Текст книги "Душехранитель"

Автор книги: Сергей Гомонов

Соавторы: Василий Шахов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 55 страниц)

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. СПУСТЯ ПОЛГОДА. РЭЙСАТРУ

Поначалу было много дождей. Затем похолодало. В горах стал падать снег, а по ночам мокрая земля покрывалась коркой льда.

Люди пользовались водой из специальных резервуаров, которые именно для такого случая и распорядился поставить в пещерах созидатель Кронрэй. Но и эта вода застывала в холодном помещении.

По прошествии пяти циклов Селенио Паском сказал, что нужно следовать за солнцем, которое наконец проступило сквозь плотную завесу туч.

После родов и последовавших за ними переживаний Танрэй заболела. Родители ее так и не отыскались. Возможно, отец погиб во время обороны Виэлоро, а Юони попала под обвал, как многие…

Паском и Фирэ выходили молодую мать, но Танрэй, которая поднялась с сырой и холодной постели, была уже совсем другой женщиной. Когда-то живое, светящееся личико ее затянули тучи. Она почти все время молчала, и даже быстро подрастающий Коорэ не мог надолго сделать ее прежней. Слабы и вымучены были ее редкие улыбки. Они стали теперь похожи с Фирэ и так же оба сторонились Ала.

Танрэй было очень жаль мужа. Вот еще причина, по которой она часто плакала, таясь от всех. Но жалость не помогала. Женщина ничего не могла с собой поделать. Если прежде у нее была к нему любовь и привязанность, то теперь их не стало. И Ал все реже упоминал слова «чувства», «душа», «сердце». Так, словно это было неприлично. Он перестал подпускать к себе людей. И Танрэй чувствовала, что внутренняя сила его растет. Но эта сила не даровала ему нерушимость. Она сделала его другим – несгибаемым и горделивым. А несгибаемость вовсе не является синонимом нерушимости. Ал не простил жене того, что она так часто отворачивалась от него. Не простил многих речей и поступков Сетену. Не понимал и уже больше не хотел понять Фирэ. Все чаще в тоне Ала появлялись приказные нотки. И люди стали слушаться его. Танрэй удивлялась, как легко это произошло.

Тессетен не вмешивался. Как и Паском, он лишь наблюдал.

Жить в пещерах становилось все тяжелее. Непривычные к такому хаосу пересекающихся энергий, оританяне медленно сходили с ума. Ближе к осени начались первые скандалы, потом дело дошло до стычек.

Тогда Ал отправился к конфликтующим сородичам и очень жестко сказал, что если им хочется оставаться в пещере, а не купаться под струями радиоактивных ливней, то соблюдать они должны все правила поведения, и тем паче соблюдать их, чем тяжелее были условия существования.

Но все же последней каплей, необратимо изменившей Ала, оказался один из боев во время пути. От всей техники у эмигрантов осталась лишь груда раздавленного камнями металла. Восстановить машины было невозможно, создать новые – тем более. И потому, растянувшись огромным караваном, ори и аборигены Рэйсатру шли в неизвестность. И время от времени на путников нападали орды одичавших разбойников, среди которых нередко встречались их соотечественники. Ослабленные невзгодами, люди начали падать духом. Никому не хотелось становиться жертвой очередной банды.

И вот, в самый ответственный момент перед началом битвы, когда враг уже несся навстречу каравану по заснеженной степи, один из молодых парней-ори откровенно струсил и, отшвырнув от себя меч предков (каждый мужчина привез семейную реликвию с собой на Рэйсатру), отступил. За ним последовали еще несколько человек.

Понимая, что если все поддадутся панике и станут малодушничать, он быстро останется без поддержки, а караван – без защиты, Ал поступил так, как повелела ему логика.

Ударив пятками в бока своей отощавшей гайны, Ал нагнал беглецов. Словно обозленная хищная птица, стремительно слетел с попоны. В какой-то момент отступающим показалось, что рядом лязгнули клыки зверя.

– Ты хотел уйти? – обратился Ал к самому первому смутьяну.

– Нет… Но я не могу… больше… – пробормотал юноша, и взгляд его потонул в двух черных колодцах – это были глаза предводителя.

Ал выхватил из ножен меч, вцепился в плечо парня и, дернув его к себе, насадил на лезвие. Острие легко вышло рядом с позвоночником, чуть ниже лопаток.

