Текст книги "Путём всея плоти"

Автор книги: Сэмюель Батлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

Глава LXXVI

Зима принесла тяжёлые испытания. Эрнест сумел продержаться только тем, что продал пианино. Этим он, судя по всему, отсекал последнее звено, связывавшее его с прошлой жизнью, и навсегда опускался на уровень мелкого лавочника. Он чувствовал, что как бы низко ни опускался, его страдания не могут продлиться слишком долго, потому что иначе он просто умрёт.

Он теперь ненавидел Эллен, и они уже не ладили совсем никак. Если бы не дети, он оставил бы её и уехал в Америку, но оставить детей на Эллен он не мог и взять с собой тоже не мог, потому что не знал, как это делается, и не знал также, куда их в Америке девать. Если бы у него ещё оставались жизненные силы, он, наверное, в конце концов, всё-таки взял бы детей и уехал, но энергия его иссякла; дни шли за днями, и ничего не делалось.

Всё его богатство теперь составляли несколько шиллингов, да то немногое, что можно было бы выручить продажей имущества; ноты, картины и остатки принадлежавшей ему мебели принесли бы три, ну четыре фунта. Он подумал было зарабатывать пером, но писать давно уже разучился; ни единой идеи не зрело в его голове. Куда ни кинь, нигде никакой надежды; конец если уже не наступил, был в очень обозримых пределах; вот-вот он столкнётся лицом к лицу с самой настоящей нуждой. Когда он видел бедно одетых людей, в лохмотьях и босых, он думал – не быть ли и ему в таком же виде месяц-другой спустя. Безжалостная, неодолимая рука судьбы схватила его за горло и тащила, тащила, тащила вниз. Он же тянул свою лямку, каждый день обходя торговые точки, закупая одежду из вторых рук, проводя все вечера в её чистке и починке.

Однажды утром, возвращаясь из одного дома на Уэст-Энде, где он купил у одного из слуг поношенную одежду, он наткнулся на небольшую толпу людей, собравшуюся вокруг огороженной травяной лужайки в Грин-парке.

Стояло прелестное, мягкое весеннее утро на исходе марта, не по сезону благодатное; даже эрнестова меланхолия на время рассеялась от этого вида весны, объявшей небо и землю; но тоска скоро вернулась, и он с грустной улыбкой сказал себе: «Может быть, кому-то она и приносит надежду, но мне отныне надежды нет».

С этой мыслью в голове он влился в толпу у ограды и увидел, что она забавляется видом трёх очень маленьких ягнят, может быть, одного или двух дней от роду, которых отделили для безопасности от остальных населявших парк животных.

Они были такие хорошенькие, а жителям Лондона так редко удаётся видеть ягнят, что вовсе не удивительно, что всякий останавливался, чтобы на них взглянуть. Эрнест обратил внимание, с каким необычным азартом наблюдает за ними, перегнувшись через перегородку, огромный, глуповатого вида помощник мясника с висящим на плече подносом, полным мяса. Эрнест смотрел на этого малого и улыбался абсурдности такого восторга, когда вдруг ощутил на себе внимательный взгляд; на него в упор глядел человек в форейторской ливрее, который тоже остановился полюбоваться на ягнят и стоял у противоположной стороны ограды. Эрнест тут же узнал в нём Джона, старого отцова кучера из Бэттерсби, и немедленно подошёл.

– Ну и ну, мастер Эрнест, – сказал тот с сильным акцентом северянина, – а я только нынешним утром вас вспоминал. – И они от души пожали друг другу руки. Джон прекрасно устроился на Уэст-Энде. Он сказал, что изрядно преуспел с тех пор, как покинул Бэттерсби, если не считать первых двух лет, которые, добавил он, скорчив гримасу, чуть его не доконали.

Эрнест спросил, что это значит.

– Ну как, – отвечал Джон, – ведь я, понимаете, всегда очень засматривался на эту девчушку, Эллен, ну, вы ещё за ней бежали, мастер Эрнест, и часы отдали. Ну вы не могли забыть этот день, ну неужели! – И он засмеялся. – Не знаю, или это я был отцом того ребёнка, что она уносила с собой из Бэттерсби, или нет, но очень спокойно может статься, что я. Ну, в общем, я, как уехал от вашего батюшки, то через несколько дней ей написал на один там условленный адрес, что, мол, поступлю так, как положено, и так и поступил, ибо женился на ней через месяц после того. Эй, Господи помилуй, да что это с ним? – Ибо на последних словах его повести Эрнест побелел как полотно и стал склоняться на перила ограды.

