Текст книги "«Без меня баталии не давать»"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

«Без меня баталии не давать»

ОТ АВТОРА

Пётр ещё при жизни был назван Великим. И чем более мы отдаляемся от его времени, тем более убеждаемся в истинном величии этого гения.

Со времён древности история сохранила нам сотни имён знаменитых людей – царей, полководцев, учёных. Но мало кто из них, даже самых прославленных, может встать вровень с Петром I, ибо во всех видах своей деятельности он был талантлив, многогранен и неповторим.

О нём написано много научных и художественных книг, ещё больше появится их в будущем, но ни один автор не может сказать: «Я написал о Петре всё». Пётр неисчерпаем, как океан, необъятен, как Вселенная.

В романе «Без меня баталии не давать» автор постарался показать Петра в наиболее яркие и значительные периоды жизни: во время поездки за границу за знаниями и Полтавской битвы, где во всём блеске проявился его полководческий талант. И Пётр Великий ошибался, но именно как гений он умел учиться на ошибках. Разбив шведов под Полтавой, он, отмечая победу, пил за здоровье своих «учителей», как называл он шведских генералов. Даже в этом – в признании заслуг своих врагов проявилось величие Петра и великодушие гения.

Пётр Великий – гордость русского народа и непреходящая слава России.

Доброму другу Галине Фёдоровне посвящаю

Автор.

Часть первая
«...И УЧАЩИХ МЕНЯ ТРЕБУЮ»
1697-1698 гг.

1
Накануне

Только великий народ способен

иметь великого человека.

С. М. Соловьёв

У подьячихи Авдотьи Евменовны Золотарёвой день радостным выдался. Её муж Евстигней повёл ныне сына их Василия в Посольский приказ дьяку казать на предмет приискания места там же, где сам трудился в должности подьячего. Сам-то Евстигней цельный год учил сынка грамоте, чтению по Псалтыри, а ещё писать на бумаге.

По чтению-то сынок-золотце Васенька весь Псалтырь на зубок взял, и, когда начинал честь его вслух, мать Авдотья с замиранием сердца слушала, благоговея, а то и слезилась, за сына радуясь. Вот с письмом трудно шло, Евстигней за кажну букву шибко серчал на сына. «Пишешь как курица лапой, – долбил по голове недоросля. – С таким письмом не то, что в приказные, а и в площадные не возьмут». Однако ж додолбил-таки. Хороший почерк стал у Васеньки, буквы ровные, стройные, ровно горшки на полке.

   – Ну вот, – сказал намедни Евстигней, – теперь не стыдно и дьяку показать.

И вот ушли с самого ранья, а бедная подьячиха ровно на иголках, сидеть не может, мечется по избе туда-сюда, на кухне едва квашню не опрокинула, хорошо девка Дунька подхватить успела.

   – Да ты что, Евменовна, в себе ли?

   – Ох, молчи, девка.

   – Радоваться надо, что сына в приказ берут.

   – Я и радуюсь, но что-то сердце шибко волнуется. Как там Васенька?

   – А что Васенька? Пишет гораздо, такие-то завсе на вес золота. Чего беспокоиться?

   – Вот когда у тебя такой свой будет, единственный, вот тогда и поймёшь материнско сердце.

Нет, не обмануло ретивое подьячиху, не обмануло. Вскоре явился Васенька, встал в дверях бледный, испуганный.

   – Что? – едва выдохнула Евменовна. – Неужто не взяли?

   – Взяли, – пролепетал сынок со всхлипом.

   – Так что ж ты, – облегчённо вздохнула подьячиха, поняв, что сынок от радости слезу сглотнул.

Парень опустился на лавку у печи, просипел:

   – Пи-ить.

   – Дунька, воды, – скомандовала подьячиха.

Девка скоренько притащила из сенок ковшик воды с ледком. Васенька попил, поставил ковш. И, словно от воды выпитой, явились слёзы на глазах.

   – Пропал я, маменька, пропал.

   – Христос с тобой. Что так-то? Ты ж сказал, взяли.

   – Взяли. В волонтёры, маменька, взяли.

   – В каки таки волонтёры? Что ты городишь? Ты ж в писчики поступать пошёл.

   – Вот то-то, – всхлипнул Васенька. – Пошёл в писчики, угодил в волонтёры.

   – А что ж отец-то?

   – А что отец?

   – Ну как же, он же с дьяком договорился.

   – А что тот дьяк? Государь явился, он вместе со всеми носом в пол пал.

   – Какой государь?

   – Какой, какой. У нас один он, Пётр Лексеич. Царь.

   – Ты расскажи хоть толком, сынок, – попросила Евменовна, тёплой ладонью отерев слезинку со щеки у сына. – Как было-то?

