Текст книги "Путём всея плоти"

Автор книги: Сэмюель Батлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

Глава XV

Гимн отвлёк меня, и только когда он закончился, я смог рассмотреть, что собой представляла конгрегация. Это были в большинстве своём фермеры – дородные, зажиточные мужики, пришедшие с окрестных ферм в радиусе до двух и трёх миль, кто в одиночку, кто с жёнами и детьми; яростные ненавистники папства и всего того, что кому-нибудь взбредёт в голову назвать папством; добрые и благонамеренные ребята, не выносившие всяческого рода теорий, консерваторы, чей идеал состоял в поддержании статус-кво, причём, пожалуй, с примесью любезных их сердцу элементов из старых добрых военных времён и с чувством обиды на то, что погода не вполне подчиняется их воле; только и мечтающие что о ценах повыше, да ставках работникам пониже, в остальном же тем более довольные, чем меньше происходит перемен; если не любящие, то, по крайней мере, допускающие все привычное и ненавидящие всё незнакомое; люди, которые пришли бы в одинаковый ужас как оттого, что кто-то стал бы при них сомневаться в истинности христианства, так и оттого, что кто-то стал бы при них осуществлять христианство на практике.

– Что может быть общего между Теобальдом и его прихожанами? – сказала мне Кристина, когда позже вечером мы сидели у них, и Теобальд куда-то отлучился. – Разумеется, нельзя роптать, но вы не поверите, как я страдаю оттого, что человека с такими способностями, как у Теобальда, забросили в такую дыру. Ах, если бы мы были в Гейсбери[73]73
  «Gay» – весёлый (современного переносного смысла этому слову во времена Батлера не придавали).


[Закрыть], где живут А и Б, и В, и лорд Г, то я, знаете ли, не чувствовала бы, что мы живём в пустыне; впрочем, я думаю, всё к лучшему, – добавила она, немного посветлев. – Ведь епископ будет заезжать к нам всякий раз, как будет посещать здешние места, а будь мы в Гейсбери, он, глядишь, заезжал бы не к нам, а к лорду Г.

Пожалуй, я сказал достаточно, чтобы у читателя создалось должное впечатление о том, в какого рода место забросила Теобальда судьба и на какого рода женщине он женился. Теперь о его занятиях. Вот он тащится по щиколотку в грязи вдоль деревенских аллей и нескончаемых просторов заросших ржанкой пастбищ, чтобы посетить умирающую жену некоего подёнщика. Он окармливает её хлебом и вином со своего стола, и притом довольно щедро. Кроме того, по его мнению, он доставляет ей то, что он любит называть духовным утешением.

– Боюсь, сэр, что я попаду в ад, – хнычет больная. – О, сэр, спасите меня, спасите, сделайте так, чтобы я не попала в ад! Я не могу, сэр, я умру от страха, меня в холодный пот бросает, как подумаю об этом.

– Миссис Томпсон, – веско говорит Теобальд, – вы должны иметь веру в драгоценную кровь Искупителя. Только Он один может вас спасти.

– А вы уверены, сэр, – говорит она, глядя на него с тоской в глазах, – что Он меня простит? – Ведь я не была хорошим человеком – о, не была, не была! И если бы только Бог сказал «да», сам, своими устами, когда я спрошу, прощаются ли мне мои грехи…

– Так ведь они уже вам прощены, миссис Томпсон, – говорит Теобальд с оттенком суровости в голосе, ибо они уже ходили по этой дорожке не раз и не два, и вот уже добрых четверть часа он выслушивает стенания несчастной. Тут он прерывает разговор молитвой из требника «Посещение больных», и бедняжке, охваченной благоговейным ужасом, уже не до выражений беспокойства о состоянии своей души.

– Вы не могли бы сказать мне, сэр, – восклицает она жалостно, видя, что он собирается уходить, – ведь вы можете сказать, что нет никакого страшного суда и никакого ада? Я могу смириться с тем, что нет рая, сэр, но с тем, что есть ад, не могу, не могу!