– Джон, – сказал мой герой, судорожно глотая воздух, – ты уверен в том, что ты говоришь, – ты действительно женился на ней?

– Конечно, уверен, – отвечал Джон. – Я женился на ней в присутствии регистратора в Лэтчбери 15 августа 1851 года.

– Дай мне опереться на твою руку, – сказал Эрнест, – отведи меня на Пикадилли и посади на извозчика, и если у тебя есть время, поедем со мной к мистеру Овертону в Темпль.

Глава LXXVII

Не знаю, кто больше радовался этому вновь открывшемуся обстоятельству – что Эрнест никогда не был легально женат, – он сам или я. Впрочем, на него радость открытия произвела действие ошеломительное. Груз свалился с его плеч, и от непривычной лёгкости, с какой он теперь двигался, кружилась голова; всё у него разлетелось вдребезги, и оттого ощущение им самого себя разлетелось тоже; он был как тот, кто, очнувшись от тяжёлого ночного кошмара в уюте и безопасности своей постели, всё ещё не может поверить, что комната не наполнена вооружёнными людьми, готовыми на него наброситься.

– А я ещё жаловался, – говорил он, – не далее как час назад, что у меня не осталось надежды! А я ещё жаловался на судьбу неделю за неделей, сетовал, что она улыбается кому угодно, но только не мне! Да кому когда хоть наполовину так везло, как мне?

– Да, – отвечал я, – тебе сделали прививку от супружества, и ты выздоровел.

– И всё равно, – сказал он, – я был к ней очень привязан, пока она не начала пить.

– Возможно; но кто это – Теннисон? – сказал: «Лучше любить и потерять, чем вовсе не терять»[254]254
  Ничего подобного Теннисон, конечно, не говорил, а известный афоризм заканчивается словами «чем вовсе не любить».


[Закрыть]?

– Вы неисправимый холостяк, – было мне ответом.

Потом у нас состоялся долгий разговор с Джоном, которому я тут же на месте вручил пятифунтовую бумажку. Он рассказал, что Эллен начала пить ещё в Бэттерсби; её приучил к этому повар; Джон знал об этом, но так её любил, что пошёл на риск и женился на ней, чтобы спасти её от улицы, надеясь, к тому же, что сумеет удержать её от пьянства. С ней у него вышло точно так же, как у Эрнеста: она была ему прекрасной женой, пока не пила, и совсем негодной потом.

– Во всей Англии, – сказал он, – не найдёшь девушки такой добросердечной, миловидной и работящей, какой была она, ни также никто лучше её не знает, что надо мужчине, как его ублажить – если только не позволять ей пить; но её не удержать; она ловка – из-под носа уведёт, ты и не заметишь. Если больше нельзя заложить или продать твои вещи, она украдёт у соседей. Так она и нажила себе неприятности. Эти шесть месяцев, что она провела в тюрьме, мне было бы гораздо лучше, если бы я знал, что она никогда оттуда не выйдет. Но она вышла, и двух недель не прошло, как она стала таскать из лавок и разгульничать, всё деньги добывала на выпивку. Ну, я вижу – ничего с ней поделать не могу, это просто мне погибель, и я от неё ушёл, приехал в Лондон, опять нанялся на службу, а что сталось с нею, так и не знал, покуда вы с мастером Эрнестом мне не рассказали. Только не говорите ей, что меня видели.

Мы уверили его, что сохраним тайну, и он ушёл, многократно выразив свои самые тёплые чувства к Эрнесту, ибо был к нему всегда весьма привязан.

Мы обсудили положение и решили, что прежде всего заберём у Эллен детей, после чего договоримся с ней об опеке над ними; что до неё самой, то я предложил выплачивать ей некоторое содержание, скажем, фунт в неделю, с условием, что от неё не будет никаких неприятностей. Эрнест не видел, откуда бы взяться этому фунту в неделю; я успокоил его, сказав, что платить буду сам. Дню не прибавилось ещё и двух часов, как мы уже забрали у Эллен детей, к которым она всегда проявляла полное безразличие, и поручили их попечительству моей прачки, добродушной женщины с материнскими склонностями, которой дети сразу понравились, а она им.