   – Ну как? Пришли. Дьяк посадил писать меня, проверить, годен ли по письму я. Пишу я, он за спиной стоит. «Изрядно, – хвалит, – изрядно». А тут на вот те, царь на пороге. Все пали перед ним, а я замешкался, из-за стола вылезая. А он-то в два шага – и уж возле стоит. «Ты написал?» – спрашивает, лист беря. Я, отвечаю. «Значит, грамотен?» Грамотен, говорю, государь, вот пришёл место в приказе просить. «Место в приказе?» – переспрашивает. А тут дьяк с колен поднялся, говорит, вот, мол, государь, к себе берём парня. А царь и скажи: «Вас тут, чернильных душ, и так густо, а я парня в волонтёры забираю». Повернулся к сопровождающему кому-то: «Плещеев, запиши его в свою десятку». И пошёл к главе приказа, к Нарышкину[1]1
  Лев Кириллович Нарышкин (1664—1705) – боярин, в 1690—1702 гг. возглавлял Посольский приказ. Дядя Петра I со стороны матери.


[Закрыть]. Плещеев записал меня и велел к двадцать третьему февраля на Красной площади быть, оттель, сказал, за рубеж побежим.

   – Но ты б сказал, мол, жениться собираешься, уж и невеста, мол, есть.

   – Сказал я.

   – А он?

   – А он засмеялся, говорит: «Женитьба – не гоньба, поспеешь».

Вот тебе и нарадовалась подьячиха.

   – Это всё ты, дура стоеросовая, – напустилась на Дуньку. – Ты сглазила.

   – Я? – дивилась девка.

   – Ты молотила: «Сынка в приказ берут». Вот и накаркала. Бедный мой дитятко, – причитала Евменовна, приклоняя к себе голову сына. – Да за что нам напасть этакая? За каки таки грехи?

Дуньку за язык дёрнуло:

   – А може, в волонтирах-то лепш, чем в писчиках.

   – Замолчи, дура, – рявкнула подьячиха и опять завыла ровно по покойнику: – Да кабы знать нам беду эту, да рази б пошли мы в приказ этот проклятущий.

Вытьём своим травила Евменовна не только себя, а и сына своего разнесчастного. Вася тоже слезами заливался, правда, не выл, лишь соплями швыркал. Жизнь-то у него рушилась, ему уж и невесту присмотрели у Бухвостовых, сказывали, девка кровь с молоком, рассчитывали, как Васятко устроится в приказе да станет деньгу получать, так и женить можно. А вот как обернулось. В волонтёры какие-то записали, за тридевять земель гонят. Было б за что, а то ведь ни сном ни духом – и нате вам.

К вечеру побитым псом явился из приказа домой сам Евстигней. Был невесел, хотя и в подпитии, наверное, кому-то челобитную писал, заработал на кружку.

Хлебал щи, вздыхал тяжело, каялся:

   – Как же я, старый хрен, не сообразил. Надо б было с недельку потерпеть, пока это треклятое Великое посольство отъедет[2]2
  ...пока это треклятое Великое посольство отъедет... – Великое посольство 1697—1698 гг. – русская дипломатическая миссия в Западную Европу, предпринятая царём Петром I с целью укрепления и расширения антитурецкого союза России с рядом европейских государств, приглашения на русскую службу специалистов, заказа и закупки вооружения. Официально возглавлялась «великими послами» – Ф. Я. Лефортом, Ф. А. Головиным, П. Б. Возницыным, но фактически – Петром I, находившимся в составе Великого посольства под именем волонтёра Петра Михайлова.


[Закрыть]. Тогда б и тащить Васятку к дьяку. Эх!

   – Что это ещё за посольство-то? – тихо спрашивала жена, за день выревев всю силу свою.

   – Да царь хотит других государей на турка сговорить, чтоб, значит, не нам одним с ним воевать.

   – Так Васенька-то при чём?

   – Да с посольством царь волонтёров везёт, чтоб учить делам разным, чтоб строить могли и прочие разные художества делать. Вот и набирает молодых да здоровых.

   – Ну а Васятко-то...

   – Что ты заладила, Васятко, Васятко. Когда он вон и голицынских детей гонит, Долгоруких, Черкасских, Волынских, Урусовых и даже имеретинского царевича Аргиловича записал. А вы – Васятко. Царь сам десятником с имя записался.

   – Как? Царь десятником?

   – Вот именно. Первым десятником Гаврила Кобылий едет, вторым сам царь записался Петром Михайловым, а третьим Фёдор Плещеев. У этого как раз не хватало до десяти, а тут вот мы и навернулись. Ах, кабы ж знать-то.

   – Так их что? Всего тридцать и едут?

   – Это волонтёров только столько. А в посольстве будет более сот двух, у нас в приказе списки составляли.

Царь едва ль не кажин день у нас бывает. Ах, как же я обмишурился, старый хрен! Было-к подождать недельку. И на ложе в темноте долго ворочался и кряхтел подьячий Евстигней Золотарёв, казня себя за промашку.

   – А что, если Васятке не явиться, да, всё, – шептала жена.

   – Как это не явиться? Да меня тогда не то что с приказа выгонят, батогами, а то плетьми забьют, а дом и всё жилое на государя отпишут. Ты в уме, старая? Он ведь, царь-то, ни на что не смотрит, у бояр вон деревни за это отымает, даже своих нарышкинских гонит[3]3
  ...даже своих нарышкинских гонит. — Матерью Петра I была Наталья Кирилловна Нарышкина (1651—1694), вторая жена царя Алексея Михайловича.