– Миссис Томпсон, – внушительно возражает он, – умоляю вас не допускать ни малейших сомнений относительно этих двух краеугольных камней нашей религии, особенно в такой момент. Если мы и можем быть в чём-то уверены, так это в том, что однажды предстанем пред страшным судищем Христовым, и что нечестивые будут низвергнуты в огнь неугасимый. Усомнитесь в этом, миссис Томпсон, – и вы пропали.

Несчастная в пароксизме страха зарывает горящее лицо в платок, и поток слёз приносит ей, наконец, облегчение.

– Миссис Томпсон, – говорит Теобальд, уже взявшись за ручку двери, – держите себя в руках, успокойтесь. Прошу вас, вы должны поверить моему слову: в день страшного суда все ваши грехи отмоются добела кровью Агнца, миссис Томпсон. Ей-ей, – восклицает он в экстазе, – будь они так же алы, как Его кровь, но убедятся яко снег, яко шерсть агнца![74]74
  См. Ис 1:18.


[Закрыть] – И он со всех ног бросается прочь из смрадной атмосферы лачуги на чистый воздух. О, как он благодарен Богу, что всё кончилось!

Он возвращается домой с сознанием, что исполнил свой долг и доставил утешение религией[75]75
  Намёк на «Утешение философией» Боэция?


[Закрыть] умирающей грешнице. В приходском доме его ожидает любящая супруга; она уверяет его, что не было и нет на свете священнослужителя, так заботящегося о благосостоянии своей паствы. Он охотно верит; у него природная склонность верить всему, что бы ему ни говорили, а кому же знать все обстоятельства дела, как не его жене? Бедняга! Он сделал всё, что мог, но что может рыба, вытащенная из воды? Он принёс хлеб и вино – да, это он может; он пойдёт туда снова и принесёт ещё хлеба и вина; день за днём тащится он по всё тем же заросшим ржанкой полям и в конце пути выслушивает всё те же мучительные слова о страшных предчувствиях, которые он изо дня в день заглушает, но не развеивает, и так изо дня в день, изо дня в день, пока, наконец, милосердное бессилие не сделает страдалицу равнодушной к своему будущему, и тогда Теобальд с удовлетворением отметит, что её душа успокоилась в мире с Иисусом.

Глава XVI

Он не любит эту сторону своей профессиональной деятельности – он ненавидит её, – но самому себе в этом не признаётся. В нём вообще укоренилась привычка не признаваться себе в каких-то вещах. И всё же его не оставляет смутное ощущение, что жизнь была бы много приятней, не будь на свете больных грешников, или хотя бы относись они поспокойнее к перспективе вечных мук. Он не ощущает себя в своей стихии. Вот фермеры – да, они выглядят так, как будто они в своей стихии. Они упитаны, полны здоровья, всем довольны; между ним и ими – глубокая пропасть. Тяжёлая складка ложится по углам его рта, лицо вытягивается, так что теперь, даже если бы он не носил чёрного сюртука и белого галстука, и ребёнок угадал бы в нём священника.

Он знает, что исполняет свой долг. Каждый прошедший день подтверждает это всё убедительней; впрочем, обязанностей у него совсем не много. Ему катастрофически нечем заняться. Ни одна из тех забав, которые сорок лет назад ещё не считались предосудительными для священника, его не привлекает. Он не ездит верхом, не стреляет, не рыбачит, не играет в гольф или крокет. Самообразование – нет, надо отдать ему должное, этого он никогда не любил; да и что в Бэттерсби могло бы его подвигнуть заняться самообразованием? Книг он не читает, ни старых, ни новых. Он не интересуется ни искусством, ни наукой, ни политикой, но настораживается, если в этих сферах появляется что-то новое и незнакомое. Да, он сам пишет свои проповеди, но даже его любящая супруга признаёт, что его сильная сторона не в том, что он произносит с кафедры, а в личном примере, который он подаёт всей своей жизнью (которая есть один непрерывный акт самопожертвования). После завтрака он удаляется в свой кабинет; он делает небольшие вырезки из Библии и с безукоризненной аккуратностью подклеивает их к другим небольшим вырезкам: это называется выявлять согласования между Ветхим Заветом и Новым. Наряду с этими вырезками он делает выписки – каллиграфическим почерком – из Mede[76]76
  Идентифицировать не удалось. Может быть, опечатка, и имеется в виду Беда Достопочтенный (672–735?), англосаксонский монах и летописец.