Дальше предстояла хлопотная задача как-то избавиться от их несчастной матери. У Эрнеста холодело сердце при мысли о том потрясении, которое доставит ей разрыв. Он всегда полагал, что все вокруг имеют право претендовать у него на что-то за некие неоценимые услуги, ему оказанные, или же за некий невосполнимый ущерб, который нанёс им он; данный, впрочем, случай был настолько ясен, что совесть Эрнеста сопротивлялась не слишком.

Я не видел причин тому, чтобы Эрнест лишний раз мучился разговором с женою, и поручил уладить дело мистеру Оттери. Оказалось, что нам не следовало так уж расстраиваться, воображая душевные терзания Эллен по случаю возврата в положение отверженной. Эрнест поговорил с миссис Ричардс, той самой соседкой, которая вызвала его в день, когда он впервые узнал об алкоголизме жены, и кое-что выяснил по части отношения Эллен ко всему этому делу. Она не проявила ни малейших угрызений совести, а только сказала: «Слава тебе, Господи, наконец-то!». Зная при этом, что её брак с самого начала был недействителен, она, судя по всему, считала сие обстоятельство не более как мелочью, не стоящей того, чтобы в нее вникать. Что же до разрыва Эрнестом, то это, сказала она, будет хорошо и для него, и для неё.

– Такая жизнь, – говорила она, – не по мне. Эрнест мне не пара; ему нужна женщина получше меня, а мне – мужчина похуже его. Мы бы вполне поладили, коли не жили бы как муж с женой, но я привыкла, чтобы у меня было собственное местечко, пусть хоть какое, и уже много лет так, и мне неприятно, чтобы Эрнест или любой другой мужчина там постоянно болтался. К тому же он слишком уж правильный: тюрьма ему ни капельки не пошла на пользу; он остался такой же серьёзный, как будто никогда и не сидел, никогда не накричит, не ругнется, что б ни случилось; я поэтому его боюсь, вот и пью всё больше. Да разве можно нам, бедным девушкам, вот так взять да и выскочить в приличные дамы; нет, это для нас слишком, не в коня корм; нам что надо – надо дружка, а то и двух, да постоянных, чтобы не дали с голоду помереть, да иногда заставляли себя хорошо вести какое-то время кряду. Такое нам ещё можно, а уж больше – никак. Пускай себе забирает детей; он для них больше сделает, чем я; а что до денег, так пусть даёт или не даёт, это он как хочет, он мне никогда ничего плохого не сделал, и я не буду приставать; но если и вправду хочет мне их всучить, ну, оно и к лучшему.

И дала всучить себе деньги.

«И я, – думал про себя Эрнест, когда всё было оговорено, – считал себя невезучим человеком!»

Пожалуй, уместно будет сказать сейчас всё, что ещё осталось сказать об Эллен, и покончить с этой темой. В последующие три года она регулярно, каждый понедельник поутру, появлялась у мистера Оттери за своим фунтом. Она всегда бывала опрятно одета и выглядела такой тихой и симпатичной, что никто не мог бы заподозрить ничего об её прошлом. В первое время она иногда пыталась получить деньги авансом, но после трёх-четырёх неудачных попыток – каждый раз она приводила самую что ни есть жалостливую историю – сдалась и получала свои деньги без слова. Однажды она пришла со страшным синяком под глазом – «мальчишка бросил камень и случайно попал в глаз», но по истечении этих трёх лет в целом выглядела совершенно такою же, как и вначале. Потом она сообщила, что снова собирается замуж. Мистер Оттери при этом известии её принял и объяснил, что она, скорее всего, опять будет повинна в двоемужии. «Зовите это, как вам угодно, – отвечала она, – но мы с Биллом, подмастерьем мясника, уезжаем в Америку, и я надеюсь, что мистер Понтифик обойдется с нами по-божески, не прекратит выплаты». От Эрнеста вряд ли можно было ожидать чего-нибудь подобного, так что парочка отбыла с миром. У меня такое ощущение, что синяк под глаз подарил ей именно Билл, и тем снискал себе ещё большее её благоволение.

