Текст книги "Избранные произведения. Том 2"

Автор книги: Сергей Городецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)

– Не собираетесь? – передразнил Цинадзе. – Тогда зачем же повторять чужие слова, и притом такие хищнические, такие подлые?

– Капиталисты умеют говорить чужими устами, – вставил Древков и, поймав сердитый взгляд Ослабова, смягчил: – Иной раз даже без ведома тех, кто говорит то, что им нужно.

– Выходит так, – взволновался Ослабов, – что я или наемник капиталистов, если я сознательно повторяю их слова, или я дурак, если я делаю это бессознательно. А я ни то и ни другое. Я лечил бедных, я приехал сюда…

– Не сердитесь, – сердечно прервал его Древков, взяв за руку, – не сердитесь, Ослабов, есть еще третье.

– Что? – успокаиваясь от его тона, спросил Ослабов.

– Не бессознательность, а несознательность. Вы не один. Таковы еще массы. Большинство из массы. А что ваше политическое сознание, хотя вы и кончили университет, стоит на уровне, я не сказал бы даже среднего, а скорей отсталого крестьянина, – это, конечно, немного странно. Что вы приехали сюда – это хорошо. Война – лучший агитатор против себя самой.

Они уже подходили к домику обозного двора. Цинадзе забежал вперед и вошел в него.

– Простите, минутку! – сказал Древков Ослабову и догнал Цинадзе.

Ослабов остался один у двери, которую Древков плотно закрыл за собой и за которой слышались голоса. Кругом была пустая лунная степь с блестящей полоской озера – с одной стороны и темным низким очерком селений – с другой. Звездным огромным куполом покрывало небо эту степь, такое же пустынное, как она. И посреди этой пустыни один был Ослабов в обычной своей смуте.

Дребезжащий звон донесся из лагеря. Это отец Немподист звонил в свой маленький походный колокол, который он приволок с собой на фронт и который солдаты прозвали «поповой пушкой». Небо и степь проглотили этот звон, не заметив. «Молебен», – подумал Ослабов и загляделся на звезды.

За дверью в это время, в узких сенях, шепотом, чтоб не слышал Ослабов, спорили Древков и Цинадзе.

– Его надо позвать, он не безнадежен, – говорил Древков про Ослабова.

– Интеллигентское мацони, – возражал Цинадзе, – некогда возиться. Результат будет не скоро, если только будет.

– Он пригодится, уверяю тебя, – настаивал Древков, – он – культурная сила.

– Нам сейчас нужны только свои, – решил Цинадзе и вошел в комнату.

Древков постоял минуту, погладил себе лысину, мотнул головой и, состроив самое, какое только мог, любезное лицо, открыл дверь наружу.

– Простите, Ослабов, что я задержался, пожалуйста, простите! И самое неприятное, что вам одному придется идти в лазарет, потому что у меня тут еще есть дело насчет фургонов, – врал он, – и санитарных повозок. Но смотрите, какая ночь! Всего, всего хорошего!

Он схватил руку Ослабова.

– Действительно, прекрасная ночь! – ответил Ослабов, пожимая руку Древкова и не понимая, что происходит. – Я с удовольствием пройдусь и один. Покойной ночи!

И он зашагал дальше по лунной дороге, удивляясь, почему Древков так усиленно извинялся.

– Неловко вышло, товарищ! – сказал Древков Цинадзе, входя в комнату.

Цинадзе махнул на него рукой и сел за стол, предварительно повесив на свое место кухонную, с чистым стеклом и ровным огнем, лампу. Он во всем любил порядок: когда он уходил, лампа должна была стоять на столе и светить сквозь окно вроде маяка. В комнате, кроме Цинадзе и Древкова, были Цивес, Тинкин, Батуров, Зоя, айсорка Аршалуйс, несколько солдат и среди них Корнев – из здешних и Парнев – из вновь прибывших. До прихода хозяина тут чаевничали, и на столе стоял в жестяных кружках остывший чай и лежала краюха ситника с выщипанной серединой. Цинадзе смахнул крошки со стола, отодвинул хлеб и кружки, сдунул еще что-то, облокотился на стол и обвел собрание глазами.

