Текст книги "Избранные произведения. Том 2"
Автор книги: Сергей Городецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)
III. Ваша судьба – фунт стерлингов
Заплесневелый, затхлый, с отвисшими обоями, с истертым бархатом на мебели, с давно отсыревшим зеркалом и с окнами в какую-то щель, откуда пахло кислым вином из сушившихся там бочек, номер показался Ослабову вполне уютным – такое было у него сияющее настроение.
«Вот все и вышло! Вот я и еду!» – думалось ему, пока он в сотый раз за эти дни укладывал свой походный чемоданчик. Не только радость близкого отъезда, но и какое-то общее чувство благосостояния и спокойствия охватило его оттого, что разрешился вопрос с его отъездом. Лишний раз подкрепилась его уверенность, что все с ним случается, как надо, и он упрекал сам себя на свои волнения: как будто он знал, что все равно все само собой уладится. Это спокойствие за свою судьбу развилось в Ослабове еще с детства. Оно питалось из двух противоположных источников. Восторженная религиозность его матери, измученной мелкими житейскими невзгодами женщины, раз навсегда уверовавшей, что «все в руце божией», передалась ему именно как убежденность, что, как бы он ни жил, что бы он ни делал, все равно концы с концами в его жизни сойдутся сами собой. Отец его, последыш старого дворянского рода, живший от двадцатого числа до двадцатого, никогда не был религиозным. Но именно двадцатое число – день выдачи жалованья – сделалось его фетишем, его судьбой, его законом. И, найдя этот фетиш, он спокойно прожил свою серую жизнь, боясь только одного: как бы не умереть восемнадцатого или девятнадцатого – в канун получки, – и как раз сподобясь умереть в один из этих дней. Но так как это разочарование постигло его только перед смертью, он успел закрепить в своем сыне ту же идею безвольного жития, что и мать. «Человек в жизни как белка в колесе, – говаривал он. – Кому колесо широкое, кому поуже. И ничего в этом, кроме удобства, нет для человека».
С такой нагрузкой Ослабов попал в гимназию, где латынь, закон божий и чистописание успешно диктовали ему те же прописи. Странным образом естественный факультет, особенно первые уроки анатомии над трупами, закрепили в нем идею обреченности, унаследованную от родителей и гимназии. Несколько лет практики перед войной в рабочем районе окончательно придавили его несоразмерностью человеческой нищеты и горя с маленькими силами одного человека. И войну он принял, как некую ужасную, еще не известную ему разновидность раз навсегда данного общего человеческого горя, из которого вырваться нет никакой возможности. С самого начала войны его мучило, что он не там, где всего хуже, то есть не на фронте, но выбраться из заведенных буден жизни ему было нелегко. Теперь же, получив назначение, он чувствовал себя спокойно, как в детстве.
От прогулки под весенним ветром, от возни с вещами хмель у него прошел. Ему хотелось есть, но не хотелось идти в кафе. Он вспомнил, что на окне у него лежит чурек и чурчхела, и уселся уже есть их, как в дверь постучали. Одновременно с ответом Ослабова: «Войдите!» – вошел Гампель.
– Ужинаете? – начал он. – Но какой же это ужин. А это идея – поесть! Поедем куда-нибудь? Последний, как поется, нонеча денечек – надо встряхнуться.
Встряхиваться Ослабову было не от чего. Наоборот, ему хотелось быть одному со своими мыслями. Но он почему-то стыдился проявлять перед Гампелем свои привычки и настроения. Все-таки попробовал от него отделаться:
– Мне хорошо и здесь, – сказал он, – и одному.
– В этой дыре? И в одиночестве? В такой вечер? С жизнью прощаетесь? Может быть, предсмертный дневник пишете? Так ведь это еще успеется! Не сразу же вас убьют? Ну, поедемте! Не будьте медведем! Или вам со мной скучно?
– Нет, – серьезно сказал Ослабов. – Мне с вами очень интересно. И чтоб доказать вам это, я, пожалуй, с вами поеду. Особенно, если куда-нибудь за город. Хотя, повторяю, мне и здесь очень хорошо, одному.