[Закрыть] (единственного, по утверждению Теобальда, человека, по-настоящему понимающего Книгу Откровения), из Патрика[77]77
  Видимо, св. Патрик (кон. IV – нач. V вв.), легендарный основатель христианской церкви в Ирландии.


[Закрыть] и других древних прорицателей. Он неизменно проводит за этим занятием полчаса ежедневно на протяжении многих лет, и то, что у него выходит, обладает несомненной ценностью. По прошествии скольких-то лет он начинает заниматься проверкой уроков у своих детей, и ежедневные, часто повторяющиеся вопли, доносящиеся во время этих занятий из кабинета, разносят по дому свою леденящую душу историю. Кроме того, он принимается собирать hortus siccus, или, попросту говоря, гербарий, и как-то раз, благодаря связям отца, его упоминают в журнале «Сэтердей-Мэгэзин» в качестве первого обнаружившего такое-то растение (забыл, какое именно) в окрестностях Бэттерсби. Этот номер «Сэтердей-Мэгэзин», переплетённый в красный сафьян, теперь красуется на столе в гостиной. Вот Теобальд хлопочет, копошится в саду; когда он слышит, как кудахчет курица, он мчится сообщить об этом Кристине, и тогда начинаются бурные поиски снесённого яйца.

Когда приезжали навестить Кристину две оставшиеся мисс Оллеби – а они временами наезжали, – они говаривали, что жизнь, которую ведут их сестра и зять, – сущая идиллия. Как счастлива оказалась Кристина в своём выборе – ибо легенда о том, что у Кристины был выбор, прочно укоренилась в семейном предании, – и как счастлив Теобальд со своею Кристиной! Во время таких визитов Кристина почему-то уклонялась от карточной игры, хотя обычно партия в криббидж или роббер в вист доставляли ей немалое удовольствие; сёстры, однако, хорошо понимали, что стоит им хоть раз намекнуть на это маленькое обстоятельство, и их уже никогда не пригласят в Бэттерсби, а эти посещенья отнюдь не были для них, говоря в целом, пустой тратой времени. При всей раздражительности, Теобальд никогда не срывал злобу на них.

По самой своей природе он чуждался людей, и если бы мог найти кого-нибудь, кто стряпал бы ему обеды и ужины, то, пожалуй, с удовольствием поселился бы на необитаемом острове. В глубине души он соглашался с Попом[78]78
  Александр Поп (1688–1744), английский поэт.


[Закрыть], сказавшим что-то вроде «величайшая докука человечеству – человек»[79]79
  Ничего такого Поп, по нашим сведениям, не говорил. Во всяком случае, этот афоризм считается принадлежащим самому С. Батлеру.


[Закрыть], – а женщина, разве что за исключением Кристины, – ещё худшая. Но при всём том, в присутствии гостей он держал хорошую мину гораздо успешнее, чем могли бы ожидать те, кто достаточно его знал.

Он также не упускал случая в разговоре коснуться имени какой-нибудь литературной знаменитости, с которой он познакомился в отчем доме, и очень скоро снискал себе такую репутацию, что она вполне удовлетворяла даже Кристину.

Кто ещё, спрашивается, такой integer vitae scelerisque purus[80]80
  «Цельный по жизни, грехом незапятнанный», начальный стих очень популярной (и даже положенной на музыку наподобие гимна) Оды XXII из книги II Горация (перевод наш).