– Товарищи! – сказал он тихо. – Через два-три часа начнется наступление на нашем участке. На соседнем участке оно идет уже не первый день. В данную минуту солдат одурманивают в специальной лаборатории по изготовлению религиозного дурмана, называемой церковью. Им внушают человеконенавистничество, их натравливают на таких же, как они, турецких землепашцев. Нам, большевикам, ясно, что царству божию, так же как и царству царскому, приходит конец. Царская армия на всех фронтах разложилась. Царская Россия воевать больше не может. Революция неизбежна. Пятая часть взрослого мужского населения России под ружьем. Это есть вооруженный народ. Раз народ вооружен, – он возьмет то, что ему принадлежит. Он сделает революцию. Нельзя сомневаться, что когда самодержавие будет свергнуто, – а это будет, – капиталисты, буржуазия, спекулянты и барышники, нажившиеся на войне, постараются захватить власть в свои руки, и на время это им может удаться. Такова общая обстановка. Что же мы видим тут, у нас, на этом ничтожном кусочке мировой войны? Сейчас этот кусочек имеет большое значение. Здесь два крупных мировых хищника – королевская Англия и царская Россия – притворяются друг перед другом, что они – друзья. Англия, после неудачных прошлогодних попыток, стремится захватить Багдад и персидские области, прилегающие к турецкому нефтеносному Моссулу. Царская Россия не прочь захватить Гилян, персидскую страну, когда-то уже бывшую в царских лапах. Но так как русское солдатское пушечное мясо закуплено союзниками, – царские генералы должны и здесь, в Персии, как и везде, гнать своих солдат туда, куда укажет Англия. Царские генералы еще пытаются здесь доказать Англии, что они могут наступать. Ввиду отсутствия серьезных сил противника, это наступление может быть удачным. Мы все знаем, что солдаты намучены, устали, хотят домой. Но, в случае удачи наступления, дурман войны может еще продолжать отравлять их. Наше дело заключается в том, чтобы всячески рассеивать этот дурман, чтобы объяснить вооруженному народу, куда ему направить свое оружие, что его враг – не турецкий крестьянин, а русский царь, капиталисты, буржуазия, помещики, церковь. Сегодня мы должны продумать нашу тактику как в случае успеха, так и в случае неуспеха наступления. Кто хочет взять слово по этому поводу?

– Мне слово! – крикнул Цивес. – Только не закрыть ли окно? Нас никто не подслушивает? – Он выглянул в окно на лунные поля, не заметив, что чья-то фигура влипла в стену под окном, чуть не задев его пальцы, опершиеся на подоконник.

– Никого нет! – ответил он сам себе и продолжал. – Наступление будет несомненно удачным. В Курдистане мы можем гулять сколько хотим, солдаты помародерствуют…

– Ты полегче! – перебил его Корнев.

– Ну что нам с тобой друг перед другом дурака валять? – фамильярно обратился Цивес к сидевшему рядом с ним Корневу и хлопнул его по плечу.

– К делу! – остановил Цинадзе.

– Я говорю, солдаты подкормятся, а у кого желудок набит, у того и настроение хорошее. Яд войны несомненно будет отравлять весь организм отряда. Я предлагаю сегодня же ночью отпечатать листовки на гектографе – я могу взять это на себя – примерно такого содержания.

Он остановился, вытащил из кармана скомканный лист бумаги, разгладил его на столе, откашлялся и ораторским голосом начал читать:

– Товарищи солдаты! Гнусные империалисты…

– Скажите кратко содержание листовки, – перебил его Цинадзе.

– Может быть, прослушать? – настаивал Цивес.

Цинадзе повторил свое предложение, и разочарованный Цивес уже простым своим голосом, заглядывая в проект листовки, тягуче заговорил о том, чтоб солдаты не шли в наступление, бросали фронт, братались с курдами и с оружием в руках возвращались на родину.

