Текст книги "«Без меня баталии не давать»"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

25
Предназначение в жизни

К избе Петра, стоявшей на пригорке, подъехал высокий, костистый старик в полушубке. Слез с коня, привязал его к коновязи и пошёл не спеша к крыльцу. На крыльце стоял денщик царя.

   – Ты к кому, старик?

   – К государю, – отвечал тот.

   – Ай зван был? – насмешливо спросил денщик.

   – Зван. Зван аж из самой Сибири. Палий я. Семён Палий. Государь велел по возвращении к нему явиться. Услышал я, что на Воронеже он, вот и приехал.

   – Государь на верфи.

   – Скоро будет?

   – Кто его знает? Може, к ночи воротится.

Палий потоптался в раздумье. Денщик посоветовал:

   – А ты, коли зван, ступай туда. Найди его, назовись. Коли ты ему нужен, он хошь к дому прибьётся пообедать.

   – А где его искать-то? Верфь-то эвон версты на три растянута.

   – Он ныне к смоловарам сбирался. Вон там, где дым идёт. Там должен быть. За коня не боись, пригляжу.

Палий стал спускаться по тропинке к реке, берег которой, насколько хватал глаз, был сплошь уставлен новенькими кораблями различной степени готовности. Где щетинились ещё рёбра шпангоутов, где шла обшивка корпуса, а на многих ставились уже мачты, делались надстройки, каюты. Звенели пилы, тюкали топоры, откуда-то слышалась немудрёная запевка: «Эх раз, вз-зяли-и-и, еще-о, взяли-и-и».

Палий направился прямо к смоловарам. У чёрных больших котлов копошилось несколько человек, таких же прокопчённых, как и котлы. Самый высокий, по всему старший меж ними, что-то объяснял, то показывая рукой в топку, то берясь за ручку мешалки. Именно он и обратил внимание на постороннего, остановившегося у котлов.

Если б Палий не был предупреждён, то вряд ли признал в этом высоком, перемазанном в чёрной смоле работнике государя.

Пётр же, ежечасно ожидавший вестей с театра войны, увидев старика, тут же направился к нему. Ещё не дойдя, спросил с жадностью:

   – Ну от кого? Что привёз?

   – Из Сибири я, государь. Палий.

   – A-а, Семён. Ну что ж, рад видеть тебя в здравии, Палий. Искренне рад. Сейчас пойдём ко мне, поговорим.

Пётр повернулся к смоловарам и сказал наставительно, видимо, не в первый раз уже:

   – Так что огонь ровный держите. Дабы не гасло, но и не шибко пламенело.

Один из смоловаров подошёл, протянул Петру тряпку, пропитанную скипидаром.

   – Вот, господин обермайстер, руки вытереть.

Пётр взял тряпку, стал оттирать от смолы ладони.

   – Идём, Палий. Заглянем только к конопатчикам.

Он широко шагал впереди. Палию приходилось поторапливаться. Они прошли к готовому почти кораблю, стоявшему на трёх рядах клетей, сложенных из чурок, и поднятому благодаря этому почти на человеческий рост от земли. Под днищем, стуча молотками, работали конопатчики, забивавшие в Щели паклю.

   – Обожди тут, – сказал Пётр Палию, передал ему тряпку и, пригнувшись, вошёл под днище, придирчиво осматривая работу конопатчиков.

   – А ну-ка, подь сюда, – позвал одного из них.

Тот подошёл, царь ткнул в щель днища.

   – Вот тут переделаешь, здесь судно течь сразу даст.

   – Хорошо, обермайстер, переделаю.

   – Дай-ка, – царь забрал у работного молоток и нехитрый железный клин. – Идём, покажу.

Пётр подошёл к куче пакли, ловко захватил огромный пук и стал быстро свивать его в длинный ровный жгут.

   – Вьёшь ровно, – объяснял он работному. – Творишь почти верёвкой, не страшись, что толст, зато войдёт туго. И вот так начинаешь забивать.

Пётр, изогнувшись почти навзничь, быстро стал заколачивать жгут в щель: тук-тук-тук, тук-тук-тук. Молоток в его руке бил ровно, словно дятел, жгут входил в щель заподлицо с днищем.

   – Коли видишь, жгут к концу идёт, – учил Пётр, – наращивай его, не давай обрываться. Вот так. Ежели слабо входить стал, добавь пакли. Понял?

   – Понял, господин обермайстер.

   – Держи инструмент. И перебей там, где я указал.

