Текст книги "Избранные произведения. Том 2"
Автор книги: Сергей Городецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)
XII. Путь на фронт
– Дальше ехать нельзя! – решительно сказал шофер и резко затормозил машину. От толчка Ослабов проснулся, поднял голову, обвел вокруг себя глазами. Он был в центре ночи, огромной персидской ночи. Низко над ним, освещенные невидимой луной, неслись с бешеной скоростью белые, клочковатые облака, каждую минуту обнажая то один, то другой провал в звездную бездну. Звезды были тяжелые, влажные, жемчужно-молочного цвета, некоторые даже лохматились лучами. Слева черной стеной уносилась куда-то вверх и вкривь голая скала, справа чувствовался срыв в простор долины, оттого что оттуда веяло жарким, душным ветром, пролетевшим сквозь миллиарды роз и оборвавшим и унесшим с собой их сладкое, липкое дыханье.
Машина остановилась боком. Ослабов сидел крайним сзади, и ему показалось, что он висит на краю земли, на самом ее краешке, и каждое мгновение может сорваться в этот летящий ночной хаос. Он повернул голову к скале, успокоился на ее неподвижной черноте и увидел рядом с собой Гампеля, укутанного в бурку и дремлющего, а впереди рядом с шофером – Петрова, в большой папахе, так же дымящего папиросой, как он дымил сутки тому назад, когда они в Шерифхане, такой же ночью, только без этих белых облаков, сели в эту машину.
Эта машина выручила Ослабова, три дня метавшегося по лагерю и по учреждениям в поисках перевозочных средств. Все машины – их было мало, все повозки, двуколки, санитарки были брошены на фронт, даже верховой лошади он не мог достать и был уже в бессилии отчаяния, когда ему предложил взять его с собой штабс-капитан Петров, которого со специальным заданием отправлял на фронт генерал Буроклыков. В последнюю минуту, ночью, когда уже машина отправлялась, к Петрову подошел Гампель и предъявил ему какую-то бумагу. Пожав плечами, Петров разрешил ехать и ему. Так втроем – четвертый шофер – и отправились. Лунной ночью ползли по деревням мимо бесконечных глинобитных заборов, из-за которых вываливались копны вьющихся роз, оглушая своим ароматом, ползли, то утопая в песке, то лавируя по выступавшей прямо на дорогу породе. Ослабов дремал, просыпался и опять засыпал.
На рассвете долго ехали посреди рисовых полей, где чуть свет уже начинали копошиться по колена в воде синие фигуры крестьян, – останавливались, чтобы выпить крепкого темно-красного чаю у обожженного солнцем, обветренного долгой старостью полевого чаеносца с ручным самоварчиком и цветными кузнецовскими стаканчиками за поясом, и опять ехали. Здесь можно было бы дать скорость, если б не поперечные арыки, ежеминутно пересекавшие дорогу. Арыки строились в двух валах выше дороги, и брать их надо было осторожно, по крайней мере, так делал этот шофер, чтоб не разрушить валов. Рядом с дорогой и выше ее аршина на два неслась навстречу целая река в узких искусственных берегах, бурча и торопясь разлить воду по полям. Под вечер прибыли в Тавриз и сделали там остановку. В европейском квартале Гампель куда-то исчезал, шофер чистил машину, а Ослабов с Петровым бродили по базару и сидели в чайхане, ели желтый от шафрана плов и черный, пахучий джюль – варенье из роз – и выпили десятка по два стаканчиков чаю. После чая курили кальян. Как в тумане, сквозь голубой дым кальяна за окнами проплывала Персия. Шли женщины в чадрах, с сетками на лицах, с исступленными криками проходили дервиши, мясники тащили бараньи туши, с криком «хабарда» [24]24
«Хабарда» – то есть «посторонись».
[Закрыть]скакал казак сквозь шарахающуюся в сторону толпу, с чашкой в руках, с гноящимися язвами на лицах, с жалобным пением проходили нищие.
Гампель вернулся радостный и возбужденный.
Когда выехали, уже взошла луна, и пустыня в ее свете казалась ласковой и меланхоличной. Навстречу стали попадаться ночные караваны. Пролетали сквозь безлюдные спящие села, узкими коридорами, между домов с закрытыми наглухо дверями, под навесами базаров, под колышущимися тряпками и циновками, в белой немой жути. При выезде из каждого села собаки лающими стаями мчались за машиной.
