде никого не знаю. А здесь, я знал, меня приютят, обо мне, в случае нужды, позаботятся…

– Вы долго работали на этой ферме?

– Больше года.

– И вами были довольны?

– Думаю, да.

Малез злился. Сам не зная точно, почему. Но злился.

– За какое число была газета, которую вы купили?

– Подождите… Я купил ее по выходе из тюрьмы… За 21-е.

– Но вас выпустили 20-го?

– Кажется, да… Да.

По мере того, как допрос продолжался, волнение юноши явно возрастало.

– Когда вы добрались сюда? В течение дня? Вечером?

– К вечеру.

– Каким поездом?

– Я не ехал поездом. Добрался попутным грузовиком, сидел рядом с водителем. Я… я небогат.

– В котором часу вы приехали?

На этот раз молодой человек возмутился:

– Почему вы мне устраиваете этот допрос?

На его щеках вспыхнули два красных пятна:

– Случайно, не подозревают ли меня снова в преступлении, совершенном кем-то другим?

Малез прикусил губу.

– Отвечайте! – резко продолжал он. – Это в ваших интересах.

– Ну что же, насколько могу припомнить, было около девяти часов, может, девять тридцать…

– И вы сразу же легли?

– Нет. Г-н Фализ заставил меня поесть, ему также хотелось услышать подробности моего заключения, моего освобождения… Затем вернулась Жанин…

– Жанин?

– Его дочь.

– Так что, когда вы легли, было уже?..

– Десять тридцать, может быть, одиннадцать.

– Конечно, вы сразу же уснули?

– Нет. Я был слишком возбужден, слишком устал! Около полуночи Жанин услышала, как я кашляю, и принесла мне чашку горячего молока и таблетку. Вскоре я, должно быть, и заснул.

– А! – произнес Малез, с трудом скрывая свое разочарование. – Послушайте, буду с вами откровенен… В тюрьме вы должны были слышать о кончине Жильбера Лекопта через несколько часов после вашего ареста?

Молодой человек знаком подтвердил.

– Так вот, Жильбер умер не своей смертью! Его убили!

– Убили! – пролепетал мертвенно-бледный Леопольд.

Капельки пота покрыли его лоб. Он машинально вытер влажные руки о постельную простыню:

– Кто? Как?

– Вот этого-то я еще и не знаю! – неохотно признался комиссар.

Он не отводил глаз от собеседника:

– На след меня навело похищение манекена, манекена, который – вы припоминаете? – был сделан по образу и подобию умершего. В результате стечения обстоятельств, которые остаются невыясненными, его приобрел и выставил в витрине своей лавки г-н Деван, торговец-портной со Станционной улицы. Однажды вечером – послушайте, как раз в вечер вашего возвращения в деревню! – кто-то завладел им, изуродовал ударами ножа, а затем отправился к железной дороге, где и оставил, причем таким образом, что его обязательно переехал бы утренний поезд. А я как раз находился в том поезде! Это побудило меня сойти и остаться здесь…

– А! – произнес Леопольд с пустым взглядом.

– Вы не видите связи?

– Признаюсь…

– Никогда не признавайтесь! – оборвал комиссар, резко поднявшись и зашагав по комнате. – Нужно срочно оповестить мать о вашем освобождении! – вдруг продолжил он. – Если бы она раньше об этом услышала, то не попыталась бы меня отравить…

И, не оставив на этот раз своему собеседнику времени прийти в себя от изумления, он в нескольких словах изложил ему в хронологическом порядке события, в которые оказался замешан последние три дня.

– С трудом могу поверить, что мне не снится! – пробормотал Леопольд, когда Малез закончил свой рассказ. – И, очевидно, вы заподозрили меня?

– Меньше всего на свете! – лицемерно возразил комиссар. – Но согласитесь, что ваше поведение следовало прояснить.

Казалось, Леопольд сгорает от желания задать какой-то вопрос. Покраснев, словно девочка, он наконец решился:

– Если я правильно вас понял, вы несколько раз по долгу службы побывали в доме на Церковной площади?

