Текст книги "Душехранитель"

Автор книги: Сергей Гомонов

Соавторы: Василий Шахов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 55 страниц)

ВОСЬМОЕ СЕНТЯБРЯ

– Аслан! Аслан! Там русского ведут! – детвора окружила Асланбека, жадно и с завистью поглядывая на его начищенную винтовку.

– Кто ведет? – лениво спросил парень-сторож, окриком успокаивая взрыкнувшего Эпцара.

– Мужчина ведет! Большой мужчина! – мальчишки разводили руками, показывая, насколько большой человек тот, что ведет сюда какого-то русского.

Откуда здесь, в горах, взяться русскому? Вон они все – кто дом строит, кто хозяйкам помогает…

Но из интереса пятнадцатилетний Асланбек все же ухватил винтовку, привязал запрыгавшего в предвкушении прогулки «кавказца» к деревцу сирени и отправился вслед за ребятишками.

Идти пришлось совсем недолго: тропка вильнула, и юноша почти лицом к лицу столкнулся с двумя незнакомцами. Высокий и широкоплечий детина лет двадцати пяти – тридцати, заросший светлой щетиной, румяный, вздернул автомат. Перед ним плелся мужчина примерно того же возраста, черноволосый и синеглазый. У него были сильно разбиты губы, вытекшая из носа кровь оставила темный след на лице и одежде. Из них двоих Аслан принял бы за чеченца скорее этого избитого парня, чем русоволосого крепыша.

Юноша тоже был не промах: наставил на детину винтовку и прикрикнул:

– Ты кто?!

– Ассалам, к’ант[57]57
  К’ант – парень или сын, в зависимости от контекста. Здесь – «парень» (чеченск.).


[Закрыть]! – на том же, родном Асланбеку, языке отозвался светловолосый джигит, снова переводя автомат на своего пленника. – Ты из того аула?

– Ва аллейкум ассала, гость! – откликнулся юноша. – Да, я живу там.

Мальчишки сгрудились поодаль и с опаской наблюдали за чужаками, один из которых явно был «нохч[58]58
  Нохч – самоназвание чеченцев.


[Закрыть]».

– Меня Хусейн зовут, – продолжал джигит.

– Меня – Асланбек.

– Хорошо, Асланбек. Взрослые мужчины есть в ауле?

Аслан чуть было не обиделся: а он что, ребенок?! Но вовремя опомнился: мужчина был старше него вдвое, и потому не пристало юнцу проявлять свой характер перед мужчиной. Вид у этого Хусейна городской. Наверное, из Грозного или из Гудермеса. Такие здесь часто проходили. Но чтобы в одиночку – впервые…

Все это время пленник, немного покачиваясь, стоял почти между ними. Хусейн подпирал его своим автоматом, иначе тот готов был в любой момент рухнуть на землю.

По дороге в село Аслан так и не решился спросить гостя, что это за русский.

В маленьком селении любая новость – сенсация. Плохая сенсация разгоняла жителей по домам. Но приход большого джигита с пленным йурс’к не был сочтен женщинами аула как дурное событие. Они выглядывали из-за оград с любопытством. Молодые девчонки прятали лица, чтобы скрыть улыбки симпатии, адресованные светловолосому Гоуде[59]59
  Гоуда – богатырь из чеченских былин.


[Закрыть] в пятнистом комбинезоне. К виду пленных русских, будущих работников, здесь давно привыкли.

– Дядя Рустам! – войдя по двор старосты, пожилого одноногого Рустама Удугова, крикнул Асланбек. – Ассалам аллейкум!

Староста Удугов вышел им навстречу на костыле.

– Марша вогийла[60]60
  Марша вогийла – дословно: «Со свободным прибытием тебя!»


[Закрыть], – произнес он, увидев Хусейна.

– Здравствуйте, – отозвался джигит, продолжая держать на прицеле своего пленника.

– Иди, Аслан, – приказал староста.

Асланбек с тщательно скрываемой и оттого еще более заметной неохотой подчинился. Все-таки он был еще мальчишкой, и его разбирало любопытство: кто этот Хусейн и как оказался в окрестностях аула. А также – кто такой русский, которого он привел.

– И этого возьми с собой. Да смотри за ним внимательно! – приказал гость.

Мог бы и не предупреждать. Аслан уже почти год охраняет работников, и никто из них не сбегал ни разу. Юноша подумал, что аллах как-нибудь подарит ему возможность доказать этому чужаку, что он, Асланбек Закаев, уже вовсе не мальчишка.