– Так уходи, свободного Пути, – Ал повернулся к остальным: – Кто еще хочет уйти?

Труп сполз с окровавленного клинка и скорчился под ногами мужчины.

– Разденьте его. Людям нужна теплая одежда. Но пока – к бою! – и он снова вскочил на спину гайны.

Танрэй молча опустила голову и крепко зажмурилась.

Битва была короткой. Мужчины каравана сражались с ожесточением и повергли нападающих в бегство. Танрэй узнала об этом позже. Ей было все равно. Да, закон войны. Да, иного выхода не было, иначе погибли бы все. Да, он взял на себя такую тяжесть, какую не всякий отважится взять. Но душа и сердце никогда не смирятся с войной и ее проклятыми законами… Никогда!

* * *

Путешественники сделали очередной ночной привал. Дозорные должны были сидеть у костров, но все они сейчас собрались в хвосте каравана, на ночь превратившегося в стойбище. Дозорных было семьдесят три человека.

Фирэ ждал Учителя.

Тессетен стоял у крытой повозки, в которой спали четыре женщины, и среди них – Танрэй с привязанным к груди шерстяной шалью сыном. В отсветах костров он видел только ее лицо – нахмуренное, тревожное даже во сне. Он вспоминал все, что было, и запоминал все, что видел теперь. Видел в последний раз. Сетен знал, что его ждут, что нужно уходить поскорее, пока не проснулся никто из непосвященных. Однако ноги не шли.

Где-то вдали завыл волк.

Сетен поднял голову, поглядел в небо, затем, надвинув капюшон на глаза, осторожно провел пальцами по лицу Танрэй. Он и хотел, чтобы она проснулась от этого прикосновения, и страшился, что женщина проснется. Но, видимо, так пожелали высшие силы: она даже не вздохнула. Тессетен воспринял это как знак и опустил руку.

Сильно прихрамывая, бывший экономист быстро пошел прочь от повозки.

Вскочив на свою гайну, он сделал знак остальным, и отряд из семидесяти четырех человек помчал на север…

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ПО ПРОШЕСТВИИ ДЕСЯТИ ЛЕТ. ОСАТ

Покрытая жемчужными каплями, с мокрыми волосами, под тяжестью которых запрокидывалась голова, Танрэй вышла из бассейна. Опередившая хозяйку темнокожая Хэтта завернула женщину в льняную ткань, оберегая нежное тело северянки от палящих лучей солнца страны Ин, куда десять лет назад привел скитальцев их Путь.

Много утекло воды в изумрудной реке, самой длинной реке на планете, реке, омывавшей берега нетронутой земли, прежде чем здесь вырос первый город.

Танрэй улеглась на циновку под пальмовым навесом и сбросила покровы. Хэтта любовалась ею. В свои сорок хозяйка выглядела на двадцать пять. Дикарка уже знала, что женщины погибшей Ариноры, острова близ Северного Полюса – страны богов, как она думала – сохраняют свою молодость очень долго, и все же считала неувядающую красоту Танрэй следствием неизвестного волшебства.

Сама Хэтта, будучи много моложе своей повелительницы, казалась годной Танрэй в матери. После гибели мужа, Ишвара-Атембизе (так называли его ори), которая случилась уже на подходе к будущей стране Ин, Хэтта родила девочку. Малышка прожила два дня. Больше ни супругов, ни детей у дикарки никогда не было. Она посвятила себя своей подруге и наставнице.

Полуденное солнце покачивалось в успокаивавшейся кристально-чистой воде бассейна.

Дав себе совсем немного времени, чтобы отдохнуть, Танрэй поднялась. На коже ее белели едва заметные шрамы от былых ран, однако они не уродовали хозяйку. Хэтта облачила ее в легкое платье, провела гребнем по длинным золотым волосам и собрала их в узел. Танрэй коснулась рукой головы, расправила несколько прядок.

– Хэтта, кликни Коорэ, нам пора в Тизэ.

– Вот он, атме Танрэй!

Верхом на гнедой гайне в садик въезжал пригожий мальчик. Подкованные копыта скакуна звонко цокали по булыжникам, а наездник сидел на его спине ловко и казался частью этого красивого животного.