– Трижды.

– Вы видели мою мать… Кого еще? Лауру?

– Мадемуазель Лауру, мадемуазель Ирэн, всю семью!

– Она… Она все так же…

В юноше происходила тяжелая внутренняя борьба. Наконец он выговорил:

– …красива?

– Вы о ком? – жестко переспросил Малез, хотя отлично все понял.

– О мадемуазель Лауре.

В дверь поскреблись.

– Не знаю. Вы сами увидите! – пробормотал комиссар, открывая дверь.

Это Жанин Фализ тревожилась за здоровье своего больного. Вероятно, и на лестничной площадке она находилась дольше, чем можно было подумать.

– Один вопрос! – сказал Малез уже на лестнице, когда девушка провожала его к выходу. – Действительно ли Леопольд Траше в день своего приезда лег спать около одиннадцати часов, а вы принесли ему в комнату чашку молока около полуночи?

Через секунду он, не оборачиваясь, уже шагал по дороге.

– Жильбера Лекопта убивают, когда он уже на дороге в тюрьму, – размышлял он. – Из моей комнаты в трактире я вижу убийцу – это был, несомненно, убийца, – идущего со второй жертвой на плече к железнодорожному полотну, когда он пьет чашку молока в постели… Манекен исчезает из дома Лекоптов, когда он находится от этого дома на расстоянии целой деревни… Не будем же больше об этом думать!

21. Траур Лауры

– Здравствуйте, Ирма! – воскликнул Малез еще на пороге, желая доказать служанке, что между ними все остается по-старому.

Но он не успел вымолвить и этих двух слов, как служанка убежала от двери, словно ей явился сам дьявол во плоти.

«Ну вот, – вздохнул про себя комиссар. «Теперь я ее пугаю!»

И, сам распахнув дверь, вошел в вестибюль с уверенностью человека, приносящего доброе известие, спокойно скинул плащ и повесил на вешалку, как будто был уверен, что одна из молодых женщин не преминет сейчас же выйти к нему навстречу.

Когда он обернулся, Лаура действительно выходила из нежилой комнаты.

– Здравствуйте, мадемуазель! Это снова я! – весело произнес он. – Не согласитесь ли вы уделить мне минутку для беседы?

Девушка наклонила голову и открыла дверь на веранду. В то же мгновение дремавшая у печи Маргарита прыжком выскочила из своей корзины и с яростным лаем бросилась на вновь прибывшего.

Наклонившись, Лаура схватила ее и вынесла в сад.

– Спасибо, – только и сказал Малез.

Сестра Эмиля, как он заметил, была одета в то же черное платье, что и накануне и позавчера, с той лишь разницей, что его больше не украшал белый воротничок.

– Слушаю вас, – произнесла она, усаживаясь в большое кожаное кресло, поставленное рядом с печью, в кресло, где до своей болезни любил посидеть сам г-н Лекопт.

– Сын старой Ирмы вышел из тюрьмы, – сразу же схватил быка за рога комиссар. – Его признали невиновным в убийстве, за которое он был осужден. И по отношению к нему было только что проявлено милосердие.

Лаура приоткрыла рот, но так ничего и не сказала. Судя по синим кругам под глазами, она не спала ночь или плакала.

– Несколько часов назад я нашел его на соседней ферме. Он скрывался у фермера Фализа…

Таким медленным, таким размеренным движением прижала она свою руку к левой стороне груди, что никто другой, кроме комиссара, и не заметил бы этого жеста.

– Судя по тому, что я слышал и видел сам, он болен чахоткой, подхваченной в тюрьме после запущенного плеврита…

В саду, перед ведущей на веранду дверью, Маргарита буквально разрывалась от лая. Она не останавливалась ни на мгновение, пока шла беседа.