Русский едва переставлял ноги. Не раз и не два пришлось Аслану прикрикнуть на него и даже ткнуть стволом винтовки между лопаток. Юноша совсем не знал русского языка, и попытки пленника что-то сказать или спросить игнорировал. Загнав русского в хлев, чтобы утерся там и перевел дух (какой из него сейчас работник?), Асланбек запер ворота и, сходив за Эпцаром, выпустил пса бегать по двору. А то как бы русский по глупости не вздумал сбежать…

«Кавказец» повел себя странно: он с утробным рычанием кинулся на ворота, долго нюхал щели, потом слегка подвыл и улегся невдалеке, не сводя светло-карих глаз с хлева, поскуливая.

Асланбек усмехнулся: Эпцар сегодня весь день не в себе. С утра выл, теперь вот снова воет. Старый дедушка Махмуд говорил, что собаки воют – беду чуют. А Эпцар – глупый пес. Он может и просто так выть или ямы в огороде копать. Совсем никчемная собака. Разве только свирепая, все одного ее вида боятся…

Хусейн и староста Удугов вошли в дом последнего – низенькое саманное здание с небольшими окошками и очень простым интерьером. Жена старосты тут же накрыла на стол и исчезла.

– Рустам, – представился хозяин.

– Хусейн Терлоев.

– Терлоевы? Хороший тейп[61]61
  Тейп – род.


[Закрыть]… Озда тейп – озда стаг[62]62
  Озда тейп – озда стаг – благородный род – благородный мужчина.


[Закрыть], – кивнул Удугов. – Ты кем Маге и Ахмеду доводишься?

– Дядьки они мои. Двоюродные.

Одноногий почтительно закивал:

– Мой дом – твой дом, Хусейн. Давай, отдохни с дороги.

Хусейн отведал угощений старосты, и лишь потом хозяин спросил:

– Как взял русского?

– В горах прятался. Скорее всего, сбежал у кого-то в Сержене и заблудился в лесу.

– Э, э… – с сомнением покряхтел Удугов, поглаживая седоватую бороду и почесывая лысину под маленькой черной шапочкой. – Здоровый русский. Крепкий. Не похож на лаи…

– Не успел расспросить, добрый хозяин. Сопротивлялся он, биться пришлось. А там их блокпост рядом, обходить далеко надо, снайперы… Через перевал перешли – и тут парень вашей деревни, Аслан, навстречу. Так и привел нас в аул.

– А сам куда путь держишь?

– В сторону Аргунского.

– Тц! Далеко тебе… Дождей много было нынче, идти трудно сейчас.

– Надо, отец. Ждут меня там.

Рустам Удугов постучал своим костылем по циновке:

– Сомнение у меня, Хусейн. Как бы не с блокпоста русский тот…

– Так что, если даже и с поста? В ауле руки лишние не помешают. Приглядывайте за ним получше, а то совсем у вас мальчишки в сторожах сидят, как я погляжу…

– А кого поставить? Все старшие в Грозном да в Аргуне. Сам видишь: в ауле только старики, калеки вроде меня, женщины, дети да йурс’к лаи… Кому еще поручить?

Хусейн понимающе кивнул, но своих мыслей вслух говорить не стал.

– Надо мне будет русского поспрашивать, – сказал он, подумав. – Отдохну – и пойду, поговорю… Может, и знает чего… А что, наши давно здесь не проходили, отец?

– Да как не проходили? Вчера вот только останавливалось шестеро. Двоих раненых оставить хотели, потом передумали. Тоже в сторону ущелья направились…

– Раненых оставить хотели, говоришь? Как звали тех ребят?

– Не знаю, Хусейн.

– Да вот думаю: не от них ли я отстал? Тут бой был неподалеку. Ваху, Абу и Беслана зацепило… Как хоть выглядели те парни?

Удугов коротко описал вчерашних гостей. Хусейн кивнул:

– Ну! Они и есть! Прорвались, значит… Хорошие парни, смелые. Спасибо, что приютил их, отец.