– В Тили-Пучури хотите? Вы там не были?
– Не был.
– По дороге в горы, версты три. Едем?
– Я сейчас возьму деньги.
Ослабов полез в свой чемоданчик.
– Немецкий счет? А еще воевать с союзниками немцев, турками, едете. Деньги тут ничего не значат. У кого есть, тот и платит, – резонерствовал Гампель.
– Вот у меня есть, я и буду платить, – ответил Ослабов.
Они вышли и повернули по Верийскому спуску к Куре. На углу, в преувеличенных шляпах, сильно нагримированные, неумелой шикарностью прикрывая нищету, или, наоборот, в черных платьях и косынках, в декоративном трауре, стояли и ходили по двое и по трое женщины: жены убитых офицеров, затасканные на фронте и вышибленные оттуда за инвалидностью бывшие сестры, служащие номеров для приезжающих, на обязанности которых было, пока они были миловидны, обслуживать постояльцев, брошенные содержанки спекулянтов, выгнанные продавщицы. При одной и той же выработанной улицей повадке задевать мужчин бывшая профессия сказывалась у каждой по-своему. Офицерские жены наступали сзади плечом, стараясь первой же фразой показать, что они интеллигентки. Сестры гнусаво напевали популярные на фронте романсики и песенки. Продавщицы мнимо весело предлагали себя, как предлагали раньше конфеты и пирожное. Служанки задевали с грубой развязностью, под которой чувствовалась привычная услужливость. Среди всех них павами ходили довоенные профессионалистки, для которых все эти, выброшенные войной за борт жизни, женщины были не только ненавистными конкурентками, но и позорящими их ремесло невеждами.
Гампель подробно различал все эти категории и объяснял их Ослабову, как в зоологическом саду сторожа объясняют быт и характер зверей. Ослабов с ужасом сторонился задевавших его женщин. Гампель отделывался грубыми шутками, многих называя по именам.
– Вот эта – жена моего сослуживца, – он назвал фамилию, показывая глазами на робко поклонившуюся ему маленькую женщину, – на фронте она была моей. Недурна была.
– И вы так спокойно можете проходить мимо, едва ответив на поклон? – спросил Ослабов.
– Мое беспокойство ничему не могло бы помочь. Война! Ее жернова работают. Самому бы не попасть под них! – вот вся забота. Э, да вы опять раскисли? Смешно! Это деталь! Мельчайшая деталь! На фронте покрупнее увидите. Фаэтон!
Лакированный фаэтон на паре лихо подкатил к тротуару.
– В Тили-Пучури, по-военному! Марш! – скомандовал Гампель, подсаживая в фаэтон Ослабова, как даму.
Они быстро проехали остаток спуска и с грохотом скатились на мост. Черная Кура, гремя камнями, бешено неслась оттуда, от Мцхета, из гор, робкие осколки которых и тут, в городе, теснили ее бег. Вместе с ней, над ней несся поток влажного, ночного, горного воздуха, подхватывая с собой с берегов плач зурны. К перилам моста пригнулась чья-то темная фигура.
– Самоубийца! – скривился усмешкой Гампель.
Ослабов взглянул на него вопросительно.
– Теперь это часто. Никто не обращает на них внимания. Торопись, пожалуйста! – пояснил Гампель и, высунувшись из пролетки, наблюдал за фигурой.
– Нет! Что-то не бросается! Раздумывает. Трусит, мерзавец! Видно, еще не очень крепко жизнь под микитки его взяла! – резюмировал он, когда фаэтон уже помчался с моста в светлую улицу. – И чего трусит, дурак?
– А вы не струсили б? – зло спросил Ослабов.
– А мне зачем? Мне хорошо! – беззаботно ответил Гампель и засвистел песенку.
Теперь неслись длинной улицей, сначала мимо ярких окон ресторанов и кафе, потом среди высоких тополей с мерцающими за ними оконцами обывателей, потом мимо низких пригородных домиков. Промелькнул приютившийся за густой зеленью белый монастырек. Все шире становились сады, все свежей хлестал воздух. Кучер взял тише, мостовая кончилась, фонарей больше не было. Запахло пылью. Дорога вырвалась из города в темноту. Кура опять зашумела где-то сбоку. Черные бархатные горы срезали края неба, усеянного звездами, белыми и частыми, как блестки на поясе кучера и сбруе лошади. Круто свернули куда-то вниз, и сразу из садов вынырнули низкие огни, шарманка и пьяные песни. С разлету фаэтон остановился перед духаном.
