Текст книги "Избранные произведения. Том 2"

Автор книги: Сергей Городецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

Адам готов был начать говорить, но вдруг все вздрогнули, услышав голос, раздавшийся в дверях:

– Bonjour! Гостеприимный хозяин даже дверей не запирает.

Все обернулись на голос.

В дверях стоял и кланялся очень смешной человечек.

Глава VII

На площади Александринского театра, среди классических творений Росси, там, где юркий и кривой переулок бежит к Гостиному двору, на углу стоит дом ропетовской, петушиной архитектуры. Колонны Росси возносятся торжественно и строго, певучие фризы театра величаво венчают мощные стены, а ропетовский дом, не обращая на них внимания, заливается голосисто всеми своими петушками, фальшивой резьбой из камня под дерево, приступочками, подоконниками, гребешками. Он нестерпимо криклив среди спокойной процессии колонн.

Таков же восьмидесятник среди других поколений.

Вошедшего старичка звали Розин, Сасоний Львович Розин. Алощекий и под старость, с вьющимися седыми кудельками, может быть, от щипцов куафера, с беспричинно восторженным взором, в галстучке, не приведи бог каком пестром, в распахивающемся пиджаке, с Эйфелевой башней на пухлой, дутого золота цепочке, он посылал воздушные поцелуи всему собранию.

Адам, вспомнив какой-то старомодный жест, приветствовал его из угла рукой и сказал:

– Входи, Сасоний! Поцелуемся после. Здесь молодежь, зеленая Россия. Полюбуемся на них, старик.

– Je suis jeune! Je suis jeune! – выпалил Сасоний, махнув раздушенным платочком, ловко вытянутым из карманчика. И, найдя глазами единственную даму – Ирину, уселся рядом с ней, витиевато спросив позволения.

Усевшись, он расшаркался под столом, кивая в сторону Гоби, Михаила и Виктора.

Гоби насмешливо показывал на него глазами Ирине, несколько испуганной таким соседством. Михаил смотрел на него спокойно, Виктор уже ревновал.

Когда он уселся и расшаркался, Адам подошел налить ему вина; они поцеловались.

– Мы ждем вашего тоста! – воскликнул Виктор, потому что ему тоже хотелось сказать в честь Ирины тост.

– Да, я скажу сейчас тост за девушку, – медленно сказал Адам.

– Это легко, не правда ли? – оживился Сасоний. – Когда дама так очаровательна, как моя соседка.

– Нет, Сасоний. Я хочу сказать вообще о девушке, – остановил его Адам.

– Просим, просим! – прокартавил Виктор и хлопнул один раз в ладоши.

– Я одинок, – начал Адам, – я в конце жизни. И говорю бескорыстно. Но вы, мои слушатели, за исключением тебя, Сасоний…

– Нет, не исключай меня из молодежи, – с неуместной игривостью опять вмешался Сасоний, и как ропетовская завитушка на фоне белых колонн прозвучал его дурашливый выкрик после спокойно-глубокого голоса Адама.

– Вы начинаете жизнь, – продолжал Адам, – эту неведомую, заманчивую, увлекающую тем больше, чем ближе с ней знакомишься, жизнь. Так знайте же, вы, начинающие, что начало всех начал – это девушка. Она всего заманчивее, всего нежданней, она несет в себе все, что будет. Берегите девушку, лелейте ее, не ставьте под колпак для любованья, а ведите рядом с собой, как самое чистое, самое прекрасное и самое верное хранилище жизни. Я пью за девушку.

– Ура! – крикнул Виктор.

– Браво, браво! – подхватил Сасоний.

Адам чокался с Ириной, и рука его дрожала.

– Что с тобой? – спрашивал он сам себя, чувствуя в нарастающей в нем радости оттенок беспокойства и жадности.

– А можно мне теперь сказать? Можно? – засуетился Сасоний.

– Просим! – мрачно сказал Виктор, видя, что его тост откладывается, и боясь его забыть.