Становилось все холодней. Луна высоко плыла в небе, и с гор доносился волчий вой. Каждые тридцать – сорок верст в пустыне возникали грандиозные здания караван-сараев, похожие на средневековые крепости, с башнями, с украшенными кованой медью воротами.
С одинаковой опаской переезжали как древние каменные крутогорбые мосты, так и новенькие, деревянные, недавно построенные русскими.
Утомленный впечатлениями, Ослабов заснул и проснулся только глубокой ночью от толчка заторможенной машины. Было совершенно темно.
– Дальше ехать нельзя, – повторил шофер, – черт знает куда заехали. Кабы с фонарями, еще бы ничего. А так шеи переломать можно.
Ослабов открыл дверцу и вышел из кузова.
– Вы осторожней! – сказал Петров. – Сорваться можно.
– Почему стоим? – проснулся Гампель, высунулся из бурки, быстро вылез из нее, достал карманный электрический фонарь, посветил налево – гора, посветил направо – обрыв, посветил впереди машины – дороги нет.
– Ты куда ж это, болван, заехал? – грубо напал он на шофера.
– Коли вы не болваны, садились бы за руль сами, – отрезал шофер и прикурил у Петрова, вместе с ним вылез из автомобиля, и они вдвоем пошли посмотреть дорогу.
Ослабов с Гампелем остались в машине.
Откуда-то снизу доносился заливчатый истерический вой шакалов.
– Вам это ничего не напоминает? – спросил Гампель у Ослабова.
– Я впервые слышу шакалов.
– Прислушайтесь. Замечаете? Ничего не напоминает?
– Нет! – сказал Ослабов, вслушиваясь в этот почти человеческий вой.
– А помните, как Авдотья Петровна плакала?
Ослабов вздрогнул. Отвратительная сцена в ночь тифлисского кутежа резко встала в памяти. Он инстинктивно отодвинулся от Гампеля.
– Вы помните фамилию Авдотьи Петровны?
– Петрова, – невольно ответил Ослабов.
– Вот именно! А как фамилия штабс-капитана, с которым мы едем?
– Петров! – воскликнул Ослабов. – Не может быть? Это было бы чудовищно! Ведь ее муж умер?
– В списках был показан пропавшим без вести. Предполагали, что он замерз. А он, извольте видеть, не замерз. Это ведь он, я давно уже установил, что это именно он. Не пожелал замерзнуть. Только охромел немножко. А жизнь подмораживает его еще похлеще, чем эрзерумские морозы. Авдотьей-с Петровной. Да. Недурен сюжетик? Вам нравится?
Ослабов одеревенел от ужаса.
– И знаете в чем комизм? – продолжал упиваться Гампель, и в голосе его послышалось Ослабову то же самое противное захлебыванье, которое он заметил тогда, в кабинете Тили-Пучури, – комизм в том, что он по ней тоскует! – Гампель почти пропел это слово, как в цыганском романсе. – Этот буйвол тоскует! Фотографию своей красавицы за пропотелой пазухой носит, вынимает и рассматривает и, может быть, даже наверно, плачет. Ну, разве это не смех?
– Он не должен, не должен о ней ничего знать! – неожиданно вскрикнул Ослабов. – Это невозможно.
– Почему? – деланно удивился Гампель и как бы невзначай щелкнул электрическим фонариком, на мгновенье осветив перекошенное, с трясущейся губой, лицо Ослабова. – Почему? Человек должен знать, что делает война, – жестко добавил он. – От томлений штабс-капитана Петрова может пострадать его военная работа. До рассвета еще далеко, ночь впереди, в темноте мы отсюда не выберемся. Делать нечего, скука, вот и удобный случай развлечься. Прополоснем романтические мозги штабс-капитана тухлятинкой реальной жизни.
– Вы этого не сделаете! – опять вскрикнул Ослабов и схватил за руку Гампеля.
– Сделаю! И в вашем же присутствии.
– Это бессмысленная жестокость. Это его убьет, – продолжал молить Ослабов. – Не надо! Я прошу вас, не надо!