– Тили-Пучури, – сказал кучер, повертываясь к седокам.
В таких пригородных духанах – а их было немало во всех концах города – шла безостановочная попойка. Здесь провожали отъезжающих на фронт, встречали прибывших, спрыскивали сделки и пропивали куртажи. Здесь бесновался тыл. Бывали компании, которые проводили в духанах несколько ночей подряд, тут же отсыпаясь днем на лавках в паршивеньких садочках.
Духан Тили-Пучури представлял собой низкое одноэтажное глинобитное здание с галереей во всю длину фасада. Наружная стенка, выходящая на галерею, была расписана – хозяин говорил – самим Нико Пиросманишвили. В одном простенке изображен был пир усачей и бородачей, в очень черных бурках и папахах, с поднятыми рогами в руках, перед богатым столом. В другом день и ночь несся лихой фаэтонщик на коротконогих черных лошадях, а седоки везли бурдюки, арбузы и виноград в корзинах. В третьем простенке была изображена всякая дичина, огромных размеров фрукты, а наверху на черной, острой скале стоял, сомкнув четыре стройных ножки, изящный джейран. Тут же на галерее стояли столики, но пьяницы не любили сидеть снаружи. Компании забивались внутрь, в комнатенки, со всех сторон окружавшие большую первую комнату, где над великолепной стойкой, таившей под тюлем целые балыки нежнейших осетров, замаринованную для шашлыка в винном уксусе с зеленым луком баранину, краснейшие отборные помидоры, а ближе к осени – и блестящие темно-лиловые бадриджаны [19]19
Бадриджаны – баклажаны.
[Закрыть], жирную почку на кленовых листьях, серебристую шемаю, нарезанного для локо сома, горку свежеотваренной форели и зеленые россыпи кинзы и тархуна; возвышался тучным монументом такой толстый, будто он ежедневно съедал столько, сколько выставлено, духанщик с зоркими, ко всему привыкшими глазами, умевшими с первого взгляда различать, какую сумму прокутит вновь прибывшая компания и какую, следовательно, степень почета надо ей оказать, – то ли не заметить ее, то ли мигнуть бичо, послав его принять заказ, то ли самому выгрузиться из-за стойки навстречу прибывшим.
За стойкой на стене висели потемневшие рога, из которых давно уже разучились пить на теперешних пирах, и стоял открытый шкаф с посудой и декоративными пустыми, с яркими этикетками, бутылками. Внизу громоздились бочки с красным и белым вином, старым, выдержанным для знатоков, кисловатым прошлогодним для ничего не понимающих и драгоценным многолетним – для особо почетных гостей.
На стенах этой комнаты висели старые олеографии: «Взятие Карса», «Потопление мичманом Рождественским турецкого монитора», более новые: «Чудесное спасение царской семьи в Борках», «Сражение при Шахэ» и, наконец, самоновейшие: «Морской бой английских миноносцев с немецкими», «Атака казачьей конницей австрийских позиций» и тот самый портрет Николая Николаевича, над маленькими пушками, которым его высочество любовалось у себя в кабинете. Сытые духанские мухи с одинаковым беспристрастием засиживали все эти исторические события, в бесчисленных своих поколениях пользуясь ими в одних и тех же совершенно ясных целях и с такой настойчивостью, что новые олеографии пестрели густой сеткой маленьких черных точек почти так же, как и старые.
Вокруг этой большой комнаты были расположены маленькие кабинетики с пестрыми занавесками вместо дверей, снятых по приказанию наблюдавшей за нравственностью населения полицией. Там кутили компании.
Фаэтонщик, лихо осадивший лошадей перед духаном, дал повод духанщику принять Гампеля и Ослабова как гостей не из последних. К тому же они оба были в военных френчах, а у военных всегда водились деньги. Кроме того, Гампель показался духанщику как будто знакомым, и он, выйдя навстречу прибывшим, сам распахнул перед ними занавеску свободного кабинетика.
