Текст книги "Путём всея плоти"

Автор книги: Сэмюель Батлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

Глава XXXIX

Эрнеста всё утро не было дома; он вышел из рощицы позади приходского дома и вошёл во двор в ту самую минуту, когда вещи Эллен укладывали в экипаж. Он подумал было, что садившаяся вслед затем в карету и была Эллен, но лицо её было упрятано в платок, и он, не разглядев её как следует, отбросил эту мысль как абсурдную.

Он прошёл в заднюю кухню; у окна кухарка чистила к ужину картошку и горько плакала. Эрнест встревожился, ибо любил кухарку и, конечно же, хотел знать, в чём дело, кто это отъехал сейчас в запряженной пони карете и почему. Кухарка сказала, что это была Эллен, но нет такой силы на земле, которая заставила бы её разомкнуть уста и объяснить, почему она уехала; впрочем, когда Эрнест принял её слова au pied de la lettre[151]151
  Буквально (фр.).


[Закрыть] и вопросов более не задавал, она под страшной клятвой рассказала ему всё.

Эрнесту понадобилось какое-то время, чтобы осознать суть происшедшего, а осознав, он склонился над стоявшим у кухонного окна насосом, и его слёзы слились с кухаркиными.

И тогда кровь его вскипела. Он не мог знать, что на самом деле его отец с матерью и не могли поступить иначе. Да, можно было бы не так спешить, постараться не поднимать так много шума, но это было бы непросто сделать и не очень бы помогло. Печальный факт остаётся фактом: если девушка совершает известные поступки, она делает это на свой страх и риск, как бы юна и хороша собой она ни была и какому бы соблазну ни поддалась. Так оно устроено в нашем мире, и никто поныне не придумал, что с этим поделать.

Эрнест ничего этого не знал; он знал только то, что слышал от кухарки, именно же, что его любимицу Эллен выбросили из дому с жалкими тремя фунтами в кармане – иди неведомо куда, делай неведомо что, и что она пообещала повеситься или утопиться, чему мальчик безусловно поверил.

С деловитостью, дотоле для него небывалой, он пересчитал имевшиеся у него деньги; выяснилось, что имеется два шиллинга и три пенса; имелся также нож, который можно продать за шиллинг, и серебряные часы, которые подарила ему тётя Алетея незадолго до смерти.

За четверть часа пути экипаж, скорее всего, уехал уже довольно далеко, но Эрнест изо всех сил постарается его догнать, тем более что можно будет срезать повороты дороги. Не медля, он пустился бежать, и с вершины холма, расположенного прямо за изгородью, увидел ползущий по дороге милях в полутора от него, сильно уменьшенный расстоянием экипаж.

Было в Рафборо такое популярное развлечение под названием «гончие» – то, что в других местах известно как игра под названием «заяц и гончие», с тем отличием, что здесь роль зайца исполняли двое мальчиков, которых называли лисами; а мальчики в своих играх весьма доскональны во всём, что касается названий, так что я не решусь сказать, что они играли в «зайца и гончих» – они играли в «гончих», и всё. Вот где хилость эрнестовых мышц никак на нём не сказывалась; тут не надо было соревноваться с мальчиками более крепкого сложения, хотя и не старше и не выше его ростом; когда речь шла просто о выносливости, он не уступал никому, и вполне естественно поэтому, что, когда у него отняли его плотницкие занятия, его любимым развлечением стали именно «гончие». Его лёгкие при таких упражнениях хорошо развились, и вот теперь, поскольку пробежка на шесть-семь миль по пересечённой местности не была для него чем-то непривычным, он не видел ничего невозможного в том, чтобы, используя срезы дороги, догнать карету ещё в пути или, в худшем случае, застать Эллен на станции до отхода поезда. Итак, он бежал, и бежал, и бежал, и выдохся, и всё равно бежал, и пришло второе дыхание, и стало легче дышать. Никогда не бегал он в «гончих» так быстро и безостановочно, как сейчас, но, несмотря на все усилия и срезы дороги, он не мог догнать карету и, вероятно, так и не догнал бы, не случись кучеру Джону обернуться и увидеть, как он бежит в четверти мили позади и делает отчаянные знаки карете. Он был где-то в пяти милях от дома, и практически на последнем издыхании.