У Коорэ были чудесные темно-серые глаза и верные, четкие черты лица. Длинные русые волосы он подвязывал на лбу кожаным ремешочком. Если приглядываться, мальчика нельзя было назвать красивым. Он был обычным. Но стоило ему заговорить, рассмеяться, начать что-то делать – и от него нельзя было отвести взгляда. Личико его начинало сиять, таинственный свет загорался в глубине зрачков. Танрэй знала, от кого он унаследовал этот свет…

Коорэ находился в том возрасте, когда юный человечек сочетает себе взрослость и ребячество. В одиннадцать лет мальчики ори и аринорцы уже полностью переходили под влияние своих отцов, получали их силу и знания. Матери становилась для них человеком священным, любимым и нуждающимся в защите. Глядя на взрослых мужчин, юноши обучались, как нужно относиться к будущим своим Попутчицам и женщинам вообще.

Ничего этого не было в их семье, семье правителей Ин. Коорэ устал биться о неприступную стену, воздвигнутую Алом. И Танрэй видела, что мальчик отныне и сам не хочет сближаться со своим отцом – или с тем, кого все считали его отцом. Время было упущено. Сын справлялся своими силами, и было в том какое-то нечеловеческое, очень знакомое Танрэй упорство, целеустремленность, уверенность. Однажды она поняла: Коорэ напоминал ей Фирэ. До того, как сломался юный кулаптр, впоследствии предавший их, уйдя вместе с Тессетеном и лучшими воинами переселенцев. Из-за подлого поступка экономиста и кулаптра караван едва не погиб. Но… все в прошлом. Танрэй старалась не думать об этом.

– Твой отец уже в Модиссе. Скоро достигнет Тизэ, – сказала она, подходя к бьющей копытом гайне и кладя руку на загорелую коленку сына. – Нам пора ехать.

– А я готов! – откликнулся мальчик, но не было в его словах особенной радости, которую должен был бы испытывать сын в связи с приездом родителя.

Ал и Коорэ не виделись уже более восьми циклов Селенио. Правитель уплыл на западный континент, Олумэаро, вместе с Зейтори. Сегодня Ал должен вернуться в Тизэ, в столицу маленького своего государства. Кажется, подданные ждали его больше, чем сын.

Танрэй тайком вздохнула.

Никогда еще не была она так далека от «зари, свет которой заливал округлые стены белоснежных зданий Оритана», от нежных песенок над младенцем, от потерянной и почти позабытой родины. Никогда еще Танрэй не была так одинока, как теперь...

Правительница и знать не знала, что народ подхватил ее песни, что сказки ее служат для вдохновения созидателям страны Ин, что сын ее, играя с другими ребятишками, нет-нет да и замрет, прислушиваясь к словам, что ласкали его душу и сердце. И рвалась его душа из тесных стен дома-дворца к высоким звездам на поиски затерявшегося в песках ответа. Сны, давно отринутые отцом и матерью, прибились к мальчику, как прибивается к берегу лодка, потрепанная штормом, потерявшая гребцов...

* * *

Колесница Ала стремительно подъехала ко входу в храм Двух Попутчиков. Танрэй и Коорэ стояли на солнцепеке вместе с остальными жителями Тизэ.

По-прежнему красивый и статный, с легкой сединой в смолянисто-черных волосах, Ал спрыгнул на землю. Коорэ хотелось, чтобы он сейчас засмеялся, подхватил на руки мать и закружил ее в приветственном объятии. Мальчик никогда не видел отца таким, каким тот был в его фантазии. Он даже не подозревал, что каким-то чудом угадал прежнего Ала…

Все было иначе. Почти год не заглядывавший в глаза своей супруге, правитель и теперь не сделал этого. Вернее, сделал, но сквозь непроницаемую холодную призму.

– Да будет «куарт» наш един, Танрэй… – молвил он.

– Да не иссякнет солнце в сердце нашем, Ал… – безнадежно ответила она, опуская голову.

Светлые, настоящие слова древнего приветствия теперь стали пошлой ритуальной прибауткой…

Вечером он пришел в ее покои. Танрэй ощутила терпкий запах притираний чужих женщин, но ничего не сказала.

