Текст книги "Избранные произведения. Том 2"

Автор книги: Сергей Городецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

XV. Так и кишки можно выпустить!

Судорога зарывшихся в снега на Калиханском перевале казачьих войск, разрешенная революцией, в сообщениях столичных газет находила следующее отражение.

Газеты сообщали:

25.11. «На Саккизском направлении к югу от озера Урмии наши разъезды по глубоким снегам продвинулись на 25 верст к юго-западу от Саккиза».

2. III. «На Саккизском направлении наши отряды сбили турок с перевала Калихан. Наступление продолжается».

Редакционное разъяснение этой телеграммы гласило:

«В районе перевала Калихан наши атакующие части окружили противника и частью уничтожили, частью взяли в плен. Перевал, открывающий дорогу в Месопотамию, нами занят, несмотря на упорное сопротивление турок и огромные трудности из-за снегов. В связи с наступлением со стороны Керманшаха громадное значение приобретает движение наших частей от Калихана. Заняв этот пункт, крайний левый фланг армии генерала Юденича нависает над флангом отступающего Исхана, которому при отступлении на Моссул пришлось бы совершить фланговый марш мимо этих отрядов».

Так, раздувая события, царская пресса отчитывалась перед своими хозяевами-англичанами. Но англичане мало верили газетным победам, имея собственные сведения непосредственно с фронта. Лорд Керзон с трибуны палаты лордов напоминал русскому правительству, что «в Персии еще имеются турецкие силы, которые должны быть выгнаны оттуда».

Последнее победное сообщение с Саккизского фронта в самом начале марта гласило:

«На Саккизском направлении наши передовые части, преследуя турок, вступили в пределы Турции».

К этой глухой телеграмме меланхолично прибавлялось:

«Началась распутица».

Далее характер сообщений резко меняется:

«В Персии, в тылу наших войск персы и курды уничтожают наши телеграфные и телефонные линии».

«Усилились враждебные действия курдов» – гласило последнее сообщение с Саккизского направления.

В конце марта были сообщения с фронта генерала Арбатова о том, что части этого отряда пробились в Турцию, заняли Хамадан, и в Кизыл-Рабаде разведчики установили связь с передовыми частями английской армии генерала Мода, которому удалось в конце концов занять Багдад. Таким образом, поручение, данное англичанами русской армии, было выполнено. Но в конце марта появилась телеграмма с английского фронта со ссылкой на силы природы, мешающие победам англичан.

Она гласила:

«Вследствие миража сражение на реке Диале под Багдадом было приостановлено».

Этим пугающим миражем было для англичан известие о русской революции, о том, что русское пушечное мясо перестало быть таковым, что запроданная живая сила не признает сделку торгашей.

Но революция была не миражем, а самой подлинной, настоящей действительностью.

Все горные перевалы турецкого и персидского фронтов, все ущелья и долины, все дороги и тропинки, залитые многотысячной людской лавой отходящих домой кавказских армий, говорили об этом убедительней и красноречивей всех газетных сообщений.

2 марта Тифлис узнал об организации исполнительного комитета Государственной думы. У его высочества весь день шло совещание. Газеты вышли с белыми пятнами: сатрап еще надеялся, что все обернется по-старому. К кому обратиться? К кому прибегнуть? У кого просить помощи? Конечно, к Богу. Но Бог на Кавказе не один. Есть Бог армянский, Бог грузинский, Бог мусульманский, Бог русский. И вот его высочество созывает 2 марта к себе во дворец представителей всех кавказских богов: экзарха Грузии, армянского католикоса, шейх-уль-ислама, муфтия и православного преосвященного. Он просит их «внести успокоение в массы». В пять часов он принимает редакторов газет и уверяет их, что при помощи такой могущественной силы, как печатное слово, «все завершится к общему благополучию». Мысль «об общем благополучии», в том числе и о своем собственном, не покидает его высочество. Он развивает бешеную энергию и предается литературной деятельности. Манифест следует за манифестом. Расклеивается воззвание:

«Ввиду циркулирующих разнообразных слухов, сообщается, что в Петрограде произошли события, вызвавшие перемену высших правительственных лиц, причем, в настоящее время в столице наступило успокоение. Войска кавказской армии победоносно продвигаются вперед на соединение с нашими доблестными союзниками англичанами. Крайне необходимо соблюдать полное спокойствие как для обеспечения победы армии, так и для безостановочного подвоза снабжения».