Весь багровый от напряжения, покрытый пылью, в куцых штанах и рубашонке, он являл собой довольно плачевное зрелище, когда вдруг возник перед Эллен и стал совать ей свои несчастные гроши, нож и часы. Самое главное, умолял он её, не делать тех ужасных вещей, которыми она грозилась, – хотя бы ради него.

Поначалу Эллен и слышать не хотела о том, чтобы принять что-нибудь от него, но кучер, северянин по происхождению, взял сторону Эрнеста.

– Возьми сие, дева, – сказал он, – возьми то, что можешь взять, пока можешь взять; что же до мастера Эрнеста, то он бежал за тобою, и хорошо бежал; а потому позволь ему дать тебе, что задумал.

Эллен послушалась, и, пролив много слёз, они расстались, и девушка напоследок сказала, что никогда его не забудет, и что они обязательно, она уверена, встретятся когда-нибудь, и она отплатит ему добром.

Эрнест же сошёл с дороги в поле, рухнул на траву в тени придорожных кустов и дождался возвращения экипажа со станции, чтобы доехать в нём до дома; он был совершенно разбит. К нему с новой силой вернулись мысли, которые довольно настойчиво посещали его раньше, – что он попал ещё в одну переделку, точнее говоря, в добрые полдюжины таковых.

Начать с того, что он опоздает к ужину, а это один из тех проступков, которые Теобальд не прощает. Кроме того, ему придётся объяснять, где он был, и есть опасность, что его изобличат, если он скажет неправду. И не только это само по себе – раньше или позже обнаружится, что у него больше нет прекрасных часов, которые подарила ему дорогая тётя Алетея – и что, скажите на милость, сделал он с этими часами – потерял? Как именно потерял? Где потерял? Читатель знает, что ему следовало бы сделать. Ему следовало бы направиться прямо домой и, если бы его стали расспрашивать, сказать: «Я бежал за каретой, чтобы догнать нашу горничную Эллен, которую я очень люблю; я отдал ей все свои карманные деньги, нож и часы, и теперь у меня совсем нет денег, и мне, скорее всего, придётся попросить у вас карманных денег прежде обычного срока, и, кроме того, вам придётся купить мне новые часы и нож». Да, но вообразите, какой кошмар за этим последовал бы! Вообразите грозный оскал и мечущие молнии глаза Теобальда! «Беспринципный негодяй, – кричал бы он, – ты что же, собрался унизить своих собственных родителей, намекая, что они поступили жестоко по отношению к той, чьё распутство покрыло их дом позором?!»

Или отец мог применить одну из тех уловок, на которые почитал себя мастером, – сказать с исполненным сарказма спокойствием: «Ну что ж, Эрнест, хорошо; я молчу; поступай, как знаешь; твоя тётушка, бедняжка, подарила тебе часы для того, разумеется, чтобы ты швырнул их первой встречной предосудительной особе; но тогда я, пожалуй, начинаю понимать, почему она не оставила тебе наследства; и, в конце концов, пусть её деньги получит твой крёстный – он как раз из тех людей, на которых ты расточил бы их, будь они твоими».

А мать залилась бы слезами и умоляла бы его раскаяться, пока ещё не поздно, и устремиться к тому, что приносит спасение и мир, и пасть к ногам Теобальда и поклясться в своей нерушимой любви к нему как к добрейшему и нежнейшему из отцов во всей вселенной.

Всё это Эрнест знал и умел не хуже их самих, и вот теперь, пока он лежал на траве, эти речи, хотя бы одна из которых с неизбежностью восхода солнца должна была прозвучать чуть ли не сегодня же, прокручивались в его голове, покуда, наконец, не продемонстрировали полную абсурдность даже мысли о том, чтобы сказать правду. Правда может быть проявлением героизма, но не в практических рамках реалистичной внутренней политики.