Судя по имеющимся у меня – весьма скудным – сведениям, эта парочка прекрасно ладила между собой; в Билле Эллен нашла гораздо более подходящего спутника жизни, чем Джон и Эрнест. Ко дню рождения Эрнест обыкновенно получает конверт с американской маркой, в котором содержится закладка для книги с какой-нибудь хлёсткой надписью или салфеточка с благочестивым текстом, или иной подобный знак внимания, но никогда не письмо. О детях она не вспомнила ни разу.

Глава LXXVIII

Эрнесту в это время было уже двадцать шесть, и через полтора года с небольшим ему предстояло войти во владение своими деньгами. Я не видел причин отдавать их ему раньше срока, установленного самою мисс Понтифик; в то же время мне не хотелось, чтобы он после случившегося и дальше продолжал содержать мастерскую на Блэкфрайерз. Я ведь только теперь осознал, сколько он перестрадал, насколько близко к подлинной нужде привели его пагубные привычки его так называемой жены.

Впрочем, я и раньше замечал на его лице печать старческой утомлённости жизнью, но был слишком ленив или видел слишком мало надежды выиграть затяжную войну с Эллен, чтобы проявить внимание и разузнать то, что мне разузнать, пожалуй, следовало. И всё же я плохо себе представляю, что тогда было в моих силах сделать, ибо расстаться с женой он мог единственно только узнав то, что в конце концов и узнал, а пока он жил с нею, ничто бы ему не помогло.

Всё-таки я прихожу к выводу, что был прав; думается мне, всё в итоге обернулось к лучшему просто оттого, что событиям был дан их естественный ход – и уж как бы они ни повернулись, для меня всё это было так запутано, что пытаться вмешиваться, пока Эллен находилась на сцене, я не мог; теперь же, когда её не стало, весь мой былой интерес к моему крестнику возродился с новой силой, и я без конца прокручивал в голове, как мне лучше всего с ним поступить.

Прошло уже три с половиной года с тех пор, как он переехал в Лондон и начал жить, так сказать, самостоятельно. Шесть месяцев из этого времени он был священником, шесть месяцев сидел в тюрьме и два с половиной года приобретал двойной опыт – бизнеса и семейной жизни. Могу сказать, что он потерпел провал во всём, что ни предпринимал – даже в качестве заключённого; и, однако же, все его поражения были в моём понимании настолько похожи на победы, что я совершенно спокойно счёл его достойным всех невзгод, на волю которых я мог его оставить; единственным моим опасением было вмешаться там, где предоставить его самому себе было бы для него гораздо лучше. В целом я заключил, что три с половиной года ученичества на стезе суровой жизни – это достаточно; мастерская много ему дала; она позволила ему хоть как-то держаться на плаву, когда он сильно нуждался; она заставила его полагаться на самого себя и научила видеть выгодные возможности там, где ещё несколько месяцев тому назад он видел бы только непреодолимые трудности; она взрастила в нём чувство сострадания, заставив понять людей низких сословий, а не ограничивать свой кругозор взглядами, принятыми в верхних слоях общества. Когда он, ходя по улицам, видел книги на лотках у букинистов, безделушки у антикваров и вообще всю кишащую вокруг нас бесконечную коммерческую деятельность, он понимал её и сочувствовал этом людям так, как никогда не мог бы, если бы не держал магазинчика сам.

Он часто рассказывает мне, как, глядя из окна вагона на густонаселённые пригороды, на бесконечные улочки, набитые обветшалыми домами, он старался вообразить, какие люди в них живут, чем занимаются и что чувствуют, и понимал, как близко всё это к тому, что делал и чувствовал он сам. Теперь, говорит он, он знает об этом всё. Я не очень знаком с автором «Одиссеи» (сдается мне, кстати, что он был священником), но он попал точно в яблочко, увековечив своего типичного мудреца как человека, знающего «дела и чаянья многих». Сравнится ли с этой любая другая культура? Какой ложью, каким мерзким, каким удушающим растлением виделся Эрнесту теперь весь его школьный и университетский путь в сравнении с жизнью заключённого и потом портного на Блэкфрайерз! Мне приходилось слышать, как он говорил, что прошёл бы снова через все те же муки только ради того, чтобы обрести это глубокое проникновение в дух греческой пантомимы и глубинно-английской драмы. И, опять же, как только не укрепилась за эти три года его уверенность, что он сумеет выплыть, если его забросит на глубину!