Но, очевидно, этот робкий стиль не удовлетворил население, потому что с марта в новом манифесте его высочество доходит до пафоса.

«Не слушайте тех, – приглашает его высочество, – кто призывает вас к дальнейшим беспорядкам! Внимайте лишь голосу и распоряжениям правительства, выполняющего трудную патриотическую работу собирания и утверждения власти, и тогда, с помощью Божьей, наша сверхдоблестная армия довершит свое святое дело, и народ русский, благословив Бога, скажет, устами Учредительного собрания, какой строй он считает наилучшим. Отечество в опасности!»

Но даже Временное правительство мало ценило эту литературную работу его высочества. 5 марта его высочество посылает телеграмму Львову: «Прошу ваше сиятельство быть уверенным, что я поддержу дисциплину в кавказских армиях. Обеспечьте победу работой заводов».

В ответ Временное правительство отзывает Николая Николаевича в Петроград для вручения ему отставки, о чем позже появилась лаконическая заметка в газетах.

«В связи с общим отрицательным отношением к представителям династии возник вопрос о нежелательности сохранения за Николаем Николаевичем командования, о чем он поставлен в известность».

«Поставленный в известность» Николай Николаевич ищет под собой социальную базу. Кто же он такой, если династический титул отпадает?

6 марта он принимает председателя Союза городов и обменивается с ним трогательными речами.

– Уезжаю! – говорит Николай Николаевич. – Самые лучшие воспоминания уношу с собой…

Представитель общественной организации в ответ благодарит Николая Николаевича за «благожелательную роль в последних событиях». Он хороший оратор, оба глубоко расчувствовались.

– После войны! – мечтает вслух Николай Николаевич, – я как простой помещик здесь, на любимом Кавказе, заведу свой клочок земли, разведу сад…

Социальная база найдена; через триста лет после воцарения Романовых она осталась для них той же самой.

Под эту социальную базу помещичьего строя революцией уже были подложены фугасы вполне достаточной разрушительной силы. Концы проводов к этим фугасам были в руках солдат на всех фронтах. Перерезать провода – вот была задача тех, кто, спасая себя, еще надеялся спасти помещичий строй.

На Саккизском направлении таковые были сметены в первую голову. Подполковник Веретеньев был поднят на штыки. Генерал из дворян Буроклыков был освистан. Все генеральско-офицерские рычаги военной машины были сломаны. Власть взяли массы.

На железнодорожной станции Шерифхане была длинная крытая платформа, куда выгружалось военное и медицинское имущество. Разгруженная от товаров, она служила теперь местом солдатских собраний, бывавших почти ежедневно.

Вскоре после своего прибытия с фронта Ослабов шел с Древковым на очередное собрание. Смута Ослабова дошла до последних пределов. Эти толпы бродящих целый день по берегу, спорящих и кричащих солдат приводили его в ужас. Они казались ему смерчем, сорвавшимся с озера и готовым лететь дальше, туда, в Россию, чтобы смести все на своем пути. Несколько единичных случаев разгрома складов снабжения и снаряжения закрепляли это впечатление Ослабова. Он не видел той огромной, очень мерной работы, которая шла внутри масс по осознанию и усвоению событий. Несколько раз Ослабов приходил на митинги, но, потолкавшись с краю их, не выдерживал и уходил в лазарет, где тоже все развалилось.

– Что же это происходит? Что же дальше будет? – задавал он недоуменные вопросы Древкову, когда они шли на собрание. – Это ведь уже не армия, это анархия, с которой никто не справится.