– Вы меня просите? – насмешливо сказал Гампель. – А ведь и вправду, темочка может у нас с вами найтись и другая. Я обещаю пощадить ваши слабые нервы и не говорить с штабс-капитаном сегодня – слышите! – сегодня, если вы мне кое-что расскажете.
– Я расскажу, – освобожденно вздохнул Ослабов, – но что именно?
– Как вы попали к большевикам и о чем у вас шла беседа на том собрании ночью, три дня тому назад? – отчеканил Гампель.
Ослабов возмутился.
– Господин Гампель, – твердо сказал он, – во-первых, я уже говорил вам, что на собрании я не был. Во-вторых, я только от вас узнал, что Батуров, Цивес, Тинкин – большевики.
– Ах, и Батуров? И Тинкин? – вырвалось у Гампеля. – Так, так!
– В-третьих, – продолжал Ослабов, – я не понимаю, что это за допрос. Такие вопросы задают шпионы. А вы… а вы…
Ослабову показалось, что Гампеля как-то скорчило при его словах. «Ерунда, – подумал он, – не может быть».
– А вы… а вы… – искал он определить Гампеля, – вы работник общественной организации и шпионом быть не можете.
– Благодарю вас, – иронически поблагодарил Гампель, – вашей доверчивости нет предела. Большевиками я интересуюсь с точки зрения философии. Если вам неприятен этот разговор, прекратим его. Тем более, что вот и наши спутники. Ну, как? – другим тоном обратился он к Петрову и шоферу. – Нашли дорогу?
– Придется тут до рассвета пробыть, – сказал Петров, – не разобрать в темноте, – дорога это или просто гора.
– Вот и отлично, – обрадовался Гампель, вытягивая угол бурки из-под руки Ослабова, который опять не удержался от этого жеста. – Отдохнем. Поболтаем. Бутылку коньяку откроем.
– Это будет недурно, – поддержал Петров, – встретим восход солнца.
– А вы неисправимый романтик, – продолжал Гампель, доставая при свете своего фонарика бутылку, банку с икрой и чурек. Нашлись у него и салфетка, и складные ножик и вилка, и влезающие друг в друга металлические стопки. Видно было, что человек при всякой обстановке привык жить с удобствами.
– Последите за машиной, я посплю, – сказал шофер Петрову и пошел в темноту под бок горы.
– А выпить с нами разве не хотите? – крикнул ему вслед Петров.
– Благодарю вас, – донеслось откуда-то из-под горы.
У Ослабова было такое чувство, как будто перед ним сейчас будут скальпировать живого человека. Этот огромный хаос летящего звездного неба, окружавший его со всех сторон, показался ему безвыходной дырой, как тогда, в Тифлисе, кабинетик в Тили-Пучури. Он заерзал на своем месте, задевая локтем Гампеля, который уже откупоривал бутылку.
– Выпейте, – Гампель подал Ослабову стопку, – это успокаивает!
Ослабов выпил залпом, старый коньяк ожег его горло, и тотчас приятная теплая слабость разлилась по его телу.
– Придется повторить, – усмехнулся Гампель, наливая Ослабову еще и показывая бутылкой на нетронутые стопки в руке Петрова и в своей левой, – мы еще не чокнулись.
– За благополучное возвращение, – провозгласил Гампель, внимательно вглядываясь при свете фонарика в широкое, благодушное лицо Петрова.
От двух стопок в глазах Ослабова ночь стала еще круче, еще стремглавней, еще головокружительней, чувство, что он висит на краю земли, еще острее.
– За ми-и-и-лых женщин… – затянул Гампель.
Петров вздрогнул и выронил стопку.
Гампель тотчас с торопливой услужливостью налил ему вновь и продолжал петь тост:
– Преле-е-е-стных женщин…
– Перестаньте, – попробовал остановить его Ослабов.
– Вы аскет? – тоном сожаления спросил Гампель. – Берите пример с капитана. Он, наверно, не дает промаха и охотно поддержит мой тост. Не правда ли, капитан? Ах, капитан, какие бывают встречи! Какие глаза, какие руки! Какой чудесный выбор женского тела предлагает война! И все это прямо на улицах, в духанах. Вы Коломбину не знавали в Тифлисе?