[Закрыть].

   – Ох, Господи, что ж делать? – вздыхала жена, всхлипывая. – Васятку жалко.

   – А мне, думашь, не жалко? Мысль лелеял стол ему свой в приказе передать, на то и выучил грамоте. А оно, вишь, как обернулось.

   – Знать бы, так лепш и не учил бы.

   – Тогда б жениться не разрешили. Царь не велел городских венчать, ежели не грамотны.

   – Ох, час от часу не легче.

   – То-то и оно, куда ни кинь, кругом клин. Ему-то, злыдню, радость. А нам?

   – Кому радость?

   – Как кому? Царю. Ныне вон в Немецкой слободе у главного посла Лефорта[4]4
  ...посла Лефорта... — Лефорт Франц Яковлевич (1656—1699) – приближённый Петра I, участник создания русской регулярной армии и флота, первый российский генерал-адмирал. Историк В. О. Ключевский даёт ему такую характеристику: «Авантюрист из Женевы... невежественный немного менее Меншикова, но человек бывалый, весёлый говорун, вечно жизнерадостный, преданный друг, неутомимый кавалер в танцевальном зале, неизменный товарищ за бутылкой...» (В. О. Ключевский. Курс Русской истории. Т. IV.)


[Закрыть] гуляют, отъезд посольства обмывают. Двадцать третьего отъехать хотят.

   – Двадцать третьего? Дак когда ж мы соберём Васятку-то? Это ж завтра уже.

   – Кода хошь, а собери. Встань поране.

   – С ём бы слугу надо какого-никакого.

   – А где его взять? Дуньку, чё ли, пошлёшь?

   – Ну можно энтого татарчонка, который в хлеву живёт.

   – Курмашку, чё ли?

   – Ну, его. Кого ж ещё. Тут он чё? Захребетником. Хлеб зря ист. А при Васеньке б состоял, где-нито и подсобил в чём, сварить чё, сбегать за чем, сорочку простирать, кафтан починить. Да мало ли.

   – Пожалуй, ты права. Пусть Курман при Васе будет. Всё польза.

До вторых петухов шептались старые Золотарёвы о несчастье, нежданно-негаданно свалившемся на них. Евменовна всю подушку слезами умочила, виня во всём и мужа, и Дуньку, и даже царя-аспида, в един миг слизнувшего её кровинушку Васеньку.

А меж тем в Немецкой слободе во дворце Франца Яковлевича Лефорта стоял дым коромыслом. Светились все окна, играла музыка, пелись песни, стонали половицы под танцующими.

Сам царь Пётр Алексеевич сидел во главе стола и хохотал, слушая чей-то весёлый рассказ. По-за спинами гостей проскользнул к нему слуга лефортовский, шепнул на ухо:

   – Государь, вас просят выйти.

   – Кто?

   – Стрельцы. Говорят, дело срочное, безотлагательное.

Пётр поднялся, прошёл из залы в соседнюю комнату. Там два стрельца, увидев его, бухнулись перед ним ниц.

   – Государь, ты в опасности, на тебя злоумышление готовится.

   – Кто? Где?

   – Полковник Цыклер подбивает людей ныне напасть на дом сей, поджечь и в суматохе тебя убить[5]5
  ...полковник Цыклер подбивает людей... — Иван Елисеевич Цыклер – обрусевший немец, во время стрелецкого мятежа 1682 г. оказался на стороне Софьи, семь лет спустя перешёл на службу к Петру. Служил одно время в Сибирском Верхотурье, в Азове, на постройке таганрогской гавани. Мечтал о быстрой карьере в столице, но Пётр не забыл о его связи с Милославским и отсылал подальше от Москвы. Недовольный таким к себе отношением, а также и тем, что его сын был послан учиться за границу, Цыклер затаил обиду, переросшую в ненависть к монарху. В 1697 г. стоял во главе заговора, направленного против реформаторской деятельности Петра.


[Закрыть].

   – Где он?

   – Он у себя дома с заговорщиками.

   – Спасибо за новость. – Нахмурился Пётр и ушёл в залу. Там от дверей ещё, поймав на себе взгляд Меншикова[6]6
  Меншиков Александр Данилович (1673—1729) – сподвижник Петра I, государственный деятель, генералиссимус, отличился во время Северной войны 1700—1721 гг. Участвовал во всех важнейших государственных преобразованиях. В. О. Ключевский называет его «человеком тёмного происхождения, невежественным, едва умевшим подписать своё имя и фамилию, но шустрым и сметливым...». (В. О. Ключевский. Курс Русской истории. Т. IV.)


[Закрыть], кивнул ему: подойди.

   – Что случилось, мин херц? – приблизился тот.

   – Сейчас пойдёшь со мной.

   – Куда?

