Текст книги "Путём всея плоти"
Автор книги: Сэмюель Батлер
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)
Глава LX
Эрнест отправился домой и до обеда занимался изучением комментариев декана Алфорда к различным вариантам евангельских рассказов о воскресении Иисуса, следуя совету мистера Шоу и стремясь не к тому, чтобы доказать, что все они точны, а чтобы выяснить, точны ли они. Ему было не важно, к какому результату он придёт, но он был исполнен решимости к тому или иному результату непременно прийти. Дойдя до конца Алфордовых комментариев, он выяснил, что они приходят-таки к результату, именно же, что никому ещё не удалось привести все четыре рассказа в полное соответствие друг с другом, и что сам декан, не видя для себя шансов преуспеть лучше, чем его предшественники, советует принять всю историю на веру – а к этому Эрнест готов не был.
После обеда он пошёл погулять и вернулся только к ужину, в половине седьмого. Подавая ему ужин – бифштекс с пинтой крепкого пива, – миссис Джапп сообщила, что мисс Сноу будет очень рада принять его примерно через час. Новость его смутила, ибо в мыслях у него был такой разброд, что обращать кого бы то ни было ему нынче не хотелось никак. Покопавшись немного в себе, он, однако же, обнаружил, что, несмотря на постигшую его убеждения внезапную встряску, ему неудержимо хочется нанести этот визит, как будто ничего не произошло. Не пойти выглядело бы неприличным, ибо все знали, что он дома. И вообще, негоже вот так сразу менять свои убеждения о таком предмете, как свидетельства о воскресении Христовом, и вообще, не обязательно говорить с мисс Сноу именно об этом предмете именно сегодня, есть и другие предметы, о которых можно поговорить. Какие другие предметы? Эрнест почувствовал, как быстро и яростно забилось у него сердце, а его внутренний наставник подсказал, что думает он отнюдь не о душе мисс Сноу.
Что делать? Бежать, бежать, бежать – вот единственное спасение. Но бежал ли бы Христос? Если бы даже Христос не принял смерть и не воскрес из мёртвых, всё равно Он служит несомненным и непререкаемым примером для всех нас. Христос не убежал бы от мисс Сноу; Эрнест уверен в этом, ведь Он нарочно ходил среди блудниц и прочих людей сомнительной репутации. Ныне, как и тогда, задача истинных христиан – не праведников, но грешников призывать к покаянию[221]221
Ср. Мф 9:13; Мк 2:17; Лк 5:32.
[Закрыть]. Поменять жильё будет большим неудобством, а попросить миссис Джапп выставить мисс Сноу и мисс Мейтленд из дому он не может. Где граница? Кто достаточно хорош, чтобы жить с ним в одном доме, а кто недостаточно?
А кроме того, куда податься этим бедняжкам? Что же, гонять их из дома в дом, пока им негде будет главы преклонить?[222]222
Ср. Лк 9:58.
[Закрыть] Это нелепо; его долг очевиден: он сейчас же пойдёт к мисс Сноу и посмотрит, не сможет ли он побудить её изменить свой образ жизни; а если искушение окажется слишком сильным, он убежит – и он отправился наверх с Библией подмышкой и огнем пожирающим в сердце.
Мисс Сноу была очень хороша в своей аккуратной, чтобы не сказать скудно обставленной комнате. Над камином была приколота пара плакатиков с библейскими текстами, которые она, надо полагать, прикупила нынче же утром. Эрнесту было чрезвычайно приятно её видеть; войдя, он машинально положил на стол свою Библию. Едва успел он завести скромный разговор, то и дело вспыхивая от робости, как на лестнице раздались лёгкие и скорые шаги как будто не подвластного законам тяготения человека, который ворвался в комнату со словами «А вот и я – ничего, что я пораньше?» Это был Таунли.
При виде Эрнеста у него вытянулось лицо. «Понтифик! Вы! Здесь! Ну, доложу я вам!»