– Женщина – это нечто прелестное! – вставая и вертясь во все стороны, начал Сасоний. – Я пью за женщину – женщина или девушка, это все равно как за цветок, который надо беречь от грубостей жизни, окружать изящным, красивой обстановкой, ведь теперь это все так усовершенствовано. Я пью за здоровье своей соседки, которую я не променял бы ни на какое соседство, даже с самой Венерой. Ура, ура, ура!

С ним молча чокались. У Виктора его слова совсем выбили из головы его тост. Он покраснел и напыжился.

– Вы, кажется, хотели что-то сказать? – лукаво спросила Ирина.

– Я скажу только вам: я пью за радугу, за семицветный мост, который соединяет землю с небом. Впрочем, нет, что я говорю. Ирина значит мир, а не радуга…

Он спутался и гортанным смехом старался скрыть свое смущение.

Ирина ничего не понимала.

– Адам Федорович! – вдруг начал Гоби. – Вот вы говорили нам, начинающим (это не совсем верно, потому что не все мы в начале жизни), говорили о какой-то загадочности жизни. Это ведь не так. Жизнь проста в составных своих частях. Сложны только соединения. Девушка, или женщина, или мужчина, юноша или старик – это все одно и то же – это человек, царь побежденной природы, победитель предрассудков, изобретатель машин, вождь культуры. За него я пью. Он еще не совсем победил, но он уже накануне полной победы.

Гоби произнес это твердым, даже сердитым голосом, Адам молча чокнулся с ним.

Настроение уютности и теплоты, которое создалось после речи Адама, сразу переломилось. За столом стало всем тесно и неудобно. Кто-то пролил вино. Шкурки бананов вяли. Ирина встала первая, за ней поднялся Виктор. Они ушли на диван. Гоби с Михаилом вышли курить. За столом остались Адам и Сасоний.

– Помолодел! Похорошел! – восклицал Сасоний. – А кто эта барышня? Прехорошенькая! И где ты таких откапываешь? Впрочем, ты всегда отличался этим. И влюблен ты в нее, я вижу, по уши!

Адам покраснел.

– Она в первый раз у меня.

– А этот черный, нигилист-то, – продолжал Сасоний. – Базаровщина! Лягушатничество! И когда это все кончится – неизвестно.

– Он сильный человек, – задумчиво сказал Адам и подлил вина.

На диване Виктор читал свои стихи Ирине. Видя, что тонкий разговор не выходит, он прямо признался, что поэт, а так как Ирине невдомек было попросить его читать стихи, то он сам принялся за чтение.

Все в нем Ирине было странно. Она не видела таких. И монотонный голос, и напряженное выражение лица, и непонятные стихи Виктора, да еще кьянти, алое, располагающее к душевным порывам, все это приводило в приятное волнение ее простую душу. Кроме всего, ей понравились пушистые, светлые ресницы на голубых глазах поэта, и самые глаза – детским своим выражением. Виктор читал про пустыню, про голубей, про вечную страсть, про Бога. От иных слов делалось Ирине стыдно. Она не знала, что можно вслух описывать губы, плечи и грудь, так призывно говорить про тайные чувства любви и греха. Ирина сидела с ногами на диване, прижимая руки к груди, как бы кутаясь в платок-невидимку. Щеки ее горели. Кончая стихи, Виктор закидывал голову и изредка брал руку Ирины и подносил к губам. Делал он это так важно, что Ирине, которой никогда никто не целовал рук, становилось смешно. Но она прятала смех, боясь обидеть Виктора. Когда стихи кончились, ей опять хотелось слушать их, и она говорила голосом, который ей самой показался бы чужим.

– Прочтите еще, пожалуйста, прочтите!

И один раз сама взяла Виктора за руку.

Он любопытен ей был, как чужой, неведомый зверь, как диковинное существо. Ей хотелось потрогать его, рассмотреть. В его стихах описывались то рыжие, то черные, то золотые косы девушек, и Ирина верила, что всех их он знал. А щеки у него были пушистые, как у ребенка, и ей не страшно было сидеть с ним, много знающим, раз у него такие щеки.