Ал уселся у ее ног, положил ей на колени свою темноволосую голову, погладил изящные пальцы на ступнях жены. На какой-то миг он показался ей прежним. Было, было однажды в Эйсетти: в точности так они баловались с Натом. Волк уселся тогда возле правой ноги хозяйки, а Ал, передразнивая его – у левой. И, заняв колени хохочущей Танрэй, оба таращились друг на друга, пока пес не лизнул своего повелителя в нос. Зачем она вспомнила это? Лучше забыть. Забыть того Ала, забыть Ната, забыть Тессетена. Если не помнишь, то не так щемит в груди, в отчаянной пустоте, где прежде стучало сердце…

Танрэй научилась покидать свое тело на время близости с холодным и почти бесстрастным супругом. Она глядела в окно, а там, за ее спиной, на ложе под балдахином происходило что-то, что можно было назвать «любовью» либо с большой долей иронии, либо с кощунственным цинизмом. Танрэй старалась не оборачиваться и не смотреть. Даже такой, с изменившимся сознанием, не причастной к грубому миру, ей было неприятно размышлять об этом. Она боялась вернуться прежде, чем все закончится.

Ал, к счастью, никогда не оставался с нею в ее комнате до утра. Они перебрасывались парой ничего не значащих фраз, и муж уходил. Однажды Танрэй обнаружила, что забыла вернуться, когда муж заговорил с нею. Та Танрэй, которую он видел, что-то сказала в ответ, и Ал был удовлетворен. Он ничего не заметил!

Потом женщина долго смотрела на себя в зеркало, плакала и смеялась, впиваясь ногтями в свои плечи, в волосы, в лицо.

Что, что сказал Алу умирающий Паском тогда, в повозке?! Ведь он что-то сказал! И Ал хранил эту тайну…

* * *

– Атме! Атме Танрэй! – вопль Хэтты прервал полуденный сон правительницы.

Танрэй подскочила на ложе и стиснула рукой грудь. Ей только что снилось, как они погребали Паскома, как вслед за тем на них напали пустынные кочевники, как погиб Ишвар-Атембизе, ее ученик. Она не видела больше Оритан, не было спасительных и легких снов, в которые хотелось уйти навсегда. Стоило сомкнуть веки – и начинались кошмары: изорванная плоть людей, крики, стенания, воющие алые небеса, гигантская волна, готовая поглотить все и вся, догоняющая беглецов стена отравленного дождя…

– Атме, вы не поверите! Там путники, бродячие артисты… Их много…

– Хэтта, я поверю лишь в одно: у тебя наступило размягчение мозга. Зачем ты так кричишь?

– Но вы ведь не знаете, кто они, атме! Эти нищие… Пойдемте, вы все увидите сами! Вот не ждали-то, вот не ждали!

Два-три взмаха рук – и Танрэй привела в порядок прическу.

На площади между храмами Двух Попутчиков и Тринадцати Учеников собиралась толпа. Горожане шумели. Стоило появиться Танрэй с одной стороны площади, а ее супругу, почти одновременно с нею – с другой, люди расступились.

Растерянная и явно обозленная таким обилием внимания, у ног каких-то нищих металась громадная серебристая кошка с темными пятнами и очень длинным хвостом. Чуть приседая к земле, она готова была защищать человека, держащего ее на цепи. Саму цепь он для верности намотал на руку и все время осаживал зверя короткими окриками. Танрэй, которая вначале заметила только диковинное животное, подняла глаза, дабы рассмотреть лицо его хозяина.

Это был Фирэ. Очень повзрослевший, суровый, мрачный. Меж черных бровей на лбу запала ранняя морщина, лицо заросло давно не бритой бородой. Черные глаза молодого ори смотрели исподлобья, тяжело, но тоскливо. Взгляд по-прежнему узнаваемый – острый, приметливый, поверх головы Танрэй, словно окутывающий незримой сетью – однако теперь не столь явный. Фирэ осторожничал, словно что-то скрывая. За плечом его висел странный музыкальный инструмент, сделанный из куска черепа тура: длинные острые рога соединяла металлическая перемычка, а к их основанию тянулось девять туго натянутых струн.

Узнала Танрэй и большинство других бродяг. Все, как и Фирэ – в жалких лохмотьях, грязные, мокрые от пота.

Нищие раздвинулись.