[Закрыть], как мистер Понтифик из Бэттерсби? К кому ещё можно обратиться за советом, буде возникнет какая-либо проблема в приходских делах? В ком ещё так счастливо сочетается искренний, ни в чём не сомневающийся христианин с практичным и бывалым человеком? А ведь именно так его называли! На диво деловым человеком! И правда, если он обещал заплатить такую-то сумму к такому-то числу, то именно эта сумма и именно к этому числу выплачивалась, а это само по себе о многом говорит в отношении кого угодно. В силу своей прирождённой робости он не умел ловчить, особенно если была хоть малейшая угроза противодействия или гласности, а его корректное поведение и довольно строгая манера держаться оберегали его от обмана со стороны других. Выражение несказанного ужаса при любом проявлении непорядочности служило достаточно веским свидетельством того, что сам он был порядочен. Кроме того, никаких финансовых дел у него не было, если не считать самых тривиальных записей в мясной и хлебной лавках. Его вкусы – если таковые имелись, – были, как мы видели, просты; у него было 900 фунтов в год плюс бесплатный дом; жизнь в этой местности была дешева, и какое-то время ему не приходилось тратиться на детей, ибо детей не было. Так кто же, как не Теобальд, мог внушать зависть, а, следственно, и уважение?

И всё же, думается мне, Кристина была в целом счастливее своего мужа. Ей не надо было навещать больных прихожан, а заботы по дому и по ведению семейного бюджета не позволяли ей скучать без дела. Её главной обязанностью, как она не упускала случая заявить, был муж – любить его, почитать и создавать хорошее настроение. Надо отдать ей должное – она исполняла этот свой долг в меру своих сил. Было бы, пожалуй, лучше, если бы она не так часто уверяла мужа в том, что он – лучший и мудрейший из мужей, ибо никто из обитателей его маленького мирка и помыслить не мог сказать ему что-нибудь другое, и в скором времени он и сам уверился в этом как в самой несомненной истине. Что же до его темперамента, который по временам бывал прямо-таки бешеным, то при малейших признаках надвигающейся бури она принимала все меры к его успокоению. Она довольно рано поняла, что такой подход – самый безболезненный. Гром редко обрушивался на неё самоё. Ещё задолго до того, как они поженились, она внимательно изучала все его выходки, и теперь знала, когда надо подлить в огонь масла, а когда воды, и чтобы дымило при этом как можно меньше.

В делах денежных она была сама щепетильность. Теобальд выделял ей определённую сумму ежеквартально – на платье, на карманные расходы и на мелкие подарки и благотворительность. В этих последних статьях её щедрость была пропорциональна её доходу; одевалась она очень скромно, и всё, что оставалось, раздавала в виде подарков и пожертвований. Каким утешением было для Теобальда осознавать, что он имеет жену, которая никогда не введет его в незапланированный, даже самый грошовый расход! Не говоря уже о том, что она беспрекословно ему подчинялась, что её мнение всегда в точности совпадало с его мнением по любому вопросу, что она без устали уверяла его, что во всём, что ему придёт в голову сказать или сделать, он безусловно прав, – каким форпостом была для него её скрупулёзность в денежных делах! С годами он полюбил жену настолько, насколько его природа позволяла ему любить какое бы то ни было живое существо, и он был очень доволен собою за то, что не позволил помолвке расстроиться – достойное деяние, плоды которого он теперь пожинал. Даже если порой случалось, что Кристина превышала отпущенный ей квартальный бюджет, скажем, на тридцать шиллингов, или на пару фунтов, она всегда предоставляла Теобальду доскональный отчёт в том, откуда взялся дефицит – это могло быть непредсказуемо дорогое платье, которое, тем не менее, должно прослужить очень долго, или неожиданная свадьба, требующая более дорогого подарка, чем это позволительно в рамках расходных статей; при этом дефицит бюджета покрывался за счёт следующего квартала, или нескольких, даже если речь шла о единовременном перерасходе в каких-нибудь десять шиллингов.