– Это – вооруженный народ, – ласково и ехидно отвечал ему Древков. – И вы правильно делаете, что боитесь его: он сметет все, что пойдет против него.

– Да ведь ничто не идет против него! – с отчаяньем восклицал Ослабов. – Совет выбран, они хозяева, делают что хотят, а чего они хотят, никому не известно.

– А вы не думаете о том, какой совет выбран? Разве прапорщик Петухаев, председатель совета, отражает настроение масс?

– Зачем же они его выбирали?

– Кто выбирал? Шерифханские отряды? Но ведь это почти тыл. Это обоз, это старики, это наиболее несознательная часть армии. Вот погодите, подойдут фронтовики. Они уже близко. Тогда увидите, какой совет выберет армия.

– Вот – я не смеюсь – вы вождь, что ж вас не слышно, что же вы не выбраны, отчего вы бездействуете?

Древков засмеялся:

– Во-первых, я не вождь, а рядовой работник, во-вторых, подлинные вожди революции вовсе не должны быть похожи на памятник генералу Скобелеву в Москве, который с вытаращенными глазами летит куда-то в пространство. Вожди работают внутри масс, они оформляют и регулируют их движение.

– Ничего этого я не вижу! Хаос, смерч, разрушение!

– Вы еще не умеете видеть. Присмотритесь. Может быть, заметите и что-нибудь другое.

Они уже подходили к платформе.

Она вся была забита солдатской массой. Передние сидели на скамейках, дальше стояли тесной толпой. Платформа кончалась каменной стеной какого-то склада. У стены стоял длинный стол, окруженный солдатами.

Митинг уже начался. Председательствовал Петухаев. Кроме него, за столом сидели Тинкин и два бородатых солдата. Говорил Батуров. По привычке размахивая рукой, он, как будто отрубая мысль за мыслью, бросал короткие отрывистые фразы в это розовое море напряженных солдатских лиц.

– Я, товарищи, в революции работаю давно. И я думаю, что то, что думаю я, думает каждый из вас. Не первый день мы спорим с Временным правительством. Доверять ему или не доверять? Отражает оно волю страны или не отражает? Доведет оно революцию до победного конца или не доведет? Временное правительство есть правительство революционное. Если оно кажется некоторым, – он поглядел на Тинкина и Древкова, который вместе с Ослабовым протиснулся к столу, – если оно кажется некоторым недостаточно революционным, то это происходит оттого, что Временное правительство решило твердой рукой бороться с анархией. Оно решило правильно. Для того чтобы революция была победоносной, необходимо, чтобы она шла по правильному руслу. Необходимо соблюдать полное спокойствие. Внимайте голосу Временного правительства. Подчиняйтесь его распоряжениям.

– Точно так же говорит Николай Николаевич, – громко подал реплику Тинкин.

– Браво, Тинкин! – захлопал ему Древков.

– Да здравствует революция! – во всю силу своих легких закричал Батуров, покрывая реплику Тинкина: «Да здравствует Учредительное собрание! Да здравствует революционная армия!»

Слушатели оживились от возгласов, закричали, захлопали.

Поднялся Тинкин, но к столу, из толпы, с листком в руке, пробивался какой-то солдат, крича:

– Мне! Мне сказать дайте!

– Ну, говори ты, Корнев! – уступил Тинкин. – Мы одно и то же скажем.

– Товарищи! – закричал он, срываясь в крике. – Товарищи! вот оно, тут написано! – он потрясал смятым листком. – Я это для отхожего места приберег, не думал, что для ваших голов пригодится!

Аудитория насторожилась.

– Ан, оно пригодилось! Вот оно, тут написано! – он разгладил бумажку и, водя по ней пальцем, стал читать. – «Крайне необходимо соблюдать полное спокойствие». Для чего необходимо? – закричал он, опять потрясая листком. – Тут и про это написано, для чего необходимо! Вот! «Как для обеспечения победы армии, так и для безостановочного подвоза снабжения». Слыхали? Для победы армии! Вот оно для чего! А кто писал это, товарищ Батуров?