Итак, понятно: он должен солгать – но как солгать? Сказать, что его ограбили? Ему хватало ума сообразить, что ему не хватит ума, чтобы выехать на этом. Как бы ни был он молод, инстинкт говорил ему, что лучший лжец тот, кто умеет самой малой ложью добиться наибольшего – кто пестует её и не расходует понапрасну там, где можно обойтись и без неё. Проще всего было бы сказать, что он потерял часы и опоздал к ужину потому, что их искал. Он гулял – ушёл далеко – пошёл через поле по той самой тропе, на которой был и на самом деле, – погода стояла жаркая, он снял пиджак и жилет, нёс их на руке, и деньги, нож и часы выпали из кармана. Он обнаружил пропажу уже у самого дома и побежал обратно со всех ног, и искал на тропе, по которой шёл, пока не отчаялся найти, и тут увидел карету, возвращавшуюся со станции, и в ней приехал домой.

В это объяснение укладывалось всё – и бег и всё остальное, ибо по лицу его всё ещё было видно, что он бегал быстро и далеко; оставалось одно – видел ли его кто-нибудь, кроме слуг, в приходском доме в течение пары часов до отъезда Эллен, и он с радостью осознавал, что нет, никто не видел, потому что он не был дома всё это время, кроме тех нескольких минут, что разговаривал с кухаркой. Отца тоже не было – он был в приходе; мать его точно не видела, а брат и сестра гуляли с гувернанткой. На кухарку и других слуг он смело может положиться – кучер об этом позаботится; итак, они с кучером сочли, что придуманная Эрнестом история в целом соответствует требованиям момента.

Глава XL

Когда Эрнест вернулся и прокрался в дом через заднюю дверь, он услышал, как отец самым суровым тоном осведомлялся, не вернулся ли уже мастер Эрнест. Он почувствовал себя так, как, должно быть, чувствовал Мальчик-с-пальчик, когда из очага, в котором прятался, услышал, как великан спрашивает свою жену, кого из детишек она нынче за ужином скушала. Проявив немалое мужество и, как показали последующие события, столь же немалое благоразумие, он взял быка за рога и объявился, сказав при этом, что только теперь вернулся с прогулки, где его постигло ужасное несчастье. Мало-помалу он поведал свою историю, и хотя Теобальд побушевал немного насчёт его «немыслимой глупости и беспечности», дело сошло ему с рук легче, чем он ожидал. Теобальд с Кристиной и вправду склонялись было к тому, чтобы связать его отсутствие на ужине с отсылкой Эллен, но, находя, как сказал Теобальд, совершенно очевидным – у Теобальда всегда всё было совершенно очевидно, – что Эрнест не был дома всё утро и потому не мог знать о случившемся, они на сей раз сочли его по данному делу невиновным без занесения в досье. Может быть, Теобальд пребывал в хорошем настроении; он мог утром прочесть в своей газете, что его ценные бумаги выросли в цене; могло быть двадцать разных причин, но так или иначе, Теобальд свирепствовал меньше, чем ожидал Эрнест, и даже, видя, как мальчик измотан, и веря, что он серьёзно опечален потерей часов, прописал ему после ужина рюмку вина, от которой, как это ни странно, Эрнест не расклеился, а просто стал смотреть на вещи более оптимистично, чем обычно.

Вечером он молился, в придачу к своим обычным молитвам, о том, чтобы его не разоблачили, и чтобы у Эллен всё обошлось; но на душе у него было тревожно. Нечистая совесть услужливо подсказывала десятки прорех в его версии, через которые ещё и теперь легко могла просочиться правда. На другой день, и ещё потом много дней он улепетывал, когда за ним никто не гнался, и трепетал всякий раз, когда звал его отцовский голос. У него и без того было предостаточно проблем, так что эти новые он выносил уже с трудом, и сколько бы ни старался выглядеть беззаботным, но даже мать заметила, что его что-то гложет. И тогда к ней вернулась мысль о том, что, может быть, её сын, в конце концов, не так уж и невинен в деле Эллен, – а это было так захватывающе интересно, что она почувствовала себя просто обязанной докопаться до истины во что бы то ни стало.