– Я давно не был в Тифлисе, – глухо отозвался капитан.
– Жаль, жаль! Вы знаете, откуда это, «жаль, жаль», – встрепенулся он, – Весь Тифлис это повторяет. Не знаете? Ну, так вот, слушайте. Заяц, спасаясь от лисицы, забежал в ее нору. Там сидят лисята. Высунули мордочки. А заяц весь трясется от страха. Но достоинства своего уронить не хочет. «Мама дома?» – спрашивает. «Нет!» – отвечают лисята. «Жаль, жаль, – отвечает заяц. – А то б я ее…»
Гампель со смаком произнес некий бытовой глагол и смачно расхохотался.
Петров и Ослабов реагировали на анекдот слабо.
– А ведь анекдотец не лишен злой мысли, – продолжал Гампель, – разве психология многих из нас не похожа на заячью? Разве мы не прячемся часто от действительности, делая вид, что не боимся ее?
– Не знаю, как доктор, а мы с вами, я думаю, не прячемся, – твердо сказал Петров.
– Конечно, дорогой капитан, и я так же думаю, – подхватил Гампель, – иногда даже сами прямо на огонь лезем. И вы знаете, – он снова наполнил стопки, – мне приходилось даже встречать женщин такой же складки. Познакомился я тут как-то в одном духанчике с офицерской женой. Бывшей, конечно.
Петров насторожился. Ослабов сидел ни жив ни мертв.
– Так, ничего себе бабенка. Юбки задирает, как все. Ну, да это ей нетрудно. Ее, видите ли, коллективно, так сказать, изнасиловали. Мужа ее не то убили, не то он пропал без вести. Прозвище ее Коломбина. А зовут ее… Ой!
Ослабов изо всей силы наступил ему каблуком на ногу.
– Извиняюсь, – сказал Ослабов.
– Я потом припомню, как ее зовут. Не в том дело. Дело в том, что в ней я заметил этот прямой взгляд на вещи, это бесстрашие перед жизнью, о котором мы говорим. Уж, кажется, последние черты облика человеческого жизнь с нее стерла, а она не боится, живет, промышляет, похабничает…
– Не лгите! – закричал Ослабов.
– Иван Петрович тоже с ней знаком, – с циничным намеком сказал Гампель.
– Знаком, – подтвердил Ослабов, – и должен сказать, что женщина, про которую вы говорите, несчастная, опустившаяся, может быть, даже психически больная, но, безусловно, честная и порядочная женщина.
Он говорил это, почти задыхаясь от ненависти к Гампелю, и Гампель это почувствовал.
– Вы так думаете? – сказал он. – Ну, вам виднее. Не правда ли, капитан? Кстати, скоро светает, надо разбудить нашего лентяя. А на эту тему мы еще успеем поговорить с капитаном.
Он вылез из автомобиля.
На горизонте действительно показалась рыжая полоска света, и быстро, без сумерек, небо стало проясняться.
Капитан долго рылся у себя в боковом кармане, потом решительно вынул оттуда пакет, раскрыл его и достал заношенную фотографию.
– Я хочу вас спросить, – он протянул фотографию Ослабову, – та женщина, про которую говорил Гампель, не похожа на эту фотографию?
Ослабов с первого взгляда узнал Авдотью Петровну в этом миловидном, улыбающемся лице, которое показывал ему Петров. Но какая чудовищная разница! Судорога прошла по горлу Ослабова, и он быстро, боясь задержать ответ, выдавил:
– Нет! Нисколько! Совсем другой тип.
Петров успокоенно убрал портрет.
Становилось все светлее. Теперь было видно, на какую крутизну завели машину. Странно было, что она спокойно стояла на этом склоне.
Злыми шагами из-за скалы вышел Гампель. Сзади него, зевая и потягиваясь, шел шофер.
– Удивительно, как мы не сверзлись! – сказал Гампель. – Судьба! Еще бы несколько сажен, и все было бы кончено.
– Едем, едем, – закричал Ослабов.
– Нет, уж вы тут пешочком на дорогу пройдите – вон она! – возразил шофер и, пустив машину, ловким и дерзким поворотом, совсем повисая над пропастью, выбрался на дорогу.