Староста поглядывал на молодца. Смелый парень, сильный парень, да уж больно лощеный. Не похоже, чтобы много суток по горам скакал. Те, вчерашние, совсем грязные были, тощие, злые, как шакалы. Водкой от них пахло, нехорошо. Грех для мусульманина, но без водки вряд ли такое вынесешь, что на их долю перепадает. А еще, бывало, и похуже чего употребляли, детвора после них шприцы собирала по деревне. Боль, говорят, притупляет… Э-э-э… совсем законы предков, законы шариата забыли. Война…

– Спать ложись, Хусейн, – решил Удугов.

Пусть делают что хотят. Не его это дело. Староста уж давно от войны отвернулся – как ногу потерял. Сами разберутся.

Терлоев поблагодарил и поднялся.

* * *

Асланбек позевывал. Вот уж темнеет. Сейчас Ваха придет сменить его на ночь: Вахина очередь нынче дозор нести. Надо русских лаи на место отправить. Дед Махмуд им похлебку скоро принесет. Нравится старику, что ли, с этими грязными свиньями водиться? Не понимал Аслан аксакала…

Он заглянул в хлев. Русский сидел, охватив себя руками и опираясь спиной о деревянную подпорку для крыши. Дремал, кажется. Даже не пошевелился.

Асланбек ушел. Часть русских работала на строительстве дома для Мечиговых, за ними смотрел Ильяс. Вот Ильяс – совсем мальчишка, четырнадцать всего. Ему даже винтовку не доверили, с кинжалом ходил. Зато кинжал хорошо бросал, лучше всех в ауле. Его больше боялись, чем Аслана с винтовкой. И Ваху боялись, ровесника Асланбека. Бешеный он. Все норовит с пришлыми в отряд сбежать и подражает им каждый раз, когда они являются. Однажды русского лаи застрелил. Случайно. Хотел мужчинам показать, как метко стреляет, вытащил одного из работников. На макушку ему поставил пустую консервную банку из-под тушенки, входившей в провиант гостей-воинов. Целился долго, но разнес русскому голову. Мужчины похохотали и, конечно, Ваху с собой не взяли. Да и не собирались, как понимал Аслан. Дурак Ваха. Над ним все, кто в аул приходил, всегда смеялись. Асланбек с ним прежде, когда мальчишкой был, часто дрался, потом перестал. Все равно не уймется. Дурак потому что.

А вот и он. Тут как тут. Подошел, руки в карманах, поздоровался, сквозь зубы сплюнул. Асланбек один раз слышал, как боевики, балуясь, обзывали друг друга «гуронами». Что это означало, юноша не знал. Но явно что-то обидное, презрительное. Так вот Ваху с тех пор ему всегда хотелось обозвать точно так же.

– Аминат сказала, ты с большим чужим мужчиной приходил? – проговорил он. – Пленника привели?

– Привели, – отозвался Аслан, отдавая ему оружие.

– Откуда мужчина?

– Не знаю. С ним дядя Рустам говорил.

Ваха издевательски хохотнул. Асланбек понял: поддевает, мол, выгнали тебя, как мальчишку.

– Я спать пошел, – деланно зевнув, сказал он, стараясь не показать гнева.

Ваха же, посмеиваясь, пошел к хлеву.

Лаи лежали на своих подстилках. Новичок озирался. Почти никто не обращал на него внимания. Ваха оценил: сильный лаи. Надо будет его на самую тяжелую работу погнать, много делать сможет первое время.

Они встретились взглядом. Злость вскипела в Вахе: русский его совсем не боялся. Видимо, не знал, с кем имеет дело.

– Что смотришь, хъ’ак[63]63
  Хъ’ак – свинья (чеченск.). Если мусульманин произносит это в отношении другого человека, то это говорит о его желании сильно оскорбить собеседника, ибо по законам Ислама свинья считается нечистым животным (никогда не употребляется в пищу).


[Закрыть]? – крикнул он.

Тот явно не понял ни слова. А по-русски Ваха говорить почти не умел. Знал несколько слов, да и то «грязных». Их-то он и применил, подойдя к лаи-новичку и достаточно сильно толкнув того прикладом винтовки в грудь.

Остальные пленные замерли. И не только из-за противостояния раба и молодого надсмотрщика: в открытые ворота ворвался Эпцар. Ваха не успел ничего сделать, и пес бросился на русского.

Все произошло в какие-то секунды. Русский ухватил «кавказца» за шиворот, и рука его утонула в густой шерсти собаки. Оказалось, что Эпцар вовсе не нападал на него. Тяжело дыша, пес опрокинулся навзничь, задрал и поджал лапы, подставил беззащитное брюхо. Его поза выражала полную покорность. Не игривый призыв погладить живот, а именно покорность.