Не берусь описывать суматошных объяснений между тремя собравшимися – довольно того, что менее минуты спустя Эрнест, пунцовый уже до невозможности, вылетел вон, унося с собой Библию и всё, с чем пришёл, глубоко уязвлённый сопоставлением себя с Таунли. Сбегая по лестнице к своей площадке, он услышал из-за двери мисс Сноу его раскатистый добродушный смех и проклял тот час, когда появился на свет.
Теперь его озарило, что коли уж не вышло с мисс Сноу, он вполне может повидать мисс Мейтленд. Он уже отлично осознавал, чего хочет; Библию же он оттолкнул от себя к другому краю стола. Она упала на пол, и он ногой пихнул её в угол. Это была та самая Библия, которую подарила ему на крещение любящая тётушка, Элизабет Оллеби.
Всё правильно, о мисс Мейтленд он знал очень мало, но невежественные молодые дурни, когда им приспичит, не склонны задумываться, а тем более вдумываться. Миссис Бекстер сказала, что мисс Мейтленд и мисс Сноу одного поля ягоды, а миссис Бекстер, скорее всего, осведомлена лучше, чем эта старая лгунья миссис Джапп. Шекспир сказал:
Если вина случая велика, то насколько же больше вина случая, который полагают благоприятным, тогда как на самом деле ничего благоприятного в нём нет. Если без осторожности нет и доблести, то порочность без осторожности есть, и даже весьма.
Это произошло минут через десять после нашей последней встречи с Эрнестом. Видели, как из дома миссис Джапп выбежала испуганная, оскорблённая девушка, красная лицом и дрожащая, и поспешила прочь так скоро, как позволяло ей её возбуждённое состояние; а ещё через десять минут видели также, как из дома той же миссис Джапп выходили двое полицейских, а между ними брёл или даже, пожалуй, влачился наш невезучий друг Эрнест с остановившимся взглядом и мертвенно-бледным лицом, в каждой чёрточке которого запечатлелось отчаянье.
Глава LXI
Прайер оказался прав, когда предостерегал Эрнеста против необдуманных пастырских визитов. Он не ступил ещё дальше парадного миссис Джапп, и что получилось в итоге?
Мистер Холт нагнал на него страха телесного; мистер и миссис Бекстер едва не сделали его методистом; мистер Шоу пошатнул его веру в воскресение; чары мисс Сноу погубили – а если не погубили, то лишь благодаря чистой случайности, – его нравственность, а сам он хотел погубить нравственность мисс Мейтленд, в итоге нанеся самому себе серьёзный, непоправимый вред. Единственный жилец, от которого не произошло никакого вреда, был настройщик кузнечных мехов, посетить которого Эрнест не успел.
Другие молодые священники, во многих отношениях гораздо большие дурни, чем он, никогда не попали бы в подобный переплёт. С самого момента своего рукоположения он, казалось, приобрёл неодолимое желание непременно себе напакостить. Едва ли хоть одна его проповедь обходилась без какой-нибудь жуткой бестактности. Как-то раз воскресным утром во время проповеди в своём приходском храме в присутствии епископа он завёл речь о том, какого рода опреснок собиралась испечь для Илии вдова, собиравшая хворост у врат Сарепты Сидонской[224]224
Ср. 3 Цар 17:10 и сл.
[Закрыть]. Он показал, что это должна была быть пряная лепёшка. Проповедь получилась забавной, и он не раз видел волну улыбок на море лиц внизу. Епископ был очень сердит и сделал моему герою строгий выговор в ризнице по окончании службы; единственное, что тот мог привести в своё оправдание, было то, что он проповедовал ex tempore[225]225
Без подготовки (лат.).
[Закрыть], не задумывался над этим конкретным вопросом, пока не оказался на кафедре, и просто увлёкся им.
Другой раз он проповедовал на тему о бесплодной смоковнице[226]226
Ср. Мк 11:13–14.