– Поди сюда, мой бедный, мой бледный, мой заспанный мальчик, – сказала она ему как-то раз своим сладчайшим тоном, – иди, сядем рядом, посидим тихонько, поговорим по душам, хорошо?

Мальчик уныло приблизился к дивану. Всякий раз, когда матери хотелось «поговорить по душам», она всегда избирала плацдармом для своей наступательной операции именно диван. Так поступают все матери; диван для них то же, что столовая для отцов. В данном случае диван был особенно хорош для стратегических целей, ибо это был старомодный диван, с высокой спинкой, с матрасом, подушками и валиками. Загнанный в один из его глубоких углов оказывался, как в кресле дантиста, без особых надежд легко оттуда выбраться. Здесь ей было удобно дёрнуть его или толкнуть, буде таковое понадобится, а если окажется уместным заплакать, она могла зарыть лицо в диванную подушку и отдаться невыносимому горю, что всегда действовало безотказно. Её обычное место, в кресле справа от камина, для её излюбленных манёвров не очень-то подходило, и сын хорошо понял по её тону, что разговор предстоит именно диванный, так что безропотно, как овечка, занял своё место, как только она, ещё только на пути к дивану, начала говорить.

– Милый мой малыш, – начала она, взяв его руку и сжав в своей, – обещай мне, что никогда не станешь бояться нашего дорогого папы и меня; обещай, милый, если ты меня любишь, обещай сейчас же, – и она целовала его, и целовала, и гладила по волосам. Другой же рукой она всё сжимала его руку; она взяла его в тиски и отпускать не собиралась.

Мальчуган повесил голову и пообещал. А что ему ещё оставалось?

– Ты знаешь, милый, дорогой Эрнест, что нет никого, кто любил бы тебя так, как мы с папой, кто так заботился бы о твоём благе, кто так стремился бы вникнуть в твои маленькие радости и горести; но, мой родной мальчик, мне порой больно думать, что у тебя нет к нам такой совершенной любви и доверия, как положено. Ты прекрасно знаешь, дорогой мой, что это в такой же мере наша радость, в какой и наш долг – наблюдать за развитием в тебе нравственной и духовной природы, но, увы! ты не позволяешь нам видеть твою нравственную и духовную природу. Порой мы чуть ли не склонны сомневаться, есть ли у тебя вообще нравственная и духовная природа. Дорогой мой, о твоей внутренней жизни мы не знаем ничего, кроме тех крох, что подбираем вопреки твоей воле из тех мелочей, которые вылетают из твоих уст раньше, чем ты осознаёшь, что сказал.

Мальчик вздрогнул. Его бросило в жар. Конечно, он должен быть крайне осторожным, но как ни старайся, а всё равно порой забываешь роль и невольно себя выдаёшь. Мать заметила, как он вздрогнул, и порадовалась нанесённому противнику урону. Будь она не так уверена в победе, ей бы стоило отказать себе в удовольствии, говоря образно, потрогать пальчиками глазки на улиткиных рожках, чтобы порадоваться тому, как она спрячет их, – но ведь он прижат в угол дивана, она держит его за руку, а это значит, что противник практически уже сдался на милость победителя, и она может вить из него веревки.

– Папа не ощущает, – продолжала она, – с твоей стороны такой совершенной и искренней любви, которая позволяла бы тебе ничего от него не скрывать и рассказывать ему обо всём свободно и без страха, как самому близкому другу на свете, чья любовь уступает только любви Отца Небесного. Любовь совершенная, как мы знаем, не ведает страха; твой отец, дорогой мой, любит тебя совершенной любовью, но не чувствует, чтобы и ты в ответ любил его совершенной любовью. Если ты его боишься, то это потому, что ты не любишь его так, как он того заслуживает, и я знаю, что его ранит в самое сердце мысль о том, что он заслужил у тебя гораздо более глубокую и ничем не принуждаемую симпатию, чем та, что ты к нему проявляешь. О, Эрнест, Эрнест, не надо огорчать того, кто так добр и благороден душой, таким поведением, которое я не могу назвать иначе, как неблагодарностью.