Впрочем, лет через двадцать их семейной жизни Кристина утратила какую-то часть своей безупречности в денежных делах. На протяжении нескольких кварталов подряд у неё постепенно накапливалась недостача, пока не вылилась в хронический дефицит, подобие внутреннего национального долга, достигший семи или восьми фунтов. Кончилось тем, что Теобальд почувствовал неизбежную необходимость принятия мер и, воспользовавшись случаем – своей серебряной свадьбой, – объявил Кристине, что её долг аннулируется, но и в то же время попросил впредь соизмерять расходы с доходами. Она залилась слезами любви и благодарности, заверила его, что он – самый лучший, самый великодушный и щедрый из людей, и с того дня до самого конца их совместной супружеской жизни не потратила ни шиллинга сверх разрешённого.

Кристина ненавидела любого рода перемены не менее страстно, чем её супруг. У них с Теобальдом было практически всё, чего они могли только пожелать в этом мире – так зачем же, спрашивается, стремиться к переменам, итог которых невозможно предвидеть? Религия, по её глубокому убеждению, давным-давно уже достигла окончательной стадии развития, да и вообще, разве могла сколько-нибудь разумному человеку прийти в голову мысль о существовании веры более совершенной, чем та, которую исповедовала англиканская церковь? Она не могла себе представить социального положения более почётного, чем положение жены священника – ну, разве что лучше бы он был епископ. Но если принять во внимание, насколько влиятельный человек его отец, то вовсе не исключено, что Теобальд однажды станет-таки епископом, и тогда… тогда она на собственном горьком опыте убедится, что есть в практике англиканской церкви одно небольшое несовершенство – несовершенство не в вероучении, Боже упаси, но в повседневном укладе жизни, который она считала ущербным только лишь в одном конкретном аспекте. Я имею в виду то обстоятельство, что жене епископа не присваивается сан её мужа.

Это всё происки Елизаветы[81]81
  Королева Англии с 1558 по 1603 гг. Её царствование отмечено огромными достижениями в политике, экономике, культуре; при ней, после серьёзных трений между католичеством и протестантством, была восстановлена англиканская церковь.


[Закрыть]; всё же она была нехорошая женщина, очень сомнительных моральных качеств, да и к тому же в душе папистка. Может быть, и надо быть выше сугубо земных соображений – соображений высоты собственного положения, но мир таков, каков он есть, а в этом мире такие вещи имеют значение, независимо от того, хорошо это или плохо. Её влияние – не как какой-то там миссис Понтифик, а как жены, ну, скажем, епископа Винчестерского, было бы, несомненно, очень существенным. С её характером она не упустила бы ни унции своей весомости, окажись она когда-нибудь в сферах достаточно заметных, чтобы характер этот мог ощутимо проявляться; а уж в качестве леди Винчестер – или епископессы – звучит славно, не правда ли? – кто усомнится, что её воле к добру будет придано очень мощное подспорье? И всё это вдвойне славно оттого, что если у неё будет дочь, последняя епископессой не станет, разве что ей тоже выпадет на долю выйти за епископа, что маловероятно.

Так мечтала она в светлые свои дни; в другие же, отдадим ей должное, её одолевали сомнения, настолько ли духовен склад её души, насколько ему бы следовало быть. Она должна наступать и наступать, пока все враги её спасения не будут побеждены, и сам Сатана повержен в прах у её ног. Во время одного из таких приступов благочестия ей пришло в голову, что она оставит многих своих современниц далеко позади, если перестанет есть кровяную колбасу, к которой до тех пор щедро прикладывалась всякий раз, когда забивали свинью; и также, если она тщательно проследит, чтобы за её столом никогда не подавали птицу, убитую сворачиванием шеи, а только перерезыванием горла и спусканием крови[82]82
  Ветхозаветные запреты и предписания относительно пищи, обязательные для иудеев. Христианство не то чтобы отменило их, но сочло, наряду со многими другими концепциями Ветхого Завета, исполнившими с пришествием Христа (во Христе) своё назначение и потому утратившими актуальность.