Виктор был совсем не такой, как Гоби. С Гоби было Ирине стыдно и страшно. С Виктором стыдно и приятно. Вдруг показалось Ирине, что она близко знает уже двух мужчин, Виктора и Гоби, она, стыдливая девушка. Она закрыла лицо руками, думая: «Какая я грешная, какая я развратная!»

– Что с вами? – приближаясь, спросил Виктор. – Вам нехорошо?

– Нет, – отнимая руки, сказала Ирина, – мне хорошо.

Она счастливо вздохнула, ей хотелось потянуться, побежать, запеть.

– А вы любите в пятнашки? – с неожиданной веселостью спросил Виктор, смеясь детскими глазами.

– Люблю! Ужасно люблю, – громко воскликнула она, зная, что кричит это слово не только про пятнашки, но и про вино, и про Виктора, про жизнь, про все.

– Кого любите? – встрепенулся за столом Розин.

– Успокойтесь, – с сухой усмешкой ответил ему Виктор. – Ирина Сидоровна любит играть в пятнашки. Она еще слишком ребенок, чтобы любить кого-нибудь.

– Это кто слишком ребенок? – спросил Гоби, показываясь в дверях. Ему давно не нравилось, что Ирина сидит с Виктором на диване.

– Я, я! – детски воскликнула Ирина, радуясь почему-то, что говорят о ней.

– Какие глупости, – сказал Гоби, – на юге тринадцатилетние девушки становятся матерями.

Ирина смутилась. Как? Это то же самое? То, о чем говорит Виктор, нечто небесное, возвышенное, неземное, и то, о чем так грубо напоминал Гоби. Ирина вспомнила, как у них рожала стряпуха, как много было крику и крови. Неужели это одно и то же? Не может быть, не может быть! Она невольно потянулась к Виктору, как бы ища у него защиты.

– Прочтите еще стихи, прочтите! – просила она.

Виктор закинул голову, краснея от удовольствия.

– Да, прочтите, – сказал Адам.

Гоби и Михаил прислушались в дверях. Виктор стал читать:

 
В голубые безмерные дали
За тобой я летел, окрыленный,
Звезды вечные звонко звучали,
Я летел за тобою, влюбленный.
Черный плащ мой взвивался как облак,
Я тебя настигал неуклонно.
Вечно женственный, радостный облик
Плыл в сиянье вселенной влюбленной.
 

– Все! – сказал Виктор, дочитав.

Ирина поняла в этом стихотворении больше, чем в других, и ей нравился черный плащ летящего среди звезд жениха.

– Вам нравится? – спросил Гоби Михаила.

– Да! – ответил Михаил. Он вдруг почувствовал себя несчастным, немым, оттого что Ирина слушала эти странные, звучные стихи от другого, который может так говорить про самое сокровенное, про что Михаилу никогда, ни за какие сокровища, не сказать ни слова.

– Почему «облак»? – громко спросил Гоби, – Ведь говорится «облако».

– Я не знаю, – ответил надменно Виктор.

– Ах, вы не знаете! – обрадовался Гоби. – Вероятно, вы тоже не знаете, что голубой цвет неба обусловлен составом нашей атмосферы, что планеты никаких звуков не издают, а светила, вроде нашего солнца, гремят катастрофично. Конечно, вы не знаете также, почему эта симпатичная парочка выбрала себе такое неудобное место свидания. Как, собственно, они летят, это тоже секрет. Удивительная вещь эта поэзия! Каждый день наука открывает целые миры. Одно царство бактерий чего стоит. На глазах современных поэтов человек полетел. Не на черном плаще метафизики, а реально, на машине собственной работы. Но поэты не желают этого знать. Они там, в неведомых небесах, находят красоту, а аэроплан, а жизнь органического мира для них не предмет красоты. Удивляюсь! Поэзия, по-видимому, вымирает. Ее с успехом заменяет наука. Поэтов скоро мы будем спиртовать и коллекционировать.