– Я попросил доктора Фюрнеля осмотреть его… Хочу, чтобы вы подготовили Ирму к той огромной радости, которая ее вскоре ждет…

Молчание собеседницы начинало беспокоить Малеза, несмотря на всю его выдержку:

– Сделайте это сейчас или завтра, как сочтете удобным, но не говорите ей о состоянии здоровья сына… О беде обычно узнают достаточно быстро…

Прямая и неподвижная, Лаура продолжала упорно всматриваться в красное чрево печи.

– Вы добрый человек, – наконец произнесла она тихим голосом, словно возвращаясь на землю из другого мира.

Она подняла глаза:

– Вы имеете право узнать все до конца.

Малез заерзал на стуле.

– Основное мне уже известно, – живо сказал он, торопясь услышать признания, которые давно ждал. – Ваш двоюродный брат Арман мне нарисовал отнюдь не лестный, но вроде бы верный портрет вашего жениха. Не вы ли раскрыли глаза вашей тете после смерти Жильбера?

– Нет. Ирэн… Она не предвидела трагических последствий своих разоблачений…

– И все еще испытывает угрызения совести?

– Да. До такой степени, что больше не считает себя имеющей право на счастье. Она убеждена, что виновна в смерти моей тетушки.

– Какое безумие! – воскликнул Малез.

– Ее ничто уже больше не утешит. Она считает, что ей следовало оставить мать Жильбера в плену ее иллюзий. На неверный шаг ее подтолкнуло горе, испытанное после женитьбы Эмиля на другой…

Молчание угрожало затянуться. Комиссар заторопился его прервать:

– Знали ли вы – или, по крайней мере, подозревали ли когда-нибудь, – что ваш жених был убит?

Лаура вспыхнула. Она сидела как на углях.

– И да и нет… Как вам объяснить? Знаете, бывают запертые на ключ шкафы, и их содержимое вас интригует, но открыть их вы так и не осмеливаетесь… Так и со смертью Жильбера… Она… вернула мне свободу. Поэтому я запрещала себе о ней задумываться. У доктора не возникло никаких подозрений. Хотя Жильбера и ненавидели, сами обстоятельства его смерти были таковы, что допустить мысль об…

Она не решилась выговорить слово.

– А ваш брат? Ваши кузены? Неужели они никогда не задавались таким вопросом?

– Ирэн никогда. Во всяком случае, насколько я знаю…

– А остальные?

– Случалось, что Эмиль, но в особенности Арман, делали странные намеки… Я слышала, как мой кузен утверждал, что его брату смерть была ниспослана самим Провидением, и он давал понять – такое у меня сложилось впечатление, – что Провидение в этом случае должно было прибегнуть к содействию человека…

И девушка быстро добавила:

– …незнакомого.

Малез не мог не усмехнуться от такого «многословия». Как все эти люди могли дышать в подобной атмосфере? Он представлял себе эти недомолвки, эту недосказанность, эти умолчания – и что там еще? – в словах, которыми обменивались Эмиль и Лаура, Эмиль и Арман, Арман и Лаура. И что удивительного в том, что Арман хотел бы рассеять эти миазмы, раздуть столь давно тлеющее здесь под пеплом пламя? Как много умолчаний, ревниво оберегаемых тайн отравляло эти жизни?

– Скажите мне… У вашего кузена Армана была личная причина ненавидеть покойного?

Лаура заколебалась.

– Будьте со мной совершенно откровенны, – настаивал Малез. – Только такой ценой вы обретете покой…

Девушка отвечала обиняком:

– Жильбер испытывал порочное, наслаждение, творя зло. Ему была непереносима красота, еще меньше чистота… Не знаю никого, кого он бы не оклеветал… Даже я… даже его мать!

«Иконоборец», – подумал Малез.

– Его удовольствие – скажу больше, наслаждение, – достигало вершины, если он мог приняться за родных… Вы уже знаете, как он разрушил счастье Эмиля и Ирэн… Вы узнаете и то, как он сломал мое счастье, когда расскажу вам, как он, неудовлетворенный успехами у судомоек, которыми, однако, хвастался, сам…

Лаура смело поглядела в глаза комиссару:

– …сам подталкивал меня в объятия… Армана! У него было любопытное извращение: он привязывался лишь к тем, кого ему удавалось обмануть, заставить страдать, взваливая на близких ношу собственных ошибок, приписывая нам свои заблуждения и безумства, причем проделывал это с такой ловкостью, что его родители испытывали по отношению к нему лишь снисходительность и любовь и каждый день ставили его нам в пример!