Скользя по каменному скату, Ослабов, Петров и Гампель последовали за ним.
– Сейчас будет последнее персидское село, – сказал Гампель, когда все уселись и поехали, – Караверан, потом мы переедем через Джагату и начнется Курдистан.
– Оказывается, вы хорошо знаете эти места? – удивился Ослабов.
– Неприятно ехать по неизвестной местности. Я в Тавризе собрал все справки. Даже карту достал.
Он вынул из кармана и разложил на коленях хорошо отпечатанную карту. Ослабов увидел, что карта английская.
Перебравшись через старинный крутой мост, въехали в Караверан.
Заслышав машину, женщины в цветных штанах дикими прыжками выбегали из домов и тотчас бросались в них обратно, закрывая чадрами загорелые лица с пунцовыми губами и будто накрашенными бровями. Дети стаями мчались за автомобилем. Краснобородые старики степенно сидели с трубками на крышах домов.
Бурная Джагата уже вскипала весенними ручьями. Дорога весело пылила, совсем похожая на русский проселок.
Начинался Курдистан.
– Изумительная страна! – повествовал Гампель. – Курдистан считается принадлежащим Персии, но податей ей не платит. Правда, кое-где сидят персидские губернаторы, но местные ханы мало с ними считаются. Тут около двухсот ханов. Полностью сохранился феодальный строй. А за Курдистаном уже Турция. Да, в этой стране нет хозяина! – многозначительно закончил он.
Как только переехали Джагату, природа резко изменилась. Это уже была не пустыня, а холмистая плодородная земля. Всюду видны были стада, другая культура, другая жизнь чувствовалась во всем. Проехали еще село. Жители, все высокие и красивые, все в ярком, стояли на крышах, как будто позируя. Даже жгучее любопытство к автомобилю не заставило их потерять свое эпическое спокойствие.
Перевалили через косогор и въехали в царство другого хана.
– А, вот и сам Керим-хан! – воскликнул Гампель.
Навстречу машине в ярчайшем желтом халате ехал хан. Потник на его лошади был расшит шелками. Сбруя и поводья украшены серебром. Поясом хану служила обмотанная вокруг бедер целая штука шелка. На голове тоже была высокая, с бахромой, шелковая чалма. За пуговицу архалука был засунут маленький дамский носовой платок, который целиком мог поместиться в любой из ноздрей хана. За поясом, кроме кинжала, трубка и табакерка. Рукава архалука – с лиловыми шелковыми реверами. Хан был красив и грустен. В некотором отдалении за ним ехал его штат.
– Это удивительный человек, – сказал Гампель, – европейски воспитанный. Я знал его отца, которого звали тоже Керим-ханом. Он был – представьте – доктором философии парижского университета. Он был отличным живописцем. У него во дворце – вы сейчас увидите его развалины – была богатейшая аптека, ею значительно пополнялись шерифханские склады. Когда мы брали в прошлом году Эрмене-Булаг и Бокан, дворец был разгромлен и разорен. Все картины хана погибли. Как вы думаете, что сделал этот дикарь – в кавычках, конечно, когда пришел на развалины и увидел гибель своих картин и аптеки?
– Я думаю, бросился на разорителей с кинжалом, – воскликнул Петров.
– Нет, он просто умер от разрыва сердца, тут же, на пороге развалин.
Щемящая тоска нахлынула на Ослабова от этого рассказа, но он не успел окунуться в нее со всем наслаждением, с которым привык тосковать, потому что машина остановилась и хан уже слезал с лошади, чтобы приветствовать на границе своих владений прибывших. Законы восточного гостеприимства были сильней естественной ненависти.
На недурном французском языке он справился о здоровье прибывших, о том, как они ехали, и пригласил в свой дворец, добавив с меланхолической улыбкой, что он извиняется за недостаточно хороший прием, ведь от дворца остались только развалины.
На приветствие хана отвечали Гампель и Петров. Хан был к обоим одинаково любезен, но Ослабову показалось, что с Гампелем он был хорошо знаком. Хан поместился в автомобиле, а его эскорт помчался сзади машины, стараясь не отставать и держа за поводья впереди себя лошадь хана, ибо и на лошадь хана падали лучи славы самого владыки.