– Вместо того, чтобы издеваться, – раздался в ответ хриплый голос Виктора, – да, вместо того, чтоб издеваться…

Он хотел что-то сказать и не мог. Спазма сжала ему горло. Глаза покраснели.

– Он плачет! – в ужасе воскликнула Ирина и бросилась к нему. – Не надо! Милый, не надо. Стихи чудесные. А технологи все такие. Они этого не понимают. Ну, успокойтесь же, я вам дам вина…

Виктор без счета целовал ее руку. В глазах его вправду стояли слезы. Не помня себя, Ирина наклонилась к нему и поцеловала его.

– Вы хорошая, вы добрая русская девушка. Успокойтесь же! – говорил Адам, гладя руки Ирине.

Они сидели вдвоем, в другой комнате, где были книги и портреты. Из-за стены слышался громкий спор Виктора с Гоби. Сюда увел Адам Ирину, когда она, поцеловав Виктора, вдруг расплакалась.

– Я не знаю, что со мной, – вытирая слезы и улыбаясь, говорила Ирина, – ведь я совсем не видела людей, не знала, какие они. И сегодня у меня стала другая душа. Я разбогатела. Долго ли я у вас сижу? А вы мне родной. И Виктор такой странный для меня, а нужный. Ведь я знала только Гоби. С ним страшно. Михаил очень молчаливый, но он правильный. Столько людей! У меня чувство, как весной на лодке, – а льдины мимо несутся, и голова кружится.

– Голова кружится, а хорошо? – тихо спросил Адам.

– Хорошо.

– Это и есть настоящее чувство жизни. А потом уж начинаются размышления, рассуждения, хмель проходит.

– И тянет куда-то, тянет лететь.

– Так и надо.

– Надо лететь, куда тянет?

– Надо. Теперь вы успокоились? Пойдемте к ним. Ведь им скучно без вас.

– Пойдемте! Я запомнила, что надо лететь туда, куда тянет.

Когда Адам с Ириной вошли в столовую, там был еще новый гость, доктор, серый на вид, с замученными глазами человек. Он сидел перед Виктором, положившим ногу на ногу, и ударял его под коленкой, пробуя рефлекс. Нога подпрыгивала высоко.

– Ну и молодежь! – говорил доктор с улыбкой. – Нервы, как струны Эоловой арфы, от мельчайшего прикосновения дрожат.

– Да, я неврастеник, – закидывая голову, хвастал Виктор.

– Вот у Гоби не подпрыгнет! – воскликнул Михаил.

Но у Гоби нога дрогнула еще сильней. Ему это не понравилось.

Он подошел к Ирине.

– Счастливы? Довольны? Как мало надо провинциальной барышне для того, чтобы закружилась у нее голова. А я, признаться, больше на вас полагался. Я думал, что вы разберетесь в этом музее выродков.

Голос его был злой, отрывистый.

– Не злитесь! – сказала Ирина. – Вы тоже хороший.

Гоби опешил.

Вся его идейка состояла в том, что человек смеет быть дурным, а тут ему говорили, что он хороший, и сравнивали его с презираемыми им людьми. Он ничего не нашелся ответить, а Ирина, оставив его, пошла к Михаилу.

– Вы все сидите один, вам скучно? А сегодня всем должно быть хорошо.

– Почему? – встрепенулся с надеждой Михаил.

– Потому что мне хорошо. Я сегодня начинаю жизнь. Сегодня день моего рождения.

– Ведь вы не со мной ее начинаете, – тихо ответил Михаил, дивясь своей смелости, – чего ж мне радоваться?

– И с вами, – сказала Ирина, в упор смотря своими полными, как тяжелые воды озера, глазами, – Жить одному нельзя, со всеми надо жить, тогда это жизнь.

Михаил вздохнул. Ему мало было этих слов. Только сейчас, когда подошла к нему Ирина, он понял, что весь вечер следит только за ней, смотрит только на нее, радуется только ей, желанной и таинственной.