– Сейчас никакого толку из этого не выйдет, – отозвался Корнев, – часа через два все уйдут. Куда ж тут возиться с листовками? Кабы раньше…

– Я тебе не давал слова, – остановил его Цинадзе. – Ты хочешь говорить?

– Да я уж сказал. Плевое это дело.

– Кто еще хочет высказаться?

– Можно мне? – тихо спросил Тинкин, поправляя пенсне. – Предложение товарища Цивеса не выдерживает ни малейшей критики. Остановить наступление, которое фактически уже началось, мы не имеем возможности. Да это и неважно! – воодушевился он. – Даже в случае успеха наступления результат будет благоприятный для нас. Это вовсе не такой легкий поход, как всем почему-то представляется. Ведь надо одолеть Калиханский перевал. А какие силы у турок за перевалом, – нам совершенно неизвестно. Для наших солдат, которые здесь находятся сравнительно в сносной обстановке, будет даже полезно узнать все тягости похода.

– Сносной! – опять перебил Корнев. – Пойди снеси, а потом говори, что сносная.

– Я говорю: сравнительно. По-моему, наступление создает благоприятную обстановку для агитации и против царизма, и против войны. Мы должны ее использовать. Вот и все. Я кончил.

– Мне слово! – сказал Батуров, расправил усы и начал своим красивым басом: – Товарищи! Я не согласен ни с кем из говоривших. Всем вам известно, что я – революционер, что я – за революцию. Но какая, скажите вы мне, будет у нас революция, если турки и немцы нас победят? Вы не отдаете себе отчета, чем это грозит России. Что от нее останется? А контрибуция? Вы думаете, она будет маленькой? Нам нечем и не над чем будет делать революцию. Я не говорю, что мы должны лезть на Константинополь и тому подобное. Но я утверждаю, что до полной победы нам по пути с союзниками. Мы должны помогать друг другу. Мы должны быть солидарны. И это наступление я рассматриваю как одно из проявлений этой солидарности. Путь к революции лежит через победу над нашими врагами. Пусть кто хочет разлагает армию. Я не буду этого делать. Чем лучше закончим мы войну, тем легче нам будет идти к нашему светлому революционному будущему.

– Горшок сейчас, а щи через час! – срезюмировал Корнев эту речь и даже сплюнул в сторону.

– Я хочу сказать, – заволновался Древков. – Я знаю товарища Батурова за революционера в прошлом, но то, что он говорит сейчас, – меня удивляет, хотя я слышу это не в первый раз. Соглашаться на организованное избиение рабочими рабочих и крестьянами крестьян? Ведь сам генерал Буроклыков подпишется под тем, что говорит Батуров. Генерал любит либеральничать, и ничего, кроме ни к чему не обязывающего либеральничанья, я не вижу в речи Батурова. Я не понимаю, почему он среди нас?

– Я могу уйти! – оскорбленно встал Батуров. – Но я хотел бы сказать…

– Говорите! – дал ему слово Цинадзе.

– Товарищи! – взволнованно начал Батуров. Он был уверен, что аргумент, который он сейчас выскажет, убедит всех. – Товарищи! Я против войны. Но есть война – и война. Вы забываете конкретную обстановку. Вы забываете, где мы стоим! – Он возвысил голос. – Мы стоим на крайнем левом фланге царской армии, которая помимо воли царя делает великое историческое дело. Делает революционное дело! Мы освобождаем Армению. Мы объединяем целую народность, измученную турецким гнетом. Вы забываете, что центр кавказской армии в Турецкой Армении! И, продвигаясь вперед, мы поможем центру. Генерал Буроклыков – это чучело, которое не знает, что оно делает. Было бы реакционным срывать наступление! Мы должны использовать в своих целях все, что только возможно, хотя бы это были царские генералы. А свобода Армении – это цель, от которой не откажется ни один социал-демократ. Я кончил.

– Товарищ Батуров! – сказал Цинадзе. – Мы с вами много спорили. Разногласие между нами и вами – очевидное и самое резкое разногласие. Дело ясно! Царская армия ведет здесь колониальную войну. Слова о свободе Армении только прикрывают план захвата новых колоний. Я предлагаю высказаться еще товарищу Корневу и товарищу… – он посмотрел в лежавшую перед ним бумажку, – Парневу, и потом я отвечу товарищу Батурову.