Он подошёл почти к каждому конопатчику, понаблюдал за работой, что-то посоветовал, подсказал:

   – На клин не смотри, не смотри. Зри на шов, на шов, дабы ровный был. А молоток сам клин найдёт.

Потом он вышел из-под днища, распрямился во весь рост, взял из рук Палия тряпку и опять стал оттирать въевшуюся в ладони смолу. И прежде чем уйти, наклонился, крикнул под днище работающим:

   – Сегодня кончайте, завтра смолить будем.

   – Хорошо, обермайстер, постараемся.

Они поднялись вверх по тропинке к царской избе. Денщик встретил Петра в радостной готовности исполнять приказания.

   – Принеси, Павел, обед на две персоны, – приказал Пётр.

Они вошли в избу. Царь, сбросив рабочий кафтан, прошёл в угол за перегородку к умывальнику.

   – Разбалакайся, Палий. Будем обедать.

Палий снял полушубок, осмотрел горницу, всё богатство которой было в куче чертежей, сложенных в углу и даже на столе.

   – Ну как там Сибирь? – спросил Пётр, намыливая руки.

   – Сибирь, государь, вельми богатый край. Зверья, лесу – тьма-тьмущая. Вот руки б туда хозяйские.

   – Да, – вздохнул царь. – Вишь, чем у нас руки связаны, Палий. Шведа скоро год уж как по державе таскаем за собой. Тут флот строим, дабы султан к миру надёжней гнулся. Где тут до Сибири? А зело жаль, что богатство сие взять не можем. Жаль.

Денщик принёс две чашки с густым мясным супом, поставил на стол.

   – Из котла? – спросил Пётр.

   – Из котла, Пётр Лексеич, сам видел.

Они начали есть за одним столом – царь и бывший казачий полковник, возвращённый из ссылки, из Сибири.

   – Небось сердце держишь на меня, Палий, за Сибирь?

   – Не держу, государь. Теперь не держу.

   – Ну, дай Бог забыть старое. Зело много ошибался я. Простить себе не могу. Как вспомню Кочубея, Искру, сердце кровью обольётся. Добро, хоть тебя в Сибирь законопатил, уцелел там.

   – Спасибо, государь.

   – За что? – горько усмехнулся Пётр.

   – Что уцелеть позволил, а главное, к справедливости оборотился.

   – Про Мазепу слыхал?

   – Слыхал. Дорогой сказывали.

   – Ну вот, разве я к нему справедлив был, без меры награждая и доверяя? Ведь и в этом был грех мой великий.

   – А я и говорю, государь, что ныне ты к справедливости оборотился. Богу-то, говорят, угоднее не безгрешный, а раскаявшийся.

   – Ну что ж, и на том спасибо, казак. Но что-то мы с тобой всё вкруг старого кружимся. Давай-ка о грядущем, Семён Филиппович. Как думаешь жить, воротясь? На покой али ещё куда?

   – Мне нельзя на покой, государь.

   – Что так-то?

   – Народ не простит. Я знаю, мне верят, меня ждут.

   – Да уж о тебе там, сударь мой, и песни складывают.

   – Оттого и складывают, государь, что народу служу, о себе забывая.

Царь отодвинул порожнюю чашку, отёр рот платком, достал трубку, стал табаком набивать.

   – Ну что ж, казак, коли так, я ворочаю тебе звание полковника. Поедешь к гетману Скоропадскому, получишь полк от него и... служи народу ли, мне ли, всё сие едино – Украине своей. Я тоже, сам видишь, не на себя тружусь – на отчину, в том и вижу своё предназначение в жизни. Выше службы не представляю.

Пётр потянулся в передний угол, достал лампадку, теплившуюся у иконы Богородицы, прикурил трубку, поставил лампадку на место. На всякий случай перекрестился, чтоб Богородица не обиделась, и сел за рабочий край стола. Сдвинув чертежи в сторону, достал лист бумаги, взял перо.

«Господин гетман! Извольте полковнику Палию дать добрый полк и предоставляйте оному всякую возможность чинить промысел над неприятелем. Пётр».

   – Вот, полковник, моё письмо гетману о тебе. Поезжай, да опаску имей к шведам не попасть, зело великую радость Мазепе сим предоставишь. Скоропадский ныне у Нежина обретается.

Палий вышел из-за стола, перекрестился.

   – Спасибо, государь, за хлеб-соль и слово доброе.

Надел полушубок, шапку, сунул за пазуху письмо царя.