   – Там узнаешь. Возьми ещё Сергея Бухвостова[7]7
  Возьми ещё Сергея Бухвостова... — Сергей Леонтьевич Бухвостов (1642—1728) – артиллерист, майор. Пётр I называл его «первым российским солдатом».


[Закрыть], Плещеева и ещё пару-тройку преображенцев, кто поздоровее.

Потом прошёл к Ромодановскому[8]8
  Ромодановский Фёдор Юрьевич (ок. 1640—1717) – князь, начальник Преображенского приказа (тайная полиция). Один из ближайших помощников Петра I.


[Закрыть], огрузно сидевшему за столом, наклонился, молвил негромко:

   – Фёдор Юрьевич, изволь немедля в приказ свой следовать.

   – Что так-то, Пётр Алексеевич? С утра бы уж.

   – Езжай немедля. Ныне тебе работа грядёт. Буди своих кнутобойцев.

   – Ну, коли работа, – со вздохом поднялся Ромодановский. – От неё я не бегаю.

Подошёл Лефорт, спросил:

   – В чём дело, Пётр Алексеевич?

   – Да так, ерунда, Франц Яковлевич. Продолжай веселье. Занимай гостей. Мы скоро воротимся.

В доме полковника Цыклера Ивана Елисеевича в большой горнице за длинным столом сидели стольник Пушкин Фёдор Матвеевич, боярин Соковнин Алексей Прокопиевич – старовер, родной брат боярыни Морозовой и княгини Урусовой, положивших живот свой за старую веру[9]9
  Соковнин Алексей Прокопиевич... родной брат боярыни Морозовой и княгини Урусовой, положивших живот свой за старую веру... — Сёстры боярыня Морозова (Соковнина) Феодосья Прокопиевна (1632—1675) и княгиня Урусова (Соковнина) Евдокия Прокопиевна (7—1676) – сторонницы протопопа Аввакума. За приверженность старой вере царь Алексей Михайлович повелел заключить их в Боровскую земляную тюрьму. Их брат Алексей «впоследствии сложил голову на плахе за участие в заговоре против Петра во имя благочестивой старины». (В. О. Ключевский. Курс Русской истории. Т. IV.)


[Закрыть]. Алексей Прокопиевич в упрямстве своим сёстрам не уступит. Там же были стрелецкие командиры, пятидесятники Рожин Фёдор и Василий Филиппов.

У всех них обид против Петра выше головы. У Цыклера: что не ценит его заслуг царь, после взятия Азова[10]10
  ...после взятия Азова... – Азов – крепость, запиравшая вход в Азовское море. С 1642 г. у турок. Весной 1696 г. Пётр I предпринял второй Азовский поход (первый, в 1695 г., когда Азов был осаждён русскими войсками с суши, окончился неудачей). К весне 1696 г. в Воронеже были построены корабли и суда Азовского флота. В мае Азов был блокирован с суши и с моря, и в июле 1696 г. турки капитулировали.


[Закрыть] заставил его с полком Таганрог строить, от себя отодвинул, наградами обошёл, ко всем в гости захаживает, а к нему ни ногой. Соковнин с Пушкиным возмущены, что, не спрося их согласия, отправил царь ихних детей за границу учиться. Мыслимо ли – без отцова благословения да в такую даль. Ровно оголил стариков.

Они уж давно стакнулись, а ныне собрались решить окончательно: Петру не жить.

   – Надо так створить, – наставлял Цыклер пятидесятников. – К третьим петухам перепьются они, ни тяти ни мамы. Поджигаем гнездо Лефортово, окружаем как бы тушить. А царь там явится обязательно, он пожары не пропускает.

   – Да вон надысь в Замоскворечье, – сказал Рожин. – Я сам зрел его на пожаре, воду таскает, багром орудует.

   – И это царь, – с презреньем молвил Соковнин.

   – Вот именно, – поддакнул Пушкин. – Токо имя царское бесчестит.

   – Вот и хорошо, – сказал Цыклер. – Его там в суматохе и порежем.

   – Можно и багром по башке-те оглушить, – посоветовал Филиппов. – Как бы нечаянно. Кто там разберёт.

   – Можно и багром, – согласился Цыклер. – Лишь бы убрать.

   – А кого возведём-то опосля? – спросил Пушкин. – Опять Софью[11]11
  Софья Алексеевна (1657—1704) – русская царевна, правительница Русского государства в 1682—1689 гг. при двух царях – её малолетних братьях Иване V и Петре I. К власти пришла с помощью В. В. Голицына, свергнута Петром I, заключена в Новодевичий монастырь.


[Закрыть]?

   – Возведём царевича Алексея[12]12
  Алексей Петрович (1690—1718) – царевич, сын Петра I, не одобрял реформаторской деятельности отца и был осуждён на казнь. Тайно задушен в Петропавловской крепости.


[Закрыть], – сказал Соковнин. – Он ещё мал, так Софью при нём можно правительницей опять провозгласить.

   – Там решим, кого возвесть, – молвил Цыклер, с неудовлетворением покосившись на Алексея Прокопиевича.