Теперь ехали в Бокан, столицу этого ханства, мимо старинных кладбищ с каменными баранами на могилах. На растопыренных ногах, с поднятыми мордами, они смотрели вдаль из своей старины, и даже невиданная машина не могла смутить их каменного спокойствия. Такое же спокойствие было на лице хана.
Хан угощал великолепным табаком из серебряной табакерки.
По мере приближения к фронту чувствовалось, что вся дорога охвачена судорогой наступления. Машина ежеминутно обгоняла казачьи отряды, группы отставшей пехоты, медленные верблюжьи караваны, двуколки, арбы, повозки. Часто приходилось тормозить машину и давать время обозам посторониться, чтоб пропустить машину. Всякая такая остановка сопровождалась руганью, и странно было Ослабову слышать четкие русские слова в этом курдистанском пейзаже. При каждом взрыве ругани хан, давно знакомый с необходимым лексиконом, застенчиво улыбался и вынимал табакерку, предлагая закурить.
– Вот там был мой дворец, – сказал хан по-французски, показывая на тяжелое, темное здание в центре селения.
Когда подъехали, увидели, что картина разгрома полная. Ослабов наскоро обежал закопченные, заваленные мусором нижние залы, поднялся наверх и, выяснив, что санитарные пункты уже снялись отсюда и стоят теперь в Саккизе, тотчас потребовал, чтобы ехали дальше.
Не делая остановки, обменялись прощальными приветствиями с ханом и понеслись дальше. До Саккиза было еще два перехода: до селения Сера и второй, горный, – в Саккиз.
Ехать было все труднее, потому что дорога все больше была загромождена транспортом.
– Райская страна! – размышлял вслух Гампель. – Кому-то она достанется?
– Только не нам! – усмехнулся Петров. – Пришли, пограбили и ушли – вот наша повадка.
Ослабова все сильней захватывала лихорадка наступления. Оттого что машина обгоняла всех, отчетливо было видно, что все, что было на дороге, несется вперед, повинуясь чьей-то воле, все устремлено к какой-то одной цели, что все рассуждения о смысле, о причинах этого движения исчезли, что осталось только одно это движение, может быть, нелепое, может быть, жестокое, но сейчас, в данный момент, неминуемое и захватывающее.
Уже перевалило далеко за полдень, когда добрались до Сера.
Узкий проселок, обсаженный деревьями, очень похожий на какое-то южнорусское захолустье, привел к селению, расположенному на одном из склонов ущелья. Лепные стенки и сакли громоздились на гору друг за другом, вперемежку с садами. Единственная улица вся была загромождена транспортом, верблюдами, повозками и лошадьми. Вой ругани стоял в воздухе. Никто не хотел податься и уступить дорогу, и движение остановилось. Внизу в ущелье белой пеной вскипал ручей, и дно ущелья было уже в тени. Уже темно-синие тени вкрадывались в желто-розовые пятна стен. Небо было безоблачно. В невозмутимой тишине на крышах стояли жители, наблюдая, как чужие хозяйничают в их гнезде. А хозяйничали вовсю. Вся живность, попадавшаяся на улице, считалась принадлежащей тем, кто сейчас был на улице. Правда, в дома не лазали, но в садах разводили костры, чтоб поджарить наспех ощипанных петухов и кур, сено забирали копну за двугривенный, медные кувшины и котлы хватали без спросу.
В Сера пришлось задержаться надолго. Шофер несколько раз пробовал взять с пустой машиной крутой подъем, но липкая глина и крутизна делали это совершенно невозможным. Пришлось отказаться от мысли ехать дальше на машине, тем более что за Сера начиналась горная дорога.
Петров, вернувшись от коменданта, заявил, что он остается здесь, и даже, по всей вероятности, вернется назад в Эрмене-Булаг. Гампель побежал искать лошадей. Петров и Ослабов присели в лесу.
– Кажется, меня назначают комендантом в Эрмене-Булаг, – сказал Петров, – а наступление наше, кажется, не вытанцовывается. Лезем в снега – там, за Саккизом, уже серьезные потери, – а пробиться через перевалы не можем. Курды заняли окрестные горы и жарят по нашим. Я думаю, у вас в Саккизе будет много работы.