   – А что до Сибири, полковник, – сказал на прощанье Пётр, – даст Бог, замирюсь со шведом и турком, возьмёмся и за неё, буду снаряжать туда партии учёные. Мнится мне, не токмо лес и зверье там, но кое-что и другое зело полезное.

26
Людей не тратить

Очередной гонец – капитан фельдмаршала Шереметева, прискакавший на верфь с пакетами к царю, не застал Петра.

   – Уж с неделю как уехал на железоделательный завод, – пояснил сторож царской избы. – У нас кончились гвозди, болты, да и якорей много требуется.

Капитан, расспросив, как добираться до завода, помчался туда.

И действительно, Пётр на верфи установил такой жёсткий порядок, что работа намного ускорилась, а потом обнаружилась невозможность завода угнаться за верфью в выпуске гвоздей, болтов, якорей да и пушечных ядер.

Пётр поскакал на завод и, найдя управляющего сладко спавшим в конторе после обеда и возлияния, первым долгом обломал об него свою палку и велел встать к наковальне. Однако, когда выяснилось, что управляющий кузнец никакой, Пётр поставил его качать мехи. Эта работа не требовала ума и сноровки – надо было просто беспрерывно тягать вниз-вверх палку, которая через рычаг была связана с мехом, раздувавшим огонь в горне.

Сам царь встал к наковальне молотобойцем. Здесь и застал его посланец фельдмаршала. Пётр, обнажённый по пояс, с грудью, прикрытой лишь парусиновым фартуком, лупил молотом по наковальне, приваривая лапу к рогу якоря. Три человека поддерживали веретено якоря, чтобы был он вровень с наковальней.

Гонец не осмелился прерывать работу, тем более что он видел – царь заметил его. Искры, раскалённая окалина разлетались под ударами тяжёлого молота.

Наконец Пётр перестал бить, кивнул подручным, державшим якорь.

   – В воду и в горно.

Те, тужась под тяжестью якоря, потащили его к бочке с водой и сунули туда только что приваренной раскалённой лапой. Вода зашипела, пуская пар, взбурлила.

Царь скинул рукавицы, взглянул на качавшего мехи мужчину, сказал:

   – Мех передай Ивану, а сам пока сбегай в литейный, проверь, льют ли ядра. А ты, Иван, как раскалишь лапу добела, шли за мной Калиныча. Я в конторе буду. Без меня не варите.

   – Слушаюсь, обермайстер.

Развязав сзади тесёмки, Пётр сбросил фартук, накинул кафтан и вышел из кузницы.

Войдя в контору, он первым делом зачерпнул ковшом воды из бочонка, выпил жадно. Потом отёр лицо полотенцем, протянул руку к гонцу.

   – Давай пакет.

   – У меня два, ваше величество, – от фельдмаршала и светлейшего.

Царь разорвал фельдмаршальский, вынул донесение. Читал быстро, подёргивая короткой щёткой усов.

Шереметев сообщил о счастливом налёте генерала Бема с четырьмя драгунскими полками и двумя батальонами преображенцев на Рашевку. Русские полностью вырубили полк Альбедилля, отбили две тысячи лошадей и пленили самого командира полка.

Пётр поднял глаза от письма.

   – У фельдмаршала всегда красно в эстафете. Сколь наших потеряли?

   – У преображенцев примерно полбатальона и у драгун немало, государь.

   – Мне виктории такие не нужны, понеже много наших людей тратится. Так и передай фельдмаршалу. Впрочем, я напишу ему.

Пётр вскрыл пакет от Меншикова, узнал почерк его адъютанта Бартенева.

«...Докладаю вашей милости, что неприятель, с великим убытком бегучи от Опошни, через две реки плыл. Разлив зело велик ныне. Нам с сей стороны сильными партиями неприятелю ничего чинить невозможно, понеже воды кругом нас обошли. Обустроившись, будем вплавь посылать под неприятеля лёгкие партии, покоя ему не давая».

   – Ну у этого, кажись, благополучно, – сказал Пётр, бросая письмо на стол. – Что, велик разлив?

   – Велик, государь. Местные жители сказывали, давно такого не было. В марте, сказывают, ещё пуще станет.

   – Ну и добро. Пусть швед всего вкусит – и мороза, и воды по уши. И трёпка ему грядёт великая. Есть ли ведомости от Гольца, от князя Голицына?

   – Были, государь. Пока всё спокойно со стороны Польши. Князь писал фельдмаршалу, что-де Лещинский побоится идти.

   – Ну побоится не побоится – гадать не надо, понеже в ошибку впасть легко. Пусть опаску имеют и князь, и Гольц. Что Скоропадский?