– Да что ж тут воду в ступе толочь! – начал Корнев, посмотрев на Батурова. – Поставили нас стена на стену, мы и бьем друг друга, как дураки. У нас в роте уже многие просветляются, и спасибо товарищу Древкову, он наш мозговой доктор, мозги нам выправляет.

– Нас подслушивают! – закричал вдруг Цивес и выпрыгнул в окно. Заседание прервалось, все выскочили в поле. Видно было, как по лунной равнине бежал человек, и рядом бежала его длинная тень, за ним гнался Цивес, заметно отставая.

Батуров схватился за револьвер.

– Оставьте! – остановил его Цинадзе.

Бегущие все удалялись и скоро исчезли из глаз. Несколько минут все молча смотрели в пустое лунное поле.

– На месте бы шпионов этих! – сказал Корнев.

Прошло еще несколько минут, и Цивес, тяжело дыша, вышел из-за угла дома.

– Не догнал? – досадливо спросил Корнев.

– А ты что ж не побежал за ним? Он как джейран летит. Гетры у него желтые. Кто-нибудь из наших.

Все вернулись в комнату.

– Желтые гетры? Желтые гетры? – вспоминал Батуров. – Желтые гетры у Ослабова, у Шпакевича, у Гампеля…

– У тебя! – засмеялся Цивес, показывая на ноги Батурова, который действительно был обут в желтые гетры.

Батуров весело захохотал:

– Что же, меня – двое? Один – революционер, другой – шпион?

– В этом роде! – буркнул Корнев.

Цинадзе что-то молча записал себе в книжку.

– Продолжайте, товарищ Корнев, – сказал Цинадзе.

– Что ж продолжать-то? Я уж забыл, что хотел сказать. Первое дело – домой. Второе дело – чтоб в дураках не быть, чтоб знать, зачем домой. Вот и все. А винтовки пусть попробуют у нас отбирать!

– Товарищ Парнев что скажет?

Парнев покраснел, потер лоб и с трудом выговорил:

– Мне, товарищи, как спервоначалу, говорить-то еще непривычно. Про деревню я скажу. В деревне у нас разор. Бабы воют. Мужиков почти что не осталось. Дети пашут. Все подпруги натянуты, того гляди, лопнут. Невмоготу стало. Ну, и здесь не лучше, только и шлют что крестики и образки. Едем мы сюда по присяге. Думаем, что и думать нам ни о чем не надо. А вот доктор-то нам растолковал, что и у нас свои мозги могут быть.

Он замолчал, с ласковой улыбкой глядя на Древкова.

– Я беру слово, – сказал Цинадзе. – Товарищи! Ленин еще три года тому назад писал, что империалистическая война должна перерасти в войну гражданскую. И мы видим, что на наших глазах растет сознание в массах. Но находятся товарищи, находятся люди, – поправился он, – которые – я беру лучший случай – не понимают ленинского диагноза. Тем самым они становятся в ряды наших врагов. Пример такого отношения к войне мы видим в лице Батурова. Спорить нам с ним некогда. Работать с ним мы не можем. Приближаются великие классовые бои. Среднего пути нет. Кто не с нами, тот против нас. Всю работу в массы. Чтоб не было ни одного несознательного солдата. Тогда – победа.

Он встал. Батуров тоже встал, весь бледный.

– Собрание закрыто, – объявил Цинадзе.

Все встали.

– Ну, теперь можно и дурманчику пойти глотнуть, – весело сказал Корнев, – а то нагорит, если заметят, что не был в церкви.

Он и Парнев попрощались и вышли вместе с другими солдатами. Тотчас за ними вышел Батуров.

– Нам по дороге! – сказал он солдатам, стараясь быть непринужденным. – Горячие вы все головы! Так вам все сразу и подавай! Разве я не хочу революции? Но все дело в том, чтоб ее вовремя начать. Вот, к примеру, возьмите сенокос. Когда косить траву начинают?