«Вот и сговаривайся с такими, – думал Иван Елисеевич. – Небось когда уговаривал, венцом царским манил, тебя, мол, Иван, в цари выберем. А когда до дела дошло – Алексея, этого сопляка, вспомнил. Ну да ладно, там ещё поглядим».

Где-то на крыльце возня послышалась, кто-то стукал сапогами, снег околачивал.

   – Кто там? – насторожился Цыклер.

   – То, наверно, мои молодцы, – сказал Рожин. – Я им велел сюда подойтить. Отсюда и пойдём.

   – A-а, ну то другое дело.

За дверью послышались шаги, топот ног, дверь распахнулась, и через порог, пригнувшись под верхней косячиной, шагнул царь. Выпрямился, встал едва не под потолок.

   – A-а, – молвил с весёлой злостью. – Все соколы тут-ка. Здравствуйте вам. Кого когтить сбираетесь?

Все за столом застыли в жутком оцепенении. А Пётр, не оборачиваясь, кинул через плечо:

   – Всех повязать и в Преображенский приказ к Ромодановскому.

И из-за спины его один за одним являлись под стать ему рослые преображенцы с верёвками. Сноровисто вязали опешивших, онемевших враз заговорщиков.

2
Розыск

Выезд Великого посольства, назначенный на 23 февраля 1697 года, сорвался. Великой крамолой опять запахло в Москве, кровью. Не удалось князю Фёдору Юрьевичу Ромодановскому в эту ночь и часа соснуть. Привезли к нему в застенок тёпленьких, ещё не опомнившихся от случившегося. И сам царь спустился туда, сел к столу, освещённому шандалом трёхсвечным, покосился на подьячего, точившего перо для записи показаний. Подьячий, поднятый с постели среди ночи, ещё не мог от сна отряхнуться, зевнуть сладко хотел, уж и рот раззявливать начал, да вовремя царский взгляд на себе поймал, мигом хлебало захлопнул, аж челюсти клацнули. И тут же перо умакнул в чернила, над листом завис: мы готовы-с!

   – С кого начнём, Пётр Алексеевич? – спросил Ромодановский.

   – С того, кто послабее. Сам решай.

Фёдор Юрьевич, прищурившись, обвёл тяжёлым взглядом заговорщиков, прикидывая в уме, кто быстрее заговорит. Ну Цыклер – ясно, бугай здоровый, на первом висе ещё и смолчит, удержится. Стрельцы-пятидесятники тоже не слабачки. Может, с Соковнина начать? Да вроде невместно, как-никак, царю хоть и десятая вода на киселе, но родня, да ещё, поди, упрям, как сестрицы его[13]13
  ...да ещё, поди, упрям, как сестрицы его... — т. е. боярыня Морозова и княгиня Урусова. См. примеч. №9.


[Закрыть]. Да и стар уж, ещё помрёт с кнута. Подвешивать его, пожалуй, не стоит. Вот Пушкин – зятёк соковнинский[14]14
  Вот Пушкин – зятёк соковнинский... — Фёдор Матвеевич Пушкин был казнён за участие в заговоре полковника Цыклера. См. примеч. №5. «Упрямства дух нам всем подгадил://В родню свою неукротим,//С Петром мой пращур не поладил//И был за то повешен им». (А. С. Пушкин. Моя родословная). Вероятно, А. С. Пушкин не совсем точен: по имеющимся данным Ф. М. Пушкин был обезглавлен, как и другие участники заговора.


[Закрыть], этот подойдёт для начала.

   – Готовьте стольника Фёдора Матвеевича, – приказал подручным. – Остальных уведите пока.

С Пушкина стали снимать кафтан, срывать сорочки, у него тряслись губы. «Господи, Господи, Господи», – лепетал он.

   – Може, так сознаешься? – спросил его Ромодановский.

   – В чём, князь? Не ведаю.

   – Ах, не ведаешь?! – вдруг вскочил царь и, подбежав, закричал в лицо несчастному: – А о чём сейчас у Цыклера сговаривались? А? Забыл?

Пушкин испуганно втянул голову в плечи, ожидая от царя удара, настолько страшен был его вид. Голова дёргалась, лицо кривилось. Но Пётр не ударил, круто поворотившись на каблуках, вернулся к столу. Дышал тяжело, часто, словно воз вёз. Кивнул Ромодановскому:

   – Начинай, князь.

Подручные Ромодановского работали молча и споро, со знанием дела, начальника с полуслова, даже со взгляда понимали. Когда оголили по пояс несчастного стольника, один кнутобоец только взглянул на Фёдора Юрьевича вопросительно: как, мол?

   – В передней, – молвил князь негромко.

Всё понял палач. В передней позиции – это значит руки связывать впереди и в таком положении поднимать на дыбу. Кнутобойцы считали такую позицию менее мучительной и меж собой называли её «детской». Совсем другое дело, когда «в задней» командовалось, тогда руки связывали сзади и при подъёме на дыбе выворачивали, вывихивали суставы в плечах, порывая порою внутри и связки, и мышцы плечевые.