Эрнест не выносил, когда мать говорила с ним таким манером, ибо всё ещё верил, что она его любит и что он любит её, и видит в ней друга – до известных пределов. Но теперь она уже преступала эти пределы; этот трюк с семейным доверием она проделывала с ним уже не раз и не два. Уже не раз и не два выпытывала у него всё, что желала знать, а потом навлекала на него всяческие неприятности, передавая всё Теобальду. Не раз и не два Эрнест пытался протестовать, объясняя матери, какими катастрофическими последствиями оборачивались для него подобные «разговоры по душам», но Кристина всякий раз возражала и доказывала самым неопровержимым образом, что в каждом данном случае она бывала совершенно права, и у него нет причин выказывать недовольство. Как правило, она призывала в свидетели свою совесть, не позволявшую ей молчать, и против этого возразить было нечего, ибо все мы должны следовать велениям совести. В своё время Эрнесту приходилось читать псалом о совести. Речь в нём шла примерно о том, что если не прислушиваться к голосу совести, то она умолкнет. «У моей мамы совесть никогда не умолкает, – сказал Эрнест одному своему приятелю в Рафборо. – Она вечно тараторит».

Если мальчик хоть раз в таком неуважительном тоне отзовётся о совести своей матери, это значит, что между ним и ею практически всё кончено. Теперь, под напором грубой силы привычки, дивана и нахлынувших на него ассоциаций, он снова подпал было под чары пения сирены настолько, что ему захотелось плыть в её сторону и броситься в её объятия, но нет: на него нахлынули также и другие ассоциации, и сокрушённые кости слишком многих невинно убиенных признаний белели вокруг материнского подола, исключая хотя бы малую возможность снова ей довериться. Итак, он опустил голову и сконфузился, но секрета не выдал.

– Я вижу, дорогой мой, – продолжала мать, – что либо я ошибаюсь и совесть твоя чиста, либо ты не желаешь облегчить её передо мною; но Эрнест, Эрнест, скажи мне, по крайней мере, вот что: нет ничего такого, в чём ты раскаиваешься, от чего ты чувствовал бы себя несчастным – из-за этой жалкой девчонки Эллен?

У Эрнеста все оборвалось внутри. «Я пропал», – сказал он себе. Он понятия не имел, к чему на самом деле вела мать, и полагал, что она заподозрила неладное в истории с часами; но он не отступил.

Не думаю, чтобы он был трусливее, чем большинство его ближних; просто он не знал, что все разумные существа становятся трусами, когда оказываются в безвыходном положении или ожидают, что с ними обойдутся круто. Полагаю даже, если захотеть докопаться до правды, то окажется, что сам святой Михаил изо всех сил старался улизнуть от своей знаменитой схватки с драконом[152]152
  Ср. Откр 12:7–9.


[Закрыть]; притворялся, что не видит всевозможных пакостей со стороны чудовища; закрывал глаза на пожирание им невесть скольких сотен мужчин, женщин и детей, которых сам поклялся защищать; позволил себя публично оскорблять десятки раз, никак на то не реагируя; а в самом конце, когда даже и ангелу стало бы невтерпёж, он всё мялся и никак не мог назначить день и час сражения. Что же до самой схватки, то это было очень похоже на то трали-вали, которое завела миссис Оллеби вокруг молодого человека, женившегося в результате на её старшей дочери, пока через какое-то время вдруг – бац! – и вот лежит издыхающий дракон, а сам он жив и, можно сказать, невредим.