Два окошка в темный душный сад, хромоногий столик со скатертью с несмывающимися пятнами от вина, старый ореховый стул и две табуретки, голубые обои с оранжевыми птицами на ветках, желтый свет керосиновой лампы – все это понравилось Ослабову.
– Вина и закуски. Потом шашлык, – приказал Гампель.
– Икорки? Балычку? Форельки? – проверял хозяин состояние карманов прибывших.
– Да! Да!
– Вина белого или красного?
– Белого, только старого.
Духанщик вышел удовлетворенный и в знак этого завел музыкальную шкатулку на все три пьесы, которые она играла: вальс «Дунайские волны», польку «Птичка» и «Турецкий марш».
– Я пить, собственно, не хочу, – неуверенно сказал Ослабов.
– А зачем же мы сюда приехали, как не пить? – срезал его Гампель. – Бросьте вы раз навсегда эту непьющесть, Иван Петрович!
– Обстановка здесь располагающая, – улыбаясь смирился Ослабов.
– Вот и расположимся! – весело ответил Гампель, принимая из рук уже влетевшего бичо две незакупоренные бутылки и быстро наливая с видом знатока пробу в стакан.
– Погоди, погоди! – остановил он бичо. – Разве это вино? Хозяин!
Он сплюнул на пол взятое в рот.
– Ну что же это? – обратился он к духанщику. – Неужели каждый раз начинать сначала.
Духанщик молча взял бутылки обратно и что-то сказал по-грузински бичо. Оба вышли, и через минуту появились новые бутылки.
– Вот это вино! – смакуя, говорил Гампель и делал вид, что понимает.
Бичо в это время бесшумно изображал подобострастный смех перед хозяином, который весь покраснел, натуживаясь удержать смех: второй раз вино было подано дешевле и моложе.
Ослабов ничего не понимал в вине, но с удовольствием выпил стакан прохладной темно-золотистой влаги.
Закуска была на редкость вкусная.
– Вы зеленого лучку, лучку побольше, и цицматы, и кинзы! – угощал Гампель, подсовывая Ослабову душистые травки – одну остролистую, другую с мелкими кучерявыми листками.
Утолив голод и почувствовав первое опьянение, Ослабов облокотился на низкий подоконник и закурил. Шум и песни в соседнем кабинете не умолкали, запах поджариваемого шашлыка приятно щекотал ноздри.
– Да-а! – мечтательно протянул Ослабов. – Сегодня мы кутим, пьем, смотрим в сад, а завтра…
– И завтра будете кутить, и пить, и смотреть в сад, – ответил Гампель, – сады-то в Персии получше: розы! А пьют восьмидесятиградусную тутовую. И трубка терьяку протрезвляет мгновенно.
– Что это – терьяк?
– Опиум. Блаженная вещь. Кратчайший путь в нирвану. Надо бы всем солдатам давать. Да мы некультурны. А вот англичане так и делают. Кладут опиум в папиросы в разных дозах. И чем ближе к позициям, тем больше доза.
– Пусть англичане одурманивают своих солдат. Нам это не пристало делать, – сердито сказал Ослабов.
– Почему? – насторожился Гампель.
– Как почему? У нас идейная война. Освободительная.
– Бросьте вы эти газетные выдумки! Кого мы освобождаем, позвольте вас спросить? Айсоров? Курдов? Армян? Мы освобождаем, это правильно, – усмехнулся он, – но, так сказать, их душу от их тела. Проще выразиться – на тот свет отправляем пачками. Не верите? Увидите. Таково задание.
– Чье задание? – еще сердитей спросил Ослабов, хмуро выслушав отповедь Гампеля своим мечтам.
Гампель хитро подмигнул и ловко растерзал беленькую форельку, выдергивая из нее кружевной хребет.
– Верховного командования.
И он проглотил обе половинки форельки.
– Вкусно до черта! Что ж вы не едите?
Ослабов взял форельку и механически проделал над ней то же, что и Гампель. Гампель выпил стакан, и Ослабов выпил.