Многие от такой пытки тут же и сознание теряли. Видимо, это и учёл Ромодановский, заботясь о том, чтобы Пушкин не обеспамятел перед государем.

Завизжал блок, стали несчастного подтягивать под потолок. Так с вытянутыми вверх руками и повис стольник, белея в полумраке оголённым телом.

Кнутобоец опять взглянул на Ромодановского вопросительно: сколько? Князь вместо ответа молча выбросил перед собой на мгновение руку с растопыренной пятерней. Палач кивнул понимающе: пять ударов.

   – Ну, вспоминай, Фёдор Матвеевич, о чём говорили, – сказал Ромодановский, и в тот же миг кнут, свистнув в полумраке, врезался в спину стольника. Тот охнул, дёрнулся, извиваясь. А палач, размеренно откидывая кнут за спину, бил, бил, бил, полосуя нежную дворянскую кожу. Отмерил пять ударов, остановился.

   – Ну, вспомнил? – спросил Ромодановский.

   – Да, да... – просипел бедный стольник.

Его отпустили, но дали лишь на ноги встать, а руки так и держали ввысь.

   – Ну, – подстегнул Ромодановский.

   – На государя умышляли зло.

   – Пиши, – кинул Ромодановский подьячему, – всё, что скажет. – Обернувшись к Пушкину, спросил: – Сам ты умышлял?

   – Да.

   – Когда? Где?

   – Накануне Рождества был у Соковнина Алексея в доме, и он говорил мне, что государь хочет отца моего убить и дом наш разорить.

   – А ты что отвечал? Ну? Чего молчишь? Ещё пяток горячих дать прикажешь?

   – Нет, нет, – взмолился стольник. – Я отвечал, что если государь нам такое творит, то и я ему... это...

   – Что ты ему? Что?

   – Что я тоже убить смогу.

   – А Соковнин что говорил против государя?

   – Соковнин за детей шибко обиду имел, что их государь за границу отправил. И потом за старину, что-де государь всю старину рушит, попирает законы дедовские.

   – Так. – Ромодановский обернулся к подьячему: – Ты всё записал?

   – Всё, Фёдор Юрьевич.

   – Не забудь, что стольник Пушкин умышлял покушение на государя.

   – Я записал, записал.

Ромодановский взглянул на Петра, тот, видимо, краем зрения уловил это, махнул вниз рукой. Князь понял знак.

   – Опустите его. И давайте сюда Соковнина. Старый седой Соковнин, борода едва не до пояса, выдержал десять ударов и оговорил зятя своего Пушкина:

   – ...После Цыклерова приезда приезжал ко мне зять мой Федька Пушкин и говорил про государя: погубил он нас всех, можно его за то убить, да для того, что на отце его государев гнев, что за море детей посылал... А и сын мой Василий говорил, что-де посылают нас за море учиться неведомо чему...

Если Пушкина с Соковниным пытали щадя, не возраста и высокого положения ради, а дабы не уморить несчастных до плахи, то стрелецким командирам-пятидесятникам пришлось испить сию горькую страшную чашу полной мерой. И к подъёму на дыбу вязали руки сзади, и подымали, с хряском вывихивая плечи, и били так, что, если б и невинны были, всё едино б наговорили на себя всего, что пытчикам было надобно.

Ещё висел на дыбе измученный, изломанный Филиппов, признавшийся, как Цыклер подговаривал убить царя, когда поедет он с Посольского приказа, тут явился в застенок присланный Львом Кирилловичем Нарышкиным некто Елизарьев, пятидесятник стременного полка. По его приходу и догадались пытчики, что наверху уже день наступил. Елизарьев, рассмотрев в полумраке царя, пал перед ним на колени.

   – В чём дело, Ларион? – нахмурился Пётр.

   – С доносом я, государь.

   – На кого?

   – На полковника Цыклера, государь. Я донёс сперва Льву Кирилловичу, он до тебя послал, сказал: марш в Преображенское до царя.

   – Говори, – приказал Пётр.

   – Пиши, – толкнул подьячего Ромодановский.

   – А кто это? – тихо спросил подьячий.

Вопрос этот услышал Пётр, сказал, полуобернувшись:

   – Ларион Елизарьев, Канищевского полка пятидесятник.

Подьячий скоро застрочил по бумаге.

   – Ну, – понукнул Елизарьева царь.

   – Цыклер недавно, поймав меня у Охотного ряда, спросил: смирно ли у вас в полках? Я ответил: смирно. А он: ныне государь едет за море, а ну, мол, ежели с ним что там случится, кто у нас государем будет? Я ему говорю, мол, у нас есть государь царевич. А он мне: нет, мол, государыня наша в Девичьем монастыре ныне.

   – Всё? – спросил Пётр.

   – Всё, государь. Но ещё мне Григорий Силин сказывал, что-де Цыклер ему так прямо и говорил, что-де государя можно изрезать ножей в пять.

Пётр быстро взглянул на Ромодановского.

   – Вызови к себе Силина, князь.

   – А где он?

   – Да в этом же полку, что и Ларион. И ежели подтвердит, всё равно дай ему пяток горячих за недонесение.