Он наклонился к Батурову и замахал перед его лицом своим листом.

– Кто писал? Подпись тут стоит полная! Писал это великий князь Николай Николаевич! Нужно нам это писание? Нужно! Для чего оно нам нужно? А вот для чего!

Он полез рукой с бумажкой себе за спину вниз, повернувшись вполоборота к столу, чтоб видней было.

Буря грудного хохота приветствовала его жест. У Древкова слезы из глаз катились от смеха. Тинкин смеялся, колотясь грудью о стол. Даже Ослабов не мог удержаться.

– Полное спокойствие, товарищи! – поддавал оратор. – До победного конца! Хотите? Желательно это вам?

Рев негодования, смешиваясь с неутихшим еще хохотом и хлопками, покрывал его слова. Охрипший, весь мокрый от натуги, он выбрался из-за стола и присел в первом ряду к подвинувшимся для него, хоть было совсем тесно, солдатам.

– Ну что? – спросил Древков Ослабова. – Это анархия?

– Нет, это другое, – серьезно ответил Ослабов, вглядываясь в эти такие добрые, веселые, вдруг в смехе ставшие совсем одинаковыми лица. – Это совсем другое!

Вихрь мыслей о том, что он с ними, этими добрыми, о том, что свобода – первая живая радость, которую они и он, Ослабов, вместе с ними, узнали, что наступила новая жизнь, какой никогда еще не было, пронесся в голове Ослабова, и ему мучительно захотелось сказать все это, прокричать, броситься в это море глаз.

– Мне слово! – сказал он сдавленным голосом, но сам себя не расслышал и оттого, что сказал это так тихо, съежился, испугался и стал за спину Древкова. Но Петухаев расслышал и записал Ослабова в очередь ораторов.

Как во сне один за другим поплыли перед глазами Ослабова ораторы. Говорил Тинкин о том, что Батуров меньшевик, говорил Петухаев о крыльях свободы, покрывших всю землю, говорили солдаты, и опять отвечал им Петухаев.

А слушатели все прибывали и прибывали. Теперь уже все стояли, скамейки сбились, стояли и на скамейках, стол все ближе отодвигался к стене, и Ослабов чувствовал уже у себя на спине холодок кирпичей и вдруг Петухаев, совершенно неожиданно для Ослабова, назвал его фамилию.

Море лиц качнулось у него перед глазами и слилось в длинные розовые полосы. Древков посторонился, и руки Ослабова уперлись в стол. Голова у него закружилась: все, что он думал, улетело куда-то, он не знал, что скажет. Петухаев повторил его фамилию. И вдруг, поймав несколько устремленных на него пар глаз, Ослабов, как будто выпив силу из этих глаз и что-то вспомнив, почувствовал в себе комок первых слов, горячих и беспорядочных, где-то уже на грани голоса и сорвался в речь из всей давно в нем скопившейся и давно его мучившей немоты.

– Товарищи!

– Постный доктор! – узнали его в рядах. – А ну!

– Товарищи! Помните Парнева? Он умер у меня на руках. Мы плыли по озеру, в тумане, серой ночью, и вдруг из этой ночи мы увидели красный флаг. Это вы его подняли! Такая же ночь была вокруг всех нас. Мы были рабы. Мы были как звери в клетке. И мы сломали эту клетку! Товарищи! Мы теперь свободны!

Или оттого, что он закричал это слово, или оттого, что он вспомнил Парнева, гул одобрительных криков ответил ему на эти слова.

Уже не помня себя, на крыльях этих криков Ослабов понесся дальше.

– Что значит свободны? Это значит, что вас не будут гнать, как стадо, на смерть; это значит, что вы не будете отмораживать себе руки и ноги неизвестно за что, там, на Калиханском перевале; это значит, что там, на снегу, не будет больше вашей крови, не будет больше крови, вы слышите, вы будете жить, вы вернетесь домой!

Он передохнул, пользуясь тем, что последнее слово опять было подхвачено и повторено в гуле бесчисленных голосов.