«Что же это? – подумал Ослабов. – Неужели правда?»
– Мы освобождаем от населения ту территорию, на которой нам разрешено побаловаться, – повторил свою мысль Гампель.
– То есть как это побаловаться?
– Так, – спокойно сказал Гампель и взял новую форельку, – все предначертано, все предназначено, все предрешено.
– Кем? – переставая есть, спросил Ослабов.
– Судьбой! – совсем нагло засмеялся Гампель, – судьбой, милейший Иван Петрович, дитя вы мое! Той самой судьбой, которую изображают в виде скелета в дамском манто с косой.
Он так рассмеялся, что даже поперхнулся вином.
– Ведь вы верите в эту судьбу, Иван Петрович, чистейшая вы душа моя? Не стыдитесь признаться, в этом ничего стыдного нет.
– Дайте еще вина! – крикнул он в большую комнату.
– Русские должны быть фаталистами! – продолжал он, разливая вновь поданное вино.
– Почему? – спросил Ослабов, выпивая стакан. Он уже перестал пьянеть и не боялся пить, тем более что ему так легче было разговаривать с Гампелем.
– Я вам скажу почему. Только вы сначала ответьте, верите вы в судьбу или нет?
Он совершенно трезвыми, холодными, наблюдающими глазами впился в Ослабова.
– Верю ли я в судьбу? – раздумчиво произнес Ослабов, откусывая по листку с кучерявой кинзы, – на такие прямые вопросы трудно отвечать.
– В мировой порядок я верю, – после некоторого размышления продолжал Ослабов, – в то, что все идет к гармонии, я верю. Да, если хотите, я верю в судьбу, – признался он.
– Давно бы так! – обрадовался Гампель. – Иначе быть не может. Вы, как всякий русский, должны верить в судьбу. Вы и верите. И все верят. И солдаты, и генералы, и офицеры, даже прапорщики, которым по чину полагается ни во что не верить. На этом только держится так называемая дисциплина в армии. Уберите эту веру, и солдаты завтра же перестреляют…
– Кого? – наивно прервал его Ослабов.
– Генералов, – спокойно ответил Гампель, глотнул вина и добавил: – И офицеров.
Еще выпил, наблюдая за лицом Ослабова.
– И докторов. Вас тоже.
Он залпом выпил стакан, удобней уселся и хлопнул Ослабова по коленке:
– Вы не пугайтесь, дорогой мой! Я вам сейчас скажу, как называется наша, то есть, верней, ваша, потому что я русским себя не считаю, судьба. Солдаты могут этого не знать. Даже не должны знать. Но вы, интеллигент, должны знать. Ваша судьба…
Он остановился.
– Выпейте!
– Да не мучьте! – вздохнул Ослабов, совсем сдаваясь.
– Ваша судьба – фунт стерлингов.
Он побарабанил мундштуком папиросы по коробке, не спуская глаз с Ослабова, закурил и опять высунулся в большую комнату:
– Дайте еще вина.
– Я не понимаю, – начал Ослабов, как в столбняке наблюдая смену бутылок, – я не понимаю, что вы говорите, что такое фунт стерлингов?
– Английский денежный знак.
Спокойной рукой Гампель налил стаканы.
– Не видали? Хотите взглянуть?
Он полез в боковой карман, вынул бумажник и достал из него продолговатый, красиво отпечатанный фунт стерлингов.
– Вот. Sapienti sat! Больше я вам ничего не скажу. И это сказал только потому, что мне вас очень жаль, я вас очень люблю, милый Иван Петрович! Дайте я поцелую вас!
И он поцеловал неподвижную побледневшую шею Ослабова.
– Вы не ответили на мой поцелуй, – сказал он, притворяясь обиженным. – Я это запомню. Впрочем, все это чепуха, все это ерунда! – резко переменил он тон. – Судьба – индейка, а жизнь – копейка, как поют прапорщики. Мы для чего, собственно, сюда пришли? И где шашлык? Эй, хозяин!
– Готово! Готово! – засуетился духанщик, и комнатенка наполнилась аппетитным запахом жаренных на вертеле бараньих ребрышек.