– А ну!.. – Ваха дернул винтовкой, и тут же Эпцар оказался на ногах.

Вставший дыбом загривок, волчий взгляд исподлобья, оскаленные клыки и глухой, едва слышный утробный рык. Черная губа подрагивала, морда щерилась, тело дрожало от напряжения каждого мускула.

И Ваха осознал: один знак этого незнакомца – и собака сейчас же вцепится в глотку одного из своих хозяев, позабыв о винтовке, позабыв обо всем на свете. Охранник зачарованно смотрел в волчьи глаза и боялся пошевелиться.

– Хей! Ваха! Что делаешь?

Эпцар тут же расслабился. Ваха оглянулся. Русский как сидел, так и сидел, только выпрямился после удара сторожа и броска собаки.

В воротах стоял дед Махмуд с котлом в руках. Ваха вжал голову в плечи и быстро прошел мимо него. Следом потрусил и «кавказец».

Старик вел себя так, будто ничего не произошло. Спокойно разлил варево по мискам, подставляемым рабами, унес опустевший котел, сопровождаемый звоном и скрежетом ложек, вскоре вернулся, сел на низенькую скамейку.

Роман Комаров изрядно подивился тому, что произошло. Он очень устал сегодня, сильно повредил руку топором и к тому же чувствовал, как подступает простуда. У него, как и у остальных его соседей по хлеву, не было даже сил спросить у новичка его имя.

Старик, слегка покачиваясь, смотрел то на него, то на темноволосого синеглазого незнакомца. Казалось, он что-то сопоставляет. На тонких сморщенных губах аксакала играла едва заметная улыбка. Непонятная, как он сам.

– Са жаждет утраченного и уносится воображением в прошлое… – ни с того ни с сего вымолвил он.

Новичок встретился с ним взглядом. Комаров заметил, что эти двое слегка кивнули друг другу. Незнакомец отвернулся. Он не ел, а потом и вовсе подвинул миску к своему соседу. Тот что-то пробурчал в благодарность.

Невзирая на усталость, из-за боли в покалеченной руке заснуть Комаров не мог. Все рабы уже давно спали, старик унес керосиновый фонарь. Роман нашел более или менее удобное положение, кое-как задремал. Как вдруг скрипнула створка ворот, и в проеме возник темный силуэт. Комаров узнал в этой фигуре деда-аксакала.

Тот бесшумно проскользнул мимо спящих.

– Ты не спишь… – послышался голос старика. В его тоне звучал не вопрос, но утверждение.

Комаров хотел было признаться, что не спит, и тут понял, что обращались не к нему, а к тому самому новичку.

Незнакомец сидел в дальнем углу хлева, на куче полусгнившей соломы. Старик подошел к нему и, наверное, тоже сел.

– Здравствуй, – тихо сказал аксакал.

– Здравствуй, – еще тише ответил новичок; в голосе его и тоне было что-то очень узнаваемое – для Романа.

– Когда?

– Завтра. Утром.

– Хорошо. Теперь приоткройся. Ты все помнишь? О воде?

Последовал звук, похожий на утвердительное междометие. О чем говорят эти двое? Они знают друг друга? Странно…

– Ты явился за двоими. С предпоследним… – продолжал старик, вздохнув. – Не живется вам…

Незнакомец промолчал. Аксакал поднялся на ноги:

– Рад был увидеть тебя. Рад буду встретить тебя, когда к тебе придет твой тринадцатый…

– Я тоже, – почти шепнул пленник. – Если он придет…

Дед-чеченец прошел мимо Романа, который лежал с колотящимся сердцем. Скрипнула створка ворот, лязгнул ржавый засов. Что-то неосязаемое, из-за чего мутились мысли Комарова, испарилось вместе с уходом старика.

О чем таком странном они говорили? Что все это может означать? А новичок-то не выглядит рабом… Этому у Романа есть два объяснения: либо парень совсем недавно попал в плен, либо здесь что-то нечисто. Если первое, то по своему печальному опыту Комаров знал: оказавшись тут, люди первое время находятся в полном смятении, их терзает непрерывный страх. Незнакомец – идеально спокоен. Даже провел демонстрацию силы перед этим пацаном-сторожем, которого здесь все боялись и ненавидели больше остальных хозяев. Ваха чуть струю не пустил в штаны. Такого мстительный и подловатый мальчишка новичку не простит.