Они замолчали, невольно прислушавшись к тому, что говорили старики за столом. Говорил доктор:

– А все-таки где молодежь, там озон. Пусть они неврастеники, нытики, самоубийцы, а все-таки они молодежь, наш, так сказать, кислород. С ними дышится легче. Трудно им сейчас, оттого они и неврастеники. Придет время, богатырями будут. Эти же самые, что проблемами занимаются. Эх, встряхнуть бы Россию! Гниль ведь только на поверхности. В глуби прозрачные ключи, подземные, подводные…

Он обводил улыбающимися, уставшими глазами Ирину, Михаила, Виктора и Гоби:

– Смотрите, какие все молодцы. Неврастения у них вроде моды, пробора английского. А можно и без пробора, попросту.

Он говорил, покашливая между словами:

– Вот мы, старики, другое дело.

Розин обиженно вспыхнул и поправил галстук. Адам посмотрел на Ирину. Она ответила ему быстрым, светлым взглядом. И вдруг, как по наитию, подняла руку, взяла алое яблоко и легко и властно подала его Адаму. Адам так же легко и благодарно взял его. Ни он, ни она не уловили мыслей своих в это мгновение, но неуловимо связало их что-то тогда, какая-то тонкая нить протянулась между ними и зазвучала.

Поздно ночью разошлись гости. Холодная, хлесткая, седая осень встретила молодежь за дверью Адамова рая. Ирине сразу стало жутко. Гоби победительным жестом взял ее под руку. Здесь, на сырой, мрачной улице, под злым небом, ему было лучше. Скоро Михаил с Виктором удрученно ушли в другую сторону. Гоби вел Ирину, еще тверже держа ее за руку. Ирина была беспомощна и устала.

Глава VIII

Пошли дожди, длинные, нудные, осенние, дневные и ночные, утренние и вечерние. Адам благословлял дожди, потому что они притупляли чувство времени и заглушали пространство. А именно так, без времени и в глухоте, хотелось быть Адаму теперь, когда вдруг вокруг него свилось гнездо молодежи. Патриарх по летам, по сердцу, чувствовал себя Адам в этом гнезде юнейшим.

И странные им овладевали боренья.

То ему хотелось властвовать над жизнью, то ему хотелось просто жить.

Часто вспоминал он теперь раннюю свою любовь, ту женщину, похожую на Сиенскую мадонну, которая осталась непонятной, ушла неведомой – из-за того, что жил тогда Адам бессознательно. И проклинал Адам бессознательную жизнь, благословлял сознание и волю. Страсть власти над жизнью других опьяняла его. В руках его была сила. В такие минуты жестокая улыбка играла на тонких его губах. Что искусство! Что мрамор и полотна, что власть над бездушным материалом! Несчастны художники, творцы манекенов, вечные обманщики, беспомощные подражатели. Все их пресловутое творчество только игра растерянного ребенка, игра сквозь слезы. Самая ничтожная птичка, вылетающая из яйца, недосягаемо прекрасней и умней всего, на что веками тратят свою жизнь художники – бедные дети, делающие себе свои жалкие игрушки.

Не опьянило бы Адама уменье высекать из мрамора, покрывать полотна краской, – власть над мертвым материалом…

Иная власть его пьянила. В ином он видел поле битвы с вечным и неведомым. Пламенем разгоралось сердце его, и мозг его лучился неиссякаемо, когда он думал, что над живыми, над молодыми есть у него власть. Что на склоне лет, перед смертью, он личную свою волю может продлить в поколения.

Невидимым резцом хотелось ему работать над мягким мрамором души, и единственной признаваемой им живописью были им вызываемые изображения новых чувств на юных лицах. Увидеть, как впервые дрогнул мускул, доселе спящий, под молодым глазом, у нетронутого страстью рта, было для него большим наслаждением, чем для художника видеть удачнейший мазок на холсте. Узнать про поступок, про движение воли, сделанное им, Адамом, мозгом и рукой другого, было для него ценнее, чем счастливейший удар резца для скульптора.