[Закрыть] и принялся описывать надежды её владельца при виде нежного цветения, обещающего к осени прекрасные плоды. На следующий день он получил письмо от одного прихожанина, ботаника по профессии, в котором тот объяснял, что такое вряд ли могло быть, ибо смоковница сначала производит плоды, а цветы раскрываются уже внутри плодов, ну или нечто вроде того; во всяком случае, непосвящённому наблюдателю цветы смоковницы не видны. Впрочем, такая ошибка могла произойти со всяким, за исключением разве что учёного или боговдохновенного писателя.
Единственное, чем могу оправдать его я, так это его юностью – ему ещё не было и двадцати четырёх, – ну, и тем, что и душой и телом он, как и большинство из тех, кто в результате приходит к самостоятельному мышлению, был медленнорастущим организмом. А кроме того, подавляющая часть его воспитания и образования состояла в попытке не то чтобы его зашорить, а даже и вовсе выколоть ему глаза.
Но вернусь к моей повести. Впоследствии выяснилось, что мисс Мейтленд вовсе не собиралась, выбегая из дома миссис Джапп, сдавать Эрнеста в полицию. Она убегала просто потому, что испугалась, но едва ли не первым, кто встретился на её пути, оказался дотошный полицейский, которому хотелось заработать репутацию человека действенного. Он её остановил, расспросил, испугал ещё больше и оказался в итоге (он, а отнюдь не мисс Мейтленд) именно тем, кто настоял на сдаче моего героя во власть полиции – то есть самому себе и ещё одному констеблю.
Когда прибыла полиция, Таунли всё ещё находился в доме миссис Джапп. Он слышал шум ещё раньше, когда мисс Мейтленд выбежала из дома, и, спустившись в комнату Эрнеста, обнаружил его, так сказать, лежащим без чувств на дне духовной пропасти, в которую он только что свалился. Таунли всё понял с полувзгляда, но только собрался действовать, как прибыла полиция, и ни о каком действии уже не могло быть и речи.
Он спросил Эрнеста о его лондонских друзьях. Эрнест не хотел было отвечать, но Таунли очень легко убедил его делать, что велено, и из нескольких названных имён выбрал моё.
– Пишет для сцены, вот как, – сказал Таунли. – Комедии или что?
Эрнест подумал, что по разумению Таунли я должен бы писать трагедии, и сказал, что, к сожалению, я пишу бурлески.
– Ах, ладно вам, – отвечал Таунли, – это то, что надо. Я пошёл к нему.
Однако по недолгом размышлении он решил пока остаться с Эрнестом и сопровождать его в участок. За мною же он послал миссис Джапп. Она так спешила, что, несмотря на всё ещё холодную погоду, «истекала», по её собственному выражению, ручьями. Бедняжке надо было взять такси, но у неё не было денег, а просить у Таунли не хотелось. Я понял, что случилось нечто очень серьёзное, но к такой мерзости, о которой сообщила мне миссис Джапп, готов не был. У неё и самой, добавила бедняжка, сердце готово вырваться из груди.
Я усадил её в такси, и мы отправились в участок. Она трещала без умолку.
– А что там соседи про меня всякие говорят гадости, так оно если и правда, так вовсе не из-за НЕГО. Мистер Понтифик меня и не замечает никогда, вроде как если б я ему сестра была. Надо ж, какой кошмар, у кого хошь засвербит. Потом думаю, может, моя Роза его растормошит, ну и приставила её, чтоб у него там убиралась да стирала, всё такое, будто самой якобы некогда, и такой ей передничек дала красивый, а ему и дела нет, он на неё, как и на меня, фунт презрения, а ей-то от него чё, каплементы слушать, что ли, ей ничё от его не надо, он ей шиллинг совал, а она не берёт, а он вроде как ну вообще ничего не знает жизни. Что эта молодёжь вообще себе думает, не представляю; разрази меня гром, чтоб мне провалиться на этом месте, а только любая женщина встанет перед лицом Господа и скажет – полудурки, вот и всё, как они вообще себя ведут, а скоко при этом порядочных девушек каждый вечер приходят домой без полушки в кармане, а за комнату гони три шиллинга шесть в неделю, а что там в комнате-то, ни полки, ни буфета, да перед окном голая стена.