– Товарищи! Там, за пустыней, за Араксом, – Россия. Что с ней будет? Что вы с ней сделаете, когда вернетесь домой? Неужели то, что вы сделали с Шерифхане? Посмотрите, что тут делается вокруг вас! Грязь, мусор, полный разгром.

Негромкий, но протяжный свисток прервал эти слова.

– Вы свистите? Свистите, – озлился Ослабов, – но я скажу, что я думаю. Вы – сила! Вы грозная сила! Куда ж вы думаете ее истратить?

Ослабов смутно чувствовал свою мысль: эту силу надо собрать, надо организовать, но в это время внимательно слушавший его Батуров подал ему короткую реплику:

– Правильно! Скажите про Учредительное собрание!

И так как никакого точного, конкретного предложения у Ослабова не было, и во всей своей речи он плыл на парусах отрывочных образов, слова Батурова въелись ему в мозг, и, растерявшись от свистка, он ухватился за них почти помимо своей воли.

– Где ж соберется ваша сила? В Учредительном собрании! Кто приведет нас к Учредительному собранию? Временное правительство. Вы должны отдать все свои силы на поддержку Временного правительства, вы должны помочь ему справиться с его трудной задачей. Да здравствует революция!.. Да здрав…

Его уже не слушали. Задние надавили на передних, передние на возгласах Ослабова сильно двинули к стене, так что все, кто был за столом, притиснулись к стене. Только узкая полоска канцелярского стола отделила от Ослабова этот прилив моря лиц и глаз, а сзади была каменная стена, которая сразу обдала сыростью спину Ослабова, и вдруг ему показалось, что его сейчас раздавят, что еще одно движение масс, и он будет смят и скомкан между доской стола и стеной, как вошь в пальцах солдата. Холодок ужаса захватил ему дыхание, опять поплыли перед глазами лица, сливаясь в розовые полосы, ему стало почти дурно, и возгласы застряли у него в горле.

– Легче, товарищи! Так и кишки можно выпустить! – закричал Петухаев.

– Товарищи! – раздался откуда-то сбоку голос Цивеса. – Я только что с фронта. Революционное казачество бросило позиции и идет сюда. Революционное казачество шлет вам братский привет и надеется, что и вы, как оно, расправится с представителями угнетателей, генералами и офицерами, и с оружием в руках вернется на родину, чтоб защищать революцию от наймитов капитализма, засевших во Временном правительстве. Да здравствует революционная армия! Долой капиталистов, помещиков и генералов!

Валом хлынул на придавленных к стене ответный гул голосов.

– Что ж это вы сдрейфили, – говорил Цивес Ослабову, помогая ему выбраться из-за стола. – Начали за здравие, а свели за упокой? Я слышал, как вы говорили. Из вас может выйти недурной агитатор. Только вот в голове у вас мякина.

Чувствуя себя посрамленным и опозоренным, Ослабов, пряча лицо, выбрался при помощи Цивеса с платформы.

– Что это тут вывешено? – остановился Цивес перед объявлением, вывешенным на стене, и прочел:

«Объявляется, что в случае если сестры будут выходить из лазарета после восьми часов вечера, им будут бить морды».

– Что за провокация? – возмутился Цивес. – Кто это у вас тут работает? Кто председатель совета?

– Петухаев, кажется, – сказал Ослабов.

– Петухаев председатель?! Ну, нельзя же так, товарищи! – накинулся Цивес на Ослабова. – Тут у вас черт знает что делается. Где помещается совет?

И он, как был с дороги, весь в грязи и пыли, громыхая термосом и маузером, зашагал к совету.

Гудя, как улей, солдаты сходили, слезали и спрыгивали с платформы и крупными группами шли к левому углу озера, откуда должны были прибыть фронтовики.

– Прекрасная речь! – услышал Ослабов над собой голос Батурова. – Вас надо взять в работу! Одному мне не справиться! – осклабился он своей обычной молодцеватой улыбкой.