Опершись на ствол большой акации, прямо на земле сидел Тессетен. И сразу чувствовалось, что среди этого сброда он главный.

Сетен почти не изменился. Как и сам Ал. В его голове прибавилось седины, его лицо все так же закрывали спутанные космы. И лишь лохмотья никак не вязались с его привычным образом. Ни он, ни Фирэ не походили на нищих. По крайней мере, в глазах Танрэй. Она помнила их такими, какими они были десять лет назад. Сколько теперь Фирэ? Тридцать? Он выглядит старше. Да и тогда, будучи совсем мальчишкой, он казался много взрослее.

Как случилось, что они скатились до нищенского состояния? Но разум подсказал женщине: сейчас может быть всё.

– А-а-а! Вот и вы, братишка и сестренка! – со смехом протянул Тессетен, и Танрэй не поняла, чего больше в этом смехе: печали или желчи. – Надо же, где свела нас судьба! Не ожидал, не ожидал! Не прогоните?

Ал повернулся к своим слугам, проигнорировав своеобразное приветствие Сетена. Танрэй видела, как, чуть поморщившись, муж сказал:

– Пусть останутся. Не выгонять их.

Сетен покряхтел, поднимаясь на ноги, и хохотнул:

– Ну, это в твоем духе, братец. Благодарю, благодарю за милость! Это бесподобно!

Не глядя на то, как старый друг пытается согнуться в поклоне, Ал запрыгнул в поданную колесницу.

Танрэй тоже подумалось, что такое решение очень характерно для ее мужа: скрепя сердце согласиться оказать поддержку, а после всем своим видом показывать, как ему это обременительно…

– Сыграй-ка, сынок! – Сетен подмигнул Фирэ, и тот, примотав цепь своего зверя к стволу акации, снял с плеча загадочный музыкальный инструмент.

Звонко и неожиданно красиво зазвучали тонкие струны.

– Ну, это слишком грустно для тако-о-ой встречи! – Сетен подошел вплотную к Танрэй, но она не отступила: ей вовсе не была противна грязь его лохмотьев.

Он слегка удивился – наверное, именно потому, что ожидал обратного. Фирэ заиграл знакомый развеселый мотивчик, и, потешая зевак, Сетен со своими «артистами» спел «И отныне будет в жизни все прекрасно» на языке ори.

Танрэй не находила в себе гнева за прошлое. Но ей было не по себе. В появлении здесь Тессетена и его шайки не было ничего хорошего. Ей казалось, что это неправильно. Зря Ал не попросил их убраться восвояси. Всем было бы легче.

Женщина отошла в сторону и прошептала Хэтте, чтобы та передала кому следует ее приказ: заняться гостями так, как полагается. Как бы там ни было, они ори, они соотечественники и… Впрочем, к чему оправдания? Танрэй хотелось, чтобы по крайней мере двоим из этой бродячей труппы было хорошо в ее городе.

* * *

– Что ты собираешься делать с Тессетеном и его людьми, Ал? – Танрэй стрелой влетела в покои мужа, и его прислужники едва успели дать ей дорогу.

– Ничего. Что мне с ними делать? – Ал оторвался от чтения каких-то бумаг.

– Тогда почему ты не распорядился, чтобы с ними поступили, как с гостями?

– Потому что, если ты не забыла, много лет назад Сетен распорядился так, что с нами могли поступить как со смертниками.

– Для чего тогда ты их приветил?

– Они оританяне. Я не могу отказать равным на глазах у своих подчиненных. Это неэтично.

– В другое время мнение подчиненных тебя не интересует. Скажи лучше, что тебе хочется насладиться унижением Тессетена и Фирэ!

– Чего ты добиваешься от меня, Танрэй? Тебе есть, что сказать по существу?

– Ты выражаешься, как закосневший чиновник из провинций Оритана! Мне нечего сказать тебе «по существу», потому что я уже все сказала.

Танрэй села на стул, поправила натирающий лодыжку ремешок сандалии, а затем так же стремительно, как вошла, удалилась.

Ал выглянул в окно и приказал подать ему колесницу, запряженную свежими гайна. Спускавшаяся по ступенькам жена услышала это. Что ж, прежде он хотя бы говорил ей, куда уезжает…

* * *

Выстиранная одежда, вернее, нищенское рванье незваных гостей под палящим солнцем высохло почти мгновенно.