Ослабов оторопел. В дороге, в горячке наступления, все кошмары войны как-то отошли на второй план. Хотелось только нестись и нестись вперед. Только разоренный дворец в Бокане портил это настроение. А сейчас, от слов Петрова, от этого комка человеческой ругани и верблюжьей покорности, от мысли, что еще переход – и там уже война, Ослабову стало как-то тесно и трудно.
– Я предвидел все это, – грустно сказал Петров. – Веретеньев думал, что он с налету прорвется в Месопотамию. А там значительные силы. Ведь мы ничего не знаем, насколько продвинулся за эти дни Арбатов. Турки будут защищаться, потому что мы преграждаем им единственный путь отступления. И для чего все это, для чего? – с неожиданной болью вскрикнул он. – Вот вы, русский интеллигент, разве вы не чувствуете нелепости всего, что тут происходит? Смотрите: мирное село мы все перевернули вверх дном. Знаете, я не могу смотреть в глаза здешним жителям. Это невероятное их спокойствие обезоруживает. Если б они кидались на нас с ножами, обливали нас кипятком, как это бывает, – о, тогда б было легче, но это спокойствие, этот фатализм… Я даже чувствую в нем какое-то презрение к нам.
– Да, да, да! – хватаясь за голову, соглашался Ослабов, – все это так! Нам с вами ничего этого не нужно. Еще меньше это нужно солдатам. Вы только вслушайтесь в эту ругань, забудьте, что это ругань, прислушайтесь к ее тональности, к ее, так сказать, – это слово не подходит, – музыкальности. Что там звучит? Разве только злость на то, что нельзя проехать? Что сломалась оглобля? О, нет. Там звучит много другого! Там отчаяние, там ненависть, там месть! И разве вы не замечали этой враждебности, с которой встречали нас, когда мы заставляли уступать дорогу? А что мы с вами такое? Мы такие же пешки, как и солдаты. Нас, так же как и их, несет что-то, что вне нашей воли. И вот что мне страшно. В солдатской ругани есть сопротивление этой воле, которая нас гонит сюда, а не знаю как у вас, но у меня нет. Я песчинка в потоке. Вон, смотрите, как красиво!
Он показал на глубокую тень, ползущую из ущелья на ярко освещенное селение.
– Вот я могу сейчас чувствовать, как это красиво, и даже забыться в этой красоте, даже простить за то, что я ее вижу, многое, очень многое. А солдаты этого не видят. Им это – не выход.
– Ну, прощайте, – решительно встал Петров, – не нам с вами разрубать эти узлы. Но кто-то это сделает. Прощайте.
– Куда же вы? – уцепился за Петрова Ослабов, чувствуя, что не может сейчас оставаться один.
– В штаб, потом к месту службы. Прощайте. Может быть, еще увидимся.
– Конечно, увидимся! Что вы! Ведь я с первым же транспортом раненых поеду обратно.
Они поцеловались.
Пройдя несколько шагов, Петров вернулся.
– Так вы наверное говорите, что та женщина не похожа на фотографию, которую я вам показывал? – твердо спросил он, смотря прямо в глаза Ослабову.
Ослабов растерялся.
– Да нет же, нет, нет! – с усилием повторил он.
Петров ушел, Ослабов остался один. Прекрасная панорама села и гор стала ему противной. Он прошел на базар, съел люля-кебаб и выпил чаю. Дорога за это время разгрузилась. Навстречу ему ехал Гампель верхом, держа за поводья другую лошадь.
– Вот вам лошадь, – крикнул он. – Держите! Еще одно небольшое дело – и едем.
Ослабов остался один с лошадью, небольшим, крепконогим жеребцом. Не очень умело он сел верхом. Стремена оказались коротки. Он слез, перетянул и опять сел верхом. Лошадь рванула и понеслась. У подъема на гору шофер возился с машиной. Ослабов дал ему записку к Древкову в лазарет и проводил его до выезда из села. Вернувшись на дорогу, он застал на ней Гампеля.
– Ну, теперь едем. Вот винтовка. Берите. Дорога небезопасна. К утру будем в Саккизе. Если будут стрелять сверху, пускайте лошадь вовсю. Стрелять будем, если только преградят дорогу. Наверх снизу – это бесполезно.