– Кушайте! Будем пить, есть и веселиться! – раззадоривал себя и Ослабова Гампель. – В каждом духане хозяин один, а не все ли равно, как служить его карману: через лакея или непосредственно? Впрочем, я, кажется, болтаю уже черт знает что! Мой милый доктор! Мой добрый Фауст! Вы, кажется, думаете, что я хочу быть вашим Мефистофелем? Наоборот! Я сам не прочь от какой-нибудь Маргариты. Да вы, кажется, опьянели? Хотите нарзану? Эй, хозяин!
Вода не освежила Ослабова, а как будто прибавила хмелю.
«Фунт стерлингов! – не выходило у него из головы, – Англия купила нас? Мы работаем на Англию? И я тоже, доктор Ослабов? Где же мой подвиг? Фунт стерлингов! Фунт стерлингов!»
Он почувствовал себя, как мышь в мышеловке, заметался на стуле. Комнатка маленькая, как эта судьба, которая называется фунт стерлингов. Оранжевые птицы в голубой комнате, как в клетке. И он, Ослабов, в клетке. Некуда податься. Отчаянье его охватило и злоба. Ну, что ж! Не он один! Все, как он! Свое дело он все-таки сделает. А пока…
– Налейте-ка мне! – подставил он свой стакан Гампелю.
– Ну что за прелесть вы, доктор! – разнежился тот. – И до чего вы логичны! Сразу видно, что Кантом увлекались! Лью, лью с удовольствием! Вы сделали единственный возможный вывод, согласившись наконец выпить как следует! Ваше здоровье! Э! Что там?
Чокнуться им помешал все усиливающийся шум в соседнем кабинете. Там давно уже песни сменились громким пьяным говором, сквозь который время от времени прорывался надрывный женский голос. Теперь этот голос кричал навзрыд, как в истерике, а мужские крики вокруг него стали напористыми и угрожающими.
Гампель и Ослабов насторожились. Гампель высунулся в большую комнату за занавеску и тотчас театрально откинул ее, приглашая Ослабова:
– Глядите!
Из соседнего кабинета в большую комнату выбежала женщина с растрепанными черными волосами, в черном открытом платье, очень бледная. С одной ноги у нее спускался чулок, обнажая ногу еще белее лица. Вся в слезах, вся в каком-то предельном испуге, она заметалась по комнате, ища защиты, хотя никто за ней не гнался.
– Куламбина! Не скандаль! – строго остановил ее духанщик из-за стойки. – Авдотья Петровна! Пожалуйста, тебе говорю, не скандаль!
Она остановилась посреди комнаты, и Ослабов увидел, что у нее большие, от перепугу казавшиеся еще больше, истерические глаза.
– Только что слушали Пьеро, а вот вам и Куламбина, – передразнил Гампель духанщика, обращаясь к Ослабову, в этом имени несомненное влияние нашего душки Вертинского. Дуня! Душенька! – позвал он Авдотью Петровну. – Не бойся! Пойди сюда!
Она, покачиваясь и поправляя волосы, подошла к их двери.
– Тут доктор, – продолжал Гампель, – психиатр.
– Я не психиатр! – возмутился Ослабов.
– Не мешайте! – бросил ему Гампель. – Интересный случай. Ну входи же, познакомься!
Авдотья Петровна, отирая слезы со щек ладонью и потом ладонь о платье, вошла и протянула руку Ослабову.
– Петровна, – назвала она себя.
Ослабов встал и поздоровался с ней так же, как здоровался с дамами в салоне Нины Георгиевны, только руки не поцеловал, потому что Авдотья Петровна не подсунула ее, как подсовывали дамы в салоне.
– Садитесь, Авдотья Петровна, – тотчас перенял Гампель тон Ослабова. – Хотите вина?
– Я же не пью вина! – виновато улыбнулась она.
Голос у нее был глухой, надорванный.
– Выпейте! – уговаривал ее Гампель. – Вам будет легче. Правда, доктор?