Малез задержал дыхание. Впервые за последние три дня он увидел, как статуя оживает, как в ее глазах разгорается никогда до конца не угасавшее пламя, как кровь окрашивает ее щеки:

– Напрасно пробовала я, и не раз, выйти из-под его власти. Он крепко удерживал меня в своих руках. К моменту своей смерти он меня растлил! Растлил до такой степени, что я его оплакивала, искала по всем комнатам, взывала к его тени… Так вы поймете его могущество, его дьявольскую привлекательность! Тысячи раз я содрогалась, выслушивая его насмешки, я убегала, когда он был еще жив, чтобы не слышать его хриплый, злой, глуховатый смех, которым он подчеркивал свои победы. Мне недоставало этого смеха! Утверждают, что ничто не бывает так родственно любви, как ненависть. Даже сегодня я не в состоянии сказать, какое из этих двух чувств победило бы во мне! Поймите меня правильно: я ненавидела Жильбера, как только можно ненавидеть! Я ненавидела сам его образ, само воспоминание о нем, но без этой ненависти я ничто!

Закрыв лицо руками, Лаура закончила:

– Просто старая дева!

Внезапно взволнованный, словно при виде открытой раны, Малез напомнил:

– Вы мне рассказывали про Армана…

– Ах да, Арман… Как я вам сказала, Жильбер подталкивал меня в его объятия. По его словам, когда меня желали другие, я становилась желаннее и для него. Это не остановило его в один прекрасный день, когда он нажаловался родителям, что за мной ухаживает мой кузен, пытаясь отвоевать меня у него… Можете себе представить последствия такого признания! Мой возмущенный дядя вызвал к себе Армана, потребовал объяснений. Арман оправдывался неудачно, боясь меня скомпрометировать, лишить любви моего будущего тестя. Но того немногого, что он высказал о Жильбере, оказалось достаточным, чтобы вывести дядю из себя. «Все кончено», – сказал мне в тот день Арман, укладывая вещи. – Я ухожу из этого дома. Меня лишили наследства».

– Лишили наследства? – недоверчиво повторил Малез.

Внезапно его пронзила мысль:

– Но как же Арман продолжал приезжать сюда на уикэнды, был здесь в день смерти Жильбера?

– Вы же знакомы с моим кузеном… Я думаю, что в глубине души он столь же добр, как Жильбер был зол. Он простил – ибо именно ему следовало прощать! – и не захотел усугублять горя моей тетушки своим отсутствием. Сегодня же мой дядя, я уверена, даже не припоминает той ссоры со своим сыном…

– Но он не восстановил его в правах?

– Не знаю.

Малез окинул взглядом девушку, лицо которой было слегка освещено отблесками очага. Она сомкнула на коленях в складках ткани, свои руки и выглядела так, словно уже вернулась в тот далекий мир, который отныне, похоже, навеки станет ее миром.

Почему именно в этот момент ему припомнился вопрос, заданный Леопольдом Траше: «Она все так же красива?» Почему, как он заметил, она не решалась сразу же произнести имя Армана, когда призналась ему, что Жильбер толкал ее в руки другого?

– Видите ли, мадемуазель, – мягко сказал он, наклоняясь к ней, – есть еще одна вещь, которой я не понимаю… Как это вы носите траур по такому человеку, как Жильбер?

Лаура вскочила, к ней вернулась вся ее холодность:

– Я ношу траур не по нему, а по той девушке, что умерла одновременно с ним.

И, не дав комиссару произнести ни слова, направилась к двери и открыла ее.

На пороге она сказала: «Пойду предупрежу Ирму, что ее сын вернулся».

После ее ухода комната стала выглядеть невероятно пустой.