   – Хорошо, Пётр Алексеевич.

   – А я пойду, дела ждут. Ты, Ларион, останься, кстати пришёл. Сейчас Цыклера подвесят, начнёт запираться, вот и уличишь его. А листы пытошные, Фёдор Юрьевич, потом мне пришли, зачитаю в думе боярам.

Пётр вышел из застенка, от света дневного, разом ударившего по глазам, невольно зажмурился. Спать не тянуло, но зато зверски есть хотелось. Тут как тут Меншиков, словно всю ночь караулил.

   – Алексашка, жрать хочу.

   – Готово уже, Пётр Алексеевич.

Пошли прямо в Преображенскую поварню, там подали им бараний бок с гречневой кашей. Мясо рвали руками, крепкими зубами. Ели так, что за ушами трещало.

Из Преображенского в санях поехали в Посольский приказ. Там встретил их сам глава приказа Лев Кириллович Нарышкин, дядя царя. Едва поздоровавшись, Пётр спросил, поморщившись:

   – Не рано ли начал, Лев Кириллович?

   – Всего один стаканчик, Пётр Лексеич, чтоб голова не болела.

   – Ну, гляди. Отъезд, сам видишь, отложить придётся. Пока эту заразу не выжгем. Сейчас пошли кого за мастерами каменных дел, да и плотниками распорядись.

   – Зачем тебе они?

   – Плотников отправь в Преображенское, пусть помост ладят повыше.

   – A-а, – догадался Нарышкин. – Для энтих?

   – Да, да, для «энтих». А мастеров каменных ко мне сюда, им я сам скажу, что делать. Давай мне бумагу, перо.

   – Вот садись за мой стол.

Пётр сел за стол, притянул чистый лист бумаги, взял перо.

   – Да, Петя, – хлопнул себя по лбу Нарышкин. – Я ж тебе печать приготовил.

   – Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Пётр.

Нарышкин полез на полку из-за книг, достал небольшой бронзовый кружок, подал царю. Пётр, щурясь, смотрел на печатку.

   – Ты намажь, намажь чернил ом. Тисни. Всё мастер сделал, как ты нарисовал, всё до точечки.

Пётр намазал печатку чернилом, стукнул на бумаге раз, другой. Если первый оттиск размазался, то второй был ясен и хорошо прочитывался.

   – Вот вишь, видно все твои струменты, – говорил Нарышкин. – И топор, и долото, и слова читаются: «Я есмь в чине учимых и учащих мя требую».

   – Спасибо, дядя, – отвечал Пётр, довольный. – Мастеру-то заплатил?

   – А как же? Всё ладом.

   – А моим инкогнито озаботился?

   – Само собой. Везде по бумагам ты либо урядник, либо десятник Пётр Михайлов. Царя в посольстве нет, – засмеялся Нарышкин. – И в Псков, и в Ригу сообщу, что едет Великое посольство с тремя великими послами Францем Лефортом, Фёдором Головиным и Прокофием Возницыным.

   – С кем в Ригу-то сообщить?

   – С купцом Любсом ведомость отправлю. Он не сегодня-завтра отъезжает.

   – А самому Любсу не сказал обо мне?

   – Что ты, Петя? Ни Псков, ни Рига не узнают, но мню я, – усмехнулся Нарышкин, – шила в мешке не утаишь ты, ей-ей. Да ещё такого роста «шило»-то, под матицу. Хе-хе-хе.

   – Ладно. Там видно будет. Послал за мастерами?

   – Послал.

Явившиеся каменных дел мастера, увидев царя, хотели пасть на колени, но Пётр махнул рукой.

   – Не надо. Тут дело есть срочное. Идите-ка сюда, смотрите, что я нарисовал.

Мастера приблизились, стараясь не дышать, так как с утра приняли за воротник. Но царь всё равно почуял, проворчал добродушно:

   – Уже причастились, молодцы.

   – Дык холодно на улице, государь, – промямлил один мастер. – Мы для сугреву.

   – Ладно. К делу, – сказал Пётр, показывая им чертёж. – Видите сей столп?

   – Видим, государь.

   – Тут ничего мудреного. Надо в два-три дни выложить его из камня на Красной площади.

   – Где?

   – Около Лобного места. И обязательно, вот видите на чертеже, вмуруйте в камень вот такие железные рожны, чтоб вот так же ввысь смотрели и острые чтоб были.

   – Сколько, государь? Рожнов сколько?

   – Пять рожнов, столько же, сколько на чертеже. Я сегодня скажу в кузню, они к завтрему готовы будут. Вы пока основание закладывайте. Всё.

Прежде чем уйти из Посольского приказа, Пётр, оставшись опять наедине с Нарышкиным, сказал ему:

   – Лев Кириллыч, ты останешься на Москве за меня с Борисом Голицыным, Прозоровским и князем Ромодановским. Будете моим именем указы писать. Понял?

   – Понял, Петя.