Она сделала несколько глотков. Ослабов молчал, наблюдая ее припухшие веки, дергающуюся челюсть и дрожь, пробегавшую по всему ее хрупкому телу, бледные десны, желтовато-голубой оттенок кожи, крупные широкие зубы и частые веснушки на щеках.
– Вас заставляли рассказывать? – ласково спросил ее Гампель.
Она вся передернулась и прислушалась: за стеной шел тихий разговор о каких-то ценах. Глаза ее забегали, пальцы хрустнули. Она кивнула головой, закусив губу, чтоб опять не расплакаться.
– Какие негодяи! Ах, какие жестокие негодяи! – сокрушенно покачал головой Гампель, – разве можно так мучить бедную Коломбину?
– Не надо мучить бедную Коломбину? – автоматически, как заученную фразу, повторила Авдотья Петровна.
И они очень просили вас рассказывать? – по-прежнему изображая сочувствие, продолжал выпытывать Гампель.
– Просили! – горько усмехнулась она.
– Неужели заставляли?
Она кивнула головой, как кукла.
– Не будем, пожалуйста, не будем говорить об этом! – воскликнула она. – Я сейчас! Только умоюсь.
С неожиданной легкостью она выпорхнула из комнатенки.
– Интересный экземпляр, – сказал Гампель Ослабову, – конечно, только для клинических наблюдений. Тыловая эротика уже не удовлетворяется обыкновенным развратом, даже насилием. Требуется нечто новое, психически более изощренное. Авдотья Петровна немножко того – вы заметили?
Гампель ткнул себя пальцем в пробор.
– У нее, по-видимому, истерия. И в очень сильной форме, – определил Ослабов.
– Ее изнасиловали. Муж ее, говорят, убит. Она попала в теплушку. Оттуда не выходят в нормальном виде. Как женщина, она, конечно, копейки не стоит. Приходится промышлять психологией. Вы не верьте, что она тут ломается. Она всем рассказывает, что с ней было. Ну, тут возможны наводящие вопросики. Публике это нравится.
Он гадко засмеялся.
– Но это ужас что такое! – возмутился Ослабов.
– Каждый зарабатывает чем может. Она и нам расскажет.
– Не надо! Не надо! Я не могу! – затрясся Ослабов.
– Странно, что вы, будучи доктором, не интересуетесь такими наблюдениями!
Авдотья Петровна уже входила в кабинет, насколько возможно подправленная и прибранная, с напудренным носом и подбородком. Серых своих губ она не подводила: это было не в принятом ею типе.
– А я думал, что Коломбина нас обманет! – весело воскликнул Гампель. – Ведь все Коломбины – обманщицы и плутовки!
– Я не хочу сегодня быть Коломбиной. Можно мне просто быть Авдотьей Петровной, – наивничая и не без остатков кокетства, спросила она.
– О, конечно! Вы же понимаете… Мы видим в вас такого же человека, как мы! – распинался Гампель.
– Спасибо вам. Я вас где-то видела?
– Здесь же, в прошлый мой приезд.
На минуту испуг опять всплеснулся в ее глазах, но она отогнала его.
– А это ваш товарищ? – показала она на Ослабова.
– Это мой друг, знаменитый петербургский врач, едет на фронт. Он мог бы помочь вам, если б вы ему все рассказали.
– Не надо, не надо! Я прошу вас, не надо! – вмешался Ослабов.
– Ведь это совсем другое, – вкрадчиво продолжал, не слушая его, Гампель, – одно дело рассказывать пьяницам для развлечения, другое дело – доктору.
– Это верно. Но мне ведь одинаково трудно.
Ослабов заметил, что у Гампеля плотоядно, как на шашлык, стали раздуваться ноздри.
– Я прошу вас оставить этот разговор, Гампель, – сказал Ослабов.
– А когда на фронте вам принесут солдата с развороченной грудью, вы тоже попросите… оставить этот разговор? – злясь, что ему мешают, ответил Гампель. – Вот перед вами больная, у нее только что был припадок. Он может повториться. И вы не хотите оказать ей помощи?
Авдотья Петровна преданно посмотрела на Гампеля, как на человека, который братски о ней заботится, и недоверчиво на Ослабова.