[Закрыть]. Апостол Павел и иерусалимская церковь настаивали на насущной необходимости для новообращённых даже из язычников воздерживаться в пище от удавленины и от крови, и этот запрет они напрямую связывали с запретом на один из пороков, в омерзительности природы которого сомневаться не приходится[83]83
  Деян 21:25 («чтобы… хранили себя… от крови, от удавленины и от блуда»).


[Закрыть]; таким образом, могло оказаться полезным воздержаться от таких вещей в будущем и посмотреть, не появится ли от этого каких-нибудь заметных результатов духовного свойства. Итак, она начала воздерживаться, и у неё появилась уверенность, что с того самого дня, когда она решилась на это, она почувствовала себя сильней, чище сердцем и вообще женщиной во всех отношениях более духовного склада, чем была когда-либо до тех пор. Теобальд не придавал этим вещам такого большого значения, но поскольку не кто иной, как именно она определяла, что ему будет подано на обед, то она вполне могла позаботиться о том, чтобы это не была удавленная птица; что же до кровяной колбасы, то, по счастью, он ещё мальчиком наблюдал, как её делают, и так никогда и не сумел преодолеть своего к ней отвращения. Хорошо бы, считала она, чтобы этот обычай соблюдался более широко, чем было принято; вот тут-то ей – как леди Винчестер! – и представился бы случай совершить нечто такое, на что у простой миссис Понтифик не было и тени надежды.

Так и влачила свой счастливый век эта достойная пара – месяц за месяцем, год за годом. Читатель, если он перевалил за середину жизни и имеет знакомых в среде духовенства, припомнит, вероятно, десятки и десятки настоятелей и настоятельских жён, чьё материальное благосостояние было таким же, как у Теобальда с Кристиной. С высоты своего житейского опыта, обогащённый воспоминаниями, простирающимися чуть ли не на восемьдесят лет с тех времён, когда я был ребёнком в детской приходского дома, скажу, что я здесь изобразил скорее лучшие, чем худшие стороны жизни английского деревенского пастора, какой она была пятьдесят лет тому назад. Впрочем, должен признать, что ныне таких людей больше нет. Более единодушной и более, беря на круг, счастливой пары было не сыскать во всей Англии. И только одна печаль омрачала ранние годы их супружеской жизни: у них не было детей.

Глава XVII

Прошло время, и это горе тоже прошло. В начале пятого года супружества Кристина благополучно разрешилась мальчиком. Случилось это 6 сентября 1835 года.

Весть об этом сразу же послали старому мистеру Понтифику, и тот воспринял её с искренней радостью. Жена его старшего сына Джона рожала одних только дочерей, и он серьёзно опасался, как бы не прервалась мужская линия его рода. Так что эта весть была для него вдвойне благой и была встречена в Элмхерсте с такою же радостью, с каким неудовольствием на Уоберн-Сквере, где жило тогда семейство Джона.

Здесь этот зигзаг фортуны был воспринят как удар, тем более жестокий, что сетовать на него в открытую было невозможно; но счастливому деду не было ни малейшего дела до того, что и как воспринимали или не воспринимали в доме Джона Понтифика; он хотел внука и получил внука, и этого для всех должно быть достаточно; и раз уж миссис Теобальд стала на верный путь, она, может статься, подарит ему ещё и других внуков, ибо он не успокоится, пока их не будет по крайней мере три.

Он позвонил дворецкому.

– Гэлстреп, – сказал он торжественно, – я хочу спуститься в погреба.

Гэлстреп пошёл впереди со свечой в руке, и мистер Понтифик последовал за ним во внутренний подвал, где хранились самые отборные вина.