Но есть и второй вариант, при котором пленник знал, что делает. И прекрасно понимал, что за бесчинство голову оторвут скорее Вахе, нежели ему. Хотя Комаров и отупел за полгода в статусе раба, но соображать еще не разучился. Тем более, когда речь шла о собственной, подвешенной на ниточке, жизни.

Если же «дело нечисто», самоуверенность парня, выдающего себя за пленника, может означать лишь одно: он вовсе не русский, а чеченец. «Подсадная утка». И сюда его поместили, желая что-то выведать. Возможно, у кого-то из рабов. Почему нет?.. Вот только у кого?..

Примерно так рассуждал Комаров, падая в круговерть сумбурных сновидений. Мама, Танька, довоенный Гудермес, Бахчисарай… Отец, который после развода забрал сына с собой в Крым, а дочь оставил бывшей жене. Мелькнула и исчезла спускающаяся по лестнице рыжеволосая девушка в подъезде того дома, где еще совсем недавно жил Роман… Хромой хан Теймер и хитроумный Одиссей… нет, не Одиссей, а ингуш Цаген… Войны, войны, войны. Правители и нищие. Затмение солнца. Снова рыжеволосая девушка, сбегающая по ступенькам, ее странный, хоть и брошенный вскользь, взгляд на него, на Комарова… Синие глаза пленного парня… Взгляд той девушки… Взгляд пленного… Взгляд девушки… Провал… Темнота. А потом яркий-яркий сон…

* * *

А вот Хусейну уже не спалось. В отличие от рабов, Горец не был изможден. В отличие от проходивших через этот аул боевиков, не был измучен бесконечными перестрелками и погонями. Но для хозяина дома, для старосты Удугова, он должен пока притворяться, что спит мертвым сном после долгого перехода и выматывающего преследования. До утра еще очень далеко. Как и до той таинственной операции, о подробностях которой знал только Ромальцев. Ромаха сейчас в безопасности, но утром, когда все начнется, он должен быть на свободе…

Горец не отдавал себе отчета, что тянет его к Владу. Он чувствовал, что Ромаха необходим ему. Прежде тот не разделял проявлений дружеских чувств Усманова, и Хусейн предпочитал не навязываться. Но несколько месяцев назад все изменилось. И Влад изменился. Он готов помогать Хусейну, не спрашивая, что, зачем и почему. Горец это знает. И со своей стороны также не поскупится, не струхнет, потребуйся помощь Ромальцеву. Это нормальная взаимовыручка, одобряемая тут, на Кавказе, воспетая в местном фольклоре, кодекс чести настоящего джигита. Но там, в России… Там все иначе. Слишком «добренький» вызывает подозрение, тем более, если он – чеченец. Порядочность почти приравнена к глупости. Хусейн узнал даже одну русскую поговорку, которой прежде не слышал: «Простота хуже воровства». В России нельзя оставлять двери незапертыми. Двери твоей души. Там каются, чтобы грешить дальше. Впрочем, все изменилось нынче и здесь, на родине Горца. Все превратилось в сущий ад…

Уехав из родного города, из Грозного, Хусейн до сих пор чувствовал себя в Ростове-на-Дону отщепенцем. Явной неприязни по отношению к нему окружающие не проявляли: он выглядел очень уверенно, внушительно и независимо. На улице его не останавливали, не просили предъявить документы, ведь внешне Хусейн казался более русским, нежели многие «русские по паспорту». Но в глубине души Усманова, как и в каждом человеке, жил маленький мальчик. Немного нерешительный, слегка растерянный. Чувствующий себя не в своей тарелке. Изгой на родине, он был не нужен и в Ростове. Его родители вернулись в Грозный в шестидесятых. Там и познакомились, хотя прежде жили почти рядом, в Аркалыке. В Грозном у них родился сын, Хусейн, а также его младший брат. Хусейн вырос, окончил школу, нефтяной институт, но через год после получения диплома им всем пришлось уехать. Семья Усмановых не стала дожидаться начала войны: уже в конце восьмидесятых – начале девяностых было понятно, что война будет, хотя многие просто не хотели в это верить.