   – Гетман Скоропадский доносил фельдмаршалу, что-де запорожцы вступают в трактат с крымским ханом. И король с Мазепой ждут-де от Сечи до шести тысяч войска.

   – Ну коли сие случится, то Сечи не миновать судьбы Батурина, понеже предательство карать надо без жалости. Сия сарынь кроме жесточи ничего не понимает. А что до крымского хана, то он без согласия султана пальцем не шевельнёт. А дабы султан не дал такового, я вот здесь и тружусь. Уж едва ль не полпуда в весе скинул.

Пётр отёр мозолистые, почерневшие от копоти ладони о кафтан, взялся за перо.

«Борис Петрович! Зело огорчён я, что тратишь ты людей понапрасну, особливо преображенцев. Гвардейцы мне для великой баталии зело нужны станут, дабы стоять на ней твёрже железа. А ты такими стараниями оставишь меня пред баталией с одними рекрутами. Изволь впредь не тратить людей без великой нужды. Что с того, что генерала пленил, мне с него башмаки не тачать. Баталии без меня не давай.

А я, спустив флот на воду, пройду до Азова, пугну султана да и к армии потеку. Извольте с светлейшим Карла на юг провожать за Ворсклу...»

Пётр отложил перо, спросил капитана:

   – А что слышно о королевских планах на лето?

   – Лазутчики сказывали, государь, Карл сбирается Полтаву доставать.

   – Вот и ладно. Пусть достаёт, а мы...

Пётр опять взял перо, умакнул в чернильницу и продолжал:

«...А буде увязнет Карл под Полтавой, то извольте коменданту Келину возможное облегчение чинить, свершая налёты на шведские обозы, а также учиняя вылазки в Полтаву, понеже у Келина потери будут великие».

Скрипнула дверь, на пороге явился кузнец.

   – Готово, Пётр Алексеевич, можно ковать.

   – Сейчас, сейчас, Калиныч, – отвечал Пётр, подписывая размашисто письмо.

   – А може, без тебя наварим лапу-те, – сказал кузнец, с уважением глядя на занятия царя. – У тебя, поди, дела поважнее.

   – Нет, нет, этот якорь я сам докую, Калиныч. А там в литейку отправлюсь, что-то зело мало ядер они льют в день. Без погонялки не могут.

Пётр запечатал письмо, отдал капитану.

   – На словах тоже скажи, чтоб великой баталии без меня не чинили. А то, что я фельдмаршалу отписал, пусть и светлейший прочтёт, чай, оба в одну дуду дудят.

Царь встал из-за стола, выпил ещё с полковша воды и пошёл вслед за кузнецом. Следом вышел и капитан.

   – Позволь, государь, день передохнуть.

   – Если конь стомился – передохни, а если свеж – в седле передыхай, капитан. Сам зришь, я и себе роздыху не даю. Счастливо.

Пётр вошёл в кузницу, скинул кафтан. Опять оказавшись нагим до пояса, надел фартук, завязал на спине тесёмки. Взял стоявший у наковальни молот, скомандовал:

   – Якорь!

Трое подручных подхватили якорь из горна, подволокли к наковальне, уложили на неё разогретым концом. Пётр выровнял рукой веретено якоря.

   – Вот так держите, – и махнул кузнецу. – Калиныч, лапу.

Тот выхватил щипцами из горна ослепительно белую лапу, бросил на наковальню, приладил к раскалённому рогу.

   – Давай, Лексеич!

Пётр взмахнул молотом и стал плющить податливый металл, сращивая лапу с рогом якоря. Кузнец, пошевеливая щипцами, подвигал раскалённые детали на середину наковальни, неотрывно следя за ударами молота, подавая редкие и короткие команды:

   – Давай, Лексеич... Тише, тише...

Царь махал молотом, точно ударяя им в место сращивания, по лицу его струился пот, но зоркие прищуренные глаза видели только раскалённое железо, а на прорезанном морщинами лбу одна была забота – отковать добрый якорь, дабы не краснеть за содеянное.

27
Запорожская Сечь

Казачья вольница в низовьях Днепра – Запорожская Сечь, никогда не ведавшая себе точно счёту, полиняла за зиму, поистратилась. Одни разбрелись по дальним заимкам, оставшиеся попрятались по своим куреням, как хомяки по норам, проедая и пропивая запасы, натасканные в летние набеги.