– Прощевайте! – быстро сказал Парнев.

– Нам тут по стежке ближе! – поддержал его Корнев.

И все солдаты зашагали вбок по тропинке, которую Батуров и разглядеть не мог.

Сзади по дороге шли Цивес, Тинкин и Древков.

– Я вам сейчас листовку свою прочитаю, – умоляюще говорил Цивес, – хотите?

– Хотим, – урезонивал его Тинкин, – но ведь сейчас читать трудно!

– Я при луне как днем читаю. Я и писал при луне.

– Потом, потом, товарищ Цивес! Не портите глаза!

Цинадзе в это время шагал по обозному двору, пробуя задранные оглобли у санитарных повозок, проверяя корм у лошадей, осматривая колеса. Заметив, что на дне какого-то фургона отстает доска, взял молоток, приколотил, попробовал, крепко ли, и опять пошел осматривать, ощупывать, одергивать брезент, подправлять. Какая-то повозка в ряду стояла криво, он схватился за оглобли и выпрямил установку. А в голове у него, сквозь эту мелкую заботу, ходуном ходила большая: война империалистическая должна перерасти в войну гражданскую.

Издали надрывался колокол отца Немподиста: попова пушка.

По мере того как служба подходила к концу, отец Немподист волновался все больше. В церкви была теснота и духота, так что отцу Немподисту трудно было разворачиваться при всех необходимых манипуляциях с кадилом и крестом. Он работал один, без дьякона, солдатский хор путал и вступал не вовремя, и то, что знал – «Господи, помилуй» и «подай, Господи», – пел так громоподобно, что у отца Немподиста гул стоял в ушах. Больше всего ему мешало то, что, когда он стоял на кое-как сбитой, трясущейся и шатающейся солее [22]22
  Солея – возвышенье, ступень под клиросом или алтарем.


[Закрыть], голова генерала Буроклыкова приходилась ему как раз возле уха.

Рядом с генералом сияла, вся в белом воздухе кружев и рюшек, генеральша. Сзади нее, вытянувшись, стоял Веретеньев, весь в думах об удачной карьере, которые он тут же сам для себя перефальцовывал в жертвенное служение родине. Ему казалось, что вся служба – для него, что все на него смотрят. Сзади Веретеньева стояли офицеры, но не все. Многие из них практически готовились к пьянке, так как времени на нее оставалось очень мало.

Далее, едва сохраняя необходимое расстояние между собой и офицерами, толпились солдаты с потными, напряженными лицами, крестясь как по команде всякий раз, когда крестился отец Немподист. Плотной гурьбой они окружали церковь и снаружи.

К концу службы, почти одновременно, с разных сторон подошли к церкви Ослабов, Гампель, Батуров и солдаты, бывшие у Цинадзе.

Приближалась самая тяжелая для отца Немподиста минута. Прочитав отпуск, он вошел в алтарь, наклонился над престолом, надел очки, взял в левую руку крест, а в правую – шпаргалку генерала и хотел было идти на солею, но вдруг испугался выйти с бумажкой, торопливо пробежал ее глазами, поймав слова: приступ, главная часть, Святая София, сарацины, рай, георгиевские кресты, – сунул бумажку под антиминс [23]23
  Антиминс – четырехугольный льняной или шелковый плат с изображением положения во гроб Иисуса Христа. Перенесение и возложение плата на престол предшествует совершению таинства причащения.


[Закрыть]и вышел только с крестом. Уже повернувшись лицом к пастве, он заметил, что забыл снять очки, которые были совершенно не нужны, раз он решил говорить без бумажки, и которые сразу окутали туманом всех перед ним стоящих. Такой же туман поплыл и в голову отца Немподиста, но отступать было некуда, надо было начинать, – генерал выражал недовольство покашливанием, – и отец Немподист начал:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – он осенил себя широким крестом.

– Коза-то, никак, от себя заговорить хочет? – шепнул кто-то из солдат сзади.

Генерал, не поворачивая головы, скосил глаза вбок, в рот отцу Немподисту.