К новым обстоятельствам молодой человек привыкал долго. Беспорядки в Грозном уже начались, а он все еще раздумывал, не появится ли возможность вернуться в Чечню. Родителям было проще: они привыкли к кочевой жизни. Вольный воздух степей, образ мыслей и поведение коренных жителей Казахстана – все это очень повлияло на переселенцев с Кавказа. В родной республике казахи вели себя как гости. Редко кто из них занимался хозяйством, отношение людей к земле было, по рассказам отца, очень пренебрежительным. Одно слово – дети кочевников, не знающих родины, да и не желающих знать ее. Вольные всадники, и дом их – юрта, которую где захотел, там и поставил. А не захотел – собрал и поскакал дальше. Разве можно уязвить сердце вечного странника, ворвавшись в его дом? Разве можно поработить душу человека-«перекати-поле»? Нет. Но древние умели платить за свою свободу, а времена меняются. И пришлось детям степей осесть. А дух отцов жил в них по-прежнему…

Очень много переняли у соседей-казахов насильно подселенные к ним вайнахи, прожив среди степей не одно десятилетие. Особенно – молодые чеченцы. В край своих дедов они возвращались другими: поверхностными, почти утратившими дух и мудрость предков, их культуру. Самым страшным проклятием у древних нахов было выражение: «Пусть в твоей сакле погаснет очаг!» Пока сакли пустовали, огонь погас во многих очагах. Сохранились лишь искорки – то здесь, то там. Пряча эти искорки, те, кто еще не утратил память, бежали прочь. Оставались другие, позабывшие все. Оставались, умирали, убивали, обманываясь заревом совсем иного огня… И не было победителей. Была только война, бесконечный бой. Монстр, восставший из небытия, исчадие, вырвавшееся из подземелий Этера[64]64
  Этер – языческий бог подземного царства в верованиях древних ингушей и чеченцев. Этеру поклонялись и приносили жертвы, а грешников он заставлял долго мучиться в предсмертной агонии.


[Закрыть], требовало новых и новых жертв. Жадная, ненасытная тварь…

«Хранителям искорок» теперь было нелегко создать свой очаг. Им снился дом. Нет, не тот, не нынешний, с черными пастями пустых оконных проемов, с обугленными стенами, которые изрешетили дыры от пуль и снарядов... А прежний, погруженный в яркую, буйную зелень деревьев, нарядный, подмигивающий уютным светом окошек. Каким они запомнили его навсегда…

Многие ростовчане подозрительно косились на Хусейна, когда узнавали о его национальности. Проблемы же с личной жизнью, с Настей, продолжались и после переезда. Родители Незабудки упрямо не хотели признавать их отношений, несмотря на то, что их дочь и Усманов были влюблены друг в друга со школьных лет и за это время он ни разу, ни словом, ни делом, не дал повод судить о себе как о плохом человеке.

Мать Аси (так называли девушку близкие) высказывалась о Хусейне примерно в таких выражениях: «Мы уехали из Грозного не для того, чтобы ты и здесь продолжала встречаться с этим своим чеченом. Нам не нужен зять из этих». Усмановы, конечно, тоже не были в восторге от сердечного выбора сына, однако проявляли большую сдержанность. О своей любимой Хусейн не слышал от них ничего дурного, но и обсуждать кандидатуру Насти на роль невестки они особо не жаждали. Эта ситуация тянулась уже многие годы. Вся проблема заключалась в национальности. Незабудка не давала согласие на замужество никому из кавалеров, обильно «поставляемых» матерью и теткой, в то же время и убегать с возлюбленным в неизвестность не решалась. Они оба считались с мнением родителей, их воспитали в строгости, и, наконец, они были довольно инфантильны. Достаточно всего лишь такого факта: дальше поцелуев и объятий их отношения не заходили, и в свои двадцать пять Ася оставалась девственницей. Усманов предлагал ей сделать какие-нибудь решительные шаги вроде побега или тайной регистрации брака, но Ася отступала в страхе перед своей и его родней. А делать что-то вопреки ее доброй воле ему не хотелось. В душе Хусейн ругал себя, в самые тяжкие минуты даже обзывал «не мужиком», однако ничто не сдвигалось с мертвой точки. Однажды в сердцах он сказал ей: «Я тебя украду!» Ася побледнела, ее затрясло, с ней едва не случилась истерика. И он замолчал, боясь, что ее родители осуществят угрозу перебраться в другой город, подальше от «этого чечена». Он, конечно, поехал бы следом, но... все повторилось бы, как в Грозном, как в Ростове. Бросить Настю он тоже не мог, хотя в отчаянии частенько подумывал, что вино, которое они месят в виноградной бочке уже много лет, давно скисло, превратилось в уксус и теперь жжет их обоих. Он любил Незабудку и знал, что она тоже любит его. Пусть по-своему, пусть не с той безоглядной пылкостью, страстью и безрассудством, как умеют любить своих избранников другие женщины. Но именно такая любовь, как у Насти, являлась для Хусейна главной ценностью. Хотя не хватало понимания, не хватало тепла, не хватало друзей. Настоящих. Таких, каких он, идеалист, навоображал себе в мечтах.