Слегка вывесив тонкий розовый язык и тяжело дыша, на берегу озера лежала громадная кошка Фирэ. Она лишь сверкнула желтыми глазами на зацепившего ее по морде краем своей хламиды Тессетена и отвернулась. А он подошел к одевающемуся Фирэ.

– Ну и жара здесь! Даже Кула-Ори – ни в какое сравнение…

Молодой спутник мрачно покосился на высившиеся вдалеке, за озером, храмы Тизэ.

– Я предпочел бы не медлить, Учитель… – хрипловато сказал он.

Сетен продел руку в свой браслет, который вечность назад подарила ему Ормона, повертел запястьем, прилаживая украшение поудобнее.

– Еще не время, мой мальчик.

– Весть уже дошла до Таурэи? Я не могу видеть его…

– Не беспокойся. Из беседы слуг я узнал, что он сейчас уезжает на день или два.

– Тогда понимаю…

– Ух ты, ух ты, смотри-ка! – Тессетен нарочно дразнил зверя, а тот лениво лязгал зубами. – Что, тварёныш? Что?

Наконец кошка обозлилась и, громко рыкнув, бросилась на Сетена с выпущенными когтями. Тогда рыкнул и он, закрывшись любимым обликом, а потом слегка турнул зверя. Кошку отбросило в сторону.

– Ладно вам портить мне охранника!

– Каждая тварь должна знать свое место, – ответил Тессетен.

Глаза его из рубиново-красных стали черными, и вдруг резко посветлели.

Обиженно огрызаясь, зверь улегся на свое место. Сетен сел рядом и стал гладить кошку по огромной голове.

– Я хочу побывать в здешних постройках. Неплохо у Кронрэя получились вон те храмы, согласен?

Фирэ мрачно опустил голову:

– Тут я вам не попутчик, Тессетен.

Тот засмеялся:

– Симпатичная игра слов, ученик! Надо запомнить! А лучше – запиши. Что-то слаб я становлюсь на голову…

* * *

Сетен почувствовал царицу еще задолго до того, как ее маленькие ножки ступили на плиты храма Двух Путников.

Он стоял между колоннами и задумчиво глядел в воду бассейна.

– Я хотел бы, чтобы ты это запомнила, сест… царица. И этот зал, и эту купель…

Танрэй остановилась поодаль:

– Зачем вы здесь, Сетен? Откуда вы?

– Почему ты не подойдешь, прекраснейшая? – в его речах, как обычно, прозвучала ирония. – Не беспокойся, мы с ребятами уже хорошо отмылись.

Танрэй медленно прошла между колоннами и стала на другой стороне бассейна, напротив Сетена. Он посмотрел на отражение колонн и Танрэй в неподвижной темной воде.

– Так что же? – настаивала она.

– А почему ты меня не спросишь о чем-нибудь другом? О том, что с нами было за эти годы, например? Где твое женское любопытство, сестричка? – продолжал заигрывать Тессетен, будто задавшись целью расшевелить ее и заставить улыбнуться.

– Там же, где та ночь и семьдесят три воина, уведенные тобой.

– А-а-а… обида, огорчение… Жаль. Я думал, мы сможем найти с тобой общий язык.

Не дожидаясь ответа, нищий повернулся и, хромая, пошел прочь из храма. Танрэй отправилась следом и прикоснулась к его руке уже на ступенях. Он стал еще более решителен, чем прежде. Этот так не вязалось с обликом бродяги…

– Сетен, нам нужно поговорить, – сказала она, смягчая тон. – Сегодня вечером, во дворце Тизэ, на моей половине.

– Как я узнаю о «твоей половине», царица? – насмешливо переспросил Тессетен. – Где она?

– Охрана будет предупреждена. Тебя направят.

Она искала его глаза. Сетен кривовато улыбнулся:

– Я пошутил. Я найду тебя в любом месте нашего дряхлого синего шарика, сестренка.

* * *

Солнце пустыни опускалось в пески. Почти тотчас небо скрыла накидка Науто: так стали называть ночь простые люди страны Ин, любившие песни своей правительницы.

Танрэй ждала, и наконец в соседнем зале послышались тяжелые, слегка прихрамывающие шаги.