До злорадства было ему хорошо в этих чувствах. И сеть дождей как паутина оплетала мир, в середине которого был он, ткач сетей, паук-хозяин.

Под этими осенними дождями приходили к нему поодиночке Виктор и Михаил. Гоби Адам не ждал к себе. Гоби был маленький, чужой паук, быть может, враг. Ирина не была у Адама после первого раза. Но он ждал ее, он был уверен, что она придет, и придет скоро. Дожди приведут. Он не знал, зачем она придет, но знал, что она в его тонкотканой сети.

И жутко, как в молодости, становилось Адаму, когда он сосредоточивался на мысли, что Ирина придет. Если бы не было этой мысли в его сознании, его власть была бы безмерна.

Он владел двумя душами, Михаилом и Виктором.

Михаил ему давно полюбился. Его мягкий, славянский облик внушал Адаму любовное беспокойство. Так легко ведь нежные грубеют, добрые – становятся злыми, честные – негодяями, кроткие – наглецами, мудрые – пошляками, оттого так легко это делается, что слишком нежна русская нежность, слишком тепла доброта, обидчива честность, пуглива кротость, певуча мудрость, и все эти сокровища незащищенными хранятся в русской душе, не крепче, чем дождь в туче. Вылился – и нет его.

Увлекала Адама мысль сделать Михаила стойкой силой, подморозить его, подсушить, защитить от самого себя.

Благодарной это было работой, потому что Михаил сам шел в руки мастера. Если бы не мать его, которая темным своим бормотаньем отстраняла своего сына от Адама, Михаил все свободное время проводил бы у Адама.

Трудней была работа над Виктором. Но тут вдохновляла Адама неподатливость материала. Виктор был упрям, настойчив во всем и туп ко всему, что было вне его магического круга. За этим маленьким магическим кругом Виктор отсиживался, как в крепости. Его крепостной стеной была идейка самоценности красоты. Адам осаждал и бомбардировал эту стенку – не устарелыми каменными ядрами морали, а мелинитом космических идей. Первородным грехом называл он отпадение красоты от правды. Смеясь, показывал тьму небытия, куда ведет беспричинный эстетизм.

Но от тьмы небытия кутался Виктор в голубой плащ красивых слов и грешить не боялся.

Шла борьба. В борьбе крепла сила. Адам знал, что ежеминутно, порывом первого ветра, может быть сорван голубой плащ с Виктора, и перед Виктором предстанет смерть. Он знал эту брешь в крепости поэта и замедлял возможность воспользоваться ею. Ему нравилось дразнить свое чувство власти, наблюдать, как оно нарастает.

Велика была власть Адама над Виктором и Михаилом, но не от одной личной его силы. Наслаждение властью становилось у Адама истонченным и острым оттого, что оба юных приходили к нему рассказывать о любви своей к Ирине.

Косноязычно, скупо, с тайным жаром говорил о любви своей Михаил. Многословно и витиевато повествовал Виктор. Но и в редких словах Михаила, и в щедрых излияниях Виктора Адам чувствовал одну и ту же вечную силу.

Как виртуоз владеет скрипкой, властвовал он над воображением влюбленных.

И могло бы это быть для него пределом личного счастья, если бы он сам, вопреки всему, не находил в самом себе явных движений той же вечной силы.

Он был соперником юных.

Он любил Ирину.

Он не сказал себе ни разу этого, ни разу не приблизил он в мечтах своих к себе Ирину, ее цветущий облик, уста медовые, глаза озерные, лебединые руки. Но тот взгляд, которым обменялся он с Ириной у себя на вечере, когда она дала ему яблоко, был для него тайным браком с девушкой.

И может быть, и для нее с ним.

Оттого он ждал ее прихода.

Всю власть свою над душами, все свое упорство, всю свою пленительную паутину отдавал он без колебания за стук в дверь, за звук шагов Ирины. Она придет к нему, она придет. Дожди приведут.

И шли дожди осенние, долгие, притупляющие чувство времени и пространства, и покорно ждал Адам, хозяин рая, когда придет к нему девушка.