И потому Усманов инстинктивно тянулся к людям, которые не отторгали его, не смущались едва заметного, но все-таки акцента, не косились. Таких было мало. Но ради таких он готов был стоять горой. Видимо, все это и привело его в ту компанию, где он познакомился с Дмитрием, его парнями, а вскоре и с Владом. Уж здесь-то на паспортные данные внимание обращали в последнюю очередь. Смотрели больше, «что ты за фрукт» и можно ли тебе доверять. Однако назвать это настоящей дружбой было нельзя. А в дружбе, именно в дружбе нуждался тот «мальчишка», что никак не хотел покидать сердце и душу Хусейна. Не был Усманов одиночкой…

Когда Ромальцев попросил об одолжении – присмотреть за некой женщиной (которую, к слову, Хусейн в тот день так и не увидел, хотя просидел под ее окном почти сутки) – тот самый «мальчишка» в Горце несказанно обрадовался. Это был очевидный акт доверия: Хусейн понял, что речь идет о самом близком для Влада человеке, и отнюдь не о сестре. Выспрашивать подробности по законам кавказской этики не принято. Раз друг тебе говорит, что ему что-то нужно, то ему это действительно нужно. Не испытывая ни тени сомнения, не задумываясь о возможной опасности, Хусейн сразу дал согласие и честно выполнил обещание. С тех пор их приятельские отношения крепли. Ромальцев оказался очень интересным человеком и отнюдь не «размазней», как величал его Дмитрий Аксенов. Усманов был философом, очень эрудированным созерцателем, человеком неглупым, пусть и нерешительным в некоторых вопросах. И, как выяснилось, хваткий, дерзкий и прагматичный Влад имел с ним немало точек соприкосновения во взглядах на жизнь. Они беседовали часами, они говорили почти обо всем. Однажды Хусейн чуть было не рассказал ему о Незабудке, но вовремя остановился: Влад предпочитал не говорить о личном, а потому своей откровенностью приятель мог бы поставить скрытного Ромальцева в слишком неудобное положение.

О бенойской операции знали двое. Аксенов и Ромальцев. Полностью – только Ромальцев. Дмитрий – в общих чертах. Дмитрий не очень хотел втягивать сюда еще и Хусейна, однако помощь Усманова оказалась необходимой.

Влад, заваривший эту кашу со спецслужбами, должен был присутствовать вблизи места проводимой операции как гарант того, что его сведения были правдивы. Он хотел присутствовать там, дабы убедиться в успехе, увидев результат акции собственными глазами. И, наконец, у него было еще какое-то дело в одном из бенойских аулов, о чем он, по своему обыкновению, не распространялся.

То, что операция более чем серьезна, Хусейн понял уже с того момента, как были произнесены слова «Альфа» и «Вымпел». При этом он узнал, что в этих антитеррористических группах работали и спецназовцы-чеченцы, ингуши, осетины, однако они почти всегда отказывались участвовать в подобных мероприятиях, ссылаясь на риск последующей кровной мести им и их родным, если кому-то станут известны имена. Так было и на этот раз. И потому участие в операции Хусейна, хорошо подготовленного физически, было оправдано: инкогнито, он послужит своеобразным «прикрытием» Ромальцеву и сможет пригодиться, если потребуется переводчик, потому что жители Горной Чечни либо вообще не говорят по-русски, либо говорят очень плохо.

Влад не настаивал, он предложил приятелю право выбора даже после того, как посвятил его в некоторые планы будущей операции. Но Хусейн не отказался, и двойная опасность, о которой упредил друг, не смущала молодого человека нисколько. Дмитрий пообещал организовать эту «командировку» так, чтобы никто ничего не узнал об Усманове и его роли в бенойском деле.