Но, как я уже сказал, я счёл, что мой крестник повидал жизнь и её подводные течения как раз в той мере, чтобы извлечь из этого пользу, и что ему настало время начать вести образ жизни, более соответствующий его перспективам. Тётушка его желала, чтобы он хлебнул лиха, и он хлебнул, и с лихвой, но теперь мне не нравилась мысль о том, что он из мелких лавочников вдруг выскочит в богачи с доходом в три-четыре тысячи фунтов в год. Слишком резкий переход от бедности к достатку столь же опасен, как и наоборот; кроме того, бедность изматывает; она должна быть как бы эмбриональным состоянием, через которое человеку надо пройти, чтобы потом переход в новые состояния проходил безболезненно, но, подобно кори и скарлатине, лучше переболеть ею в лёгкой форме и в раннем возрасте.

Ни один человек в мире не гарантирован от потери последнего гроша, разве что он уже узнал, почем фунт лиха. Как часто приходится слышать от женщины средних лет и тихого семейного мужчины, что нет, они чужды азарта; ОНИ – о, они никогда близко не подойдут к спекулятивным инвестициям, но только к самым надёжным, самым испытанным, а что до неограниченной ответственности – ах-ах, ах-ах – и они вздымают горе глаза и руки.

Когда слышишь такие разговоры, можно сразу распознать за ними лёгкую жертву первого встречного авантюриста; как правило, такой человек, когда придёт время, вывернет наизнанку собственную аргументацию и скажет, что при всей своей природной осторожности и при всём понимании того, насколько глупо пускаться в спекуляции, он знает, что существуют такие виды вложения денег, которые называют спекулятивными, тогда как на самом деле они таковыми не являются, – и он вынет из кармана деньги на открытие золотых приисков в Корнуолле. И только после фактической потери денег он понимает, насколько ужасная вещь эта потеря денег, и осознаёт, как легко их потерять, если дерзнуть отступить от самой середины самой протоптанной стези. Эрнест свою долю лиха хлебнул: он пережил свой приступ бедности в достаточно юном возрасте и в достаточно тяжёлой форме, чтобы даже при малой доле разумности никогда её не забыть. Большей удачи я не стал бы желать никому, при условии, конечно, что непоправимый вред не нанесён.

Этот предмет волнует меня так сильно, что будь моя воля, я ввёл бы уроки игры на бирже в каждой школе. Мальчикам полагалось бы читать «Мани-Маркет Ревью», «Рейлуэйз-Ньюс» и все самые лучшие финансовые газеты, и они должны были бы учреждать собственную фондовую биржу, на которой пенсы ходили бы как фунты. И пусть они посмотрят, как гонка за богатством «выденьговывается» в реальной жизни. Директор школы назначал бы премию самому расчётливому дилеру, а тех, кто раз за разом теряет деньги, исключали бы из школы. А если какой-нибудь мальчик окажется финансовым гением и заработает на бирже – прекрасно, пусть себе спекулирует от души.

Если бы университеты не были худшими в мире учителями, я бы желал видеть кафедры спекуляции, учреждённые в Кембридже и Оксфорде. Впрочем, когда я размышляю о том, что из всех стоящих занятий на свете Оксфорд и Кембридж хорошо умеют только готовить пищу, грести и играть в крокет и другие игры, для каковых занятий кафедр не существует, я начинаю бояться, что учреждение кафедры не обернётся обучением молодых людей спекуляциям на бирже, ни также обучением тому, что спекулировать нельзя, а просто сделает из них плохих спекулянтов.

Мне известен случай, когда один отец воплотил эту мою идею в жизнь. Он хотел, чтобы его сын научился не слишком верить блестящим каталогам и пламенным статьям, и нашёл для него пятьсот фунтов, которые он должен был вложить в соответствии с собственной интуицией. Отец ожидал, что сын потеряет деньги, но этого не произошло, ибо мальчик старался изо всех сил и играл так осторожно, что деньги всё росли и росли, пока отец не забрал их обратно, включая и прирост – как ему было угодно выразиться, в порядке самокомпенсации.