– Не, ну мистер-то Понтифик не так плох, – продолжала она, – он-то человек душевный. Слова злого не скажет. А глаза-то какие у него, а, глаза-то, но я, когда Розе моей рассказываю, то она говорит, то, что я дура старая, и пороть меня некому. Но вот этот его Прайер, вот кого не перевариваю! Ну, тип! Так бы и уязвить женщину, так бы и уколоть, так бы прям в лицо чего-нибудь брякнуть, чтоб прям накачать и потом спустить. Мужчинино дело какое? чтоб женщину ублажать, а этот, ему только дай, так волосы клочьями повырвет. Нет, представляете, он мне в глаза сказал, то, что я, мол, старею; ничё себе, старею! да в Лондоне ни одна женщина не знает, скоко мне лет, ну мож-быть, токо миссис Дэвис с Олд-Кент-Роуд, и если не считать варикозную вену на ноге, так я вполне молодая, как была, так и осталась. Ничё себе, старая! Не надо ля-ля, старый конь борозды не испортит. У, клёпотник проклятый!
И так без конца. Даже при очень сильном желании её было не остановить. Она наговорила много больше того, что я привёл выше. Я многое не включил, потому что не запомнил, и ещё больше, потому что не смог бы этого напечатать.
Прибыв в участок, мы застали Таунли и Эрнеста уже там. Обвиняли его в угрозе действием, хотя и без отягчающих обстоятельств в виде насилия. Но и без того дело было довольно плачевное, и мы оба понимали, что неопытность обойдётся нашему юному другу очень дорого. Мы попробовали внести за него залог на ночь, но инспектор отпустить его под залог отказался, и пришлось оставить его там.
Таунли отправился обратно к миссис Джапп в надежде застать там мисс Мейтленд и попытаться уладить дело с нею. Её дома не оказалось, но он выяснил, что она у отца, жившего в Кемберуэлле. Отец был в ярости; ни о каком заступничестве со стороны Таунли он и слушать не хотел. Он был диссидент и радовался случаю раздуть скандал с участием священнослужителя; итак, Таунли пришлось ретироваться ни с чем.
Наутро Таунли – он рассматривал Эрнеста как утопающего, которого так или иначе надо спасать, независимо от того, каким образом он попал в воду, – Таунли явился ко мне, и мы поручили дело одному из знаменитейших адвокатов нашего времени. Таунли пришёлся мне очень по душе, и я счёл своим долгом сообщить ему то, чего не говорил дотоле никому. Я имею в виду то обстоятельство, что через несколько лет Эрнесту предстояло войти в тётушкино наследство и стать богатым.
Таунли и без того делал для Эрнеста всё, что мог, но я знал, что эти сведения заставят его увидеть в Эрнесте человека своего класса, имеющего больше прав на его добрые услуги. Что же до самого Эрнеста, то его благодарность была до того велика, что он не умел выразить её словами. Мне пришлось выслушать, как много он может припомнить моментов, каждый из которых мог бы сойти за самый счастливый в его жизни, но что эта ночь – безусловно самая мучительная из всех, и тем не менее вполне сносная благодаря доброте и заботливости Таунли.
И, однако же, при всём желании ни я, ни Таунли не могли помочь ему ничем, разве только поддержать морально. Адвокат сообщил нам, что магистрат, перед которым предстанет Эрнест, очень строг в делах подобного рода, а тот факт, что Эрнест священник, будет играть против него.
– Просите отпустить его из-под стражи, – сказал он, – и не выставляйте никакой защиты. Мы вызовем его настоятеля и вас, джентльмены, в свидетели его добропорядочности. Этого должно хватить. Принесём глубочайшие извинения и будем просить магистрат решить дело в порядке упрощённого производства, а не отсылать на рассмотрение в суд. Если это получится, то, поверьте мне, ваш юный друг выйдет из переделки с гораздо меньшим ущербом, чем вправе ожидать.