Часть отряда «вымпеловцев» высадила Ромальцева с Усмановым близ того местечка, куда стремился Влад, и отправилась дальше, на север.

В лесу им пришлось немного подраться. Хусейн долго не мог заставить себя ударить друга в лицо. Влад разрешил его сомнения, уповая на рефлексы, напал на приятеля и подставился. Богатырский удар Горца последовал незамедлительно. Глядя на то, как Ромальцев обливается кровью, Хусейн тяжело вздохнул. Зато теперь, с раскровененными губами и в заляпанной одежде лже-пленник выглядел куда убедительнее.

Усманов перевернулся на спину и заложил руки за голову. Через маленькое окошко домика старосты было видно луну. Она была почти полной сегодня. И молодой человек вспомнил рассказ одной воркутинской девчонки, приезжавшей в Грозный на лето. Кажется, звали ее Женя. Хусейн хорошо помнил неправдоподобно белую кожу северянки. Большой компанией они сидели близ ворот дома Жениных бабки и деда, у которых девочка гостила на каникулах. Усманов играл на гитаре и пел: все говорили, что у него очень хороший голос. В один из вечеров, слушая песню приятеля, Женя смотрела на такую же – почти полную – луну и вдруг произнесла: «У ненцев и чукчей об этих пятнах на Луне говорят, что это один брат другого закалывает вилами». Хусейн присмотрелся. И ведь в самом деле: там будто бы кувыркались два человечка, между которыми торчала длинная кривая «палка», воткнувшаяся в нижнего…

– А верхний и правда на чукчу похож… – заметила тогда Незабудка-Ася. – В этой их шубе…

– Кухлянка, – поправила Женя. – У них шубы кухлянками называются. А поверх иногда нарядные камлейки надевают – вот и получается такой балахон, как там, – она указала в небо.

Брат брата вилами закалывает… Надо же такое выдумать… Хусейн улыбнулся.

Цепочка детских воспоминаний удлинялась, «звенья» прирастали друг к другу, потом все спуталось, и Усманов увидел красочный, очень яркий сон…

* * *

– Мне пора идти, Небтет, – Ал-Демиф слегка встряхнул за плечи свою возлюбленную и заглянул в ее глаза.

Жена Сетха, бледнея и холодея, сглатывала слезы. Ей почудилось вдруг, что она видит прекрасное лицо этого юноши последний раз в своей жизни. Ал-Демиф уже менялся, уже напускал на себя обманчивый вид ледяного и беспощадного слуги, главнокомандующего армии демонов. Таким он должен предстать перед своим приемным отцом, полководцем Сетхом.

– Поклянись мне, – Небтет не удержалась – бросилась за ним, схватила за руку покидающего оливковую рощицу Ал-Демифа, – поклянись мне, любимый, что после этого боя отречешься от Сетха и уедешь!

– Ты снова о прежнем… – поморщился молодой воин.

– Ты служишь Смерти. Ты знаешь об этом!

– Мы все служим ей. Бессмертных не существует, Небтет. Каждый наш шаг – это шаг навстречу Смерти.

– Не калечь свою душу, Ал-Демиф. Еще не поздно опомниться и уйти. Я уйду с тобой, если пожелаешь.

Он остановился. На его лице, мужественные черты коего заставляли вожделенно вздыхать многих знатных египтянок, отразилась борьба. Небтет гладила его плечи, укрытые черным плащом.

– Я желаю, – медленно произнес Ал-Демиф и слегка коснулся носом ее щеки – это была их самая нежная ласка. – И клянусь, что если уйдешь ты… уйдешь со мной… то это будет мой последний бой…

– Не говори так, – сердце сестры Исет и Усира больно сжалось от его слов.

Юноша не понял ее страхов. Он улыбнулся:

– Я оставлю армию твоего мужа, если останусь жив. Не ходи за мной, не стоит. Жди моего возвращения в этом саду, Небтет. Да будет благосклонна к тебе Маат.

Небтет смотрела ему вслед, но Ал-Демиф не оглянулся.

* * *

Бережет, бережет сестрица сынков своих незаконнорожденных! Сама, колдовством Нетеру гораздая, себя не пожалела, во главе стана сверкает, солнцеликая, а Хора и Хентиаменти укрыла…

Усмехнулся Сетх, взглянул на молча ждущего приказов воина – своего наследника, лучшего из лучших. Мрачен лик юноши. Не любит он демонов, а возглавлять их армию приходится…