Однако с наступлением весны начала оживать Сечь, стекались со всех сторон перезимовавшие казаки, кто вершним, кто на телегах, а кто и на своих двоих. Стекались, чтобы вновь стать буйной силой, готовой идти в любую сторону, куда позовёт добрая добыча или лихой атаман – кошевой.

Это только со стороны хлеб сечевого казака лёгким и даровым кажется. А что? Налетел, нахватал, уволок. Пей, гуляй, живи до другого разу.

Но сколько этих буйных головушек полегло на полях панской Польши, в знойных степях Тавриды. Сколько их отлетело под топором палача, загинуло на невольничьих рынках, было посажено татарвой на колья? Кто считал?..

После двух сильнейших половодий в ту зиму – февральского и мартовского, едва обсохли дороги, поскакал в Сечь полковник Герцык – полномочный представитель Мазепы. Поскакал склонять вольницу на сторону шведскую.

   – На посулы не скупись, – наказал ему Мазепа. – Обещай всё, что запросят на кругу.

Герцык не зря послан был, в старых товарищах числился он с Костей Гордиенко – нынешним кошевым Сечи. Оба в молодости в одном курене на ляхов ходили, гонялись за крымцами, удирали от турок с Валахии. Оба москалей не любили за то, что Москва всегда искоса посматривала на вольности Сечи Запорожской и всячески ограничивала их.

   – О-о, Павле, – обрадовался Гордиенко, увидев своего старого товарища. – Какими ветрами до нашего куреня?

   – Самыми добрыми и попутными, Костя, – отвечал Герцык, обнимаясь с кошевым.

Гордиенко велел подать горилки, выпили старые товарищи по чарке-другой. Разговорились. Кошевой ударился было в воспоминания, но Герцык воротил его в день нынешний.

   – Треба, Костя, поднять Сечь на москалей, помочь шведскому королю.

   – А шо ж он, – усмехнулся Гордиенко. – Чи пуп порвав?

   – Да он ещё по-настоящему и не воевал. Москали бегают от него. Трусятся, як псы шелудивые.

   – Ты ж знаешь, Павле, я не решаю. Круг.

   – Круг-то, круг, но и кошевого голос чего-то стоит. Как ты поворотишь, туда и круг покатится.

   – Добре, Павло. Но наперёд ты слово скажешь нашим казачкам. Ты свежий человек, тебя слухать добре станут.

   – Но ты ж можешь загодя хочь с куренными поговорить, куда круг клонить треба.

   – С куренными поговорю, они у меня вот где, – сжал Гордиенко кулак. – Но за круг ручаться не хочу. Там есть такие горлопаны.

После обеда, часа в три, ударили тулумбасы[110]110
  Тулумбас – большой турецкий барабан, в который бьют одной колотушкой.


[Закрыть], сзывая казаков на площадь перед куренём кошевого.

   – На круг, на круг, – слышалось повсюду.

Казаки спешили на площадь, привязывая коней у телег и коновязей. На кругу полагалось пешими быть.

На пустую стовёдерную бочку взобрался кошевой Гордиенко, поднял руку, прося тишины.

   – Вольные казаки, к нам от гетмана Мазепы с добрыми вестями прибыл полковник Павло Герцык. Дадим ему слово?

   – Дадим! – заорала толпа.

По приступкам Гордиенко спустился, уступая возвышение гостю.

   – Вольные казаки, – громко начал Герцык. – Сейчас гетман Мазепа в союзе с королём шведским Карлом освобождает Украину от москалей. И я послан, чтоб звать вас на эту священную для каждого казака войну. Разве не Москва ущемляет ваши вольности?!

   – Она-а, – закричал кто-то, – мать её!..

   – Разве ж не она заслоняется вами и вашей кровью от крымского хана? – вопрошал далее Герцык.

   – Она-а! – возопило ещё больше казаков.

Вдохновлённый такой поддержкой, Герцык продолжал накалять круг:

   – А кого посылает Москва воевать земли у ляхов? Вас, вольные казаки. А кого садят на колья турки за происки Москвы? Только вас, казаки. Так до каких же пор нам ходить в московском ярме, господа казаки? Дабы скорее сбросить это ярмо и освободить украинский народ от оков Москвы, гетман Мазепа вступил в союз с шведским королём, и в этот час они добивают последних москалей на гетманщине. Почему же Запорожская Сечь должна остаться в стороне от этой священной битвы? Я зову вас, вольные казаки, под знамёна гетмана Мазепы, на битву за свободную вольную Украину, за вечную свободу Запорожской Сечи.