– Возлюбленные братии мои во Христе! Шед на распятие, Господь Бог наш Иисус Христос, – начал отец Немподист. – «Приступ! Приступ!» – металось у него в голове, и он первую же фразу докончил с трудом: – Допрежде воскресения своего мучим был, алкал и жаждал и распят был на кресте. Приступим же ныне к великому подвигу христианской любви, со страхом Божиим и смирением подымая меч свой на нечестивые сарацины. Помните, что вы защитники веры православной, царя и отечества. Ныне предпринимаемый с благословения Божия начальством вашим поход против сарацин поистине может быть назван крестовым. Ибо что есть сарацин? Сарацины есть племя нечестивцев. Сарацины…

– Довольно про сарацин! – скосив рот, шипящим басом произнес генерал.

– Но довольно про сарацин, – послушно повторил отец Немподист, – возведем очи к Господу нашему Христу. Не убоялся он смерти крестной, смертью смерть поправ, такожде и вы да не убоитесь смерти на поле брани. Главная часть подвига вашего – живот свой положить за други своя. Святые великомученицы Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья возносят слезы свои к престолу Всевышнего за вас, братие. Рай уготован павшим на поле битвы. Не увлекайтесь бренной земной славой, но о славе небесной неустанно помышляйте. Ибо что есть жизнь наша? Юдоль страданий и несчастий. Претерпевый до конца, той спасется. Претерпите и вы юдоль свою, ибо юдоль эта…

– Довольно про юдоль! – шипел генерал, – Про кресты!

– Но довольно про юдоль, – опять кротко повторил отец Немподист, – возложите на рамена свои кресты Христовы…

– Георгиевские! – поправил генерал.

– И на груди ваши геройские возложатся кресты георгиевские. Аминь.

Генерал поощрительно закивал головой – вышло не так плохо, как он предполагал, – и раньше чем отец Немподист успел вытереть пот с лица, первым подошел поцеловать крест, почтительно подставляемый отцом Немподистом, и сделать вид, что он целует руку священнослужителя. За ним проплыла генеральша, потом прошли офицеры, потом пошли солдаты, в губы которых отец Немподист тыкал крест уже без всякого почтения и внимания.

Генерал прошествовал сквозь расступившиеся ряды солдат. На паперти он встретил Батурова.

– С победным наступлением, – приветствовал Батуров генерала.

– И вас также, – отвечал генерал, – вы готовы?

– Пункты уже высланы вперед, ваше превосходительство.

– Распорядитесь, чтобы на ваших пунктах солдатам в чае не отказывали. Беженцев там никаких не предвидится. Мы должны помогать друг другу.

– Это и моя идея, ваше превосходительство! – осклабился Батуров.

Генерал сел в коляску, не заметив Гампеля, который усиленно старался попасть ему на глаза и быстро пошел вслед коляске, когда генерал отбыл.

– Что есть жизнь наша? Юдоль страданий и несчастий! – вертелась в голове Ослабова долетевшая до него фраза отца Немподиста. Он наблюдал конец богослужения, выход генерала и покорные фигуры солдат.

– Иван Петрович? – как всегда сзади, подошел к нему Гампель, вернувшийся назад от коляски генерала.

Он взял Ослабова под руку и, покачав головой, сказал:

– А вы, оказывается, по ночам с большевиками якшаетесь? Не думал я этого про вас. Не советую, не советую!

– Что вы? – искренне изумился Ослабов.

– Не отпирайтесь! Я видел, как вы с Древковым и Цинадзе шли на их собрание, – сухо ответил Гампель.

– Я? На собрание? – продолжал удивляться Ослабов.

– Ну, ничего, ничего! Я не выдам. Только дружески не советую.

И он отнырнул в тень деревьев.

«Так у них там собрание было? – подумал Ослабов. – Жаль, что я не зашел».

В раздумье он пошел к себе.

Проходя мимо юрты Веретеньева, он услышал пьяные голоса и крики офицеров.

Там допивалась последняя бутылка и металась последняя карта.

Через час по берегу Урмийского озера потянулись серые длинные колонны, и скрип повозок и передков врезался в тишину пустынных лунных полей.