Он прошествовал мимо многих клетей; там был портвейн 1803 года, токай-империал 1792-го, бордо 1800-го, херес 1812-го, но мимо этих и многих других прошёл он, ибо не ради них спустился патриарх семейства Понтификов в свои заветные подвалы. Наконец, он остановился перед клетью, казавшейся пустою, пока пламя свечи не осветило её полностью, и тогда в ней обнаружилась единственная бутылка. Она-то и была предметом поисков мистера Понтифика.

Гэлстреп часто ломал голову над этой бутылкой. Её заложил туда сам мистер Понтифик более десятка лет тому назад по возвращении от своего друга, знаменитого путешественника доктора Джонса; но на клети не было никакого ярлыка, который указывал бы на её содержимое. Не раз и не два, когда хозяин уезжал и забывал дома ключи, что иногда случалось, Гэлстреп подвергал бутылку всем мыслимым испытаниям, на какие только мог решиться, но она была запечатана с такой тщательностью, что мудрость так и оставалась зябнуть на ветру[84]84
  Шекспир. «Всё хорошо, что хорошо кончается» («Конец – делу венец»).


[Закрыть] – ибо он так ничего и не выяснил.

И вот сейчас тайна раскроется! Но – увы! Похоже, что последний шанс попробовать хоть каплю из заветной бутылки уплывает навеки, ибо мистер Понтифик самолично берёт бутылку в руки, внимательно осматривает запечатанное горлышко и подносит к свету. Он удовлетворённо улыбается и с бутылкой в руке направляется к выходу.

Катастрофа! Он спотыкается о пустую корзину; раздаётся шум падения, звон разбитого стекла – и в тот же миг пол покрывается жидкостью, которую так тщательно хранили на протяжении стольких лет.

Со свойственным ему присутствием духа мистер Понтифик выпалил в Гэлстрепа предупреждением об увольнении ровно через месяц. Затем он поднялся и затопал ногами, прямо как Теобальд, когда Кристина не хотела заказывать для него обед.

– Это вода из Иордана, – гневно закричал он. – Я хранил её для крещения моего старшего внука! Чёрт бы вас побрал, Гэлстреп, как вы смеете быть таким дьявольским растяпой! Валяются тут проклятые корзины по всему подвалу!

Я удивляюсь, что вода священной реки не встала дыбом, чтобы покарать святотатца. Гэлстреп впоследствии рассказывал другим слугам, что при этих словах хозяина кровь застыла у него в жилах[85]85
  Приглашаем читателя не удивляться такой реакции, ибо эти, вполне для нас невинные, выражения для описываемых времён и персонажей действительно были из ряда вон выходящими ругательствами.


[Закрыть].

Однако, услышав слово «вода», он снова понял, на каком он свете, и стремглав бросился на кухню. Хозяин ещё не успел как следует заметить его отсутствия, а он уже вернулся с губкой и тазиком и начал промокать воды Иордана, как если бы это были пролитые помои.

– Я отфильтрую её, сэр, – сказал он кротко. – Будет совершенно чисто.

Мистера Понтифика это предложение обнадёжило, и его немедленно, не сходя с места, привели в исполнение с помощью промокательной бумаги и воронки. В результате спасённой оказалось полбутылки воды, что сочли достаточным.

Далее последовала подготовка к поездке в Бэттерсби. Мистер Понтифик заказал добрых несколько корзин отборнейшей еды, приготовил добрую корзину отборного питья. Я сказал «отборного» вместо «отборнейшего»? А это потому, что, хотя в первом порыве страсти он отобрал действительно из лучших своих вин, по размышленьи зрелом он решил, что всё хорошо в меру, и коли уж он расстаётся с лучшей своей водой из реки Иордан, вина он пошлёт всё-таки не самые отборные.

Перед тем как отправиться в Бэттерсби, он остановился на пару дней в Лондоне, что делал теперь нечасто – семьдесят лет всё-таки, и уже практически отошёл от дел. Семейство Джона Понтифика, зорко за ним следившее, обнаружило к своему вящему негодованию, что он навещал в городе своих адвокатов.