– Я не понимаю, мама, о чём ты? – воскликнул Эрнест тревожно и, может быть, слишком поспешно. Мать отнесла его тон на счёт негодования, что его в чём-то подозревают, а поскольку и сама была довольно сильно напугана, то дала задний ход и на полных парах своего красноречия спешно покинула фарватер.

– Ах, – сказала она, – по твоему тону я слышу, что ты невиновен! Ах, ах! Слава Отцу небесному; да хранит Он тебя в чистоте ради возлюбленного Сына Своего! Твой отец, мой милый, – и она заговорила быстрее, не спуская с него, впрочем, пристального взора, – когда встретил меня, был чист, как ангел непорочный. Будь же и ты, как он, самоотвержен, по-настоящему верен в слове и деле, не забывай никогда, чей ты сын и внук, ни также об имени, данном тебе, ни о священной реке, чьими водами омыты были грехи твои кровью и благостью Христовой… – и прочая, и прочая.

Но Эрнест оборвал эти излияния – не скажу на полуслове, но на гораздо меньшем числе слов, чем если бы Кристина имела время высказать всё, что хотела, – он вырвался из материнских объятий и задал стрекача. Где-то уже в районе кухне (где он почувствовал себя в относительной безопасности) он услышал голос отца, зовущего мать, и глас нечистой совести снова затрубил в нём. «Он обо всём узнал, – возопил голос, – и сейчас расскажет маме – на этот раз мне конец!» Но, как оказалось, напрасно: отец искал ключ от погребца. Тогда Эрнест украдкой проскользнул в рощицу за приходским участком и в качестве утешения вознаградил себя трубкой табаку. Здесь, в лесу, под струящимися сквозь ветви лучами летнего солнца, с книгой в руке и трубкой в зубах, мальчик позабыл все свои горести; он получил одну из тех редких передышек, без которых, я уверен, его жизнь была бы несносной.

Разумеется, Эрнеста заставили искать потерянное, и было назначено вознаграждение, но ведь он якобы не раз сходил с тропы в надежде найти мнимую пропажу, к тому же искать часы и кошелёк в полях Бэттерсби – всё равно, что искать иголку в стоге сена; к тому же их мог найти и забрать себе какой-нибудь бродяга, а может быть, их унесли сороки, которые во множестве водятся в округе, так что через неделю-полторы поиски были прекращены, а на повестку дня выступил неприятный факт: Эрнесту необходимы другие часы, другой нож и немного карманных денег.

Впрочем, было бы только справедливо, если бы Эрнест сам оплатил половину стоимости новых часов; сильно обременять его не станут – будут вычитать из его карманных денег раз в полгода на протяжении двух, а может быть и трёх лет. Таким образом, в его собственных интересах, равно как и в интересах его отца и матери, чтобы часы стоили как можно меньше, и потому решено было купить часы с рук. Эрнесту ничего не скажут, а купят и преподнесут на тарелочке в качестве сюрприза в самом конце каникул. Теобальду придётся съездить в столицу графства и найти более или менее подходящие. Итак, выбрав время, Теобальд собрался в дорогу, имея при себе длинный список поручений, среди которых была покупка часов для Эрнеста.

Счастливым, как я уже говорил, было время, когда Теобальд на целый день отлучался из дома; и вот сейчас у мальчика становилось легче на душе, как будто Бог услышал его молитвы, и никто ничего не узнает. День проходил на редкость безоблачно, но, увы! закончиться ему предстояло не так хорошо, как он начался; в капризном климате, в котором жил мальчик, гроза скапливалась чаще всего именно после таких периодов безоблачного затишья; и когда Теобальд вернулся, Эрнесту достаточно было лишь заглянуть ему в лицо, чтобы понять: ураган приближается.

Кристина тоже почуяла непорядок и ужасно напугалась – а вдруг Теобальд узнал о какой-нибудь серьёзной финансовой потере? Однако же тот не стал немедленно открывать душу, а позвонил в колокольчик и сказал явившемуся на зов слуге:

– Передайте мастеру Эрнесту, что я ожидаю его в столовой.