– Уходи, Хэтта! – приказала Танрэй служанке, которая что-то шила в своей комнатушке за тонкой занавеской. – Пойди, займи Коорэ.

Полог откинулся. В покои вошел Тессетен. Они обменялись взглядом с Хэттой, и, узнав его, кула-орийка поклонилась.

– О! Приятно видеть. Прости уж, забыл, как тебя звать…

– Хэтта, атме Тессетен… – пробормотала служанка. – Я могу идти?

– А мне откуда знать? – взглянув на ее ноги, он пожал плечами, и Хэтта выскользнула прочь.

– Да будет «куарт» твой един, Сетен, – Танрэй присела на подоконник, стараясь не глядеть на него. – Все ерничаешь? Тебя и твоих спутников накормили? Я отдавала распоряжение.

Он криво улыбнулся:

– О, да. Накормили, дозволили вымыться и уложили спать.

– Почему же не спишь ты? Если из-за меня, то я могла бы подождать…

– Утешься, сестренка: не из-за тебя. Зачем же ты позвала меня? Неужто вспомнить былое?

– Откуда вы держите путь, Сетен? – Танрэй указала на кресло, однако гость не спешил садиться.

– Если это тебе действительно интересно, то мы с моими ребятами-песельниками обошли весь материк Рэйсатру. Ну, или почти весь – он ведь очень большой. Самый большой на нашем древнем сфероиде… Впрочем, неважно…

– Так откуда вы забрели сюда, на Осат, и зачем?

– У наших картографов тот полуостров, откуда нас несут проклятые силы, изображался в виде ножки карлика, баламутящего Серединное море. Я уже и не вспомню, как звался он тогда. Память, знаешь ли, подводит на старости лет…

Танрэй смерила его взглядом сверху вниз и расхохоталась. Это говорил человек, глаза которого были живее и яснее, чем даже десять лет назад, а нищенское одеяние не могло спрятать широких и мощных плеч.

Сетен тоже подсмеивался – делая вид, что угождает ей. Но подобострастие у него получалось плохо. Видимо, из-за высокомерия своего он и его спутники не могли найти себе пристанища, гонимые отовсюду…

Она поманила его рукой, и бывший друг подошел.

– Скажи мне, Сетен, скажи. Я не могла поверить в то утро, что ночью ты ушел и предательски увел вслед за собой лучших воинов нашего каравана… увел даже второго кулаптра… Теперь я могу говорить спокойно. И я скажу, скажу откровенно, потому что все в душе моей давно отболело: твой уход стоил мне очень многого. Ты забрал не только то стадо. Ты забрал что-то еще…

– Это? – Тессетен протянул руку и коснулся ее груди.

Сердце правительницы сжалось. Танрэй отвернулась в окно. Внутри стало тепло и спокойно, как не было все эти десять лет.

– Так должно было случиться. И не говори, что не чувствовала это – не поверю! Ал получил во владение ту силу, которой можно распорядиться двояко. И он последовал велению логики, а не сердца или души. Нам стало не по пути. Не я влиял на волю тех людей, того, как ты выразилась, стада, которое ушло вместе со мной. Я ушел бы и один. Однако ж содеянное Алом видели многие. Он спас большее, пожертвовав частным. Но он убил еще и кусочек себя. Тот, что называется атмереро. Душой. Таков был его выбор, сестренка, и никто уже не в силах что-либо изменить…

– Я понимаю, – прошептала она, борясь с собой из последних сил.

Но оба понимали и то, для чего царица пригласила бродягу в свои покои. И вновь, как тогда, на ассендо, во время злополучного Теснауто, губы Танрэй вспыхнули жаждой поцелуя.

– А если так – зачем спрашиваешь? – глаза Сетена очутились близко-близко от ее глаз, и женщина соскользнула с подоконника в его объятия.

– Наверное, я хотела в этом убедиться…

– Убедилась? – грустно усмехнулся он.

– Нам обоим нет покоя… – Танрэй погладила его по щеке, обросшей седовато-русой бородой.

– О, сестричка! Так это всего лишь начало!

– Все в моих руках… – внезапно вспомнив легенду, рассказанную когда-то Паскомом наивной девочке Танрэй, царица сжала руку, а сверху ее кулачок накрыли жесткие пальцы Тессетена.