Эта похвала Ослабову была горше упреков Цивеса.

Размышляя о случившемся, о том, как весь свой пафос он удушил одной фразой Батурова, Ослабов, не зная, куда идти, слушаясь своих ног больше, чем головы, механически пришел в лазарет.

Там, у юрты Тоси, толпились несколько человек.

– Скорей! Скорей! – крикнула ему Зоя, пробегая с заплаканным лицом.

Из юрты вышел Гампель.

Ослабов не видел его с самой ночи разговора с Петровым, и, столкнувшись с ним, посторонился, но вдруг, вспомнив смерть Петрова, в бешенстве накинулся на Гампеля:

– Вы сказали Петрову? Да? Про Авдотью Петровну? Признавайтесь! Подлее вас я не встречал человека!

– Здравствуйте! – спокойно отвечал Гампель. – Конечно, сказал! Что же тут особенного? Он ее бросил, она стала проституткой. Обычная история!

– Я… я… – задыхался Ослабов, – не буду подавать вам руки! Не буду говорить с вами!

– Будете! Разве вы не хотите узнать подробности про смерть Петрова? Ну? Здравствуйте же!

И он назойливо держал свою ладонь с короткими, одинаковой величины пальцами перед Ослабовым.

Ослабов брезгливо дотронулся до нее.

– Присядем! Там тоже обычная история! – махнул он рукой на юрту.

Они сели вблизи на обрубок бревна.

– Знаете что сделал этот дурак! – начал Гампель.

– Я прошу вас…

– Ну хорошо, хорошо! Так вот что сделал штабс-капитан Петров! Вокруг Эрмене-Булага есть, как вам известно, не занятые нами курдские селения, в ущельях, неприступные. А то бы давно заняли. Штабс-капитан бывал там не раз. И все сходило благополучно, потому что по собственной, довольно удачной идее он ездил туда без оружия. Его принимали как гостя, угощали и так далее. И вот, после нашего разговора – он действительно был, вы не ошибаетесь – он опять поехал туда. Безо всякой, собственно, надобности. И на этот раз с оружием, с двумя револьверами, с винтовкой за плечами. Ну, вот и все. Его, конечно, сняли. Входы в ущелье курдами охраняются.

– Вы… вы… его убийца! – воскликнул Ослабов.

– Вы думаете? Может быть, я убийца и Тоси?

Этот вопрос перешиб волну ненависти, которая поднялась у Ослабова к Гампелю и неизвестно как бы еще разрешилась.

– Тоси?

– Ну да. Ведь она же отравилась. Вы не знаете?

Ослабов бросился в юрту.

На койке, с руками и ногами, сведенными судорогой, неподвижно лежала Тося. Кругом в слезах стояли сестры.

– Отчего она? – спросил тихо Ослабов Александра Ивановича.

Белкина отняла платок от глаз.

Объявление читали? «Кто после восьми часов выйдет…» Это издевательство над личностью! Это возмутительно!

Ослабов вывел под руку Мышонка из юрты.

– Расскажите, как это случилось.

– Никто толком не знает. Ее, кажется, солдаты побили. Весь вечер вчера у нее сидел Гампель, уговаривал ее, чтоб она ничего с собой не сделала.

– Гампель? Уговаривал? – задумавшись, сказал Ослабов.

Смута чувств овладела им. Убийца Петрова, Гампель и тут сыграл какую-то роль. Надо уничтожить эту гадину. Но как? Нельзя же просто подойти к нему и убить его. И кто вывесил это ужасное объявление? Революция, свобода, сияющие солдатские лица – и это объявление? Все это путалось у Ослабова, он начинал ненавидеть себя за начало своей речи.

Он сорвался с места, выбежал из лазарета, бросился на берег – одно и то же везде: толпа и толпа, крики и речи, это неугасающее возбуждение, которое заставляет людей искать друг друга, говорить и волноваться, спорить и мечтать, гореть и что-то делать, и только в нем, в Ослабове, судорожная жажда тишины, покоя, забвения.