– У нее тяжелая психическая травма, – продолжал петь Гампель, – она – жертва войны. У нее было розовое детство, цветущая юность, счастливая любовь…
Авдотья Петровна впилась в него почти влюбленными глазами.
– У нее могла быть чудесная жизнь, она могла сделаться матерью. И война все это разбила. Муж ее пропал без вести. Она едет на фронт в надежде найти его могилу, осыпать ее цветами… И вот… в пути…
У Авдотьи Петровны задрожали колени и локти.
– Перестаньте, – крикнул Ослабов, стукнув по столу кулаком.
– Если вам дурно, выйдите в сад! – почти грубо ответил Гампель и, уже не сдерживая себя, впился глазами в Авдотью Петровну. Ноздри его раздулись, голос загнусавил, дыханье участилось.
– Осыпать цветами могилу любимого человека… И вот…
Ослабов не выдержал и выбежал из кабинета в большую комнату, на террасу, с пирующими на стене кавказцами, в темный сад, под деревья. Сел на скамейку, откинул голову. Сквозь темные пятна листвы бессчетными звездами запестрело над ним небо.
«Что за кошмар! Что он делает!» – подумал он, сорвался со скамейки, пробежал вглубь, наткнулся на какую-то пару в траве, откуда раздался сердитый голос:
– Зачем по человеку ходишь? Стрелять буду!
Ослабов выбежал через калитку на дорогу. Распряженные лошади мирно и звонко жевали траву, фаэтонщики тут же, на траве, пили и закусывали.
– Зачем бежишь на дорогу? – спросил один. – Клозет в саду есть!
– Его рвать будет! – убежденно и по-бабьи заботливо сказал другой.
– Разве в саду рвать нельзя? – настойчиво повторил первый.
Ослабов стал сам себе противен от этих разговоров. «Чего это, в самом деле, я разбегался?» – подумал он, глотнул воздуха и быстрым шагом вернулся в духан. Занавеска в их кабинете была спущена. Подходя, он услышал задыхающийся голос Гампеля:
– Ну, ну… сначала били… а потом… а потом…
В ответ послышались какие-то икающие звуки, тотчас перешедшие в истерическое рыданье.
Ослабов рванул занавеску и вошел в кабинет.
С одной стороны столика, перегнувшись на него с локтями, сидел Гампель. Лоб у него был потный, пробор сбился, глаза блуждали, мокрый рот был полураскрыт. С другой стороны о доску стола билась головой Авдотья Петровна.
– Вы… вы… мерзавец! – крикнул Ослабов Гампелю, – вы издеваетесь над человеком!
– А вы… доктор, – выдержав паузу, ответил Гампель, – помогите больной.
Он подал Ослабову недопитый нарзан. Ослабов стал брызгать на Авдотью Петровну, поднял ей голову, дал выпить, она понемногу перестала рыдать, встала и, шатаясь, вышла.
– Счет! – потребовал Гампель и вынул бумажник.
Ослабов тоже вынул деньги. Расплатились и дали на чай молча. Духанщик вышел проводить гостей.
– А это… – Гампель вынул еще десять рублей и дал их духанщику.
– Куламбина? – догадался тот.
– Да.
Провожаемые пожеланиями духанщика, они вышли на дорогу и молча ждали, пока запрягут лошадей. Глухая, бархатная ночь стояла кругом в черных высоких тополях, распластываясь в низких окрестных горах, беспредельно ширилась в высоком до звезд воздухе. Кура чеканно звенела внизу под берегом. Смутно серела дорога в город. Природа разнежила Ослабова.
– Ругаться все-таки не нужно было! – подумал он, но ничего не сказал.
В фаэтон сели молча. Застоявшиеся лошади рванули и побежали бодрой рысью.
– Вы не сердитесь, Гампель, что я вас выругал? – сказал Ослабов, когда отъехали довольно далеко.
– Что вы, доктор! – деланно расхохотался Гампель. – Я был уверен, что вы меня ударите! Я бы на вашем месте ударил. Вы тоже, я думаю, на меня не сердитесь за эту истеричку? Надо же дать человеку заработать. А в общем, мы недурно провели время, а?