Глава LXII
Такой образ действий был не только безусловно разумен, но и позволял Эрнесту избежать ненужной потери времени и нервов, так что мы, не колеблясь, приняли совет адвоката. Слушание было назначено на одиннадцать часов, но нам удалось перенести его на три, чтобы дать Эрнесту время по возможности выправить свои дела и оформить доверенность, позволяющую мне вести их по своему благоусмотрению, пока он будет сидеть в тюрьме.
Так вышла на свет вся правда о Прайере и Колледже духовной патологии. Эрнесту признаться в этом было ещё труднее, чем в своём поведении с мисс Мейтленд, но он рассказал нам всё, и мы заключили, что он фактически отдал Прайеру всё до последнего гроша, получив в залог всего лишь прайеровы расписки на всю сумму. Эрнест, всё ещё отказываясь верить, что Прайер мог повести себя бесчестно, начинал, однако, осознавать глупость своего поведения; впрочем, он был по-прежнему убеждён, что ему удастся вернуть если не всё, то большую часть своей собственности, как только Прайер сумеет продать акции. Мы с Таунли были другого мнения, но высказывать его не стали.
Потянулись часы томительного ожидания в незнакомой, гнетущей обстановке. Я вспомнил, как псалмопевец воскликнул с хорошо скрытой иронией: «Один день во дворах твоих лучше тысячи»[227]227
Пс 83:11.
[Закрыть], – и подумал, что мог бы очень похоже высказаться в отношении этих дворов, где нам с Таунли приходилось маяться. Наконец, около трёх часов дело было вызвано к слушанию, и мы направились в те отделы суда, что предназначены для публики, Эрнеста же повели на скамью подсудимых. Как только он достаточно овладел собой, он узнал в магистрате того самого пожилого джентльмена, что обратился к нему в вагоне в день окончания школы, и увидел, или ему показалось, что он тоже узнан.
Мистер Оттери – так звали адвоката – повёл дело так, как и задумал. Он не вызвал ни одного свидетеля, кроме настоятеля, Таунли и меня, и затем сдал дело на милость магистрата. Когда он закончил, магистрат произнёс следующее:
– Эрнест Понтифик, ваше дело – одно из самых неприятных, с какими я только сталкивался. Вам на редкость повезло с происхождением и воспитанием. У вас перед глазами постоянно был пример ваших непогрешимых родителей, которые, несомненно, с младенчества внушали вам, насколько велико преступление, которое вы, по собственному вашему признанию, совершили. Вы учились в одной из лучших частных школ Англии. Трудно предположить, чтобы в здоровой атмосфере такой школы, как Рафборо, вы могли быть подвержены пагубным влияниям; вам, вероятно, нет, вам наверняка внушали в школе, насколько чудовищна любая попытка нарушить строжайшую целомудренность до тех пор, пока вы не войдёте в состояние брака. В Кембридже вы были ограждены от всяческой нечистоты многочисленными заслонами, какие только могли измыслить благодетельные и бдительные наставники ваши; но даже не будь эти заслоны столь многочисленны, ваши родители, надо полагать, постарались, чтобы ваши обстоятельства не позволяли вам бросать деньги на погибших созданий. По ночам улицы патрулировали надзиратели, они выслеживали каждый ваш шаг, если вы пытались направить свои стопы туда, где обитает порок. В течение дня в стены колледжа допускались только те представительницы женского пола, которые отвечали установленным критериям возраста и внешнего безобразия. Трудно себе представить, что ещё можно сделать для нравственности молодого человека. Последние четыре-пять месяцев вы были священнослужителем, и если в душе у вас ещё оставалась хоть одна нечистая мысль, рукоположение должно было удалить её; и, тем не менее, дело выглядит так, что ваша душа нечиста, как будто ничто из названного мною не возымело на неё никакого воздействия; но и мало того! Вам настолько недостаёт здравого смысла, что вы не можете отличить порядочную девушку от проститутки.