Вдруг он увидел Зою в толпе солдат. Она держала за рукав маленького санитара из лазарета, который – Ослабов это помнил – заразился, ухаживая за сыпнотифозными, и только недавно выздоровел.

– За что ты ее ударил? Говори! – кричала на него Зоя. – Она ухаживала за больными, скольких выходила, а ты ее ударил. За что, за что, отвечай же!

Санитар совершенно растерялся под ее криками. Солдаты кругом стояли хмурые, немного насмешливые.

– Говори же! – кричала Зоя.

– Да мне помощник уполномоченного сказал, что она потаскушка! – вдруг выпалил скороговоркой санитар.

– Вранье! – кричала Зоя. – Не мог он этого говорить!

– А я тебе говорю, что сказал, – настаивал санитар.

– Погоди! – вмешался Ослабов.

Он уже догадался, о ком идет речь.

– Какой помощник тебе говорил?

– Да этот, как его, фамилия мудреная.

– Гампель?

– Ну да, он.

– Я так и знал, – сказал Ослабов, бледнея. – Оставьте его. Все равно ничему не помочь.

– Он с нами и объявление это писал! – крикнул санитар.

– Гампель! Все Гампель! – не унималась Зоя. – А у тебя голова своя есть? Человек из-за тебя, дурной, погиб!

И, не выдержав, она заплакала.

Ослабов вывел ее из толпы. Его всего дергало от ненависти к Гампелю и от неумения расправиться с ним, и в то же время что-то в нем дрожало от радости, что все это сделал Гампель, а не сами солдаты, те солдаты, которым он говорил сегодня.

Крики, свист и хохот на пристани привлекли его внимание.

Баржи, на которых он привез раненых, как причалили, так и стояли у берега. На пристани, у самой воды, на каких-то тюках сидела женщина, укутанная платком, низко опущенным на глаза. Вокруг нее то с угрозами, то со смехом толпились солдаты и казаки.

– Слезай! – кричали ей. – Тебе говорят или нет?

– Братцы! – всхлипывая, причитала женщина. – Что же это вы делать хотите, братцы? Я ли вам матерью родной не была!

На эти слова немедленно последовало более подробное разъяснение родственных отношений, сопровождаемое хохотом.

– Слезай, Буроклыкша! Честью просят! – решительно приступил к женщине Бастрюченко.

– Буроклыкша? – услышал Ослабов. – Генеральша?

Раздался визг, и генеральша кубарем скатилась на доски пристани со своих тюков.

Несколько ударов шашками по веревкам и холсту вскупорили туго увязанные тюки. Оттуда показались и на миг мелькнули над головами цветистые ковры.

– Расступись, – раздалась чья-то команда, и казаки шашками стали рубить ковры на куски, тут же расхватывая их по рукам.

Мимо Ослабова пробежало несколько человек с яркими кусками.

– Знатный будет чересседельник!

– Да и бабе в хату неплохо!

– Чем ни на есть поживились!

– Хоть этот пожалейте! Малиновый! Языки пророка! Голубая розетка! – несся визг генеральши, сопровождаемый хохотом и новым свистом шашек.

– Доктору постному, доктору дайте кусок! – закричал кто-то, увидев Ослабова. – Он привез!

– Я привез? – удивился Ослабов.

– А то кто ж? Раненых-то кто вез? А в трюме-то что было?

– Ишь, красная девица! Дите родила, а не знает, с кем спала!

– Да мы ничего, акромя спасиба, не говорим. Ну, привез и привез! Нам же на лошади красивей сидеть будет!

– Да я не привозил, – недоумевал Ослабов.

Но кто ему мог поверить, что он действительно не знал о приказе Веретеньева нагрузить на баржи, которые везли раненых, обещанные генеральше настоящие керманшахские ковры?

Под перекрестным градом добродушных насмешек Ослабов с трудом выбрался с пристани, и вслед ему долго еще неслись слезливые причитанья генеральши Буроклыковой.