Герцык кончил свою речь и обвёл выжидающим взглядом толпу. Наконец к бочке подскочил какой-то одноглазый оборванец и, щуря на Герцыка единственный злой глаз, спросил громко:

   – А по сколько нам Мазепа заплатит?

   – Каждый после победы над москалями получит по десять рублей золотом.

   – А где ж он столь золота наберёт? – не унимался одноглазый.

   – Отберёт у царя, у которого в обозе сто пудов золота.

   – Ого-о-о, – пронеслось по толпе.

Герцыку пришлось на ходу придумывать эту цифру. Пятьдесят показалось мало, двести – много, могут не поверить. А вот сто в самый раз. И удивились, и поверили.

   – А нам же ще и на порты треба, – орал одноглазый, тряся своими лохмотьями.

   – Каждый город, который возьмёте, – крикнул Герцык, – на три дня вам будет отдаваться. Так что достанет и на порты вам, и на зипуны.

   – Любо-о! – заорал, приплясывая, одноглазый, и толпа подхватила:

   – Любо-о-о!..

Герцык взглянул на Гордиенку, стоявшего внизу, тот подмигнул весело: «Вот и всё!»

Но едва стихло ликующее «Любо», как вдруг на бочку вскочил казак с длинным оселедцем, завёрнутым за ухо.

   – Нет, не любо! – вскричал он. – Мы шо, не христиане, браты, шо на своего царя будем подниматься? Разве ж к тому звал Хмель дедов наших на Переяславской раде? Вы шо, очумели-и-и?

   – Не ори, Нечипор, ещё не кошевой пока, – крикнули из толпы.

   – Нет, стану орать! – вскричал того громче казак. – Вы кого слухаете? Вы слухаете мазепинского посла, который вкупе с гетманом продали шведу нашу Вкраину. Мазепа с басурманами в союз встал и вас зовёт обасурманиться. Мазепа проклят, Мазепа патриаршей волей предан анафеме. Анафеме, дурни вы.

   – Неправда! – вскричал Герцык, испугавшись, что вот-вот всё рухнет, что казачий круг послушает этого горлопана. – Никто не предавал гетмана анафеме. Всё это наветы москалей на него. Ты-ы...

Герцык неожиданно даже для себя поворотился к Нечипору и ткнул его пальцем в грудь.

   – ...Ты подослан в Сечь москалями, чтоб сеять смуту и порочить гетмана. Ты подсыл царский!

Толпа замерла, столь тяжкое обвинение прозвучало в адрес казака. Воля круга повисла на волоске.

И тут на бочку вскочил кошевой, решительно столкнул Нечипора на землю и властно вскричал:

   – Вяжите подсыла!

К Нечипору бросились несколько человек, но тут же разлетелись в стороны от его тяжёлых кулаков. В передних рядах захохотали:

   – Так их, Нечипор!

Запорожцы любили и уважали силу. Но Нечипора возмутило и взорвало обвинение в шпионстве, и он закричал бешено:

   – Вы-ы! Вы все изменники и сумы перемётные вместе с вашим кошевым.

Этого уже круг простить не мог. На Нечипора навалились кучей, подмяли его, повязали и оттащили к позорному столбу.

Теперь уже никто не мешал кругу приговорить единогласно: всему войску запорожскому идти на помощь Мазепе и королю, спасать Украину от ига москалей.

Когда гость и кошевой вернулись в курень, Герцык сказал:

   – Ну, Костя, спасибо! Выручил ты меня.

   – А как же? Долг платежом красен. Ай забыл, как ты меня раненого от татар уволок.

   – Помнишь?

   – Ещё бы. Это на всю жизнь, Павло.

   – Ох, худо, Костя. Этот Нечипор, увидишь, наделает нам хлопот.

   – Ничего, Павле, не боись. Мы на таких тоже управу знаем. Гриц, – позвал кошевой и, когда явился казак, сказал ему тихонько: – Годи немножко и, пока светло, пойди к столбу, развяжи и отпусти Нечипора, скажешь, кошевой, мол, простил тебя, дурака. А как стемнеет, возьми моих хлопцев, добрый куль и... Сам знаешь.

Гриц ушёл. Кошевой налил две чарки горилки.

   – Ну, за добрый почин, Павле.

   – За добрый.

Выпили. Закусывали жареной рыбой.

   – Я верно понял, Костя, Нечипор уже не будет болтать?

   – Верно, Павло. С сего дня он станет с рыбами разговоры разговаривать. Эх-ха-ха-ха, – затрясся Гордиенко от смеха и стал опять наполнять чарки горилкой.