То, о чем она тайно мечтала много лет, преследуемая одним и тем же сном, просыпающаяся в неутоленной истоме, случилось сейчас. Поцелуй, который никак не мог произойти в ее грезе, поцелуй, из-за которого она, очнувшись, стонала, кусала покрывало на постели и напрасно старалась унять мучительно-сладострастные спазмы в лоне своем, лаская горящие бедра и грудь, наконец соединил их.

– Тебя не пугают мои шрамы, то, что я бродяга, да вдобавок безобразный, как гончий проклятых сил? – оторвавшись от ее уст, спросил Сетен, наблюдая, как она осторожно расстегивает его лохмотья, как своими трепетными пальцами скользит по давним рубцам на его теле, пытаясь прочесть историю пути человека, явившегося к ней из позабытой жизни.

– Ничто не пугает меня в тебе, и ты всегда знал об этом…

Грубоватым жестом, который она не раз вспоминала и по которому всегда скучала, он прихватил ее за шею и прижал щекой к своему плечу. И резкое это движение лишь сильнее выявило ту нежность, которую ощутила она в Сетене еще тогда, в Кула-Ори. Танрэй захотелось плакать.

– Почему ты не забрал меня с собой? – вырвался у нее вопрос, на который у нее не было ответа. – Тогда?

Он чуть-чуть сжал губы, чтобы в следующее мгновение растянуть их в улыбке:

– Да потому что тогда ты не пошла бы со мной. Вот и все.

Сетен легко освободил Танрэй от платья, и оно заструилось к ногам царицы. Коснулся ее почти по-девичьи упругой груди. Поднял женщину на руки и опустил на полускрытое под балдахином ложе.

И не было такой ласки, которой он пожалел бы для нее в эту ночь. Забыв обо всем на свете, царица кричала, извивалась в сладостных конвульсиях и все время просила, молила, требовала длить, не прекращать этот дивный танец начала времен.

– Ал! – прошептала она, открывая глаза и видя перед собой человека, которого показал ей когда-то давно кулаптр Паском; и он не был тем наваждением, которое случилось в празднование Теснауто. – Когда же ты вернешься, Ал?

– Когда ты вспомнишь…

Она лежала неподвижно, разглядывала расшитый золотыми нитками узор багрового балдахина. Тессетен привстал на локте и, едва касаясь, провел пальцем по ее золотистой коже – от яремной впадинки до пупка:

– Тогда ты не пошла бы со мной, мой солнечный зайчик… – проговорил он. – А пойдешь ли сейчас?

– Да.

Танрэй даже не задумалась. Она одним гибким движением перевернулась на живот и повторила:

– Да! Да!

Сетен рассмеялся:

– Что решило, сестренка: десять лет или одна ночь?

– Ты.

– А тебе не кажется, что дорога моя может быть не из легких, что ты царствуешь в этой стране по праву, заслуженному тобой? Что, в конце концов, я ничего не смогу дать твоему Коорэ… Мы взрослые, и нам не привыкать к лишениям, но сын твой еще мал…

– Сетен, когда мы все были вместе, всё получалось у нас, и не было мучений. Ты ведь помнишь те времена? Если мы будем вместе с тобой, то снова что-нибудь придумаем, верно? И ты, и я, и Коорэ, которого ты скоро увидишь. Он не так уж мал, почти совсем взрослый, и мне больно видеть, что родной отец не хочет подпускать его к себе так близко, как следовало бы подпустить мальчишку этих лет… – Танрэй, сама того не замечая, поглаживала пальцами позеленевший от времени узор украшения на его правой руке – браслета Ормоны.

– А ведь твое сердечко так и осталось сделанным из солнышка, Танрэй! – Сетен поцеловал ее. – Разве в силах омрачить его несколько пятен? Как не в силах они изменить и лик Саэто, так не в силах они испортить тебя – истинную… Кстати, если ты еще не забыла… Ведь в этот день, а он вот-вот наступит, в наших краях праздновали Восход Саэто. Сегодня он вступает в равные права с Селенио.

– Да, да… У нас было еще очень холодно в Восход Саэто, повсюду лежали сугробы… Не могу поверить, что все это было со мной…

Он перебил:

– «Взойди, Саэто прекрасный, и пусть с сегодняшнего дня время Науто становится все короче!» Помнишь?