– Если подходить к своим обязанностям со всей строгостью, мне следовало бы направить ваше дело в суд, но принимая во внимание, что это ваше первое нарушение закона, я буду к вам снисходителен – я приговариваю вас к тюремному заключению с исправительными работами сроком на шесть календарных месяцев.
Нам с Таунли обоим показалось, что в речи магистрата таилась доля иронии, и что он мог бы, если бы захотел, вынести приговор помягче – но что об этом говорить. Мы испросили разрешения повидать Эрнеста на несколько минут перед отправкой его к месту отбывания наказания; он был исполнен такой благодарности за решение дела в упрощённом порядке, что едва ли огорчался тому незавидному состоянию, в котором ему предстояло провести ближайшие шесть месяцев. Как только его выпустят, сказал он, он заберёт оставшиеся деньги и уедет в Америку или в Австралию, чтобы больше никогда не напоминать о себе.
В такой решимости мы его и оставили. Я отправился писать к Теобальду, а также поручить своему адвокату вырвать Эрнестовы деньги из рук Прайера; Таунли пошёл встречаться с репортёрами, чтобы дело не попало в газеты. Тут он преуспел – с газетами высокого класса. Неподкупной осталась только одна – и это была газета самого низкого класса.
Глава LXIII
С адвокатом я поговорил сразу, но когда начал писать к Теобальду, то решил, что лучше будет просто сказать, что я приеду его навестить. Так я и написал, попросив его при этом встретить меня на станции и намекнув, что везу плохие новости об Эрнесте. Я знал, что он получит моё письмо не раньше, чем за пару часов до моего приезда, и подумал, что этот короткий период неизвестности смягчит удар от того, что я имел ему сообщить.
Не припомню, чтобы когда-нибудь ещё мысль моя металась в такой нерешительности, как во время моей поездки в Бэттерсби с сей печальной миссией. Когда я думал о болезненного вида малыше, которого знавал в былые годы; о нескончаемой, необузданной жестокости, с какою с ним обходились в детстве, – жестокости ничуть не менее реальной от того, что происходила она от невежества и тупости, а не от злого умысла; об атмосфере вранья и иллюзорного самовосхваления, в которой он рос; о том, какую готовность любить всё и вся проявлял этот мальчик, если ему это благосклонно позволяли, и о том, как его любовь к родителям – разве что я очень сильно ошибаюсь – убивали раз за разом, раз за разом всякий раз, когда она пускала новые ростки. Думая обо всём этом, я чувствовал, что, будь по-моему, я приговорил бы Теобальда и Кристину к ещё более страшным душевным терзаниям, чем те, которые готовы были на них обрушиться. Но когда я думал о детстве самого Теобальда, об этом ужасном старике Джордже Понтифике, его отце, о Джоне и миссис Джон, о двух их сёстрах; когда я думал также о Кристине, об её надежде, долго не сбывавшейся, что томит сердце[228]228
Притч 13:12.
[Закрыть], о жизни, какую она, должно быть, вела в Кремпсфорде, об окружении, в котором они с мужем жили в Бэттерсби, мне казалось достойным удивления, что к столь упорно преследовавшим их невзгодам не добавилась ещё более суровая кара.
Горемыки! Они старались скрыть от себя самих полное своё незнание мира, называя это взысканием вещей горних и потом затворяя себе глаза на всё, что могло бы причинить им неприятность. И сыну, дарованному им, ему тоже затворили они глаза, насколько сумели. Кто возьмётся судить их? На всё, что они делали или не делали, у них были наготове глава и стих; ищи, судящий, – нет более затасканного прецедента для священника и жены его, чем этот. Чем отличались они от ближних своих? Чем отличался дом их от дома любого другого священника – причём из числа лучших! – от одного конца Англии до другого? Так почему же на них, а не на кого другого в мире, должна была обрушиться башня Силоамская[229]229
Лк 13:4 («Или думаете вы, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех живущих в Иерусалиме?»).