   – И обо всём мне сразу сообщайте. Обо всём, что в государстве случится. Ежели вдруг Фёдор Юрьевич что-то утаить горькое схочет, якобы меня щадя, ты всё пиши до точки. Всё, что бы ни случилось. Да ещё прошу тебя: во всём помогайте Виниусу[15]15
  Виниус Андрей Андреевич (1641—1717) – государственный деятель, торговый человек гостиной сотни, думный дьяк (1695), служил в Аптекарском приказе (1677—1689), возглавлял почтовое ведомство в Посольском приказе (с 1685), в 1697—1703 гг. возглавлял Сибирский приказ: с 1701 г. – управляющий Артиллерийским приказом. Переводил французские книги по механике, фортификации, артиллерии и др.


[Закрыть] по изысканию железных руд на Урале. Он просил меня там приискивать мастеров по железному литью и по горному, я буду сие в уме держать. А ты его письма ко мне непременно отправляй.

   – Хэх, Виниус почтами командует, наши б грамоты не задерживал.

   – И ещё, Лев Кириллыч, о чём прошу тебя озаботиться вместе с князем Юрием. Уговорите вы Евдокию в монастырь съехать[16]16
  Уговорите вы Евдокию в монастырь съехать. — Царица Евдокия Фёдоровна, урождённая Лопухина (1669—1731) – первая жена Петра I, мать царевича Алексея, сослана Петром I в суздальский Покровский монастырь.


[Закрыть]. Висит она мне камнем на шее.

   – Вот, вот, Петя, женишься раз, а плачешься век. Куда её прикажешь? В Новодевичий?

   – Упаси Боже. Она там с Софьей стакнётся, этакое гнездо образуется под самым боком. В Суздаль везите, там постригайте.

   – Хорошо, постараемся.

   – Постарайтесь для Бога.

   – А силой нельзя?

   – Не хотелось бы, какая-никакая, а царица. Патриарх ещё осерчает. Не хочу с ним ссориться из-за неё.

   – А ты его попроси, она его-то, пожалуй, скорее послушает, чем нас, питухов[17]17
  Питухи – здесь: пьяницы.


[Закрыть].

   – Попрошу, если найду час для встречи.

Пётр поднялся, собираясь уходить, Нарышкин предложил:

   – Може, выпьешь, Петь, для поправки головы? А?

   – Нет, дядя. Делу время, потехе час. А голову мне уж в застенке поправили. Вечером у Лефорта с Ивашкой Хмельницким встретимся. А сейчас мне надо обоз раскассировать, всю Ивановскую площадь в Кремле санями забили. Сегодня ж хотели выезжать. Забыл, что ли?

Именно на раскассировке обоза, приготовленного для отправки Великого посольства, нашёл царя посыльный из Немецкой слободы.

   – Государь, мне велено сообщить тебе, что ныне помер корабельный мастер Муш.

   – Клаус? – переспросил в изумлении Пётр.

   – Он, государь.

   – Ах, горе-то какое!

Посыльный видел, как печаль мгновенно изменила лицо царя. Даже вроде потемнело оно. Вскочив в первые же свободные сани, Пётр кивнул посыльному: садись. А возчику скомандовал:

   – На Кукуй. Да живо.

Войдя в комнату, где лежал покойный Клаус Муш, царь, скинув шапку, прошёл к гробу, постоял, всматриваясь в лицо умершего, потом наклонился, поцеловал, и, когда выпрямился, присутствующие увидели слёзы в глазах царя.

   – Спасибо, друг, – молвил Пётр. – Ты дал мне в руки великое мастерство, а я... я... – Голос царя пресёкся, он повернулся и поспешно вышел, видимо устыдясь собственной слабости.

На крыльце, отдышавшись от горечи, перехватившей горло, он увидел кузнеца Киста, выходившего из дома.

   – Кист, ты ещё не уехал?

   – Нет, государь. С расчётом затяжка.

   – Я распоряжусь. Ныне ж рассчитают, всё до копейки выплатят, и подорожные велю сполна выдать. Почему раньше не сказал?

   – Спасибо, Пётр Алексеевич. Мало у тебя забот.

   – Скажи, Геррит, у Клауса кто там в Голландии остался?

   – Только жена в Саардаме, вдова теперь.

   – Передай ей искреннее моё соболезнование и получи для неё пятьсот гульденов. Отвезёшь. Я распоряжусь. Когда отъезжать собираешься?

   – Не знаю. Вот как получу деньги, так и отъеду.

   – Получишь сегодня, я сказал. А пристанешь к оказии купца Любса, с ним будет безопаснее, на дорогах разбои.

   – Но согласится ли он?

   – Я сам его попрошу.

Нет, не ушёл царь от гроба корабельного мастера Клауса Муша. Проводил до самой могилы, и там помогал спускать гроб на верёвках, и первый кинул горсть земли в гулкую крышку, молвив негромко:

   – Прости, друг мой дорогой. Прости.

И все видели, как блестели слёзы на лице царя, и он не скрывал их, словно и не горе выжимало слёзы, а резкий февральский ветер, сёкший колючей снежной крупой пополам с мокрядью.