Все смуты Ослабова усилились еще едва подавляемым страхом перед предстоящей опасностью.
Солнце уже садилось, дорога сразу увела в ущелье. Сразу стало темнеть. Перегнали вьючный транспорт. Вдруг, как фонарь на палке, из-за горы высунулась луна.
Все стало фантастичным. На дне долин серебром засверкали ручьи, на горах матово засиял снег, и крупные белые звезды в близком небе казались кусочками снега. Из ущелий кричали совы. Луна поднималась все выше, становилось все холодней, как будто холод лился от ее лучей.
Теперь мчались под отвесными скалами по узкой дороге. Слева, за невысокими горами, сплошным белым барьером, четко вырезываясь макушками на лунном небе, громоздились снежные вершины, переходя одна в другую. Вой шакалов несся отовсюду, куда падал лунный свет. Все таяло и расплавлялось в этом свете. Время становилось незаметным, как будто луна и его расправляла.
– Вот самое опасное место, – сказал Гампель и пустил лошадь.
Дорога круто огибала скалу. Ущелье сузилось, и действительно, сверху можно было стрелять на выбор.
Было это несколько минут или час? И сколько вообще часов прошло в пути? Несмотря на холод, лошади взмылились, и Ослабов тоже только по налетам ветра угадывал, что было холодно.
– Вот Саккиз! – крикнул Гампель, когда одолели последнюю гору.
Ослабов ничего не видел в распахнувшейся вдруг долине, затопленной лунными лучами.
Барьер снежных гор как будто придвинулся; бирюзовые тени, мягко и округло, как на облаках, гнездились в снегу. Начался спуск, и Ослабов теперь различил далеко внизу, как нарисованный нежнейшей акварелью, город с легкими минаретами, с уступчатым дворцом, с нежным сверканием отраженного в узорчатом переплете стен-окон – лунного света. Сразу ему стало легче от того, что там было жилье, свои.
– Вот Калиханский перевал! – опять показал Гампель на снежный барьер, совсем уже нависший над дорогой и долиной.
Незыблемой чистотой, первозданной белизной, величием и спокойствием веяло от перевала.
«И вот сейчас, там, на этой белизне, окопы, война, смерть, кровь, кровь на снегу», – подумал Ослабов, и весь мозг ему свело судорогой неразрешимых противоречий между этой красотой и тишиной и человеческой кровью, кровью загнанных сюда, для того чтоб пятнать своей и чужой кровью этот снег, русских мужиков.
Спуск продолжался долго. Ехать приходилось медленно, потому что лунный свет обманывал, выдавая обрыв в пропасть за тень и спуск – за ровную дорогу. Но курдские лошади уверенно вели вниз, и скоро город стал бесшумно надвигаться на Ослабова. Еще несколько поворотов, и, ничего не видя в густой тени, доверяя только лошадям, Ослабов и Гампель ехали уже в щелях улиц. Башнями и стенами над низким селом вздыбился дворец. Нежно-белые стволы тополей, здесь еще не распустившихся, стояли, как колонны храма. Тончайшие их ветки иглами вонзались в изумрудное небо. Остроконечными льдинами поднимались с кладбища белые мраморные памятники. Круглый высокий мавзолей высился среди них между четырех тополей. Опять щелями и коридорами закрутили улицы. Ехали на минарет, который был, очевидно, в центре города. Вдруг он сразу вырос над головами, и в ту же минуту резко оборвалась горная тишина, – площадь трепетала. Казачьи патрули ежеминутно подъезжали и отъезжали от дворца, у костра над большим котлом возились в очереди, лошади смешивались с людьми в одну толпу.
Затекшими ногами Ослабов прошел через ряд комнат нижнего этажа, где курды грелись над жаровнями, а старухи с ловкостью фокусников перебирали рис на двухаршинных, круглых, с резными краями, медных блюдах, и поднялся в комнату с лепными стенами и цветными стеклами в резном переплете окна, занимавшего всю стену.
– А, доктор Ослабов! – радушно встретил его Цивес. – Кстати, кстати! Бьют нас, как перепелок! Вчера я попал под обстрел! За пулеметный отряд меня с моим походным лазаретом приняли.