[Закрыть]?
Разумеется, не виновнее всех были люди, стоявшие под башней, а виновна была сама башня Силоамская; порочна была система, а не люди. Знай Теобальд с женою о мире и о сущем в нём хоть немного больше, вреда от них было бы не много. Себялюбивы – да, себялюбивыми они были бы всё равно, но не более, чем это допустимо, и не более, чем себялюбивы другие. А так дело их было безнадёжно проигрышно; не помогло бы им даже и вернуться во чрево матери своей и родиться заново. Им бы надо не просто заново родиться, но заново родиться каждому от нового отца и от новой матери и от иной наследственной ветви на много поколений назад, пока их разум не окажется достаточно гибок, чтобы заново учиться. Единственное, что оставалось с ними делать, – это ублажать их и насколько возможно уживаться с ними, пока они не умрут, и тогда быть за это благодарными.
Теобальд получил моё письмо, когда я и предполагал, и встретил меня на ближайшей к Бэттерсби станции. По пути к дому я, как мог деликатно, сообщил ему свою новость. Я представил дело как большую ошибку, будто Эрнест, хотя и действительно имел известные намерения, которые ему иметь не следовало, отнюдь не собирался заходить так далеко, как показалось мисс Мейтленд.
Теобальд проявил зрелое и острое моральное чутьё, какого я от него не ожидал.
– Я не желаю более иметь с ним ничего общего, – воскликнул он не раздумывая. – И не желаю его больше видеть. Пусть больше не пишет ни ко мне, ни к матери; мы более не знакомы. Скажи ему, что виделся со мною, и что я с этого дня вычёркиваю его из своей памяти, как если бы он никогда не рождался. Я был ему хорошим отцом, а мать его боготворила; эгоизм и неблагодарность – вот единственное, что мы получили в ответ; отныне все мои надежды должны пребывать с остальными моими детьми.
Я рассказал ему о том, как коллега-викарий завладел Эрнестовыми деньгами, и намекнул, что по выходе из тюрьмы он окажется без гроша, или почти без гроша. Теобальд этим никак не огорчился, а через некоторое время сказал:
– Если так и выйдет, передай ему от меня, что я дам ему сто фунтов, если он через тебя сообщит мне, когда захочет их получить, но скажи также, чтобы он не писал мне и не благодарил, и скажи, что если он попытается войти в непосредственное общение со мною или с матерью, он не получит из этих денег ни гроша.
Зная всё, что я знал, и уже ранее решив при необходимости нарушить посмертную волю мисс Понтифик, я рассудил, что Эрнест, порвав с семьёй, ни в чём не проиграет, и потому спорить с Теобальдом не стал, чем, вероятно, сего джентльмена несколько удивил.
Сочтя лучшим не видеться с Кристиной, я оставил Теобальда на подходе к Бэттерсби и пешком вернулся на станцию. По дороге я не без удовольствия размышлял о том, что отец Эрнеста оказался не таким дураком, за какого я его держал, что давало основания относить ошибки и промахи сына на счёт невзгод скорее постнатальных, чем наследственных. Несчастные случаи, происходящие с человеком до его рождения, в лице его предков, если он вообще о них помнит, оставляют на нём неизгладимый отпечаток; к рождению они уже формируют его характер настолько, что он при всём старании вряд ли сумеет избежать их последствий. Если человек хочет попасть в царство небесное, он должен делать это даже не младенцем – зародышем и даже семенем; мало того, семенем, происходящим от семени, уже много поколений до него попадавшим в царство небесное. Несчастные же случаи, происходящие с человеком впервые, принадлежащие к периоду после его последнего рождения, как правило, не столь перманентны в своём воздействии, хотя, конечно, иногда могут быть и таковыми. Как бы то ни было, то, как отец Эрнеста воспринял ситуацию, мне скорее понравилось.