Я тоже наделал ошибок с деньгами – где-то году в 1846, когда все их делали. На протяжении нескольких лет я был так напуган и так сильно мучился, что когда (благодаря доброму совету брокера, у которого до меня состояли клиентами мои отец и дед) в конце концов выиграл, а не проиграл, больше после этого никаких выходок не допускал, а держался всегда как только мог близко к середине самой что ни на есть срединной колеи. Собственно, я старался сохранить свои деньги, а не наращивать их. С эрнестовыми деньгами я поступил так же, как и со своими собственными, именно же, вложил в обычные акции Мидленд-банка, согласно наставлениям мисс Понтифик, и оставил в покое. Я знал – сколько бы ни я старался, всё равно вряд ли сумел бы увеличить размер собственности своего крестника на половину того, как она выросла без всяких моих стараний.

Акции Мидленда в конце августа 1850 года, когда я продал облигации мисс Понтифик, шли по 32 фунта за стофунтовую акцию. Все пятнадцать тысяч эрнестовых фунтов я вложил по этой цене и так и не менял инвестиции почти до самого того времени, о котором сейчас написал, то есть до сентября 1861 года. Тогда я продал по 129 фунтов за акцию и вложил в обычные акции железнодорожной компании «Лондон энд Норт-Уэстерн», которые, как мне сказали, имели больше шансов вырасти, чем акции Мидленда. Я купил их по 93 фунта на 100, и мой крестник ещё и сейчас, в 1882 году, их всё ещё держит.

Исходные 15 000 фунтов за одиннадцать лет превратились в 60 000; накопленный процент, который я, естественно, тоже вкладывал, составил ещё 10 000; итого Эрнест стоил тогда 70 000 фунтов. В настоящее время он стоит примерно вдвое больше – и всё это результат того, что я оставил деньги в покое.

При всей огромности тогдашнего эрнестова состояния оно должно было вырасти ещё больше за те полтора года, что ещё оставались до его вступления во владение им, так что к тому моменту ему предстояло получать доход в 3500 фунтов в год.

Я хотел, чтобы он научился бухгалтерии по методу двойной записи. Мне в юности и самому пришлось овладеть этим не слишком трудным искусством; овладев же, я полюбил его и считаю самым важным и необходимым, после чтения и письма, разделом обучения любого молодого человека. Итак, я положил, что Эрнесту тоже следует им овладеть, и предложил ему стать моим казначеем, моим счетоводом, распорядителем моих тайных сокровищ – ибо я назвал своею сумму, выросшую, согласно показаниям моего гроссбуха, с 15 000 до 70 000 фунтов стерлингов. Я сказал ему, что собираюсь начать расходовать эти сокровища, как только сумма достигнет 80 000.

Через несколько дней после того, как Эрнест обнаружил, что по-прежнему холост, в самом начале медового месяца, так сказать, своей новообретённой холостяцкой жизни, я выложил ему свой замысел, высказал пожелание, чтобы он забросил свою мастерскую и предложил 300 фунтов в год за управление (в той мере, в какой управление вообще требовалось) его собственными деньгами. Изымать эти 300 фунтов я поручил ему, ясное дело, из этих самых денег.

Если ему чего-либо и недоставало до полного счастья, то как раз этого. Вот, за каких-нибудь три-четыре дня он освободился от самой отвратительной, самой безнадёжной любовной связи, какую только можно вообразить, к тому же и беззаконной, и в то же время поднялся от жизни почти убогой к доходу вполне для него приличному.

– Фунт в неделю для Эллен, – так он думал, – а остальное мне.

– Нет, – сказал я. – Фунт в неделю для Эллен мы тоже будем вычитать из тех денег. 300 фунтов – это чистыми, только для тебя.

Я остановился на этой сумме потому, что именно её назначил мистер Дизраели для Конингсби[255]255
  Герой романа «Конингсби, или Новое поколение» (1844) английского политического деятеля и писателя Бенджамина Дизраели (1804–1881).


[Закрыть], когда удача совсем уже того покинула. Мистер Дизраели, по всей видимости, считал 300 фунтов в год самой маленькой суммой, на которую Конингсби мог хоть как-то сводить концы с концами; ну, год-два, полагал он, его герой на такую сумму протянет. В 1862 году, о котором я пишу, цены выросли, но не так сильно, как они выросли с тех пор; с другой стороны, Эрнест до этого не имел таких расходов, как Конингсби, так что в целом, полагал я, 300 фунтов в год будут как раз подходящей для него суммой.